Текст книги "Граница с Польшей. I часть"

Граница с Польшей
I часть
Оксана Колобова

© Оксана Колобова, 2024

ISBN 978-5-0064-2700-6 (т. 1)

ISBN 978-5-0064-2703-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I Марка

Родители назвали жену Марией, но для меня она всегда была Маркой. Прозвище Марка мне нравилось больше, чем Мари или Маня – так ее звали подруги и кое-какие непонятные мне люди, которых она тоже называла друзьями. Я закрепил его за ее узкой и бледной фигурой еще в колледже, где мы вместе проучились все положенное время, но так ни разу и не заговорили друг с другом. Маркой я звал ее у себя в голове, смотря на нее исподтишка, пока она убирала красную помаду со своих зубов и уголков губ, смотрясь в крохотное зеркало на крайней парте последнего ряда. В то время она была влюблена в преподавателя по Русской Диалектологии. Плечистый Козаржевский Д. Ч. обладал густыми упрямыми бровями и шикарным носом с горбинкой. Его карие глаза были пронизывающие и всегда «выстреливали» в собеседника, как я называл это в те времена. Дэ. Че., или Денис Тщеславович, как я говорил о нем за глаза, к тому времени был уже сед. Я знал, что из их романа никогда ничего не выйдет и что это было даже опасно. Почему, я бы ответить точно не смог, и если бы на экзамене он «выстрелил» в меня глазами, а потом – этим вопросом, я бы встал и ушел, а потом не пришел бы на пересдачу. Сдается мне, Марка могла звать его Коржиком. А меня она не звала никак, и только потом, когда мы случайно стали встречаться и так же случайно впоследствии поженились, всегда коротко и бесхарактерно – Саша. В ее рту мое имя превращалось в кашу. Расстояние от С до Ш практически не улавливалось, как будто мое имя состояло только из двух этих нервных и беспокойных букв – таким я и был. За все время учебы мы с Маркой только единожды пересеклись взглядом – тогда, когда я случайно уронил под парту свою ручку и на секунду прикрыл его величавую голову своей – нежной и предрасположенной к самоанализу. Я этот день запомнил.

Она была еще одной маркой в моей коллекции марок. Я мог просто молча сидеть или что-то ей говорить – это было без разницы. В ответ на все то она неизбывно пялилась на меня своими глупыми глазами и улыбалась. Да, она была словно марка. С ней можно было делать все что угодно – приклеить себе на лоб или порвать к чертям, а может, и навечно прилепить к какому-нибудь конверту, отправив по Почте России. Тогда бы ее швыряло по городу еще несколько месяцев, а потом письмо где-нибудь да затерялось. Иногда я думал, что если бы оно так и было, на ней была бы нарисована какая-нибудь глупая и ни к чему не обязывающая картинка вроде слона на гимнастическом шаре или гигантской мухи, влипшей в жвачку. Если бы она была маркой, ее конверт точно не был бы хоть кому-нибудь нужен. В него бы положили газету или пустые рекламки, которые выбрасываются всеми тут же, стоит увидеть их краем глаза.

Но так же она была обычным человеком из костей и плоти. Наверное, кроме этого у нее за душой ничегошеньки не было. Когда друзья спрашивали меня о том, почему я в нее влюбился, я молча вставал и уходил. Я боялся этого вопроса. Ответа на него я так и не смог найти, где бы я не искал. Все наши друзья были ее друзьями. Она любила жить на полную катушку и вечно где-то таскаться, а может, и с кем-то. Одного человека ей всегда было мало. Но я это знал с самого начала. Она была маркой, которая постоянно выпадала из моего альбома, и мне приходилось нехотя искать ее по всему дому, пока не обнаружу ее в каком-нибудь неожиданном месте вроде холодильника, ящика с носками или туалетной полки для моего бритвенного станка и ее кремов. Это была внутренняя и ничем не подкрепленная необходимость – так, будто для счастья мне было достаточно ее глупого рта и таких же глаз, которые сидели в ее лице, как пуговки или ягодки. Мне было достаточно того, что она была приклеена к моему листу. Мне было достаточно ее пустого молчания, в котором не могло быть контекстов. Но любое хобби когда-нибудь начинает надоедать. В особенности – коллекционирование марок.

