Текст книги "Каменное зеркало – 2. Алтарь времени"

Когда заключённые доели рыбу, Фиртель ушёл доложить Брахту, что кошки накормлены, а вернулся вне себя от паники:

– Доигрались! Начальство что-то подозревает. Они пригласили специалиста из секретного института СС. Я его уже видел. Жуткий тип! Только на меня глянул и с ходу назвал все места, где я работал до ареста. Нам крышка, нам крышка…

Хайнц не успел ответить. Распахнулась дверь. На пороге стоял доктор Брахт, а за ним, в прокуренном сумраке коридора, – высоченная, до самой притолоки, тёмная тень.

В первое мгновение Хайнц его не узнал. Узнав же – не поверил собственным глазам. В единый миг многие дни допросов, заключения в лагерях, лабораторных будней свернулись будто в несколько часов, а морозный лес, метущий навстречу снег, каменные громады, почти бесконечная протяжённость того страшного дня – всё это придвинулось вплотную, воспрянуло в памяти с россыпью таких подробностей, будто произошло не далее как вчера.

Однако Штернберг с тех пор сильно изменился. Он был непривычно коротко острижен. Длинное его лицо с ввалившимися щеками анфас казалось ещё уже прежнего, а в профиль очертания головы вытянутой формы, с выпуклым затылком, напоминали абрисы на древних папирусах, и всё это вместе навевало на мысли о давно исчезнувшем жречестве – египетском, быть может. На лице застыло пренебрежительно-рассеянное выражение, бликующие в обильном искусственном свете очки в тонкой металлической оправе скрывали глаза. Штернберг больше не носил ни дорогих перстней, ни щегольской жезлоподобной трости, которые запомнились Хайнцу. В его бескровной бледности, в тускло-золотом оттенке обрезанных у самого корня волос, с небольшим мыском над высоким лбом, и удивительной, по контрасту с жёстким лицом, беззащитности торчащих ушей чудилось что-то больничное, будто его сюда доставили прямиком из медицинских лабораторий, которые жили своей тихой жизнью по соседству. Тем не менее эти перемены почти не остудили ликование, которое Хайнц едва был способен сдержать.

Командир жив! Значит, всё не так плохо. Значит, ещё не всё потеряно. Значит, что-то можно исправить…

– Зачем это? – без выражения спросил Штернберг у Брахта про клетку с кошками. – Вы, ко всему прочему, ещё и натуралист?

Брахт принялся объяснять суть своей идеи.

– Уберите отсюда животных, – процедил Штернберг не дослушав. – Вам что, в самом деле заняться нечем? Вы просто так жалованье проедаете?

Брахт оскорблённо поджал губы. И тут Штернберг посмотрел прямо на Хайнца. Боковой свет одной из ламп замазал стёкла его очков слепым желтоватым сиянием, уподобив их двум лунам, а гримаса под ними – с искривлённым ртом и обнажившимися крупными резцами – была настолько неопределённой, что могла означать что угодно: от радости до негодования или холодного недоумения.

– Не беспокойтесь, лаборантам можно доверять, – сказал Брахт. – Хотя бы по той причине, что из Фюрстенштайна они уже никуда не денутся.

– Да, конечно. Вполне можно. – В голосе Штернберга прозвучала ирония, которую Брахт, похоже, не уловил.

– Мне нужен помощник, – бесстрастно продолжал Штернберг. – Тот, кто будет понимать суть моей работы. Вот он вполне подойдёт. Рядовой Рихтер уже участвовал в моих экспериментах. – Штернберг указал на Хайнца. Тот невольно встал по стойке смирно.

Фиртель озадаченно покрутил головой и уставился на Хайнца так, словно увидел его впервые.

– Но как же мои собственные опыты… – возмутился Брахт.

– Ваши опыты, дорогой коллега, яйца выеденного не стоят.

– А вам не кажется, что вы несколько заблуждаетесь?

– Мои разработки приоритетны, так что придётся вам подыскать вместо него кого-нибудь другого.

Сумрачный зимний день внезапно разразился праздничным снегопадом сияющей белизны, так и ломившимся в окна. Шелест снега по карнизу звучал как обещание перемен.

