Текст книги "Граница с Польшей. I часть"

– Постойте.

Держась за голову, я ударил по стене распростертой ладонью. Плюш поднял уши и тихонько на меня рявкнул.

– Слушаю вас.

– А зачем это нужно делать?

– Я же вам уже объяснил. Мне нужно контролировать его состояние.

– Чем он болен?

– Эм… ну, знаете, старческое. Слабоумие или же наоборот, избыток ума. В целом… что-то около того.

– Почему за ним не могут следить врачи?

Я помолчал, чувствуя, как тот вытягивает губами улыбку.

– До свидания.

Он положил трубку. Эти прерывистые гудки казались мне ненастоящими, словно он записал их на диктофон и включил запись, а сам в это время прислушивался к каждому моему вздоху. Я повесил трубку и ушел думать. Внутри было тяжелое чувство, которое тяжело с чем-то сравнить. Стоя рядом с плетеным стулом, я не решался в него сесть, и это было забавно – видеть его со стороны, а не чувствовать его своим телом. С одной стороны, все было в порядке. Я позвонил человеку по поводу делового соглашения, тот разъяснил мне детали работы, и в общем то, в том не было ничего сложного. Однако, что-то все-таки было не так, и это что-то пыталось обратить на себя мое внимание. Я сел в кресло и перечеркнул страницу. Шел третий день без вдохновения. Я не боялся пустого листа, я боялся, что моя жизнь в него превратиться – все же, кроме как писать свои книжки, и судя по всему, быть сиделкой для странного старика с исключительным случаем, я бы ничем заниматься не мог. Да и не стал бы пытаться.

Я видел, как девчонка сделала завершающий круг и слезла с велосипеда, покатив его уже рядом с собой. У нее были смуглые руки и лицо на пару тонов светлее. Крохотная собачка выбежала из-за поворота, обогнула велосипед и побежала уже следом за ним. Взойдя на крылец, они оба исчезли за широкой дубовой дверью. Велосипед же остался снаружи. Я схватился за перила веранды и чуть не обжег себе руки – время, должно быть, было уже за двенадцать, раз солнце пекло с такой силой – после чего принялся разглядывать их дом за забором. Он, выгоревший в цвет ранних облаков, что-то между светло-розовым и светло-желтым, каким был пушок у новорожденных цыплят, казался мне теплым как изнутри, так и снаружи. В нем я мог бы согреть свои вечно холодные ступни. Наши с соседом дома стояли в метрах десяти друг от друга. Между ними шла полуразрушенная дорожка асфальта. Ближе к горизонту, там, где к небу тянулись горы, виднелась река. В своих книгах я часто величал ее ловушкой солнца. Солнце с разбегу падало на воду и исчезало где-то глубоко в ней, пронзая глубину стрелами света. Когда я опускался на глубину, меня обступала черная как нефть вода и эту черноту будто бы иглами искалывал падающий сверху солнечный свет. Коряга лежала на прежнем месте. Когда я вспоминал про нее, я часто проверял, там она еще или не там. Я часто садился на нее после купания. На ней же обычно покоилось мое мокрое полотенце и черновые записи, которые обязательно намокали от моего тела.

Я вышел с веранды в дом и принялся варить себе яйца, после чего решил поставить альбом Чарли Паркера «Jam Session». Первую композицию я не любил, а вторую «What is this thing called love?» я каждый раз слушал с превеликим удовольствием. Время шло к двум часам пополудни. Когда я находился в прострации, или что называется, сам в себе, стрелки часов летели со скоростью света. Однако же яйца варились удивительно долго. Я настрогал себе простенький салат из помидоров черри, латука, моцареллы и лука, а потом приправил все это дело оливковым маслом и петрушкой. При виде нее в моей голове тут же материализовалось лицо Николаши, его неизменные раздражения и мешки под глазами – все же, не сказать, что его образ жизни шел ему на пользу.

