Текст книги "Каменное зеркало – 2. Алтарь времени"

– Если это обыск, господин-как-вас-там, то я и впрямь вызову полицию, – барон поднял телефонную трубку (всё это время он сидел рядом с телефонным столиком).

– Это не обыск. А вот звонок будет большой ошибкой.

– Тогда немедленно объясните вашим хамам, что здесь не хлев, из которого они, судя по всему, недавно вышли. Что вам требуется в качестве доказательства?

Один из троицы вернулся в комнату, держа перед собой, как поднос, семейный альбом – тот самый, что лежал в кабинете барона.

– Пойдёт, господин Шрамм?

Гестаповец взял альбом, перебросил несколько картонных страниц и, не удержав одной рукой на весу, сильно наклонил. Как это часто бывает, для фотографий последних лет в альбоме не доставало места, и они были просто вложены между последней страницей и обтянутой тёмно-синим бархатом обложкой. Одна из фотографий спланировала прямо под ноги Шрамму. Тот поднял её, присмотрелся, поглядел на выведенную карандашом дату на обороте.

– О! То, что надо. Вы позволите, господин барон? Я верну. В целости и сохранности.

Хозяин дома лишь презрительно сощурился.

Вернуться в рейх. С головы до пят Дану обволакивал мертвецкий холод – словно открылось окно в морозную ночь, откуда будущее дохнуло запахами многолюдных прокуренных вокзалов, нищенских пайков с гнилостным привкусом неприкаянности и неизвестности (как же она, оказывается, привыкла к сытой размеренной жизни в доме Штернбергов), завыли сирены, послышались грубые окрики, – и притом у неё ведь концлагерное клеймо на руке, которое она так и не удосужилась свести. А барону в любое мгновение может понадобиться доктор… Да и как он, полупарализованный, выдержит этот переезд? Как вообще можно требовать подобное от инвалида-колясочника?

– Пожалуйста, господин Шрамм… – выдавила она. – Вы ведь не можете… заставлять больного человека…

Шрамм прекратил засовывать карточку в переполненный бумажник и с нарочитым вниманием уставился на Дану. Его тяжёлый индусский взгляд невозможно было выдержать ни мгновения: такую дурноту этот взгляд отчего-то вызывал.

– Я не ослышался, фройляйн? По-вашему, я не могу что?

Дана против воли опустила глаза, её пробрала гадливая и лихорадочная дрожь.

– Прикусите язык и не высовывайтесь, пока я ещё не передумал оставить вас в этом семействе для полной, так сказать, коллекции. – В интонациях Шрамма слышалось злое жужжание растревоженного осиного гнезда. – В этой сделке вы ровно ничего не стоите. Сидите тихо, не то пристрелю.

Дана сильно прикусила и без того обкусанную губу, во рту появился кровавый привкус. Она словно бы стремительно проваливалась куда-то, откуда всё окружающее выглядело мелким, как содержимое спичечного коробка, и пугающе чужим. Подобное ощущение уже посещало её несколько лет назад, в тот день, когда семью, в которой она жила тогда, арестовало гестапо. Такое творилось с ней и в первые лагерные недели. Только тогда ей не было дела ни до кого, кроме себя самой. А теперь… теперь всё было во сто крат сложнее.

Альрих. Разбитые зеркала

Тюрингенский лес, окрестности Рабенхорста

19 декабря 1944 года

– Ох уж эта национальная страсть к драматизму, к пафосу. – Каммлер подтолкнул носком сапога подвернувшийся под ноги камень, и тот скатился в яму, упав со странно далёким глухим стуком. – К чему ваш обличительный тон, доктор Штернберг? Будто я убил кого. Я понимаю ваше трепетное отношение к древней святыне, но давайте смотреть на вещи трезво. Сейчас нас не должно интересовать ничего, кроме оружия, которое обеспечит нам победу…

– Оставьте эти речи министру пропаганды. И вообще, фюрер знает о ваших работах на Зонненштайне? Вы, очевидно, горите желанием пройти мой путь? – В последние слова Штернберг вложил столько жгучего, как расплавленный металл, сарказма, сколько был способен.