Марка работала в магазине обуви, а за пределами работы ничем не занималась и не интересовалась. Ей было весело жить. И может статься, она намеренно не впускала в свою голову ничего лишнего. Как говорила Марка, ее мысли всегда смотрят вперед. Я отвечал ей, что у нее никогда не было мыслей, и что они уж точно не могли посмотреть дальше своей переносицы. Будучи подростком, Марка смотрела фильмы про красивых девчонок и каталась на тачках со своими одноклассниками. И примерно в то же самое время я и начал писать свои книги. Мы были разными людьми. Я не знал как нас так занесло – меня к ней, а ее – ко мне. Но я знал только одно – это не могло произойти по нашей воле. Наверное, мы никогда не любили друг друга.

С этого, пожалуй, и можно начать.

II Иллюзии

Думая об этом, я сидел в своем любимом кресле. Плетеное, оно было колючим к голой коже. Но я любил это ощущение. Я любил, когда ляжки, неприкрытые пляжными шортами или нижним бельем, немного пощипывало плетение и тогда я раз за разом наклонялся, чтобы почесать зудящие места. В этом кресле, выставленном на веранде в углу, я смотрел на горящую над горизонтом сферу и наблюдал в каком направлении от меня убегали куски растерзанных ветерком облаков. Все вокруг меня томилось в свете уходящего солнца. И бокал с вином, и малюсенькая крышка от банки, служившая мне пепельницей, и чересчур большой стол, и подобные ему ступени, щекотаемые молодой травой… Все вокруг, нагретое ужасным пеклом полудня, наконец-то приходило в себя – тогда, сидя в этом кресле, как я любил, сложа руки крепким замком, я, наоборот, в себя уходил. Мне с детства нравилось думать. Это давало мне мысль, что я могу быть в нескольких местах одновременно – конечно же, здесь, если Марка посчитает нужным сюда прийти; в темных углах своей памяти, где я мог бы дожидаться ее, обняв колени руками; и где-то еще. Несомненно, где-то еще…

В тот летний день я стоял на середине своего жизненного пути. На тот момент мне было уже тридцать пять лет. Возраста уже было не скрыть. После игры в футбол у меня начинали болеть колени, а от громкой соседской музыки болела голова. Я все никак не мог подружиться с той мыслью, что солнце моей жизни уже практически описало свой полукруг и что облака вокруг него стали красными – такими, какими бывают руки после отжиманий от пола. Походы в бассейн больше не доставляли мне удовольствия. После них я чувствовал себя усталым и мятым, как постиранные трусики Марки на батарее. Я приходил, выпивал бокал вина и подолгу спал в этом кресле с какой-нибудь книжкой на своих коленях. От беспрестанного курения легкие были забитыми кашлем и мокротой. Приблизительно год назад я сократил количество сигарет до десяти в день. Мне больше не хотелось чувствовать себя пылесборником робота-пылесоса, который раз в неделю вытряхивала в мусоропровод моя жена.

Заселяя в голову эти мысли, я разозлился сам на себя. Каждая моя мысль, какая бы она ни была, так или иначе, если не пронизывала, то хотя бы касалась ее портрета. Это было как хождение по кругу – как если бы я слонялся по нашей объемной и широкой квартире, в которой пустого пространства и одиночества было куда больше, чем меня и Марки с ее худощавым псом, и каждый раз, будто бы примагниченный, возвращался к одному и тому же месту. К ее портрету, висящему над камином в гостиной. На нем она еще молода. Волосы у нее всегда были красивые и отливали хрен пойми чем – чем-то действительно запоминающимся. Когда Марка забирала их в хвост, у ее висков в одном положении оставались кружить взвинченные пряди волос. Так она становилась похожа на одуванчик или морду собаки-шпица. Я не любил ни ее, ни этот портрет. Но зачем-то останавливался перед ним, стоило мне пройти мимо. Каждый раз в разной позе – вот, с сигаретой за ухом, а вот – с карандашом и тетрадью в руках, в разгаре дум… Иногда, заходя за полотенцем, с намыленными щеками и головой…