Я вспомнил детали нашего разговора и опять погрузился в мысли. Мысль, которая караулила меня и вдруг накрывала собой с головой, каждый раз была одна и та же: «Что же со мной было не так?» И в этот раз она посетила меня снова. В конце концов, только самые пропащие нарциссы и эгоисты имеют самые жестокие провалы в личности, и как итог, наиужаснейшие отношения с самим собой. Как я всегда полагал, все во мне находилось в необычайной дисгармонии, как если бы мои ноги и руки принадлежали четырем разным людям и отличались друг от друга по разным параметрам – толщине, длине и форме ногтей. Я сварил яйца и залил турку холодной водой, чтобы их остудить. Я был уверен в том, что те не дошли до кондиции и внутри были ближе к сырым, чем к полностью приготовленным. Но это меня мало когда останавливало. Я варил себе яйца практически каждый божий день на протяжении тридцати лет, но так и не научился выдерживать их время готовки. Я прислушался к музыке. Весь альбом длился ровно час и одну минуту. Пришло время для второй композиции. Я слил воду и стал чистить скорлупу. Она же отходила с трудом, и чтобы не счищать большую часть яйца вместе с ней, я делал это медленно и с особым усердием, стараясь снимать каждый осколочек вместе с пленкой. Это не всегда получалось – суетливая мелодия избавляла от мыслей, но вместо этого обязательно хотелось подвигаться, желательно «катать дьявола», как я всегда это называл, или туда-сюда качать головой. Пианино гремело, саксофон жужжал, как прибитая муха, и я сам раскачивался как заведенный… Джаз был моим спасением. Когда пластинка заканчивалась, я переставал двигаться. Тогда начинали раскачиваться уже мои мысли. «Что мне с собой делать?» – думал я, отбивая пальцем по разделочной доске. «Куда дальше будет вести меня моя жизнь? Да, я немощный… я ничего не могу сам. Все вокруг кажется мне сложным и тяжелым, как будто бы я ребенок у гигантской витрины с игрушками и с копейкой в кармане. Я не хочу упрощать. Мне нравится все таким, каким оно передо мной предстает – сложное и раздутое до размеров моего эго, темное, чужое, стоящее в стороне и принадлежащее кому угодно, но только не мне. Это был парадокс моей личности. Хочу, но не хочу. Нравится, но не буду. И в конце концов, кем же я был? Что по-настоящему было мне нужно? Неужели все во мне укладывалось лишь в два берега – Яя и Нея, между которыми я лавировал, пытаясь не заплывать так далеко, чтобы ни с того ни с сего не обнаружить и третий берег? А может статься, тех берегов была целая сотня? Может, мне нужно было их всех найти, чтобы понять, что ни один из них по-настоящему не был мной?»

VI Компаньон

Когда пластинка закончилась, я уже позавтракал и помыл тарелки. В тишине на меня нашло мое привычное безысходное состояние. Я вытянул тело на полосатом шезлонге, стоящем под солнцем неподалеку от веранды. Солнце висело прямо над моей головой и того гляди норовило заглянуть под стекло солнезащитных очков. Я медленно потягивал пиво, цедя его через зубы как сквозь марлю, и как раз читал какую-то псевдонаучную статью под названием «Почему писатели пьют?» На секунду об этом задумавшись, я не мог скрыть от себя улыбки. Тело покрывалось скользкой испариной. Оно требовало от меня хоть какого-то действия, но я не мог его ему дать. Я не любил, когда на меня вдруг находила жуткая недееспособность, с которой я не мог совладать. Она сопровождалась ленью и уколами совести, способствующих желанию выпить спиртного.

Отложив газету, я позволил себе подумать о Марке. Сегодня утром мы не увиделись. Не считая того, что мы всегда спали в разных постелях, я часто просыпался, пока она собиралась, и подолгу смотрел на нее со стороны, пока она натягивала на себя колготки или отжимала волосы полотенцем, прислонившись плечом к стене. В те минуты я как никогда более ощущал за собой чувство покинутости и одиночества. Она напоминала мне о нем своей пахучей одеждой и коленями, торчащими из одеяла, когда я вставал по ночам выпить воды. Все в ней было одиноким и каким-то заброшенным, но она об этом не знала. Своим видом она напоминала мне, что кроме нее у меня ничего не было. И то, чем я обладал, не обладало для меня особенной ценностью, словно я когда-то ошибся с выбором.