– Я рад снова оказаться под вашим началом, оберштурмбаннфюрер, – выдал Хайнц, посчитав, что должен что-нибудь сказать.

Штернберг впечатал указательным пальцем очки в переносицу, и блики на стёклах пропали. Зрачки его были неестественно сужены; быть может, оттого взгляд за стёклами казался совершенно пустым. Каким-то выпотрошенным. Обессмысленным. Страшный был взгляд. Но Хайнц ещё надеялся на то, что всё теперь пойдёт хорошо.

– Правило номер один, – сказал Штернберг, когда они чуть позже вдвоём вышли из лаборатории и Хайнц с нетерпением ожидал каких-то пояснений, приказов, любых слов, адресованных ему лично. – Постарайся при мне пореже произносить это слово – «оберштурмбаннфюрер». Можешь называть меня «командир», да как угодно называй, но только не «фюрером».

* * *

Довольно быстро Хайнц понял, что Штернбергу нужен был вовсе не помощник для проведения каких-то загадочных опытов, а просто-напросто ординарец, хоть какая-то замена верному и героически погибшему Францу. Сам Штернберг объяснил Хайнцу своё решение забрать его из лаборатории по-другому:

– Как только доктору Брахту надоели бы его идиотские опыты, тебя сразу бы ликвидировали. Скоро здесь весь лагерь ликвидируют.

Хайнц не придумал ничего умнее, кроме как спросить:

– Та машина в подземельях… она как раз для этого нужна?

– И для этого, в числе прочего. Похоже, ты осведомлён даже лучше меня. – Характерный смешок, словно шелест прихваченной инеем палой листвы; лишь Штернберг умел так усмехаться.

– Виноват, оберштур… командир… Но ведь все эти люди ни в чём не виноваты. Я уже месяц живу среди них. Они не преступники, я точно знаю.

– Ну и что с того? Думаешь, это кого-то волнует?

– Меня-то вы вытащили из лагеря. Почему не вытащили, например, Фиртеля? Он такой же заключённый, как и я.

– Ха, но ведь не он же помешал мне пустить себе пулю в голову. Не бог весть какая заслуга, конечно. Однако после этого было бы свинством оставить тебя в лагере.

«Похоже, он не слишком-то мне благодарен», – подумалось Хайнцу. Тем своим поступком Хайнц до сих пор очень гордился, несмотря ни на что. Тогда, на заснеженном капище, Хайнц в последний миг выбил пистолет у офицера из рук. Он не мог допустить того, что должно было произойти. Не мог отпустить командира в небытие. Потом долго говорил что-то, казавшееся в тех обстоятельствах важным и справедливым… и даже такой человек, как Штернберг, ему, кажется, поверил.

– Благодарен, как видишь, – без выражения произнёс Штернберг. Хайнц вздрогнул. Опять ему придётся привыкать к тому, что командир слышит каждую его мысль. – Та попытка была не чем иным, как проявлением трусости последнего разбора.

Порой Хайнцу казалось, что офицер говорит не столько с ним, сколько с самим собой. Учитывая новые привычки Штернберга, это было неудивительно…

Жил теперь Хайнц не в бараке, а в одной из комнат замка и в лаборатории больше не появлялся. Других перемен, увы, не предвиделось.

День начинался с подкисшего холодного рассвета, что растекался по краю серебристого неба, отбрасывавшего металлический отблеск на многочисленные пустые полированные поверхности – большая часть мебели в квартире, расположенной в восточном крыле замка, не использовалась. Хайнц рассортировывал разбросанные на столе бумаги – записи, карты, атласы, книги – в опрятные стопки. Все бумаги из мусорной корзины он дотла сжигал в камине – таков был приказ офицера. В этой же корзине регулярно находил ампулы из-под раствора морфия. Ампулы производили на Хайнца гнетущее впечатление. Затем Хайнц шёл в столовую – за завтраком – через всё крыло, заодно разглядывая на славу отреставрированные помещения.