– Путь мученика, вы хотите сказать? – Каммлер улыбнулся: – Вы сами его выбрали. И если бы не Гиммлер, который вам по-прежнему симпатизирует… А кстати… – Генерал развернулся и посмотрел Штернбергу в глаза: – Почему вы так и не выполнили своего намерения? Не изменили ход времени, если это и впрямь было осуществимо? У вас был шанс. Я не Мюллер, мне вы можете спокойно сказать.

– Это невозможно было осуществить. Мои расчёты оказались ошибочными.

– Лжёте, доктор Штернберг. И всё-таки я ещё надеюсь сработаться с вами.

– Вы тоже лжёте. Насчёт «оружия для победы». Вам просто нужен ещё один впечатляющий проект в вашу копилку ценностей.

– При всём старании не докажете. – Каммлер продолжал улыбаться; когда он растягивал рот, его костистый нос приобретал ещё более резкие, хищные очертания. Снег набился в складки серой шинели.

Сам Штернберг был в гражданском костюме и наглухо застёгнутом пальто – всё чёрное, будто на похоронах. Чёрное, как мундир эсэсовского офицера тыла, оставленный им в вайшенфельдской квартире. Костюм вместо мундира. «Не пытайтесь убежать от себя, доктор Штернберг», – сказал ему Каммлер при встрече.

Мысли о бегстве – правда, в самом буквальном смысле – за последние дни не оставляли Штернберга ни на миг. Он знал наперечёт имена тех, кто караулил его в Вайшенфельде и конвоировал его автомобиль при поездках, разработал с десяток планов побега, ни один из которых пока всерьёз не намеревался осуществить, скорее это была просто суета взбудораженного морфием сознания. Он чувствовал себя крестоносцем, лишившимся всего разом – соратников, оружия, доспехов, знамени, веры (хотя нет, последнего он лишился давно) – и заблудившимся ночью в пустыне, где на горизонте сияла одна-единственная далёкая звезда. Кроме жизни – прежде всего тех, кто из-за него оказался в заложниках, потом собственной, – его сейчас ничто не волновало.

Снег. Время словно замкнуло круг: почти два года тому назад Штернберг пришёл на древнее капище, чтобы разгадать его тайну, и тогда тоже был снегопад, торжественный, неспешный, а сегодня снег стремительно летел над землёй, впиваясь в кожу обжигающими ледяными искрами. «Тайну»… Штернберг злобно скривил губы – какое ему нынче дело до каких бы то ни было тайн. Посмотрел на смутную тень скалы за рекой – и отвёл взгляд.

Скала, гладкая, как зеркало, – в сущности, она и являлась зеркалом, предназначенным отражать отнюдь не свет, – с бесстрастностью вечности взирала на хаос, раскинувшийся внутри полукруга огромных каменных пластин – мегалитов, ограждавших капище. Вывернутые и расколотые тысячелетние гранитные глыбы, ещё недавно служившие мощением, прямоугольная, будто под исполинский гроб, яма на месте жертвенника. Возле отвалов возвышались бетонные столбы, и сквозь накатывающие волны снегопада салютовал длинной стрелой мощный автокран, которому выдавал ответное «хайль» кран поменьше.

Снежная мгла выбросила навстречу угловатого человека, грубыми чертами скверно выбритого лица напоминавшего горного тролля из северных легенд. Человек замахал в сторону большого автокрана:

– Господин Каммлер, «Фаун», девять тонн, как вы заказывали… Пришлось изъять у железнодорожно-строительного батальона…

– Позже, Клинг. Вот вам обещанный специалист. Доктор оккультных наук фон Штернберг. Доктор Штернберг, это доктор инженерных наук Клинг.

– Оккультных наук? Вы что, издеваетесь? Мне не до шуток, господин Каммлер! – Клинг, нервно пожёвывая зажатую в углу рта сигарету, мельком оглядел Штернберга. – Послушайте, фон… как, бишь, вас… в каком университете получают такую степень? И с каких это пор? Мне нужен физик, чёрт возьми! Который объяснил бы наконец всё… всё вот это! – Он неопределённо махнул в сторону стройки.

– Физики вам ничего не смогут объяснить, – сказал Штернберг.