Я жил с ней сколько себя помню – примерно столько же я кормил ее пса и писал свои книги. В детстве я рос замкнутым от других и сам от себя. Никто не знал что было у меня в голове. Даже я сам. На втором курсе я бросил университет и ударился в работу и книги. Так существовать мне было в разы приятнее. Однако, все вокруг сочли меня безрассудным – я сам в том числе. Но деваться мне было некуда. Внутри меня жила и бурлила какая-то неведомая мне сила, живущая будто бы вне моих мыслей и принципов – я всегда называл ее навязчивой идеей. Следуя по ее правилам, я и обустраивал свою жизнь. И в общем-то, все складывалось более-менее удачно. Навязчивая идея не давала мне обрюзгнуть и заниматься чем попало. Похоже, она держала меня на плаву и давала мне курс по реке жизни. Благодаря ей я не заплывал далеко и не уходил в себя слишком надолго – все-таки, это могло быть чем-то чревато. Наверное, она больше меня знала о том, что было мне по-настоящему важно и нужно.

Так я довольно долго писал в стол, а потом совершенно случайно одну мою работу опубликовали в журнале. И тогда, Колесо Фортуны, идя рука об руку с неведомой силой или навязчивой идеей, набирали свои обороты и складывались во вполне различимую и осознаваемую мной картинку. Постепенно у меня появлялись первые деньги и связи. Я хотел стать писателем, продолжая вести свою тихую и мирную жизнь вдали от всего того, что так сильно ценилось в обществе. Я не любил людей, не любил им улыбаться и перебрасываться любезностями. И так сложилось, что всю свою сознательную жизнь я мечтал оставаться затворником. Бесспорно, это получилось у меня лучше всего.

Я редко думал о своей жизни. Чаще – о чем-нибудь более значительном. Я не знал, счастлив я или же нет. Пару раз мне приходило в голову, что я никогда и не подозревал о том, что за ним может стоять – женщина, любимое дело или большой дом на берегу реки? Всем этим я уже обладал. Однако, счастлив я, вероятно, не был. Что-то все-таки мне подсказывало, что в том случае все было бы гораздо иначе. Но я жил. Жил, подолгу умываясь у раковины и всматриваясь в свое исколотое бритвой лицо; рано просыпался и шел на утреннюю прогулку, пряча глаза от солнца под кепкой; и, наконец, копошился в прошлом, но это мне было простительно – все-таки, мое будущее укорачивалась у меня на глазах, подобно штанине в руках швеи. Я продолжал курить по десять сигарет в день, сидеть в плетеном кресле и крошить их в крышку. Я продолжать писать книги. Кроме этого я ничего не делал. Все мои дни проходили по одному и тому же сценарию: вот я встаю, трогаю руками лицо и зачем-то рассматриваю свои ногти, потом – достаю сигарету из пачки, кручу ее меж пальцев и принимаюсь раскручивать мыслительную деятельность, остановившись у портреты своей жены. Два раза в день принимал душ, готовил какое-нибудь одно блюдо на весь оставшийся день, ровно десять раз выходил на веранду и грелся под солнцем. И все было бы ничего, кроме одного но – веского и решительного. С приближением сорока лет я вдруг понял, что не сделал за свою жизнь ровным счетом ничего исключительного. Все, что было у меня на руках – жена и мои воздушные замки, возводимые в книгах. Они не могли отрастить себе ноги и помыть пол в моей студии. К ним нельзя было прильнуть щекой и пожаловаться на протухшие яйца. Все моя жизнь была не больше, чем просто иллюзией, помещенной в потерянную банку от моей крышки-пепельницы. Я слишком много был у себя в голове, и слишком мало – вокруг. Об этом мне всегда напоминала Марка. Иногда – упреками за то, что я никогда не дарил ей цветов и всяких безделушек, иногда – закатыванием глаз в ответ на отказ пойти на ужин с ее друзьями из клуба бездельников, но гораздо чаще – всем своим видом, скучающим и склеенным из чего-то мне незнакомого – того, чего могла касаться она, но никак не я. Такой и была моя жизнь. Жизнь, которую я не любил, но все-таки старался отдать ей должное – все-таки, все могло быть и хуже.