Работавшие в лаборатории и потому много чего слышавшие от вольных заключённые рассказывали, что фюрер намеревался въехать в новую резиденцию ещё в ноябре прошлого года, но сдать объект к сроку строители не успели. Гитлер так и не приехал, и теперь всем без лишних слов было ясно: фюрер здесь уже, скорее всего, не появится. Роскошные банкетные залы и апартаменты для ближайших соратников, комнаты для прислуги, несколько весьма комфортабельных квартир и около двух десятков номеров для гостей – всё это застыло в пустоте безвременья, готовое принять жильцов самого высокого ранга, но проходили дни, а свежесозданное великолепие по-прежнему оставалось законсервированным в каменной тишине. Разве что квартиры и номера для гостей оказались востребованы эсэсовскими офицерами, руководившими строительными работами, что продолжались на нижних ярусах, или испытаниями, которые шли полным ходом в лабораториях, в том числе подземных. Эти же офицеры безудержно транжирили спиртное из огромных запасов в подвалах замка. Создавалось впечатление, что они все как один понимали, что пропажу дорогих вин, завезённых на случай высочайших приёмов, с них уже никто не спросит. Из замковых подвалов бутылки иногда перекочёвывали и в кабинет Штернберга.

Хайнц приносил завтрак, от которого, впрочем, Штернберг уже который день подряд отказывался наотрез, и тогда Хайнц, вечно голодный, с позволения командира съедал его завтрак в придачу к собственному. Штернберг тем временем лежал на кровати в соседней комнате: иногда дремал, но чаще неотрывно смотрел в потолок. Бог его знает, во сколько он ложился спать: над книгами сидел чуть ли не до раннего утра – что-то зарисовывал, что-то записывал. Однажды ночью Хайнц проснулся от странного, отрывистого и сухого смеха и, заглянув в соседнюю комнату, увидел, как командир шатко расхаживает из угла в угол, дико и зловеще посмеиваясь, потирает руки и повторяет: «Замена человеку, замена человеку, ну конечно же…»

Комнат было три. В своей Хайнц хранил планы замка, которые каждое утро чем-нибудь дополнял (листы бумаги для этого дела Штернберг, обо всём, разумеется, узнавший, позволил брать со своего стола, – но затею с планами охарактеризовал как «наивнейшее кретинство»). Спустя какое-то время Хайнц с порога сообщал Штернбергу, что уже одиннадцатый час, – громко, словно дежурный в летнем подростковом лагере, за что Штернберг сразу принимался его ругать, но Хайнцу лишь то и было нужно. Непонятное оцепенение, немигающие глаза, обведённые лиловой тенью, заострившийся нос, заметные даже с расстояния в несколько шагов тёмные точки – следы уколов – на лежавших поверх одеяла исхудалых руках с синеватыми магистралями вен под полупрозрачной кожей, отстранённый блеск золотого амулета на открытой ребристой груди – всё это было настолько жутко, что Хайнц боялся однажды утром обнаружить в офицерской спальне давно остывший труп. Принимая во внимание, сколько отравы Штернберг в себя закачивал, страх был отнюдь не лишён основания. Хайнц не представлял, что тогда было бы. Ужас, безысходность. И наверняка его, как бывшего заключённого, обвинили бы в убийстве…

В первый же день Штернберг написал ходатайство о помиловании Хайнца. Размашистая подпись командира по-прежнему обладала чудодейственной силой – спустя всего неделю Штернберг показал Хайнцу документы, которые тот прочёл с радостным трепетом. Его помиловали.

От благодарностей Штернберг тогда отмахнулся.

– Уже начало двенадцатого, командир, – с укором произносил Хайнц.

Штернберг подавал очередные признаки жизни: всё так же пялясь в потолок, пытался на ощупь взять очки и ронял их с прикроватной тумбочки на пол – хорошо хоть на ковёр. Помнится, раньше он бесконечно смахивал с глаз чёлку, теперь же у него появилась новая дурацкая привычка: едва чем-то озадачившись, он ерошил короткие волосы, а озадачивался он постоянно, так что волосы всегда иглами торчали во все стороны.

– Вы говорили, у вас много работы, – напоминал Хайнц. – Всяко лучше утром работать, чем всю ночь сидеть.

– Я работаю, – сказал как-то раз Штернберг, изучая потолочную балку. – Слушаю Время. Вокруг. И в себе…

– От своего морфия вы скоро чертей слышать начнёте, – не то произнёс, не то просто подумал Хайнц. – И видеть.

