Текст книги "Граница с Польшей. I часть"

– Не забегайте вперед.

Я кивнул и переместил руки себе на колени.

– Так вот. По поводу моей болезни. Сын рассказал вам, что я болен, не так ли?

Я снова кивнул и почувствовал себя так, будто все должно было быть иначе.

– Как я уже заикнулся, мой сын рассказал вам историю лишь со своей стороны.

– И что это значит?

– Я не могу сказать, болен ли я в самом деле или же нет. Это предстоит выяснить именно вам.

Я в замешательстве смотрел на его лицо, после пробегался с его ладоней, что так и не сдвинулись с места, вверх по зеленой куртке и снова – к его лицу, ладоням и вороту куртки…

– Вам холодно?

– Что?

– Почему вы в куртке?

Он улыбнулся и молча стянул с себя куртку, повесив ее на спинку стула.

– Так вам комфортнее?

Я передернул плечами и ничего не ответил.

– Так вот. Мой сын считает, что у меня Альцгеймер.

– Для Альцгеймера Вы слишком хорошо рассуждаете.

– Благодарю. Однако, у меня действительно есть некоторые странности.

Я понимающе кивнул.

– Я полагаю, они у всех есть.

Старик воспрянул духом, улыбнулся и морщины вокруг его рта растянулись, позже сложившись в глубокие треугольные морщины у носа.

– Однако, я же не врач, чтобы делать какие-либо выводы касаемо вашего здоровья или состояния, как выразился ваш сын.

– Верно.

– Поэтому я мало понимаю зачем я тут нужен.

– Мне нужен компаньон в вашем лице.

– Компаньон? Это типа вместо собаки-поводыря, что-ли?

– Товарищ, приятель, партнер, соратник, подельник, сообщник. Не знаю какие еще синонимы подобрать…

– Иными словами, друг?

Старик только моргнул и больше никак не изменился ни в лице, ни в позе.

– Вы первый человек, который предлагает мне дружбу.

– Мое предложение для вас неожиданно или же несколько неприятно? Как-никак, я сделал кое-какие выводы касаемо вас и вашей личности.

– И какие же?

– Вы с женой живете вдвоем и не принимаете гостей. За исключением, позвольте, одного человека. Низкорослого господина с красным лицом. Не посчитайте, что я имел наглость вести за вами слежку. Все это совершенно не так. Я наблюдал с целью получше к вам присмотреться, не более. Не сочтите за лесть, но мне вы сразу чем-то понравились. Наверное, своей отстраненностью. Я заметил, что вы практически не выходите из дома, а если и выходите, то все равно находитесь на территории своего участка. Почему?

– Я писатель.

– Я заметил.

– Вы читали мои книжки?

– Нет. О чем вы пишете?

– Обо всем помаленьку.

– Ну так и что?

– Почему я не выхожу из дома?

Он кивнул.

– Мне не нравится мир за пределами дома.

– Вам не нравятся люди, не так ли?

– Может и так.

Старик призадумался и крепко вжался в свою рубашку-поло. Я почувствовал нечто сродни удовлетворения. Мне нравилось ставить в неловкое положение других, но сам я не мог долго в нем находится. В некотором роде меня это уязвляло и чаще перед самим собой. И снова я начал глазами гулять по комнате. В эту минуту я почувствовал, что все закончилось. Телу стало легче, словно перед ним я сидел совершенно нагой.

– Что же, я с вами почти солидарен. В молодости я был чем-то похож на вас. Или же вы на меня. Наверное, это не мне решать.

Какое-то время мы сидели молча, пока он снова не возобновил беседу.

– Может быть, у вас есть вопросы ко мне?

– Да, есть один. На который, я уверен, вы точно сможете мне ответить.

– Слушаю.

– Что находится за той дверью?

Я обернулся через плечо и кивком указал ему на закрытую дверь.

– Да ничего особенного. Хотите, чтобы я вас туда проводил?

– Да, пожалуйста.