III Болезнь и воля

Солнце заходило, но тот розовый свет, падающий на все вокруг, все еще был здесь. Я любил именно эти минуты – когда цветы и кустарники в нашем и соседском саду во мгновение ока становились багровыми, а красная ляпня от просветов в листве падала на единственную стену веранды. От этого создавалось впечатление, будто бы она точно была жива и все вокруг было живо вместе с ней – и блики эти, и листья с деревьев, и ступеньки лестницы, ведущие чьи-то ноги к газону. Единственным неживым объектом в этой картине был я.

На берегу торчала неизменная коряга. Ее было видно издалека. Она напоминала мне меня. Такая же несуразная, скрюченная – это все что осталось от бывшего дерева или сосны. И наверное, все в этом мире, что было несуразным, некрасивым, скрюченным и представляло собой лишь обломок какого-нибудь объекта, непременно напомнило бы мне меня.

Соседский дом стоял в десяти метрах от нашего. Кроме двух этих домов тут ничего не было. Были только сады, заходящее разморенное солнце, пахнущая цветениями река и эта коряга. Соседи в лице престарелого старика и его маленькой внучки часто гуляли на берегу. Дедок с клюшкой и кепкой, надвинутой на глаза, а она с поводком, на конце которой за ней тащилась маленькая собачонка. Прошлой зимой они порывались унести и пустить эту корягу на топку. Помню, выбежал тогда на улице в чем был – в трусах и тапочках на босу ногу, только на плечи накинул плед. Почему-то мне хотелось, чтобы она оставалась на своем прежнем месте. Может, это было нечто сродни солидарности. И сейчас, в цвет неба и моих пальцев, эта коряга была красного оттенка. Она была чуть ли не первой и последней вещью, к которой я был по-настоящему привязан.

Спустя какое-то время в глубине дома раздался звонок. Я подумал, что услышал его не сразу, и что он звонил еще какие-нибудь пару минут. Расцепив свои пальцы, я сделал последний глоток вина и встал с кресла. От открытой двери в нашей гостиной всегда был сквозняк. Пока он вяло облизывал мое тело, я немного постоял в дверном проеме. Звонок продолжал сотрясать стены дома и моей головы. Я всегда подходил к телефону медленно – надеялся, что он все-таки перестанет звонить и мне не придется ни с кем разговаривать. Как и всегда, чуда не происходило, как будто бы у человека на том конце провода было в запасе лишние десять минут. Я закурил рядом лежащую сигарету, как обычно облокотился на стену и приложил трубку к уху. Чтобы с кем-то заговорить, мне обязательно нужна была сигарета.

– Пишешь?

– Не-а.

– А что делаешь?

– Курю.

– Какая сигарета по счету?

Я помассировал брови. Голос принадлежал Николаю. В детстве наши мамы дружили и вырастили нас вместе. Я почти ассоциировал его с братом. Все-таки, у нас всегда все было общее – и солдатики, и машинки размером с мизинец взрослого человека вроде него или меня, и резиновые динозавры, и пресловутые формочки для песка, и лопатки с ведерками для песочных замков. Ведь как ни крути, это не могло уйти в никуда. Так и получилось, что Николаша стал моим единственным другом, встречи с которым мне не хотелось откладывать. За глаза и в лицо я называл его одинаково – Николаша. Помню, так в детстве его называла тетка-еврейка по маминой линии. Лично у меня это веселое прозвище складывалось в ассоциацию с каким-нибудь древним французским фильмом или мультфильмом. Мне представлялся эдакий карапуз с натянутыми до пупка трусами и заботливой мамашей, пекшей этому крепышу утренние блины с садовыми ягодами. Я не мог отделаться от этой ассоциации, хотя мой Николаша был совершенно другим.

