Текст книги "Время пыльцы"

Безусловность

Она начинала каждое предложение с «безусловно». Безусловность стала для неё принципом, а беспринципность – безусловной реальностью. Никаких условий задач, решения все однозначны. Искала-искала, нашла сумку на троне. Как много в ней конфет! Россыпью леденцы, грильяж, шоколадные. «Безусловно, это беспринципная женщина, какое разнообразие в сумке, безобразие», – подумала она.

Наконец она решилась делать пасху обыкновенную: 7 фунтов мокрого свежего творогу под 12-часовой пресс, стакан свежей сметаны, полфунта сливочного масла, соль, сахар, да всё в деревянную форму, обложить внутри чистою тонкою салфеткою. Добавить цедру лимонную или мелко истолчённый миндаль.

Чудо конфеты, чудо вкус! В сумке много ручек: перьевых, шариковых, гелиевых, карандашей цветных и грифельных. «Безусловно, увлекающаяся натура», – подумала она. Непременно увлекающаяся, а может, пасху другим манером приготовить? К 3-м фунтам творога, 1-му фунту сливочного масла добавить полфунта миндаля, 5 цельных яиц, ваниль, 1 фунт пудры сахарной. Промолоть, взбить до пузырей, да под пресс. Может, изюм убрать?

В сумке много мелких монет, с конфетами смотрятся как летний снег, речные камушки, полированные горошины, деревянные пуговицы, разноцветные скрепки. «Безусловно, дама без вкуса, как можно такое разнотравье в сумке носить?» Надо пасху сливочную сделать: 5 чашек густых сливок, 5 чашек самой свежей сметаны, 2 чашки парного молока, всё смешать и поставить в печку, в вольный дух, часов на 10. Безусловно, мушкатного цвета или фисташкового.

Она стала перебирать все варианты, в раздумьях порвала деревянную пуговицу с воротника, рассыпала конфеты, нашла в сумке блокнот. Записи, зачёркнутые картинки, цифры. «Безусловно, неорганизованная дама», – подумала она. Чей блокнот, того и сумка, чья сумка, того и трон. На первой странице было её имя.

«Безусловно, пасху нужно делать царскую. 5 фунтов свежего протёртого сквозь сито творога, 10 сырых яиц, фунт сливочного масла, 2 фунта сахара, одну палочку ванили, толчёного очищенного сладкого миндаля полстакана, коринки полстакана, сложить в пасочницу, выложить кружевною салфеткою. Безусловно, безупречный вкус».

История стекла

Просвещение, воспитание и образование были просветом его жизни и его эпохи. Это история обесценивания ценностей и стекла. В годы его трудного детства ценилось обесцвеченное стекло с вплавленными нитями молочного и синего цвета. Он всю жизнь вплавлял в свою натуру нити благородства. Учился у нотариуса, гравёра, работал лакеем, учителем, секретарём, пока в 16 лет не встретил Госпожу, обеспеченную вдову-аристократку.

Это была ваза из халцедонового и авантюринового стекла с ручной алмазной гравировкой. Он был с ней прозрачен, без нитей, прожилок и гравировки. Учился в Туринском монастыре, странствовал, но в поздние свои годы писал, что просвещение вредно, а культура – ложь.

В 1732-м вернулся к вдове из монастыря и странствий. Гравировка гувернёра-судьи из Лиона, кем он стал, сделалась более филигранной, но не алмазной, а грифельной. Он считал, что счастливы и непорочны только первобытные люди.

В 1745-м у него появляется спутница до конца жизни. Казалось бы, ваза наполнилась до краёв, но её бока были грубо покрыты однозначными цветными эмалями по мутному стеклу. Спутницей его была молодая неграмотная крестьянка. Тяга к естественному образу жизни, равенству граждан и социальной славе разбивала его как стеклянную лупу, преломляя лучи света на подожжённых крестьянами стогах сена.

Появилась новая плавка обесцвеченного и синего стекла с нитями железа. Он написал крупное педагогическое произведение «Эмиль, или О воспитании», где выступал против применения насильственных мер в воспитании, поэтому пятерых своих детей отдал в интернат, не дав им образования, и желая им счастья, как любой отец.

Халцедоновое стекло с серебром и золочением славы и признания манило и притягивало его взгляд. Он сформулировал основы гражданского устройства в произведении «Об общественном договоре» и с 1756 года вёл уединённый образ жизни, избегая ареста и равенства граждан, потягивая напитки благородного происхождения из стопки опалового стекла со сценой «Триумф Нептуна». В опале он стал социально привлекателен.