Крепко вцепившись в столешницу и потом сильно ее от себя оттолкнув, старик как пружина отскочил от стула и выпрямился в спине. При взгляде на него я ощутил у себя в сердце какую-то незаметную перемену. Такое иногда случалось со мной, когда мне не удавалось запомнить сон. Потом я весь день ходил с ощущением, будто со мной или же с моим пространством было что-то не так, будто бы все это время я ходил не со своей тенью или же за моей спиной стоял человек-невидимка, который постоянно передвигал местами предметы и рылся у меня в башке, выборочно удаляя из нее кое-какие мысли.

Старик заковылял впереди меня, а я медленно пошел следом за ним. Дверь не была заперта на ключ и он одним движением настежь ее распахнул. За его низким плечом я увидел громоздкое черное пианино «Волга», стоящее прямо посередине на белом ковре. В нем все было как надо – крышка, позолоченная каллиграфическая гравировка сразу над ней, потертые клавиши цвета слоновой кости и две заржавелые педальки у самого пола. Рядом стояла низкая табуретка с мягким пуфиком по центру.

– Моя внучка играет.

– Профессионально?

– Я не силен в этом.

– Она вам играет или сама с собой?

– Не знаю. Кому-то. Обычно Нина играет по утрам. А в остальное время она в эту комнату почти не заходит. За исключением, конечно, ночи. Она у меня слишком самостоятельная. С детства такая была. Уж не знаю, что у нее там на уме или на душе. А впрочем, вам этого знать незачем – все равно не поймете. У вас же нет детей.

Мое сердце пропустило удар и куда-то покатилось, как бывает при спуске с горы на автомобиле. Внутри все грохотало и падало, но я продолжал.

– Сами вы не играете?

– Нет, что вы.

Пытаясь удержать сердце на месте, я начал изучать комнату дальше. Стены, как и во всем доме, были покрыты белой штукатуркой. В одном углу комнаты стоял небольшой зеленый диван, который я сразу же заприметил. Наверняка он принадлежал его внучке. Примерно метр на метр в ширину и длину, он как раз соответствовал ее низкому росту. В другом углу набекрень стояла инвалидная коляска без колеса и пустующая этажерка из лакированного дерева. Окно слева было большим и просторным. Из него открывался тот же вид, что и из окна гостиной. Из комнаты пахло плесенью и нафталином. Должно быть, она всегда оставалась закрытой.

– Ну что, остались еще вопросы?

Старик повернулся и всмотрелся в мои глаза с каким-то странным выражением. Мне показалось, что он хотел услышать от меня какой-то определенный вопрос.

– Те люди, которые сидели на моем стуле до меня… Почему их было так много?

Морщины на его лбу разгладились. В какой-то момент мне показалось, будто с него упала какая-то тень усилия над собой и оно предстало передо мной таким, каким могло быть во сне или в комнате без людей – словом, тогда, когда старик оставался наедине с самим собой. Видеть человека в таком виде – сущий кошмар. И это было все равно что залезть ему под кожу. Тогда, по выражению его лица я понял, что угадал с вопросом. То был вопрос, которого он ожидал, и на который боялся дать мне правдивый ответ.

– Они отказывались от дружбы со мной.

– Потому что на самом деле вы все-таки болен?

– Потому что они недостаточно больны.

– И в этот раз вы сами выбрали меня. Получается, вы считаете, что я достаточно болен для вас? Я правильно понял?

– Совершенно верно.

Я не знал что сказать. Открывая и закрывая рот, все это время я не издал ни звука.

– Я думаю, вам все это нужно переварить. Вы так не считаете? Сегодня на вас уже очень много всего свалилось.

– Полагаю.

– Можете не давать мне конкретного ответа прямо сейчас. Я знаю, что внутри вас он еще не готов. Поступим следующим образом. Если надумаете согласиться, то я буду ждать вас здесь у себя весь завтрашний день. Но если примите решение в пользу «против», просто не приходите. И сообщать об этом мне или моему сыну не нужно. Можете забыть обо всем, что вы здесь увидели или услышали. Я даже сказал бы, что настоятельно рекомендую это сделать. Договорились?

Он медленно подошел к столу и снова накинул на себя свою куртку. По этому жесту я понял, что мой визит подходит к концу.

– Да. Пожалуй.

– Всего доброго.

– До свидания.