Это был белокожий дядька с угольно-черными волосами, впалыми щеками и кругами под глазами. Иногда, когда я смотрел на него слишком долго, мне могло показаться, что эту обвисшую кожу можно оттянуть пальцем и спрятать под ней какую-нибудь мелочь. На месте щетины у него всегда были красные точки – видимо, кожа у него была очень чувствительна. Телосложением Николаша был худощав и слегка приземист, плечи были не шире половины моего шага. От того, что разница в росте у нас была приблизительно в одну голову, обнимать его мне было удобнее всего за шею. Этого он терпеть не мог – считал, что это подчеркивает нашу разницу в росте.

– Чего молчишь?

– А?

– Я спросил, какая сигарета по счету?

– Не знаю… Восьмая, наверное.

– Не хочешь поужинать?

– Я не хочу никуда идти.

Плавая в его голосе, по привычке я стал наматывать провод на палец. Мысли были вязкие, как манная каша. Все вокруг смешивалось в странном потоке из красного цвета. Свет от окна, проходящий через розовый тюль дурацких занавесок Марки, мои ладони и красный кончик сигареты, красное дерево столешницы и его голос… по ощущениям такой же красновато-тягучий.

– Тогда давай я приду? Принесу замороженной лазаньи и кукурузы? А?

Я вздохнул и уставился в стену, после чего приложил к ней ладонь и надавил. Голый бетон, местами испачканный мазками голубой краски. На пути у стены вставала кривая розетка, фрагмент пожелтевшего шнура от торшера и сам торшер. Шляпка на лампочке как обычно была набекрень.

– Ну тогда посматривай на часы и не забывай себя на балконе. Сам же знаешь, что звонок не работает, но каждый раз забываешь про это.

– Не забуду.

– К тому же, вечером уже прохладно.

– Не заболею.

Тут я почувствовал, как он натянул свои и без того тонкие губы на подбородок, типа – «и не поспоришь». Что себя помню, я никогда не болел. Возможно, болезнь жила во мне всю мою жизнь как какие-нибудь антитела. А может, я сам ей был, этой болезнью. Так или иначе, я чувствовал, что она у меня была как у Христа за пазухой. Я пригрел на груди змею в обмен на то, что она меня никогда не укусит. Но иногда мне казалось, что болезнь была где-то рядом, – может, она пряталась в моей длинной тени на асфальте и липла к обратной стенке стакана, из которого мне уже приходилось пить молоко. Чаще я знал, что эта болезнь когда-нибудь прикончит меня – что она в кои то веке вырвется наружу и сложит меня пополам, как мой любимый плетеный стул, а после унесет нас с веранды домой – вечером, все-таки, становилось прохладнее.

– Принести с собой что-нибудь выпить?

– Было бы хорошо.

Насчет выпивки у меня не было никаких правил, и как по мне, их бы уже следовало внести. Практически бросив курить, я как следует отыгрывался на алкоголе, но если за день я уже выкурил положенную норму сигарет, выпимши я никогда не позволял себе курить. Прикуривая, Николаша удивлялся моей стойкости и даже иногда аплодировал, взобравшись с ногами на табурет. Мне было приятно держать слово, однажды данное самому себе – удивительно, но такие обещания куда приятнее сдерживать. Может, это было от того, что к себе я относился куда лучше, чем к другим, а может, всего-навсего любил ощущать внутри себя неподвластный человеку сгусток воли. Уж не знаю, жил ли он во мне и в самом деле – наверное, мне было приятно создавать лишь видимость этого. Да и к тому же, вряд ли воля могла бы ужиться с болезнью. Любому алкоголику и курильщику это известно не понаслышке – воля свободна от всего человеческого, в том числе, и от болезней. В некотором смысле она скрывалась под маской свободы, но только такой – чистой, неосознаваемой и живущей как бы самой по себе. Ощущает ли свободное животное свою свободу? Сдается мне, что нет. И это было сродни великому умозаключению, кому-нибудь уж точно принадлежащее – женщина, осознающая свою красоту, перестает быть красивой.