Мы были слишком далеки друг от друга. Теперь, после того телефонного разговора с сыном соседа, которого я видел всего раза три в своей жизни, да и то как-то мельком, мне казалось, что он был мне ближе, чем человек, которого я видел каждый день на протяжении уже десяти с лишним лет. Ведь с его сыном у нас была общая территория, асфальтированная дорожка, коряга и речка. За исключением сортира, душевой кабинки, сковородки, турки и чайника, у нас с Маркой не было ничего общего, даже тарелки и полотенца для рук. Шампуни и гели для душа она всегда покупала себе отдельно, а мне хватало обыкновенного хозяйственного мыла, которым можно было отмыть что угодно. С едой и стиральным порошком история повторялась. Марка всегда была на диете, так как на большинство продуктов у нее была аллергия, и порошок ей так же нужен был не иначе, как гипоаллергенный. Из-за того, что мы были разными людьми, у нас не могло быть ничего общего. К тому же, дети у нас не получались. Вначале мы еще хоть как-то пытались, а потом насовсем оставили эту затею и разошлись по разным комнатам. Это грозило нам так и остаться сожителями, которые время от времени перебрасываются малозначительными фразами, пересекаются взглядами, и только очень редко – телами. Но это меня устраивало, и как мне казалось, ее, в общем-то, тоже.

Мы с ней были как два одиночества, которые держатся друг от друга подальше на расстоянии стены или других людей, которые периодически между ними вставали или все это время продолжали стоять. Наверное, каждый из нас боялся стать счастливым и счастья как такового. Все же, где счастье, там и большая ответственность – человек не достоин всего того, о чем он не может заботиться. Я ответственность брать не хотел, а она ей гнушалась. Все, что касалось нас с ней было слишком сложно. И гораздо проще было думать об этой сложности, чем о том, как эту сложность можно решить. Никто из нас этого не хотел. Я бы просто хотел посасывать пиво, лежа на этом шезлонге, а потом искупаться и написать пару глав. Такая жизнь была по мне. Она была естественной, как течение реки и пение птицы, и мне не нужно было перешагивать через себя, как могла бы перешагивать через себя эта птица, пытаясь издать звук машинной сигнализации. Я знал – я всегда был жутко безответственным человеком. Она же, напротив, пыталась свою безответственность во мне успокоить. Но от этого она делалась в моих глазах еще более маленькой, не более три на три сантиметра в ширину и длину. Она была моей самой маленькой маркой в коллекции, из-за которой я все меньше хотел просматривать свой альбом. Марка напоминала мне о моем позоре в лице мужской несостоятельности. Ей обязательно была нужна хоть какая-нибудь подкова. Этой услуги я оказать ей не мог. Мне замечательно жилось без всех этих прибамбасов. Мне хотелось быть чистым. От всего и всех. Николаша был прав. Он всегда был прав.

Оставив мысли о Марке, я прикурил сигарету, так и не приняв положения сидя, и стал думать о той паршивой статье. Я не мог пить, когда писал, и не мог писать, когда пил. Поэтому, даже не заглядывая вперед, я уже сечас мог сказать, что писать сегодня опять не получится. И виной тому был стакан паршивого темного пива. Короче говоря, все это было неправда от начала и до конца. Ну а может, дело могло быть и в том, что я был неправильный писатель? Может, и книжки у меня были неправильные и дурацкие? Может, мне стоило бы посещать больше сомнительных мест и не вести счет сигаретам, и потом, может, перестать делать зарядку и плавать в реке? Короче, от солнца мой мозг совсем расплавился. Я накрыл лицо мокрым полотенцем и продолжал курить, оставив пустое пространство для рта и сигареты.