Теперь его лицо было прежним. Он улыбался. Я чувствовал, что между нами опять выросла стена. Путь до калитки я проделал в одиночку. Снова коридор, красный ковер, синие стены в передней. Ступеньки, которые больше не говорили. Снова перила и тот же набор – косые очки, шлепанцы и скелеты засохших насекомых. Остановившись на ковре «Welcome», я вздохнул полной грудью и поежился – после прохлады дома тело и голову обдало обжигающим солнечным теплом. Постояв так какое-то время, я собрал мысли в кучу и влез в свои шлепанцы, аккуратно приставленные к бетонному порогу.

Я оглянулся на дом. Золотые просветы от теней листвы шевелились и замирали. Они были совсем как живые прикосновения чьих-то рук. Глядя на них, я еле наскреб в себе остатки сил покинуть территорию соседского дома и пойти в сторону своего. Я достал сигареты, нервно и как-то неловко прикурил одну из них, путаясь в своих же руках. Все вокруг и внутри меня, включая мысли и ощущения, запуталось между собой. И теперь мне было трудно отличить и отделить одно от другого. Сигарета дымила, попадая мне в левый глаз. Нина стояла у калитки и поливала цветы. Все было на своих местах. Мысль о том, что я вернусь и лягу на свой шезлонг, докурю, а потом, может быть, искупаюсь в вечерней реке, сопровождалась мыслью о том, что ничего из вышеперечисленного я не сделаю. «Лягу на шезлонг, докурю, искупаюсь… А что потом? Что потом, гений…?» Со мной такого еще не бывало. Я всегда знал, что без дела я не останусь. Я всегда знал чем себя занять. Но теперь я шел и думал о том, что я знал себя очень плохо.

VII Полиэтиленовая река

Николаша сидел напротив меня и смотрел куда-то в окно. В его мизерной комнатке место можно было поделить только на два с половиной человека; холст и подрамники, кучкой сваленные у матраса; тот же матрас и совершенно несуразный шкаф, в котором помещалась только пара его выходных костюмов.

– Ну и что ты планируешь делать дальше?

Я обвел его холсты пальцем и ткнул посередине, как бы лопнув несуществующий пузырь, получившийся от моего прикосновения. Николаша перевел свой взгляд на меня и прокатился им по моему лицу, словно снегоуборочная машина по снегу.

– А обязательно нужно что-то делать?

Я кивнул и достал из кармана свои сигареты.

– Не знаю. Я таким образом жизни ты похож на человека с порванным ботинком. Нога куда-то идет, а ее ботинок все каши просит – подошва вот-вот отвалится. Идешь по лужам, загребая целый ботинок воды, а тебе хоть бы хны – подошву ты никогда не приклеишь.

– Главное, что нога все еще может куда-то идти.

– Ну. Я же говорю. Тебе хоть бы хны…

Я прикурил и посмотрел на его начатое полотно. Должно быть, он работал над ним до того, как я позвонил в дверь. В голове сразу же встала цепочка утренних событий. Я помню, что сварил себе кофе и снова облил кипятком икру. Мое утро было каким-то помятым и сырым, словно мои наброски из хаоса в голове. Я пробовал писать, но так и не написал ни строки. Думать, что из того хаоса можно было что-то вычленить, словно зачеркнуть одинаковые числа в уравнении через дробь, конечно, было ошибкой. Хаос давал только хаос и ничего больше. Поэтому из последних записей у меня были лишь восьмерки и завитушки – наверное, они как-то соответствовали моим теперешним душевным движениям. На его картине были намечены головки цветов и кувшин, объем которого был определен лишь одним мазком. Рядом был кусок чьего-то плеча и руки – по всей видимости, женских. Я остановил на них взгляд. Николаша никогда не рисовал женщин. А я о женщинах никогда не писал.

– Почему ты не хочешь начать продавать их?

– Я пишу для себя.

– Для самоанализа. Я это понял.

Я курил. За окном ярко сияла река. Так она была словно из пластика.

– Кто-то скажет, ты то что ты ешь, а я скажу – ты то, что ты создаешь.

– По-твоему ты – это цветы и кувшины?

Он промолчал и увлекся пылью на подоконнике.

– Если так, то ты живешь какими-то лживыми представлениями.