– Ну да, конечно. А вы сможете. Был уже здесь один из ваших специалистов по привороту и гаданию на кофейной гуще. Проку от него… С вами я даже разговаривать не собираюсь. – Подгоняемый ветром в спину, инженер направился прочь.

Штернберг мрачно усмехнулся, поднял воротник пальто. Знает ли он, что такое Зонненштайн? Ничего он не знает. Ему лишь известно, что огромный каменный комплекс каким-то неведомым образом взаимодействует с человеком. И ещё – что нечто, стоящее за всем этим, в качестве платы требует с человека всё самое… Самое человеческое. Волю. Веру. Ненависть. Любовь…

Раньше, приходя на капище, он чувствовал чьё-то неуловимое, но явное присутствие. Кажется, ощущал его и сейчас – как холодное ожидание поблизости и как чью-то боль, – быть может, всего лишь отклик на свою собственную.

– Как вы объясните то, что произошло с одним из строителей, доктор Штернберг? – спросил Каммлер. – Этот случай может повториться?

– Вполне может, – с оттенком злорадства произнёс Штернберг. – Объяснять пока не берусь. Я пытался использовать Зонненштайн лишь как инструмент, не вникая глубоко в его суть. Вы взяли образцы с места происшествия? Что в них? – Преодолев приступ отвращения, он подошёл к яме и заглянул внутрь вскрытой гранитной камеры. Разумеется, там уже ничего не было. Ровное дно припорошил снег. У Штернберга тошнота подкатила к горлу, когда он невольно попытался представить, как тут убирали это… часть руки, оставшуюся торчать из камня. А всё остальное, надо полагать, стало единым целым с гранитом. Оставалось лишь надеяться, что смерть рабочего была мгновенной.

– Камень, – ответил Каммлер. – Просто камень. Ни костей, ни крови…

Миновав ряд камней, чувствуя внимание охраны за спиной, Штернберг вышел к западному краю капища, поднял голову, всматриваясь в гладь скалы, – как делал всякий раз, когда приезжал на Зонненштайн.

В легендах скалу возле капища называли Штайншпигель – «Каменное зеркало».

Если кто-то сейчас смотрит на него оттуда, из каменного зазеркалья, из вечности – как смотрит: с мольбой, с надеждой, с равнодушием? Ничего Штернберг не мог представить, кроме непроницаемых белёсых глаз призрачной жрицы, в чьём обличье нечто пришло его судить, когда он был здесь в последний раз… Или же он всё-таки сам судил себя? Ведь он сам сжёг Малые Зеркала, сам вложил себе в рот ствол пистолета. И незадолго до – бледный лик напротив, водянисто-светлые глаза таинственного видения, взгляд которых он помнил так отчётливо, – быть может, то был всего лишь взгляд его собственной совести.

– Почему же… почему всё так. Так бессмысленно. Почему. Скажи хоть что-нибудь. Подай знак. Для чего я тебе. Для чего… если всё уже кончено. Если всё было кончено с самого начала. Ты это знала. Наверняка… Ты же видишь, кто́ я теперь, что́ я. Так почему?

Он стоял, закрыв глаза, не чувствуя тупой боли в прихваченных морозом ушах и кончиках пальцев, не ощущая набившегося за ворот снега, не двигаясь. Даже к Богу он никогда так не обращался.

Подошедший следом Каммлер встал рядом, покосился с интересом:

– Разговариваете с душами камней?

Штернберг подавил острое желание немедленно сгрести генерала за шиворот и бросить вниз головой в камеру под жертвенником.

– Так вы намерены перестроить Зонненштайн с помощью девятитонного крана, доктор Каммлер?

– Нет, что вы. Только расчистить место под генератор излучений. И то блоки мощения – а это именно блоки, не плиты – приходится раскалывать, потому что весят они в среднем по двенадцать-четырнадцать тонн. Столько весят самые тяжёлые блоки в пирамиде Хеопса. А каков вес отражателей, я даже не берусь судить, ведь ещё неизвестно, на какую глубину они уходят в землю.

– В пирамиде… – эхом повторил Штернберг. – Вы хоть понимаете, что вы изуродовали? Знаю, прекрасно понимаете, и это самое худшее… Как вы намереваетесь использовать Зонненштайн применительно к вашему устройству?