С 1770 года занялся переписыванием нот, наслаждаясь росписью сложными эмалями с позолотой на молочном богемном стекле.

Его «Исповедь» привела историю стекла к обесцениванию и демократичности, о которой он писал и которой чурался всю жизнь, отрезав этот удел оставленным детям. Стекло рукотворное, богемное, хрустальное стало предметом повседневного быта. В него перестали вставлять разбитые осколки посуды для украшения.

Могила Жан-Жака Руссо на острове «Ив» стала местом социального паломничества.

Через 20 лет тело Руссо было перенесено в Пантеон, но останки были похищены и брошены в яму с известью. Великая французская революция, идейно подготовленная просветителями, копала глубокие ямы с известью.

Ворон Кутха

Ранним утром посреди Марсова поля он стоял, широко расставив лапы и гавкал собакой на редких шатающихся прохожих. 4 утра – не время гуляния и работы. Это время возвращения домой. Майский крупистый туман заставлял людей вздрагивать, потому что собаки поблизости не видно, а резкий лай отскакивал, как горох по пустой тарелке, от толстого апельсинового стекла фонарей.

Потом он полетел на Петроградку, у скамейки валялась пачка открытых чипсов. Ворон переворачивал, крошил и высыпал чипсы. Фонарь в виде жемчужины на четырех ножках поэтично светил перламутровым светом. Барочные пристрастия ворона в выборе дворов с фонарями становились порочными. Он прилетал во дворы в стиле модерн. Оборот к барокко становился двойным в квадратной степени, завершённым и перверсивным. Перверсии и обороты он любил.

Бывало, зимой ворон катался на лобовых стёклах машин. Взлетит на обледеневшую крышу, и лапами кверху на капот, снова и снова. Эта шалость возвращала к нему телесное бессознательное стаи. Зимой он летел во двор с фонарём в виде паука и паутинки. Свет сквозь чугунную сетку яичным отблеском взывал к ужину. В этих дворах было много высоких машин, а замёрзшие окна делали паутинку видом шали, которую женщины надевают на голову в русские зимы, вдохновляя Кустодиева. Вороны тоже вдохновляли Рериха и Сурикова. Их рисовали на войне, кладбищах и в детских сказках.

По осени он любил таскать жёлтые листья, проклевывать их тонкую кожицу и смотреть. Он аккуратно складывал их мозаикой на мокрый тёмный асфальт. Засыпал на верхушке столба и видел сон, что чугун плавится и льётся, а ворон из детской сказки пьёт чай с сорокой, лисицей, зайчиком и мышкой в тёплом янтарном теремке посреди зелёной опушки, и нет в округе холодных городских дворов с домами архитектуры модерна. Зовут его Кутха, и он совсем не замечает мусорные баки и пробегающих крыс.

Проснувшись поздним летом, он полетел во двор с фонарями в виде лилии или мака. Надо же было скрестить в одном цветке стыдливую зарделость девственной чистоты и порочную улыбку сладострастия. Засовывал клюв в банку из-под сметаны, но чувства сытости не появлялось. Бросил банку, погонял молочные жёлуди.

Налетели местные, ругались, что залетел в центральный двор. В нём 125 лет назад установили невзрачный первый электрический фонарь в виде объемного прозрачного веера с бронзовыми языками пламени. То был эрмитажный фонарь. Его величество напоминало перевёрнутую керосиновую лампу.

Ему так хотелось попасть внутрь! Он любил запах кофейных зёрен, но никогда не пил сваренный кофе; любил запах прикуренной сигареты, но никогда не курил;

любил старые дворцы, но никогда в них не бывал. В Эрмитаже он засмотрелся через окно на старинный золочёный зал с потемневшими от времени амальгамными зеркалами, и вдруг увидел, что перья-то у него белые!

Незнакомец

Несколько домов при жизни, несколько могил после неё. Прикрытые лесными зонами, они хранят его душу, которая слышит в слове «лесъ» шелест листьев. Много зелёного от холодного, тёмного оттенка осенней травы до тёплого оттенка вечерней болотной ряски.

 
Ризу накрест обвязав,
Свечку к палке привязав,
Реет ангел невелик,
Реет лесом, светлолик.
 

В доме № 57 на бывшей Офицерской улице Санкт-Петербурга, в его спальне стояла икона Спаса Вседержителя. Не удержал.

 
Яблони сада вырваны,
Дети у женщины взяты,
Песню – не взять, не вырвать,
Сладостна боль её.
 