– Пусть так. Тебе с этого что?

– Да так, ничего…

Я крепко зажмурился и обратил все свое внимание на ветер, толчками затекающий в комнату через открытое окно. Все было каким-то надутым и искаженным. Пластиковая река игриво кидала блеск мне в глаза. Трава лоснилась и ложилась на землю, словно кошка под чьей-то лаской. Вздох вышел из меня почти самопроизвольно, и потом – совершенно неожиданные слова, которых я не планировал.

– Кому принадлежит рука с твоей картины?

– А?

Я махнул ему сигаретой в сторону мольберта. Николаша не поменялся в выражении и только слегка поднял вверх свои брови, будто бы нашел в моих словах что-то для себя удивительное.

– Одной девушке из сообщества. Очень молодой…

Повернувшись ко мне затылком, он снова смотрел на реку и горы, что напоминали мне позвонки у слишком худых людей. Они же напоминали мне позвонки Марки, когда еще в колледже она впереди меня поднималась по лестнице в топе с открытой спиной, а потом садилась на две парты вперед на парах своего Козаржевского Дэ. Че., и тогда в ее позвонках от меня скрывалось солнце и тени. Волоски на ее белой коже становились золотыми, и тогда, вместо того, чтобы вникать в лекцию, я размышлял о том, что где-то внутри нее пульсировало и отзывалось что-то гигантское и горячее, словно солнце, если к нему тесно прижаться щекой. Тогда в ней еще что-то было. Что-то, что иногда покидает людей с возрастом. Это было как… Рассвет. Рассвет не может длиться вечно. Солнце и само по себе прекрасно, но ничего не может быть прекраснее рассвета и ее позвонков в те навсегда покинувшие меня минуты. Спустя время они уже казались мне выдуманными, будто бы она меня обманула. Будто бы ее позвонки меня обманули…

Николаша смотрел на хребты гор и представлял себе уже что-то другое – было бы странно, если бы мы думали об одном и том же.

– Только не думай, что любишь ее.

Он ел пространство молчанием – для него иногда требуется куда больше места, чем то можно себе представить. Может, он и не любил ее, но почему-то мне очень хотелось ему это сказать, протащив слова через всего себя и всю свою жизнь.

– Человек не может любить себе подобного. Он может влюбляться в цветы, книги, ногти, позвонки и прочие мелочи жизни. Но только не в самого человека.

– Почему?

– Хотел бы я знать.

Теперь река была похожа на полиэтиленовый пакет, скомканный в чьих-то руках. Я не мог оторваться от наблюдения. Наверное, я был влюблен в эту реку. Впрочем, может статься, что в нее были влюблены все вокруг. В такие вещи куда безопаснее влюбляться – она никогда не скажет тебе ни слова.

– Мы встретились у пепельницы. Поговорили о всяких вещах. О картинах, моде и других мелочах жизни. Я рассказал ей о той картине, которую подарил тебе. Не знаю, что на меня нашло, но уж очень хотелось рассказать ей какой-нибудь свой секрет. Благо, она не знала о том, что это секрет.

– И что в ней такого?

– Да ничего.

– Что ты скажешь о ней?

– Абсолютно ничего.

Он поджал губы и вытряс пепел из сигареты в пепельницу. Я неосознанно повторил за ним и представил, как она могла выглядеть. В голову не пришло ничего, кроме лица без лица и того плеча с кистью с его полотна.

– Она была здесь?

– До того, как ты пришел.

– И как мы могли разминуться?

– Вполне возможно, ты ее не заметил.

– Странно.

– Я думаю, ее легко перепутать с деревом или дверью, рекой, стеной, перилами и цветком. Таких людей по-настоящему мало. Все обязательно из себя что-нибудь да представляют. По крайней мере, всем им так кажется. Ну а ей, понимаешь ли, без разницы. Такое ощущение, что она была бы не против быть ничем. Деревом или тучкой с какой-нибудь моей картины. Может, и просто пустым местом. Она ни на что не претендует. Поэтому у нее карманы полные козырей. Я так не умею и вряд ли когда-то сумею. А ты и подавно. И все же, что бы ты не говорил о том, что тебе глубоко плевать, нисколечки тебе не плевать. Согласись, если бы тебя спутали с деревом, ты бы скорее обиделся, чем пожал плечами и пошел дальше по своим делам. А она бы засмеялась. Понимаешь?