Где-то сбоку раздался негромкий щелчок. Так звучала защелка у соседской калитки. Широкий болт, выскользнувший из железной полости. Каждый раз, когда кто-то из них двоих выходил за пределы участка, либо наоборот оказывался внутри, раздавался один и тот же железный лязг, похожий на звон гигантского колокола. Этот звук раздавался не то чтобы редко, но достаточно нечасто, чтобы я сразу же подходил к окну, выходил на веранду или как сейчас откидывал от лица полотенце, чтобы посмотреть на человека у сетки. Я делал это далеко не из любопытства. На него, я думал, я не мог быть способен. Здесь имело место быть что-то совершенно другое. Что-то, сравнимое с неосознанным движением – примерно так же, например, обоссываются маленькие дети или собаки кусают протянутую им руку, когда та отбирает у них еду. Когда раздавался железный шлепок и болт вылетал из щеколды, у меня в голове как будто бы загоралась лампочка, и чтобы ее погасить, мне нужно было посмотреть в сторону их калитки. Я знал, что не увижу там что-то из ряда вон выходящего, например, проститутку в одном неглиже или какого-нибудь вора с банданой во все лицо. К сожалению или счастью, от моих соседей можно было ожидать только обыденности – хромого и низкорослого деда, которого за руку выводила девчушка, ее саму с ее заржавевшим велосипедом и маленькую псинку, которая всегда моталась следом за ней, словно развязанный шнурок на кроссовке.

Из-за дверцы калитки показалась девчонка со смуглыми руками. Смотря на них со стороны, у меня возникало чувство, будто те были неприлично волосатыми. А волоски эти были тонкими и белыми, совсем как у альбиносов. Впрочем, может я был и неправ. Я приподнялся и потянулся к пиву. Солнце лепило из меня черт-те что. Я снова взялся за полотенце и приложил его ко лбу. Теперь оно было почти что сухим. Девочка вышла на садовую дорожку, вымощенную крупными круглыми камнями, и потащила за собой веревку. Толстая и наверняка увесистая – девочка несла ее, перекинув через плечо как мешок с картошкой, и сама наклонялась вниз, практически сгибая корпус напополам – она ползла по траве и сбивала головы цветам, росшим практически у земли. Зеленая, и как мне тогда показалось издалека, испещренная каким-то мелким рисунком, она была совсем как змея.

Когда девочка подошла ближе, я рассмотрел в веревке шланг для полива растений. Оставив калитку настежь открытой, она поправила подол белого платьица и бросила в меня свой быстрый взгляд, от которого я не сумел увернуться, отведя глаза куда-нибудь в сторону, после чего растворилась в глубине сада. Зажав сигарету зубами, я продолжал самозабвенно курить. Перед моими глазами открылся вид, который мне еще ни разу не приходилось видеть так подробно и близко. Каменная дорожка петляла и доходила до самого порога крыльца. К резным перилам тянулись толстые стебли высоких кустовых роз. Красные и белые. Почему-то я был уверен, что их розы не были изъедены тлей, как Маркины. С левой стороны в их доме торчал низкий балкон. На нем стоял деревянный стул, прислоненный к стене с окном, и пару горшков с цветами, которые, мне казалось, были уже на волоске от падения. Внезапно в окне кто-то прошмыгнул, но то движение, а то и силуэт этого человека, я уловить не смог.

Когда девчонка вернулась, я успел докурить сигарету и допить пиво. Бычок убрал в опустошенный стакан, а газету свернул трубочкой и уложил себе на колени. Я не сразу заметил, что из шланга уже вытекала вода – напор не был сильным. Должно быть, она ходила повернуть кран, но вернулась почему-то уже в панаме – наверное, предвидела, что под таким солнцем ей может напечь голову. Панама была поперек обмотана лентой, а ее длинные хвостики, завязанные в бантик, приходились девочке приблизительно по лопатки. Почему-то меня впечатлил этот бантик, и уже не стесняясь своего открытого наблюдения, я следил за его передвижениями в пространстве. Она взяла конец шланга, пристроила свой указательный палец против напора, чтобы получить мелкий и редкий дождик, и начала поливать цветы, когда-то перекочевавшие за пределы забора. Именно в этот момент я и подумал о том, что у меня могла бы быть дочь. Могла бы, если бы не все эти паршивые обстоятельства. Но в конечном итоге, все эти обстоятельства не что иное как постоянные оправдания своей никчемной жизни, а может, и никчемного себя.