В 1916-м его призывают на службу в инженерную часть. Столовый абажур становится непомерно большим для печали. Столовая белая скатерть непростительно изящна для войны.

 
От дней войны, от дней свободы —
Кровавый отсвет в лицах есть.
 

1917. Революция. Он отказывается от эмиграции. Принят на работу в Чрезвычайную следственную комиссию для расследования противозаконных действий. Окно из серого дома на серый мост и серую реку стало непроницаемо бетонным для воздуха. Удушье. Окно больше не пропускало свежего ветра.

 
Как растёт тревога к ночи!
Тихо, холодно, темно.
Совесть мучит, жизнь хлопочет.
На Луну взглянуть нет мочи
Сквозь морозное окно.
 

1921. Большие нагрузки в работе в советских учреждениях. Кабинет. Зелёное сукно, зелёный абажур. Письменный стол достался от бабушки. На стенах картины Добужинского и Кустодиева. Болезнь.

В приступах боли разбил вазу, бюст Аполлона в прихожей, зеркало. Зеркальные осколки визжали его сломанным голосом.

 
Я ломаю слоистые скалы
В час отлива на илистом дне.
 

Спальная комната. Много полоски и ромбиков. Геометрия чувств, тригонометрия сна. В паузах между болью сжигает рукописи.

 
Испугом схвачена, влекома
В водоворот…
Как эта комната знакома!
И всё навек пройдет?
 

Гроб с телом Александра Блока несли 6 километров на руках от Офицерской до Смоленского. От улицы до кладбища.

 
Умрёшь – начнёшь опять сначала,
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
 

На улице Горького

Это был дом на улице Горького, буквой «г», из кирпича красной кладки, отполированный памятью советских демонстраций, проводов радиоприёмников, рюмочкой на посошок после заводской смены, выстрелами 90-х.

На балконах и крышах там росли деревья, в подъездах жили 90-летние старушки, румянившие щёки перед прогулками. Они, как зефир, растворялись в эфире ревности к другим старушкам с мышиными косичками, подвенечным платьям и погребальным венкам.

В комнатах с высокими потолками в гробы к ним прыгали трёхцветные кошки на счастье и уходили вместе с ними, положив бумажные 10 рублей в карманы синих тёплых кофт.

Это был дом на улице Горького, зеркально отражающий в себе Андреевский спуск со всеми перебегающими черными кошками. Крысы бежали из подвальных банков на крыши поэтов и, как революционеры, попадали под лезвия гильотин. Дым от сигарет покрывал упавшие с дырявых балконов надувные мячи и мягкие пелёнки. В тёмных комнатах пылились коньки и фотопроявители, пахло грустным нафталином без полёта бабочки.

Там летали из окон морские черепахи и цветные попугаи, во дворе были могилки котят, щенят и шлемоносных василисков. По комнатам ходили голуби, по углам прятались карликовые кролики. Восход и закат солнца объявляли троллейбусные провода, заглядывая в чужие сны. Там росли дети. На улице Горького. В каждом городе, в каждом сне.

Завешанные зеркала одного жандарма

Традиция завешивать зеркала в доме усопшего не имеет летоисчисления. Иначе отразится, иначе вернётся. Такая у зеркал судьба: либо в центре на подмостках жизни, либо в трауре на подмостках смерти. Судьбы бывают у больших поэтов и политиков. Кто к ним приближается, обжигается как Икар. Так случилось с одним жандармом, навстречу которому шли большой поэт и большая политика.

В 1837 году, по приказу Бенкендорфа, жандарм оказался одним из немногих, кто сопровождал тело Пушкина к вечному пристанищу. Он прожил вместо поэта самые тяжёлые дни упокоения духа. Зеркала на Мойке, 12 завесили 29 января в 2 часа 45 минут и приоткрыли 6 февраля в 6 часов. Александра Сергеевича должны были отпевать в Исаакиевском Соборе, а отпели в Конюшенной церкви. Вход был по билетам, студентам в этот день императорским указом запретили пропускать занятия.

После отпевания гроб поэта поставили на погребальную колесницу, на которой когда-то был привезён из Таганрога покойный Александр I.

Ночью 3 февраля 1837 тело Пушкина тайно вывезли из Петербурга в Псковскую губернию и похоронили в Святогорском монастыре рядом с могилой матери. И всё это время жандарм был с ним, охраняя его одиночество. Поэт был занавешен бронзовым зеркалом, которое не сверкает, а светится изнутри.