– Не «вашему», доктор Штернберг. Нашему. Не я его изобрёл. И не Мёльдерс. Вы. Назначение Зонненштайна – усилить воздействие устройства и, надеюсь, обеспечить возможность целенаправленного удара. Но нам нужен тот, кто изучал свойства Зеркал Зонненштайна. Этим, насколько мне известно, занимался только один человек.

– Я.

– Да, доктор Штернберг. Я не нашёл никого лучше вас. Разве вам это не льстит?

Широкая усмешка Штернберга распахнулась сама по себе, словно одичавший чеширский оскал, никак не затронув пустынного взгляда равнодушных глаз, обведённых густой пепельной тенью.

– «Целенаправленный удар». Вас не утомили ещё подобные игры, доктор Каммлер? Разве не ясно вам, что война проиграна? Всё давно кончено, всё!

– Будем считать, что последних слов я не слышал. – Каммлер подступил ближе; его явно раздражало то, что ему приходилось смотреть на Штернберга снизу вверх, подобно мальчишке. – Не кончено ещё, но почти кончено. Благодаря вам, доктор Штернберг. – Генерал понизил голос почти до шёпота: – Это ведь вы, вы всё просрали. Повиновались этому, чёрт, приказу фюрера об отмене операции. К чему? Когда была такая возможность!.. Я просто доделываю работу за вас.

А ведь он совершенно не понимает, почему всё так вышло, подумал Штернберг, – что дело вовсе не в злополучном приказе фюрера, – хотя очень старается понять. У генерала есть страсть помимо карьеризма: ненасытное любопытство. И не так уж он чтит Гитлера…

– Так вот каково ваше мнение о приказах фюрера, доктор Каммлер, – с тщательно отмеренной долей ядовитой иронии изрёк Штернберг.

– Ну что ж, счёт равен. Только мне поверят гораздо скорее, чем вам. Не забывайте.

Штернберг спиной чувствовал, что в нескольких шагах стоит вооружённая охрана. Если бы они были на капище одни…

– Ваша задача, доктор Штернберг, – продолжил Каммлер, – создать устройство, которое включило бы излучатель в систему Зеркал. Зеркала усиливают и направляют психические эманации человека. Так вот, нужно, чтобы теперь Зеркала усиливали и направляли излучение машины.

– Это невозможно, – автоматически произнёс Штернберг, уже зная, каким будет возражение генерала. – Зеркала взаимодействуют только с человеком, только с живым, мыслящим существом, обладающим чувствами и силой воли, – глухо добавил он. – К тому же волю отнюдь не каждого человека Зеркала примут в полной мере. Человек должен обладать совершенно определённым набором качеств…

– Доктор Штернберг, – вкрадчиво заговорил Каммлер, – каким образом вы будете решать эту проблему – исключительно ваше дело. Но устройство, благодаря которому излучатель будет взаимодействовать с Зеркалами, я должен получить. Если вы не справитесь с возложенной на вас задачей – всех ваших родственников расстреляют, а сами вы вернётесь на Принц-Альбрехтштрассе, и Мюллер закончит следствие по вашему делу. Я всё сказал. Вам вполне ясна ваша задача, не так ли?

Штернберг до боли сжал зубы.

«Моя задача, – подумал он, – заслужить твоё доверие, ты, сундук железный, хотя это и кажется невозможным. Ладно, поглядим ещё, кто кого. А пока – тянуть время».

– Моя первоочередная задача, доктор Каммлер, – произнёс он вслух, – понять наконец, что скрыто за Зонненштайном. Тогда я смогу объяснить всё, что здесь происходит, найти способ избежать подобного в дальнейшем и решить, как сделать излучатель частью системы…

И тут Штернберг осознал – осознание это было сродни пробуждению после долгого тяжёлого сна, – что всё сказанное насчёт Зонненштайна отнюдь не пустая уловка. Ему действительно надо понять, и как можно скорее.

Был ли какой-то особый смысл в том хрипе изувеченного человека из холодно-каменного, гранитно-кровавого видения? Как там это звучало… «А…их-х…»

Это же очевидно. Проще некуда. «Альрих».