Вода лилась на цветы рассеянными потоками. Похоже, девчонка знала что делала. В те немногие мгновения, в которых я наблюдал за их жизнью, у меня сложилось мнение, что моя соседка в одиночку следила за всем хозяйством – похоже, она действительно могла позаботиться о себе не хуже, чем любой взрослый. Смотря на нее, я догадывался, что она могла позаботиться о себе куда лучше, чем я сам о всем том немногом, чем я когда-либо обладал.

– Почему ты смотришь?

Я встрепенулся и уронил газету с колен. Она шмякнулась на землю с сухим и глухим звуком – примерно так могла бы звучать копна опавших листьев. Девочка продолжала стоять ко мне спиной, ни на секунду не отвлекаясь от своего дела. Ленточка у лопаток оставалась неподвижной. Ветра в тот день совсем не было, даже самого тихого.

– Я чувствую твой взгляд у себя на спине.

И я ощутил, как за секунду залился краской. Это чувство было для меня новым. Мне нужно было придумать хоть какой-нибудь ответ и от этих усилий я позабыл все слова, которые знал. Она говорила с паузами, словно давала мне время обдумать каждое свое слово и вспомнить парочку своих – все же, все это отдавало для меня странностью.

– Я знаю, что мой отец говорил с тобой.

Она опустила шланг на траву и посмотрела на меня. Ее глаза смотрели пристально, словно хотели вчитаться в мои и найти в них остатки каких-нибудь слов. Вода вытекала из шланга и текла вниз по земле, напоминая мне крохотный ручеек.

– Дедушка тебя ждет.

Я кивнул ей и опустил взгляд на газету. Она развернулась, продемонстрировав моим глазам линии текста и заголовок, выведенный крупнее всего: «Почему писатели пьют?» Я стыдливо подобрал газету и вернулся к ее лицу. Оно ничего не выражало, словно на его месте висела картина, которую кому-то периодически приходилось подкрашивать, добавляя на холст все новые и новые эмоции. В этот раз ее лицо было таким, словно та спала с открытыми глазами. В нем не было места озабоченности, но не было и следов безмятежности – все, что оно и выражало, так это лишь необъятную пустоту, которая открывается людям только во сне.

– Если хочешь зайти, заходи.

– Сейчас?

Она подобрала шланг и вернулась к своему делу. Под моим шезлонгом образовалась целая лужа из натекшей воды. Я переступил ногами и подобрал свои шлепки, чтобы не перепачкаться.

– В любое время. Он всегда тебя ждет.

Я неуверенно вскочил с шезлонга и остался стоять на месте. Все это было неловким и помятым, словно рубашка на собеседовании. Я засунул в карман сигареты и двинулся к соседскому дому, как мне казалось, с таким видом, будто это было дело космической важности. Оно и понятно. Меня никто и нигде не ждал, а тут вдруг взял и начал. Она не шелохнулась, а белые ленточки панамки покоились на ее платье, когда я пошел к ней со спины и вспомнил наш с женой разговор о детях. Она сводила брови у переносицы и не хотела отпускать мои руки, крича на все предметы у нас на веранде. В тот день в нас с ней что-то переломилось. Мы с ней стали тенью того, что могло бы произойти, но так и не произошло. Девочка обернулась через плечо и в этот раз не сказала мне ни слова. На мой взгляд ей было лет шесть или семь. Наверное, она вот-вот уже должна была пойти в школу. Подойдя к ней, я увидел тонкие волоски на смуглых руках, такие, какими я их себе представлял. Ее пшеничные волосы были заплетены в косички, которые наверняка она заплетала себе сама.