Он сбросил звонок. Послышались короткие гудки. Я часто воображал, что если бы телефон принял обличье человека, то прямо сейчас этот человек барабанил бы по столу пальцами – этакие заплатки для неловкого молчания, а в моем случае – телефонных пауз между возможными звонками. В детстве, когда родители оставляли меня одного, я прикладывал трубку к уху и подолгу вслушивался в эти гудки, пока все мои мысли не превращались в вечное и неделимое пипипипипипипипипипи. В надежде, что кто-нибудь позвонит мне в эту секунду и я сразу же отвечу этому голосу, я мог простоять у стены часами. В те моменты никто ни разу мне не позвонил. С тех лет прошла уже целая куча времени. Теперь я ни от кого этих звонков не ждал. Пусть бы тот человек барабанил по столу хоть целую вечность – тогда бы я просто ушел на веранду. Скука мне никогда не грозила.

Николаша пришел в семь с копейками. На нем была спортивная куртка с заплатками на локтях и шорты чуть выше колена. Я провел его на нашу кухню. Своей планировкой каждому гостю она непременно напоминала увеличенную копию коробки для обуви – узкая у основания, она была очень пространной в длину. Здесь убиралась барная стойка во всю левую стену; по правой стороне – холодильник стального цвета, электрическая плита и столешница в цвет барной стойке – ясень, покрытый лаком. Кухня была самой светлой комнатой во всем нашем доме. Все потому, что за неимением гардин Марке не удалось прицепить к окну свои вшивые занавески. Наверное, ей просто хотелось уюта, и где-нибудь в глубине души я ее практически за это хвалил. Пожалуй, она не знала – уют не пошел бы к нам жить.

Я облокотился на стойку и стал смотреть в окно. Солнце ушло за горизонт, окрасив небо в фиолетово-розовый. Зашуганные птицы гоняли по нему кусочки облаков – они были похожи на клочки порванной ваты.

– Послушай, ты давно не выходил из дома.

– И что?

Потянувшись к шкафчику с посудой, Николай тряхнул всем своим телом, на секунду замерев в воздухе, будто его к этому шкафчику подвязали за шею.

– Ты как цветок в парнике.

– Цветам там самое место, разве нет?

– В парнике слишком душно, и потом, там совсем нет солнечного света.

– А если я не цветок, а сорняк? Сорняку все равно где расти. Хоть в подвале, хоть на башке у кого-нибудь.

– Тебе недалеко до этого.

– До чего?

– До того чтобы начать расти на моей лысине.

Николаша молча остановился и стал смотреть мне в лицо.

– Не думал, что ты о себе такого мнения.

– Какого?

– Не каждый наберется смелости назвать себя сорняком.

Он вздохнул и ополоснул бокалы под проточной водой, после чего я немного помог ему накрыть на стол. Вскрыл упаковки от замороженной лазаньи и выкинул их в мусор, разложил еду по тарелкам и поставил разогреваться в микроволновке на десять минут. В это время он охлаждал в холодильнике Лимончелло. Этот напиток он тайком таскал у своей квартирной хозяйки. По старой традиции комнату на лето он снимал на окраине города за мелкую работу по дому. Многокомнатная квартира как правило располагалась у берега реки, либо с видом на лес или палисадники. В этой крохотной студии он писал свои картины. Не сказать, что многообещающие, но потенциал у него определенно был. Николаша писал в реализме и его полотна получались практически идентичными тому виду, которым он любовался в процессе их создания. Однако же, в них не было чего-то такого, что позволило бы назвать их первоклассными или хотя бы хорошими. Может, в них не было болезни или чего-то в этом же духе.

– Все же, сорняк не сорняк, а все должно быть по-настоящему. Остальное рождает отклонения. Болезни, если тебе угодно. Все должно происходить само собой. Без каких-либо вмешательств.

– Не думаешь, что это ты сейчас вмешиваешься?

Он задумался.

– Может, цветы в моем саду растут так, как им заблагорассудится?

– С сорняками?

– А что? Сорняки были и будут всегда.

Николаша полез в холодильник за бутылкой. Я наблюдал – пальцы касались стекла, оставляя на нем потемневшие разводы из капелек. Как раз, как он любил – в разгаре глупой и ни к чему не обязывающей беседы. Сколько бы мы с ним ни спорили, в конце расходились мирно и как ни в чем ни бывало. Каждый оставался при своем мнении и при этом не держал зла на другого.