– Пытаюсь.

Я посмотрел на наши с ним сигареты в пепельнице и подумал о том, что на сегодня мне уже следовало остановится. Во рту саднило. Хотелось чего-нибудь выпить.

– И что, ты теперь хочешь на ней женится? Или, может, сделать ее своей моделью, чтобы рисовать ее до конца своих дней?

– Не знаю. Нет. Мне бы просто хотелось за ней наблюдать. Как за чудом света.

– Это я еще могу понять.

Теперь в моей голове вставали конкретные контуры человека. В нем было немного от реки, немного от дерева и немного от стен, лестниц и кнопок в лифте под этажами.

– Так все же, если она не пишет сама, что же она забыла в сообществе?

– Ее многие пишут. И как она сказала, находят исключительно живописной.

– Лестно для человека, который ничем не является.

Он улыбнулся и заходил по комнате.

– Она, может, и является, вот только ничего привлекательного в том не находит. В отличие от тебя. В тебе нет ничего от живописного. Одна пресность и тоска. Но мнишь о себе так, будто бы о тебе мечтает весь мир. Тебе не помешало бы с ней познакомиться. Может, поднаберешься чего полезного.

– Я думал, что до этого не дойдет.

– До чего?

– До бабы, которая запудрит тебе мозги.

Николаша, кажется, не обиделся, только куда усерднее заходил по комнате.

– Зато теперь у меня есть вдохновение. А ты и дальше сиди с пустым листом.

Я покачал головой и снова посмотрел на реку за окном. Теперь я не мог смотреть на нее без мысли о той девчонке.

– Какая она из себя?

– А что за интерес?

– Не каждый же день ты увлекаешься кем-то. Это даже какой-то исключительный случай. Последний раз, когда ты за кем-то волочился, был лет двадцать назад, не меньше. Еще в школе, когда мы оба были молоды и зелены. Ты это помнишь? Ту девчонку в цветных колготках? У нее еще пушок над губой был…

Он, наконец, нашел себе место на грязном матрасе. Я подумал о том, что приводить ее сюда была худшей идеей в голове Николаши.

– Я же сказал, что не собираюсь за ней волочиться.

– Почему?

– Ей семнадцать лет.

Он опустил руки себе на колени и тщательно их потряс, разводя и сводя их вместе. Я был удивлен и не мог достать из себя ни слова. В конечном итоге Николаша поднялся и подошел к холсту, всматриваясь в то, что уже успел на нем оставить. Взяв кисть в руку, он вернулся к начатому. Он опустился на клеенку, постеленную под мольбертом, и стал замешивать в палитре какую-то полузастывшую кашу. Я представил, как касаясь холста этой кистью, он воображал себе ее молодые руки.

– У нее белые короткие волосы. Обычный маленький рот. Бесхарактерные глаза и такие же бесхарактерные брови. Тощие руки и ноги. Совсем как у цыпленка. Все обыкновенное и ни о чем не говорящее, но вместе с тем…

Он наклонил голову вбок и прервал свою речь, вглядываясь в свой последний мазок. Я ощутил острую потребность в том, чтобы оставить на этом холсте свой отпечаток.

– Но вместе с тем и такое просящее… Просящее о том, чтобы это нарисовали или кому-нибудь рассказали… О том, что у нее маленький рот, бесхарактерные глаза, брови и тощие руки… Вот такая вот она из себя. Наверное, поэтому ее много кто пишет. Я урвал пару минут ее времени, чтобы она моим холстам тоже досталась. Знаешь ли, это желание было трудно перебороть.

Когда он совсем увлекся своей картиной, мы перестали разговаривать. Он сказал обо всем, что просилось наружу, и теперь перебрасываться словами было необязательно – их смысл тут же бы потерялся. Какое-то время я курил и просто смотрел на него и на ту полиэтиленовую реку, что текла и сверкала за его окном, а потом мне все это надоело и я вышел из комнаты, тихонько прикрыв за собой дверь. Я уже знал, что когда Николаша закончит с картиной, он обязательно позвонит и спросит в каком часу я ушел. Я отвечу, и тогда все вернется в прежнее русло, будто бы между нами не было никаких девчонок с цыплячьими руками и ногами.