Вайшенфельд – Шварцвальд, Триберг

23 декабря 1944 года

Штернберг лежал в опостылевшей за бессонную ночь постели, взъерошенный и мокрый, и старался не думать об аптечке с морфием в ящике стола. С этим просто надо было заканчивать, и как можно скорее. Штернберг неотрывно смотрел на мятый обрывок газеты, лежащий на прикроватной тумбочке рядом с очками, совсем близко, и представлял: вот сейчас… сейчас обрывок сдвинется на самый край и, может, даже упадёт на пол. Уже минут двадцать представлял. Он и раньше не слишком ладил с телекинезом – тем не менее мог, сосредоточившись, передвигать силой мысли небольшие предметы и открывать любые замки. Прежде мог. Нынешнее мучительно безрезультатное усилие напоминало нескончаемые упражнения по развитию телекинетических навыков, которыми он изводил курсантов в школе «Цет». Раньше Штернберга никогда не интересовал вопрос, как употребление наркотиков влияет на способности сенситива. Теперь интересоваться было поздно, Штернберг сам служил исчерпывающим ответом и наглядным примером.

У него перед глазами всё плыло – а проклятый клочок лежал на месте как ни в чём ни бывало.

– Да дьявол тебя сожри! – Штернберг ударил кулаком по краю кровати.

Газетный обрывок нехотя занялся огнём. Штернберг устало прикрыл глаза. Хоть пирокинез ещё оставался в его власти, и на том спасибо.

Жизнь без морфия – не жизнь, а нескончаемое преддверие полного распада. Шли всего вторые сутки. Дальше грозило стать хуже. Ещё бы дней пять перетерпеть, вопреки тому, что каждая жила в теле прямо-таки рвалась, исходя на неслышный вопль: дальше терпеть было немыслимо. Штернберга уносило на волнах слабости, что, казалось, вот-вот должна была перейти хоть в какое-то подобие забытья, но лишь плескалась у самой его кромки. Впрочем, из-за частых приступов проливного пота взрытая постель превратилась в место, совершенно непригодное для сна. Непрестанно зевая и утирая слезящиеся глаза, Штернберг готов был пожелать, чтобы кто-нибудь приковал его к кровати. Ведь стоило сделать всего два шага до стола, открыть ящик… Надо было ещё вчера раздавить треклятые ампулы. А теперь уже и рука не поднимется.

Все последние дни он безвылазно сидел в охраняемой квартире. Пытался собраться с мыслями – и совершенно не знал, что делать, как работать, как вообще теперь, с этой пустотой, с этой болью, с грозовым фронтом тяжёлого беспокойства, закрывающего непроглядной тенью все прочие мысли, можно работать.

Накануне, в очередной раз водя маятником над картой Баварии, Штернберг наконец нашёл место – небольшой франконский город, – где держали его родных. Но маятник так и не сумел ответить на вопрос, где находится Дана. Штернберг измусолил карту липкими ладонями – тело медленно проваливалось в морфинистский ад, – затем расстелил на полу большую карту рейха, долго ползал по ней, будто грешник по полу храма, держа самодельный маятник в трясущейся руке.

Прощаясь с Даной, он подарил ей подвеску из чёрного кварца – камня, защищающего своего владельца от любых приёмов тонкой слежки. Вполне вероятно, Дана помнит о его наказе и носит подвеску не снимая. Быть может, в этом причина того, что он не может её найти, всего лишь в этом?..

И вот теперь при мыслях о Дане он не выдержал. Для того чтобы жить, ему как воздух требовалось, чтобы жила она. Беспокойство выворачивало наизнанку, так, что хотелось кричать. Всего два шага до стола… И руки сами потянулись к проклятым ампулам.

* * *

Возле Триберга стоял спецпоезд (он же штаб-квартира) рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Поезд носил не блещущее оригинальностью название «Генрих». Оттуда Гиммлер, командующий Резервной армией и с некоторых пор главнокомандующий группой армий «Рейн», руководил, в меру своей некомпетентности никогда не воевавшего человека, боевыми действиями. Днём он сочинял приказы, по вечерам смотрел фильмы, а во время воздушных налётов прятался в ближайшем тоннеле. Его свита развлекалась в Триберге на вечеринках.