– Тебя как зовут?

– Нина.

– Ты пойдешь со мной, Нина?

Она покачала головой, так и не повернувшись ко мне. Она была совсем как молодая девушка, знающая себе цену. Я улыбнулся и пошел по вымощенной дорожке к крыльцу. Стоило мне вступить на их землю, как мне показалось, что все вокруг обратило на меня свои взоры – розы, примотанные головами друг к другу, коврик у последней ступени с надписью «Welcome», балкон, его горшки с цветами и одинокий стул с мягкой спинкой, на котором недавно кто-то сидел. Клянусь, у меня было чувство, что его сиденье еще не остыло. Я снял шлепанцы и босиком поднялся по лестнице. И когда я дошел до самой двери, там, где по всей видимости могла находится летняя комната, в окне показалась облысевшая стариковская башка. Он сощурился, кому-то или чему-то кивнул и скрылся за занавеской. Я продолжал стоять на крыльце, осматриваясь по сторонам. Девчушка на меня не смотрела. Кому-то даже могло показаться, что она забыла о нашем разговоре и моем существовании в целом. Рядом с дверью лежали шлепанцы большого размера. В самом конце на перилах лежали очки с подкленной оправой, крем от солнца и засохшие трупики насекомых с длинными лапами. Наконец послышался звук открываемой двери и в притворе показался подслеповатый старик с мотней у колен. Он оказался на машку ниже меня.

Его лицо чем-то смахивало на лицо той девчонки. Однако, то сходство заключалось не в улыбке, положении бровей и в одних и тех же морщинах, что пока глубоко спали в ее лице, и которые только через время начнут проявляться, как веснушки или силуэты в глазах после долгого смотрения на солнце. Это было чем-то неуловимым. Вроде того, что у старика и его внучки могли быть одни и те же марки в альбоме или у них вовсе не было этих альбомов, тогда когда у всех остальных они были. А может, у них в головах были одни и те же мысли или одни и те же черепные кости. Но этого неуловимого было вполне достаточно, чтобы догадаться о том, что те двое носили одну и ту же фамилию. И это было точно. Одного взгляда на этого старика мне было достаточно, чтобы понять это. Будучи совершенно непохожими друг на друга, они были как будто бы об одном и том же. Такими, какими могут быть фильмографии одних и тех же актеров или книги разных писателей со схожим сюжетом.

Как это было в моей голове, мы с ним достаточно долго простояли на одном месте. Он в дверном притворе, удерживая дверь рукой от падения на перила. Я, стоя в шаге от старика и его сморщенной темной кисти. На потолке крыльца висела круглая лампочка. Стоя точно под ней, я вспомнил, как она по какой-то неизвестной причине ярко горела ночами, разжижая собой скопившийся вокруг мрак. Я случайно просыпался по ночам и брел на кухню пропустить стакан газировки, а то и выкурить сигарету – в тех случаях я переносил ее на следующий день и начинал утреннее курение с числа два – и долго стоял перед окном, всматриваясь в этот далекий от меня круглый отпечаток дня. Сейчас же она не горела и только молча висела над нашими головами, словно рождественская ветка омелы, под которой мы должны были поздороваться и пожать друг другу руки.

– Вы пришли.

Сказав это, он прочистил горло и протянул мне свою свободную ладонь. Не думая, я взял ее своей – возможно, менее твердо, чем того требовала ситуация.

– Я думал, вы появитесь раньше.

– Я нерешительный человек.

– Само собой. Вы теперь знакомы с моей внучкой?

– Она пригласила меня к вам.