Выйдя из его студии, я ощутил внутри странное чувство, схожее с тем, что я ощутил на себе только вчера, выходя из дома соседа. То было чувство какой-то завершенности, словно за тем моментом больше ничего не стояло и не могло стоять. И вместе с тем, это ощущалось как нехватка чего-то, что очень хотелось вернуть и больше никогда с ним не прощаться. Короче говоря, я снова ударился в мысли и пошел в сторону автобусной остановки. Солнце слепило мне в глаза, и потом, сев на первый попавшийся автобус, я не смог от него там укрыться. Когда он куда-то заворачивал, солнце изредка закрывали дорожки домов, плотно стоящие ряды деревьев, елей и возвышенности на серпантине, а потом все возвращалось на круги своя, стоило автобусу вырулить в сторону.

В автобусе меня как правило укачивало и тошнило. Автобус раскачивался и прыгал туда-сюда по кочкам и извилистому асфальту, отчего маячил и колебался православный крестик на зеркале заднего вида водителя. По левой стороне танцевала пластмассовая река, а по правой шла полоска желтого поля, нагретая сумасшедшим солнцем. Я надел солнечные очки и закрыл глаза, пытаясь игнорировать тошноту и раздражающий звук мотора вперемешку с энергичной музыкой из динамиков автобуса.

Всю поездку меня занимали мысли о девчонке, похожей на дерево, речку и цветок. Каждая мысль о ней сопровождалась взглядом в сторону пластмассовой реки за окном. Следом мои мысли мельком касались Марки, рецепта сегодняшнего ужина, и наконец, полностью занимались моим престарелым соседом Львом Борисовичем и его внучкой Ниной. Нужно признать, что все к этому шло. Весь сегодняшний день подводил меня к этому какими-то незримыми знаками свыше. Остановив свой взгляд на пластмассовой реке, я подумал, что дело было именно в ней и ее поддельном сиянии. Вот кто-то берет и сминает этот полиэтиленовые пакет, заставляя переломы переливаться глубже и ярче, отбивая мне в левый глаз поверх линзы. Я надвинул очки ближе к глазам и продолжал наблюдение ровно до того момента, пока не пришло время выйти на остановке.

Снаружи было душно и сухо. Пахло моим потом и прелой рекой. Теперь, когда я был поблизости от своего дома, река выглядела иначе. Теперь эта была просто река. И глядя на нее, я знал, что она была не из пластика. Если бы я прикоснулся к ней или опустил в нее свое тело, я бы ощутил, как теплая вода обнимает мою кожу. Я знал, что внизу под водой были скользкие водоросли, и что в них обитали пугливые рыбки, которые иногда касались моей руки или ноги своими крошечными носами.

Зайдя к себе домой, я тут же сполоснул тело под контрастным душем, и сразу после покормил собаку, которая ждала меня за дверью ванной комнаты. Летом я практически не вытирался полотенцем. Накинув футболку и шорты на мокрое тело, я любил, когда одежда прилипала ко мне, как намагниченная, и я ходил по дому полусырой, оставляя на каждом шагу лужицы в форме своих ступней. Правда, высыхал я куда быстрее, чем то можно было себе представить, и тогда впредь больше не чувствовал на себе ни следа былой свежести. От холодного душа тело почему-то нагревалось быстрей.