Царившая здесь атмосфера странной, с гниловатым душком, беспечности подействовала и на Штернберга, едва он вышел из автомобиля – с подтаявшим ледком наркотической ясности в сознании. Это отчасти заглушало страх – а Штернберг признавал, что, чёрт возьми, сильно боится предстоящего разговора с шефом. Чем ему будут угрожать теперь? Есть ли что-то хуже, чем постоянный надзор и близкие в заложниках?

Ряд спальных вагонов, платформы с зенитными орудиями. В сопровождении встретившей его ещё на автомобильной стоянке охраны Штернберг поднялся на поезд и прошёл через пару вагонов. В первом вагоне у него изъяли пистолет, во втором пригрозили, что будут стрелять при малейшем подозрении на какие-нибудь «сверхъестественные выходки» с его стороны. Штернберг отрешённо усмехался. Даже если бы он захотел убить рейхсфюрера – в своём нынешнем состоянии просто не смог бы.

Гиммлер ждал его в последнем вагоне, вагоне-салоне для совещаний – шторы на всех окнах были отдёрнуты, повсюду сквозил предрождественский заснеженный лес, струился свет и воздух, цвёл комфорт на грани роскоши: мягкий ковёр, округлые линии кресел, зеркальный блеск на лакированной столешнице. Штернберг ничуть не удивился, увидев рядом с шефом Каммлера, спокойного и самодовольного. Здесь же зачем-то присутствовал Рихард Глюкс, главный инспектор концлагерей, обрюзгший мрачный пьяница, криво сидевший в кресле, будто у него что-то болело, с тусклыми глазами, с налётом неряшливости во всём облике – сальный зачёс, галстук перекошен, – с неестественными, как при замедленной киносъёмке, движениями и сумрачным вязким сознанием. В некотором отдалении от стола – насколько позволяло небольшое пространство вагона – сидел доктор Феликс Керстен, доверенное лицо и личный массажист Гиммлера, очень тучный высоколобый человек с живым цепким взглядом. Керстен улыбнулся Штернбергу. Они со Штернбергом иногда переписывались на темы, касающиеся целительства, и, в общем, Керстен, глубоко аполитичный гедонист, алчный приспособленец и вместе с тем любезнейший добряк, был Штернбергу отчасти симпатичен.

Следовало произнести приветствие, да вообще хоть что-то сказать. Но Штернберг стоял молча.

– Ах, Альрих, мне тут сказали, вы были в ужасном состоянии! Я рад, что с вами всё в порядке. – Гиммлер закрыл папку с какими-то фотографиями – c фотографиями каммлеровского излучателя, понял в следующее же мгновение Штернберг. С фотографиями результатов испытаний. Когда-то Штернберг видел снимки прототипа этого устройства – созданного по выкраденным у него наброскам… Помнится ещё, тогда один из подчинённых, Макс Валленштайн, подкинул Штернбергу идею «поднять вопрос о плагиате». Хороший был совет. Зря он им не воспользовался.

– Относительно в порядке, рейхсфюрер. – Штернберг попытался щёлкнуть каблуками (ради визита к шефу он всё-таки надел мундир и сапоги). Тело слушалось плохо. Поймал стеклянный взгляд Глюкса, то и дело заваливавшегося вперёд.

– Вы хоть представляете, как вы мне теперь обязаны? Знаете, чего стоило постоянно вас выгораживать? Вам повезло, что фюрер не приказал расстрелять вас. Если б он отдал такой приказ, мне пришлось бы повиноваться, хотя вы знаете, как хорошо я к вам всегда относился.

– Да, рейхсфюрер. – Штернберг чувствовал, что Гиммлер не врёт. Всё-таки Гиммлер им по-своему дорожил – и Штернберг, со смесью отвращения и некоторого снисходительного сочувствия, прекрасно видел почему. Потомственный аристократ, двухметрового роста блондин с телосложением статуй Арно Брекера[9]9
  Арно Брекер – немецкий скульптор, поставивший свой талант на службу нацистской Германии. Был официальным государственным скульптором Третьего рейха.