– Что-то не припомню, чтобы раньше пололи грядки. Поля были чистые. Никаких сорняков.

Я забрал у него бутылку и вскрыл ее перочинным ножом.

– Тебе кажется. Раньше этому просто не придавали значения.

Бутылка крякнула. Пробка вылетела из горла, как выдавленный прыщ. Я принюхался. Настойка пахла высоким градусом и кислым лимоном. Слюны во рту набиралась целая куча. Я сглотнул и еще раз понюхал ту пробку. Признаться честно, домашние настойки часто вызывали во мне чувство брезгливости. От одной мысли, что тех спелых лимонов могли касаться мозолистые ручищи, принадлежащие бабе в цветастом плессированном платье, мне становилось тошно.

– Петрушка и укроп, например, чем тебе не сорняк?

– А вот и не сорняк.

– Самый настоящий. К любым болезням со временем адаптируются.

Я прищурился и наполнил бокалы наполовину. Жидкость была мутная и напоминала какую-то мешанину. Через силу сделав глоток, я полез в микроволновку за уже готовой лазаньей. Сыр по краям подтаял и сжался до корки. Пахло жженой пластмассой – так пахло каждый раз, когда в микроволновке что-то разогревали. Взяв полотенце со стула, я использовал его как прихватку.

– В том, чтобы быть сорняком, ничего хорошего нет.

– Ты это о чем?

– Никакой пользы для общества.

– А, вот оно что.

Сев на стул за стойку, я стал смотреть в окно. Думать ни о чем не хотелось. Спустя минуты пустого бренчания приборов, я заметил, что все это время сидел сведя брови. Я замечал это только в тот момент, когда начинало болеть лицо. Такое часто случалось со мной в постели или за книгами. Сделав глоток, я попытался расслабить мышцы, надавя большим пальцем между бровями, но получалось откровенно так себе. И не то чтобы моя голова была забита всяким хламом или тяжелыми мыслями, скорее всего, это был мой специфический способ защиты от мира. И только спустя время у меня сложилось мнение, что с расслабленным лицом у меня бы просто не получилось существовать.

– Я знаю, что ты не за этим пришел.

Он прикрыл бокалом половину лица.

– Не за тем, чтобы обсуждать сорняки и прочую дурь.

– А за чем же еще?

Я пожал плечами и набрал лазаньи на вилку. Размороженная и разогретая, она пахла сырыми носками. Я большое значение уделял запахам. Солнце наконец-то зашло. Небо в окне выглядело космически красиво. На фиолетовом фоне куда-то тихонько уплывали розовые облачка. Птицы продолжали бесноваться. Обычный день моей обычной жизни за пределами человеческой цивилизации.

– Денег тебе я не дам.

Вилка упала в тарелку как-то слишком резко. Прикуривая свою девятую сигарету, на каком-то моменте я даже об этом пожалел.

– Я не прошу.

– Почему?

Я сказал это как-то слишком тихо.

– Не хочу, чтобы ты считал меня сорняком.

– Я не считаю.

Николаша махнул сигаретой и с рвением прикурил, будто ждал этого целый вечер.

– А то я не знаю, о чем ты думаешь каждый раз, когда меня видишь.

– Не знаешь.

– Не говори ерунды.

Он курил, хмуро глядя то на стол, то в свою тарелку. Я чувствовал, что где-то внутри него произошел надлом. Так внутри карандаша надламывается грифель. С виду он цел и невредим – для полной картины я горизонтально положил сигарету на край тарелки – а когда тот соприкоснется с бумагой, грифель тут же из него выкатится.

– Не зря же ты об этом заговорил. Так ведь?

Я помолчал, тщательно обдумывая дальнейшие слова.

– На что ты живешь?

– Вот только не надо меня лечить.

– Нет, правда. На что?

Птицы чирикали. В глубине дома звякнул замок. Пришла Марка. Мне не хотелось ее видеть. Мне хотелось, чтобы она разулась и ушла поливать цветы.