Я налил себе стакан пива, почесал собаку за ухом, покосился на сигареты и убрал пачку подальше от глаз – нужно было, все-таки, усмирить себя в этом бесконтрольном курении, в которое порой превращалась моя жизнь. Я поставил Чарли Паркера и сел за стойку на кухне, пообещав себе, что буду придумывать ужин и больше не суну в рот ни одной сигареты. Может быть, то было влияние пластмассовой реки или чего-то еще, но нервничал я ни на шутку. Что-то было около меня в безумной близости, и я это что-то ощущал уже в полную силу, будто бы то стояло у меня за спиной или плавало в стакане поверх пивной пены. Спустя несколько минут из комнаты раздался телефонный звонок и Плюш тихонько взвизгнул, прикрыв себе глаза пушистым, как у лисы, хвостом. Не сдвинувшись с места, я знал, кто был по ту сторону трубки, и что он, если телефон и в самом деле звонил, наконец обнаружил, что меня больше с ним нет. Картину, наверное, Николаша так и не закончил – на это у него уходило куда больше времени – просто в какой-то момент ему надоедало рисовать и он снова начинал замечать предметы вокруг, как будто бы они действительно исчезали и потом появлялись, и все по воле случая.

– Ну.

– Привет.

– Закончил?

– Да. То есть нет. То есть, на сегодня да.

– Что будешь делать?

– Наверное, проваляюсь опять весь вечер.

– Дай знать, если случиться что-нибудь интересное.

– Ладно. А ты во сколько ушел?

Как я и говорил.

– Не знаю. Примерно час назад.

– Ненавижу, когда ты так делаешь.

– Что поделать.

Занавеска занялась и поднялась полукругом, как если бы она была подъюбником на животе беременной. Здесь в квартире все было синим. На веранде все было желтым. С моего места было видно мой любимый плетеный стул, стол, а на нем – пачку сигарет и крышку-пепельницу с раздавленной сигаретой. Марка иногда втихушку брала у меня сигареты и курила их в одиночестве, когда я отлучался из дома. Делала она это крайне редко и по настроению, но никогда это от меня не скрывала, оставляя после себя следы преступления. Не потому, что хотела появляться в мой голове чаще – сомневаюсь, что ей до меня было хоть какое-то дело – скорее всего, ей было просто плевать. Сейчас же ее не было дома и я сделал вывод, что она уехала на встречу с друзьями – с утра долго звонил наш телефон и потом Марка долго-предолго улыбалась кому-то в трубку, пока я чистил турку от кофейной накипи. Там, где бултыхался хвост моей последней мысли, было видно длинную полосу спокойной реки и блики, туда-сюда переходящие из одной ее части в другую. Все было желтым и сияло в своей нагретой желтости. Один я здесь был синим. Собравшись, я насильно вытянул из себя парочку слов.

– Извини, что так получилось. Я хотел по-другому, а получилось как-то не так.

– Я понимаю. У меня тоже такое бывает.

Я промычал и вернулся к окну. Этот разговор был мне в тягость. Иногда мне просто было сложно болтать. Стоя вот так у тумбочки с телефоном в руке, как цапля прижав к левой голени стопу правой ноги, я вдруг осознал, что все мои слова были ложью, и что я по-настоящему хотел от него уйти. И даже сейчас я хотел положить трубку и куда-то пойти, но не знал куда – ведь оттуда мне тоже придется куда-то уйти. А уходить было некуда, ведь везде что-то или кто-то был. Так или иначе, тогда я бы всю жизнь провел в скитаниях по миру в поисках места, где бы я мог быть свободен.

– Впрочем, все нормально. Ты как сам?

– Нормально. Вот пиво пью. Смотрю в окно.

– Как книжка твоя?

– Я к ней не прикасался.

– О чем хоть пишешь то?

– О человеке, который хотел обрести свободу.

– О таком как ты?

– Не знаю… Наверное.

– И он ее обретет?

Я замолчал. В окне показалась соседская девчонка. Сегодня на ней было уже желтое платьице, проглотившее ее маленький детский силуэт так легко и просто, будто в нем и в ней был заключен смысл всего окружающего – заоконной желтизны и моей личной синевы, нашего разговора и моей ноги, странно прислоненной к другой.

– Не знаю пока. Я ни в чем не уверен. Ты думаешь, это возможно?

– Смотря что ты понимаешь под словом свобода.

– Ну не знаю. Освобождение?

– Это же просто однокоренное слово.

– А если я так это понимаю?

Нина тащила за собой велосипедик. Сзади за ней поспевала собачка. Я чувствовал, как вчерашний день стремительно меня догонял. От того, что она была здесь, мне было как-то неловко. Ведь я еще ничего не решил.

– Типа как освобождение от всего в принципе?

– Ну типа.