[Закрыть] у парадного входа рейхсканцелярии, олицетворяющих партию и вермахт[10]10
  Вермахт – вооружённые силы нацистской Германии.


[Закрыть], обладатель необыкновенных способностей и некоторого изъяна, очень кстати разрушающего «идеальность образа» в чужих глазах (ибо совершенство раздражает) – Штернберг был тем самым «германским героем» для неказистого, нескладного человечишки, в соответствии с таблицами собственных эсэсовцев-расологов попросту обмылка, осознающего свою никчёмность, зажатого и недалёкого диванного мечтателя, помешанного на романтике, могущественных воителях и древних легендах – и облечённого огромной властью.

Этот небольшой, нелепый, неуклюжий человек, наивно восторгавшийся высокими блондинами, а сам «обладающий всеми признаками расовой неполноценности», как болтали про него злые языки, узкоплечий, с запавшим подбородком, умудрявшийся сочетать в себе жестокость и хитрость с мягкотелостью и нерешительностью, – Штернбергу хотелось раздавить ему бесформенное, растёкшееся над воротом горло за одни только шрамы от лагерной плети на полудетской спине Даны. И в то же время, как и раньше, Штернберг ощутил предательскую теплоту собачьей признательности шефу, который взял его под свою опеку, защитил от нападок, поднял так высоко, обеспечил… Штернберг разозлился на себя. Идея насчёт родственников наверняка принадлежала Гиммлеру. А может, и Мюллеру – Гиммлер же только согласился, что нередко делал под напором подчинённых…

– Ваша беда, Альрих, в том, что вы учёный. А учёные быстро деградируют, превращаясь в интеллектуалов. Интеллектуал – это прежде всего моральная расхлябанность и недостойные национал-социалиста сомнения. Я не могу допустить, чтобы ваши уникальные таланты пропали втуне, и спасаю вас от вас же самих. Я знаю, что вы не предатель. Вы ведь нашли в себе силы подчиниться приказу фюрера…

В другом мире, в ином измерении Штернберг высокомерно бросил бы, что плевал на приказ фюрера, что не из-за маний какого-то психопата, а по собственному убеждению лишил рейх последнего шанса. Что никакое тысячелетнее державное могущество не стоит концлагерного пепла. Так сказал бы тот Штернберг, который уничтожил всю важную документацию по Зонненштайну и себя вместе с ней. Нынешний Штернберг слушал хозяина концлагерей вполуха и думал, как найти Дану, где её искать, жива ли она, ведь он сойдёт с ума, если погаснет единственная звезда в его полуночной пустыне. И ещё – под пристальными взглядами вооружённой охраны – он чувствовал, что между ним и сидящими за столом людьми словно бы протянута невидимая проволока. Он по одну сторону. Они – кроме Керстена разве что – по другую. И это уже навсегда, какие бы нравоучения ни читал Гиммлер. Оставалось лишь мимикрировать под окружение по мере сил, потому что теперь один неверный шаг – и пуля. Не только ему, но и всем, чьи жизни зависят от него.

Штернбергу предложили сесть. Что-то клубилось здесь, пока неизречённое, отчего хотелось бежать прочь, воздух наливался свинцом и сдавливал виски, но Штернберг покорно упал в ближайшее свободное кресло.

– Каммлер как раз рассказывал мне о том, что эти ваши отражатели… Зеркала Зонненштайна… могут усилить воздействие его излучателя. Или направить.

– Теоретически – да, – осторожно сказал Штернберг.

– Принцип действия у него тот же, что у Зонненштайна, – с готовностью подхватил Каммлер. – Изменение пространственно-временной субстанции. Воздействие на людей. Но Зонненштайн – лишь ретранслятор и усилитель. Источник его энергии – человек. Мы вместо человека разместим электромагнитное устройство – его излучение создаёт самые различные эффекты физического, биологического и психического плана…

Перед Штернбергом положили раскрытую папку с чертежами и фотографиями. Ему были хорошо знакомы эти чертежи. Когда-то он, ещё в бытность студентом, начитался мифов о магических котлах и загорелся идеей сконструировать некое оккультное устройство, но быстро потерял к этому делу интерес, а идея уже жила своей жизнью – наброски попали в руки людей, которые не поленились довести их до ума, и вот оно, это устройство, работающее по законам вовсе не оккультным, а малоизученным физическим, устройство, порождающее совершенно особый род излучения… Предназначенное для уничтожения. Позже до Штернберга доходили сведения о том, что проект получил название «Чёрный вихрь», а позже был переименован в «Колокол». На папке не было названия проекта, только длинный архивный номер.