Старик понимающе кивнул и отпустил в дверь, после чего пошел в сторону второй такой же двери. К ней вели ноги старого мужчины, дорожка ступеней и красный ковер, геометрически ровно обнявший каждую из. Я пару раз потоптался на месте и тронулся вслед за ним. Что-то в этом доме или же в мимике самого старика внушало доверие, от которого мне было тяжело отвернуться. Все-таки, все должно идти своим чередом. Все, что должно было произойти, все равно как ни крути случается – даже мои ноги на том ковре. На ощупь он был жесток и тверд, словно свиная щетина, что уж точно не могло быть приятно – наверное, он был предназначен для обуви, а я поспешил разуться еще в самом начале пути. На первый взгляд стены в их небольшой передней были тонкими. От и до вымазанные голубой краской, они невольно отслыли меня к нашему с Маркой дому. В детстве мне казалось, что в таких помещениях живет тоска. Как оказалось, она и вправду там обитала, но в таких местах мне делалось спокойнее всего, словно тоска чем-то была мне родной, вроде сводного братика или сестры.

Пока мы не оказались внутри, мы не перекинулись ни одним словом. Однако же, его шаги отчего-то казались мне говорящими, и внутри они ощущались каким-то набором из слов, невербально перечисляемых мне через запятые и двоеточия. Путь до его двери был строкой, где каждый его шаг означал местонахождение запятой или другого знака. Идя вслед за ним, я внезапно для себя понял, что он был не просто стариком, а просьба его отца была не просто просьбой, и так со всем остальным – с Ниной, домом, ковром, который смахивал на наждачную бумагу, их голубыми стенами и очками с подклеенной оправой. Короче говоря, все было не тем, чем казалось, и я хорошо это прочувствовал.

Когда старик открыл дверь, из дома пахнуло свежестью и прохладой. Я остановился, чтобы впитать свои последующие ощущения. Возможно, кому-то это покажется чем-то странным, однако, я всегда был и оставался писателем – и по профессии, и по своему жизненному укладу, и по сердцу. Мало кто знает, что писать книжки не так-то просто. Пока ты все еще думаешь, как бы стать писателем, ты-писатель незаметно приходит и садится на место тебя-человека. Какое-то время они уживаются вместе, а потом кто-то один убивает другого. Чаще всего, замертво падает именно человек. Впоследствии все в твоей жизни начинает проходить через призму взгляда писателя. Так же и я, незаметно для себя самого, прежде ощущал и чувствовал, и только потом это обдумывал, если до этого вообще доходили руки. Вдобавок, в какие-то моменты все это заходило слишком далеко. Я подолгу находился в себе и смотрел на себя со стороны, как мог бы смотреть на постороннего. Это было ясно как день. Иногда я переставал себя узнавать. Человек во мне переставал быть человеком. Это было похоже на алкоголизм. Все же, как бы я от него не оборонялся, он продолжал жить во мне в другой форме. Я так же обманывал и себя, и других. Все строилось на фальшивых представлениях о мире. Фальшивое было повсюду. От этого было не убежать, ведь я сам стал фальшивым.

Внутри было светло, как на небесах. После потемков мостовой, глазам становилось неуютно. После того, как мы вошли, старик наклонился, и схватившись за поясницу – видимо, чтобы не развалиться раньше времени – предложил мне махровые тапочки. Я не отказался и даже поблагодарил его за прием быстрым кивком головы. Отчего-то мне надо было молчать. И я знал, что буду молчать, пока хозяин дома не заговорит со мной первым. В прихожей и гостиной – приоткрытая дверь позволяла мне заглянуть дальше – были белыми стены, потолки и двери, соединяющие комнаты между собой. И тогда, глядя на все это, я не мог понять к чему была эта голубая прелюдия в самом начале.

По дому как призраки бродили сквозняки – должно быть, в летнее время здесь все окна были нараспашку. У входной двери на куске обоя висел календарь, просроченный на целых три года. Видимо, в том доме жизнь остановилась еще три года назад. Могло, конечно, все быть иначе. Вполне возможно, что она здесь осталась и стала идти вразрез с тем, что творилось где-то за окнами или же в городе. Находясь в светлом доме своих соседей, я не мог примириться с мыслью, что где-то могли быть и другие люди. Те, что ходили в музыкальные бары или громко слушали музыку, и потом, может, воровали из магазинов продукты, долго пили у кого-то в гостях и засветло возвращались домой… И все же, здесь пахло совершенно иной жизнью. Не жизнью красивой женщины, богемы, или писателя-ребенка-переростка. Здесь все было проще, и дышалось, между прочим, гораздо свободнее.