– Этого не может быть.

– Почему не может?

– Потому.

Николаша вздохнул и чем-то зашуршал в трубку.

– Как ты представляешь себе мир, в котором ничего нет? Зачем он тогда?

– Чтобы всем было проще.

Он замолчал. Видимо, он не знал что сказать. Я решил, что наш разговор давно пора было завершить. Такие беседы явно портят дружеские взаимоотношения. Да и понятно, что такие вещи я должен держать у себя в голове, но никак не трепаться о них со всеми подряд – все равно меня бы никто не понял.

– Мне пора идти. Созвонимся еще как-нибудь?

– Да, пожалуй.

– Удачи с картиной. И той девчонкой.

– Спасибо.

Я повесил трубку, вернулся на кухню, достал из ящика сигареты и закурил. Плюша, лежащая на холодной плитке в углу, уныло подняла голову. Я допил пиво, направился в ванную и хорошенько рассмотрел свое лицо. Передо мной стоял уже далеко не молодой человек. В его лице была жизнь как она есть. В каждом миллиметре было что-то, что я все еще мог помнить о себе и своей жизни. Чем больше я всматривался в это лицо, тем больше я ощущал себя и эту ванную комнату, и как следствие – себя в этой комнате, стоящего на нетвердых ногах. Я прошелся рукой по своим жестким волосам, погладил морщины, оттянул покрасневшие веки и продолжил курить, после чего встал у окна и не выходя на веранду, стал наблюдать за девчонкой из-за занавески. Она стояла ко мне спиной и поливала цветы за оградой.

Джаз непривычно давил на мозги, вместо того, чтобы делать из них кашу. Этого со мной еще не бывало. Подойдя к проигрывателю, я снял пластинку с иглы и осторожно вложил ее обратно в пакет. Бросив бычок в ведро с мусором, я снова посмотрел на себя в зеркало. Отчего-то мои покрасневшие белки глаз – то ли от жары, то ли от стакана теплого пива, то ли от душевной недостаточности, – внушили мне острое отвращение. Я переоделся в чистую хлопковую сорочку, нацепил на макушку бейсболку и на всякий случай оставил сигареты на полке в прихожей.

На улице было все так же – прело и как-то удушливо, будто сам мир пытался нас выселить. Я постоял на веранде и спустился по ступенькам к траве. Вдали сияла река, и глядя на нее, я ощутил острую необходимость снять одежду и почувствовать ее своим телом. На горизонте с ней чернела коряга. А где-то там, где еще никогда не ступала моя нога, скученные облака пронзали горные вершины. От ослепительного блеска солнца, а то и от пронзительной голубизны неба, их верхушки почему-то отдавали синим. Как ни удивительно, все было на своих местах, хотя я бы не сказал, что этот порядок оставался у меня в голове и на сердце. Девочка Нина стояла на том же месте. В этот раз на ней была голубая шляпка с привычно длинными лентами, которые можно было обмотать вокруг ее шеи еще бесчисленное количество раз. Вода лилась из ее шланга тяжелыми каплями и те градом падали на головки цветов, красиво застывая на их поверхности, а то и закатываясь внутрь бутонов. Я стоял сзади нее какое-то время, будучи уверенным в том, что за шумом воды девчонка не расслышала моих шагов. И тогда, приведя мысли в порядок, я подошел к ней ближе и слабо коснулся плеча. Она обернулась, нерасторопно прижав шланг к груди, и увидев мое лицо, вздрогнула, будто мое появление по какой-то причине было непредсказуемым.

– Здравствуй, Нина.

За ее светлыми волосами прятались круглые удивленные глаза и искаженный рот – видимо, в той же эмоции. Она постепенно отняла шланг от груди и вернулась к поливу.

– Привет.

– Я к твоему деду.

– Проходи.

Светило солнце. Небо было практически чистым, словно облачка разогнали руками. Нина стояла в окружении роз и ромашек. Среди них она была как неживая. Единожды посмотрев на меня, девочка впечатала свой взгляд в землю. Ее голос и выражение лица снова стали бесцветными, будто бы она была единственной нераскрашенной деталью в раскраске, полностью разрисованной яркими карандашами.