Карьера жандарма складывалась на поле русской литературы. В 1864 году он арестовывал Николая Гавриловича Чернышевского за тайную переписку с Герценом и издание антиправительственной прокламации «Барским крестьянам». Жандарм оказался по ту сторону Зазеркалья в борьбе с революционерами и «барскими крестьянами».

Николай Гаврилович был похож на зеркало из обсидиана с претензией на непосредственность и монументальность фигуры. Граммами не взвесить, камень не из драгоценных. Это магматическая горная порода из вулканического стекла. «Гражданская казнь» Чернышевского на Мытнинской площади в Петербурге привела к первой волне извержения вулкана, лавой которого начала захлёбываться вся Россия.

19 мая 1864 года Николай Гаврилович стоял у позорного столба, а над его головой преломляли шпагу в знак лишения чести и всех прав состояния. Ненастная погода, проливной дождь, 2000 человек публики, брошенный к ногам букет цветов довершил картину разделения собравшихся на борцов с самодержавием и борцов с борцами.

Сам жандарм был похож на каменное зеркало. Его натирают маслом, иначе оно снова становится тяжёлым камнем.

Зеркала генерала Федора Спиридоновича Ракеева завесили в 1879 году. В завещании он написал о своей воле – на все скопленные деньги выстроить в Смоленской губернии Храм. Верхнюю часть Храма освятить в честь Николая Чудотворца, нижнюю в честь Георгия Победоносца.

После смерти велел он себя забальзамировать и хранить в склепе внутри Храма. Но случилось то, чего он опасался всю жизнь. Над ним надломили шпагу чести.

В 1932-м революционеры устроили в Храме клуб, затем склад удобрений для скота и самого забитого скота. Кости генерала валялись вперемежку с костями животных.

Стоит Николо-Георгиевский Храм и поныне, как зеркало муранского стекла, куда стеклодувы Венеции решили влить ртуть и олово, балерину и солдатика, получив большое разбитое сердце литературы, истории и нравов.

Двенадцать месяцев

Она всю жизнь что-то искала: себя, любовь, знаки. В январе нашла 5-копеечную монету, и была рада новогодним подаркам. Блокнотики, ручки и конфеты сыпались от родителей и друзей!

В феврале нашла на соляной прыщавой дороге серебряную цепочку с детским крестиком. Не задумываясь, одела на себя судьбу чужого ребёнка, оставив свою в отражении лица подростка.

В дождливый март нашла дохлую крысу. Торжествовали соседские коты, но весенняя любовь распалась, как дольки апельсина.

В пасхальный апрель нашла деревянную пуговицу. Долго держалась за неё, предлагая руку помощи трубочисту, но трубочист оказался без сажи и пепла на голове, поэтому остались дни желаний, много желаний, много дней!

В мае нашла фольгу от шоколадки. Старую, плотную, розовую фольгу, что вместе с бумажными цветами и лопнувшими шариками валялась после демонстраций на дорогах. Жизнь в расцвете майских вишень казалась такой сладкой, что по утрам хотелось нестерпимо пить.

В июне нашла ленту. Розовую или голубую, гадали долго, но в роддом принесли жёлтую, с жёлтыми же цветами и жёлтыми первыми болезнями.

В жаркий июль – засохшую стрекозу. В середине жизни она высохла от работы. Много работы, всё в прок, всё в карман. В кармане стала позвякивать заработанная мелочь и заработанные морщинки.

В августе нашла сохранённый родителями пятилистный цветок сирени. Не задумываясь, съела. Появилась устойчивость, весомость взглядов, вес в профессии и на бёдрах. В сентябре в тёплом бардовом лесу нашла кухонную электроплиту в нераспечатанной коробке. Пора считать года по количеству использованных кухонных прихваток. Дом, семья и большой стол посреди кухни.

В октябре своей жизни нашла пригретую на уходящем солнце ящерку. Пора затаиться на приходящем времени, жмурить глаза от остывающего солнца, высчитывать алгоритм полёта сухих дубовых листьев, вспоминать запахи мая и трудовое лето жизни.

В ноябре на белой тропинке санатория она нашла четыре цветных карандаша и раскрасила все блокнотики своей жизни.

В декабре она ничего не нашла, но, правда, уже и не искала.

Двадцать первая дуэль

Двадцать первая дуэль, она же последняя. Его воспитывали как «нового человека». Царскосельский Лицей выдержал 12 выпусков особенных людей, обращаясь к которым в день открытия 19 октября 1811 г. профессор А. П. Куницын сказал: «Вы не захотите слиться с толпой обычных людей, коих поедает забвение». Забвение прошло по окраине их города, имя которому – Честь.