– А как относится фюрер к вашей затее, доктор Каммлер? Ведь от моей затеи с Зонненштайном он в конечном счёте оказался не в восторге. Настолько не в восторге, что едва не приказал меня расстрелять.

Ещё не договорив, Штернберг ощутил, что сказал лишнее. Каммлер переглянулся с Гиммлером, глаза у обоих стали сахарные и бессмысленные, как у китайских болванчиков. Глюкс тихо, но отчётливо икнул. Керстен нейтрально улыбнулся. Фюрер ничего не знает. Вот оно как. И не будет знать. Это что-то новенькое. Особенно для шефа СС, неустанно твердившего, что «фюрер должен знать всё». Почему только этого не случилось раньше? Хотя что это изменило бы?

– У фюрера сейчас много важных дел, – сказал Гиммлер. – Не стоит его отвлекать. Наступление на Западе развивается успешно, удача вновь повернулась к нам лицом. Под предводительством фюрера, я уверен, мы уже в январе выйдем к побережью Ла-Манша, после чего займёмся русскими и вытесним их из Европы…

За всем этим Штернберг услышал другое – предназначенное только ему: «Мне жаль, что всё так вышло, Альрих».

Штернберг понимал, что ему настойчиво (и почти искренне) всучивают именно то, что он, разочарованный и обозлённый, в глубине души желал получить. Штернберг хотел, чтобы перед ним оправдывались, – а Гиммлер с готовностью признавал, что со Штернбергом обошлись несправедливо. Потому Гиммлер и оставался рейхсфюрером СС, что слишком хорошо знал каждого из своих подчинённых.

– …а тем временем вы и доктор Каммлер будете делать то, что вам велит долг патриотов Германии: создадите секретное оружие, которое будет использовано в надлежащий момент.

Дежавю. Круг времени замкнулся снова.

– Фюрер всё равно узнает, и вы это понимаете, – сухо заметил Штернберг.

– Но мы и не будем ничего скрывать. – Гиммлер улыбнулся почти смущённо. – У проекта есть другое, официальное, назначение, о нём фюреру уже известно.

Глюкс вдруг завозился в кресле и вместе с облаком чумного смрада – явно пил горько и беспробудно уже не первые сутки – выдохнул:

– Уничтожение…

Это слово мгновенно перевело мысли Каммлера и Гиммлера на нужные рельсы, и Штернберг оцепенел, вслушиваясь, вглядываясь в то, что разворачивалось перед ним, ему уже не нужно было слов, а Гиммлер всё говорил, Каммлер же очень кстати вкраплял дополнения, так, что даже незаметно было, что он начальника постоянно перебивает. Глюкс молчал. Смотрел на Штернберга глазами больной собаки. Не одурей он так от пьянства, Штернберг бы ему, пожалуй, посочувствовал. От того, что инспектор концлагерей Глюкс регулярно видел по долгу службы, Штернберг давно бы сошёл с ума.

– В случае приближения вражеских армий концлагеря должны быть уничтожены, – разглагольствовал Гиммлер. – Фюрер уже не раз говорил об этом. Я не верю в то, что русские способны на серьёзное наступление. Однако, чтобы одержать победу, нам, возможно, ещё не раз придётся оказаться на грани отчаяния. А враг ни в коем случае не должен видеть концлагерей, не должен получить заключённых. Люди за границей всё неправильно поймут. Они слишком тупы и невежественны, чтобы осознать, какой великий долг возложен на нас.

– Лагеря не ликвидировать в одночасье. – Это уже Каммлер. – Но у нас есть оружие, которое теоретически способно нанести удар где угодно. Для него не существует границ и расстояний. Если предположения моих учёных о том, что конструкции Зонненштайна – все эти зеркала и подземные полости – могут усилить излучение устройства настолько, что резонатором станет сама земная твердь…