– Полотна не продаются. Нормальной работы нет. Откуда ты берешь деньги? Я не давал их тебе уже два месяца.

– Хозяйка дает.

– Ты спишь с ней?

Ее шаги приближались. Мне хотелось закрыть дверь на замок.

– Нет.

Сидя напротив, Николаша вынужденно улыбнулся и привстал со стула. Я остановил себя от того, чтобы невежливо закатить глаза. Марка стояла в притворе лишь в метре от моей спины. С безумным блеском в глазах, она стояла, облокотившись хрупким плечом о бетонную стену. Босые вспотевшие ноги крепко приклеились к плитке. Заделанные в хвост пряди волос вылезли из захвата и налипли ей на виски. На ней была цепочка под золото и короткое синее платье, прикрывающее только треть бедра. Марка выглядела и вела себя так, будто всегда была счастлива. Наверное поэтому я так ее ненавидел. Сжав челюсти, я перекатил сигарету в уголок губ и легко улыбнулся, прикоснувшись к краю ее бесстыжего платья. Должно быть, со стороны все выглядело так, будто мы и вправду были счастливой семейной парой. Я поднялся глазами к ее лицу.

– Ты поздно.

– Встречалась с друзьями. Ничего?

Она наклонилась и поцеловала меня в лоб. Неловкость внутри меня возрастала. Мне всегда было за нее стыдно – от себя я этого не скрывал – за то, как она одевалась, что и как говорила, но больше – за ее поведение. Мне казалось, что все вокруг считали ее дурой и меня вместе с ней. Просто потому, что я с ней повелся. Я покачал головой.

– Нет, что ты.

– Привет, Николай.

Марка протянула ладонь и Николаша поспешно ее пожал. Рукопожатие состоялось точно над моим плечом. Пространство становилось фиолетовым.

– Здравствуй, Мария. Как прошел день?

– Просто отлично. Зашла в ателье за платьем. Чудо, не правда ли?

Она отошла в сторону и покрутилась. Я припал к сигарете. Вечер был долгий.

– Выглядит чудесно.

– Спасибо.

– Не хотите выпить?

– Я бы с радостью, но у меня много дел.

– Поговорите с мужем. Он совсем испортился. Поглядите на него. Сидит кислый как лимон. Носа из дома не высунет. Плохи наши дела.

– Он всегда таким был.

– Неужто?

– Можете поверить мне наслово.

– Не поймите меня неправильно, но я знаю его дольше и больше, чем вы.

Он улыбнулся. В его взгляде было больше любопытства, чем неприязни, но я знал – еще немного и они будут на равных условиях. Она улыбнулась.

– Сосед звонил.

– Какой сосед?

– Ну этот… Помнишь? Сын слабоумного. Приезжал тут недавно, внучку привез.

– И что ему надо?

– Просил присмотреть за отцом.

– И что?

– Присмотришь?

– Не знаю.

– Набери его, если надумаешь. Телефон оставила в телефонной книжке.

Ее удаляющиеся шаги были липкими, словно она измазала свои ступни медом. Я не смотрел ей вслед. Вскоре из ванной раздался плеск воды. Тогда я выдохнул и затянулся, смотря куда-то в окно. Вечер кончался и это было правильно. Я знал – скоро она уйдет снова. Искупается, переоденется и выйдет на улицу читать свои глупые книжки.

– Считаешь ее дурой?

Он покачал головой. Все же я знал что было в его голове. Я махнул рукой в сторону. Вечер казался мне обомлевшим в своей же прелести. Надо же – все вокруг было ею.

– Думаешь, я сорняк, а моя жена дура?

Я посмотрел на Николашу и какая-то мышца в его лице непроизвольно дрогнула – наверное, в моем лице было написано что-то откровенное. Что-то, что ему бы хотелось стереть из памяти и никогда об этом не вспоминать. Все-таки, как бы ни были близки люди, между ними должна оставаться стена – такая, какая была между нашей кухней и спальней. Так, чтобы можно было докричаться или достучаться, если нужно, но без лишних вольностей.