Они привыкли к полярностям. В большой античной зале упражнялись в фехтовании, а спали в «кельях» при температуре 14–17 градусов. В певческих и рисовальных классах в них воспитывали благородство и достоинство, прививая правила поведения: «ложиться спать благопристойно, без малейшего шума», «за определённым столом пить чай и кушать завтрак со всей благопристойностью и тихостью», «слушать молитву с благоговением», «пороки своих товарищей не скрывать».

Смирение и благородство не позволило им «слиться с толпой». Дипломаты, адмиралы, поэты получали на выпуске из Лицея чугунные кольца или кусочки колокольчика.

Колокол призвал к молитве в 1837 году, но был разбит. Его не услышали. «Национальное негодование» и «народное возмущение» в момент трагедии, в пылу агонии, при накале температуры светских отношений между Поэтом и Жоржем де Геккерном, было оглашено постфактум. Где были все друзья Поэта, что могли бы поддержать и отвести от смертельной раны? Оттиск лицейской печати звучит: «Судьба на вечную разлуку, быть может, породнила нас». Они были разлучены навечно.

Антон Дельвиг к 1837-м шесть лет как умер от тифа.

Вильгельм Кюхельбекер в 1837-м был на поселении в Сибири. Его смертную казнь как декабриста заменили каторгой. В Тобольске он и умер спустя 9 лет после Поэта.

Иван Пущин в 1837-м жил в Туринске как декабрист, отбывающий каторгу.

Петр Вяземский был управляющим Заёмного банка и жил в Москве. Иван Козлов, с 1921-го разбитый параличом и слепотой, не был поверенным в оттенки света.

Для Александра Сергеевича Пушкина первая дуэль состоялась в Лицее, а двадцать первая – на Чёрной речке в Санкт-Петербурге, и Провидение сложилось так, что в роковом 1837-м он остался в окружении совсем не «новых», а «обычных людей, коих поедает забвение», которое погубило незабвенных.

Кот

Они гуляли по Летнему саду, выслушивая вздохи горожан, что Сад уж не тот, не ахматовский, туристов много, решётки закрывают «розетки», лебедей всего два. И даже представление красочных марионеток на аллее не оживило их разговора. Стояла мягкая осень.

– У тебя есть кот?

– Да, конечно.

– Какой породы?

– Он странный.

– Иностранный?

– Да, он иной и странный.

– А мой такой ласковый и пушистый, только когти точит о кресло. Морда как из мультика.

– А мой чёрный и глубокий.

– А давай их подружим?

– Боюсь, не получится.

– Драться будут?

– Да нет, мой не играет с другими котами, он их не видел.

Разговор был неспешный, как осенняя река Фонтанка, на набережную которой они вышли. Бросили пару монет к Чижику, посмеялись, что не попали, пожмурились от блеска воды и монет. Спешить было некуда, разговор журчал.

– А твой мурлыкает? Мой – как на голову ляжет, так давай мурчать, будто я ему мама.

– Мой шелестит, – заулыбалась девочка, – иногда волнами так и бьется о плиты.

– И не царапает?

– Что?

– Плиты-то не царапает?

– Да нет, ластится в тихую погоду.

– В солнечную или непогоду? Они, говорят, чуткие к непогоде.

Девочки прошли мимо цирка Чинзелли, вспомнили, как в детстве ходили смотреть выступления пуделей и кошек. Кошки, по мере умиления зрителей, превосходили даже своих хищных сородичей. Тигры Багдасаровых, конечно, впечатляли, но кошки вызывали кошачий восторг.

– А ты гладишь его?

– Глажу, когда тепло.

– А когда холодно?

– Не получается, но могу потрогать.

– Странные у вас отношения.

– Говорю же, он странный.

Напротив показался Шереметьевский дворец, величественный, как ограда с изображением льва на чугунных воротах. Девочки спустились к реке.

– Сегодня он спокойный и ласковый, – сказала девочка и опустила руку в воду Фонтанки. Было видно, что она счастлива. Вода блестела и отражала мягкое осеннее солнце, лучики побежали по щекам.

– Ой, мама звонит, я отвечу. Мама, я на Фонтанке. Что значит опять? Если ты забыла, я здесь учусь. Да, глажу. Сегодня он добрый, жмурится.

Другая девочка разговор слушать не стала, просто сидела и смотрела на воду, ей почудилась улыбка кота. Вот странно… Чеширский кот… И только мама положила трубку, грустно приговаривая, что не надо было рассыпать прах кота в реку.