Старик, не оглядываясь на меня, прошел по красному ковру в гостиную и уселся за деревянный стол, бывший единственной темной вещью в комнате за исключением того же ковра и двух бордовых кресел у противоположной стены. Слева была открыта дверь в кухню, где мельком можно было заметить кусок бетонной стены, плиту, стол и букет полевых цветов. Старик сидел сложа руки друг на друга. За окном около его головы я мог увидеть продолжение реки, всегда скрытое от моих глаз за домом, и ярко-зеленое поле, в тот момент находившееся в захвате лап солнца. Кроме всего прочего, у правой стены стоял проигрыватель старого образца, на полу – горшки с фиалками, а на стенах – парочка репродукций Мане и Хасэгава Тохаку. С этим рисовальщиком я был знаком с детства. Моя мать всю жизнь проработала в музее японской живописи, и в том числе, была поклонником художников периода Адзути-Момояма, во главе списка которых был и сам Хасэгава. У старика были точные копии двух его картин: «Белые цапли и черные вороны» и «Белые хризантемы». Они были одни из моих любимых. Но тем гостиная не ограничивалась. С правой стороны была еще одна дверь, которая была плотно закрыта.

Закончив осмотр, я без приглашения уселся напротив старика. Поджав губы, он был глубоко-глубоко у себя внутри. И представляя убранство его черепной коробки, первым делом я бы вообразил себе именно эту гостиную, приходя куда он бы так же садился на стул и поочередно смотрел кому-нибудь в оба глаза.

– Можете называть меня Лев Борисович. Или как вам угодно, я не обижусь.

Я кивнул и сложил руки так же как он, чтобы моя поза показалась ему открытой. Я никогда не хотел понравится кому-то так сильно. Как ни странно, но в новом месте я не чувствовал себя несвободно. В какой-то момент я даже подумал, что когда-то уже здесь бывал, и только уже успел забыть это место. И вот, я снова был здесь.

– Вы Александр?

Я кивнул и стал смотреть в окно. Из него луг выглядел потрясающе. Не так, как он мог выглядеть из моего окна или как если бы я вышел из дома и стал смотреть на него вживую.

– Сын рассказал мне.

– Он рассказал вам все детали нашего разговора?

– Да.

– Получается, вы знаете зачем я здесь?

Я посмотрел на него. Он коротко улыбнулся и опустил взгляд мне на руки.

– Да, я знаю зачем вы здесь.

Я проследил за изменениями в его лице и проглотил слово, которое хотел сказать в первую очередь.

– Удивительно.

– То, что я не выгляжу как больной человек?

– Да, совершенно верно… Извините, как-то некрасиво с моей стороны.

– Да нет, что вы. Видите ли… вы не первый, кто сидит на этом стуле. Мой сын раз в полгода присылает ко мне разных людей. В этот раз это вы, как вы уже можете догадаться. Увы, по моей просьбе. Надеюсь, что вы не против. Хотя, впрочем, вы же уже согласились на это пойти, так что…

Он посмеялся и я не смог сдержать ответной улыбки.

– Пойти на что?

Старик поменялся в лице. Какой-то частью себя я почувствовал, что ответа на мой вопрос не последует. Да и что там, я и сам понял, что лучше бы он ничего не ответил.

– По поводу моей болезни. Мой сын рассказал историю лишь со своей стороны…

– Историю? Он толком ничего мне не рассказал. Так что, зачем я здесь и для чего я нужен конкретно вам, раз уж ваш выбор пал на меня, в красках я не могу себе объяснить. Вот и оттягивал время. Больно уж странно все это выглядит и звучит.