– Кругом, шагом марш! – прикрикнул на него Штернберг. – Лучше шинель иди почисти.

Хайнц спросил уже из прихожей:

– А на что похоже звучание Времени?

– Словно шум прибоя. И далёкая музыка… Всё вместе.

– А на Зонненштайне вы тогда разговаривали с кем-то невидимым – вы ко Времени обращались? Выходит, Время разумно? – ляпнул Хайнц, хотя знал уже, что Штернберг не терпит лишних упоминаний Зонненштайна.

– Я не знаю, с кем тогда говорил. Подожди… Как ты там сказал? Время – разумно? Почему тебе такое пришло в голову?

– Н-не знаю…

– Санкта Мария, до чего же дикая идея! Однако это безумно интересно, я не рассматривал проблему в таком ракурсе. – Штернберг выбрался из постели, прошёл в кабинет, что-то нацарапал на первом попавшемся клочке бумаги. – Время – поток энергии. Точнее, океан с неисчислимым множеством подводных течений. Знаешь, что время каждого человека индивидуально? И каждой общности, каждого государства. Оно, в общем, своё для каждой системы… Это стихия, а не сущность, если только я не принимал за энергию времени что-то иное… Или я её недооценивал…

Так Штернберг мог говорить долго, а Хайнцу нравилось его слушать: нравилось знакомое по прежним временам чувство, будто он присутствует при создании чего-то грандиозного, нравилось следить за ходом сложных размышлений. Взгляд Штернберга, теперь обычно тусклый, мертвенно-безразличный, загорался только на время этих монологов, а в безучастном голосе, будто эхо прошлого, звучали торжествующие ноты; и не важно было, что Хайнц стал единственным его слушателем и собеседником. Похоже, Штернберг был рад его компании.

С обеда до поздней ночи Штернберг сидел в своём кабинете, из квартиры отлучался редко и ненадолго, а замок вовсе не покидал. В самые первые дни был мрачен и молчалив, много читал, потерянно бродил по комнате и, помимо морфия, налегал на выпивку, – похоже, работа у него шла неважно. Позже, напротив, стал прямо-таки лихорадочно разговорчив: дело явно пошло на лад, и бурные высказывания, очевидно, подгоняли ход его изобретательской мысли. Теперь Штернберг не только листал книги и что-то записывал, но и рисовал какие-то схемы, чаще всего спиральные лабиринты. Сначала среди книг на его столе преобладали труды по геометрии и почему-то мифологии. Затем они уступили место книгам по медицине и биологии, взятым из большой библиотеки замка (Хайнц помогал командиру переносить стопки тяжёлых томов) – там было всё, от атласов по анатомии, цитологии и эмбриологии до рисунков раковин моллюсков и строения каких-то тропических растений.

На этом этапе Штернберг начал охотно отвечать на вопросы Хайнца, а тот порой не мог сдержать любопытство, украдкой бросая взгляд на всё усложняющиеся наброски.

Несколько дней подряд офицер-учёный много говорил о золотом сечении и ещё больше – о спиралях: о винтообразном расположении листьев на ветвях; о том, что рост тканей в стволах деревьев происходит по спирали; что по спирали же растут и волосы на макушке человека; что от водоворота до урагана, от расположения семечек в корзинке соцветия подсолнуха до туманности Андромеды – во всех случаях в тяготении природных форм к спирали, вероятно, проявляется один из неизведанных законов Времени, творящего и разрушающего и, если следовать древней мудрости, тоже движущегося по спирали. Движение энергии времени можно условно изобразить в виде спирали, твердил он.

– Недаром спираль – древнейший символ жизни, – пояснил как-то Штернберг. – Двойная спираль – символ универсума. Лабиринт же – символ жизненного пути. Если внутри круга Зеркал построить такой лабиринт из отражателей, в котором был бы зашифрован некий уникальный жизненный код… запечатлён жизненный путь совершенно определённого человека… Обмануть, понимаешь ли, Зеркала… Но как же этот код вычислить и как передать… – Тут офицер принялся что-то записывать, затем снова открыл книги и умолк на полуслове.

В отшельническую жизнь командира иногда вторгались разные люди – почти все они вызывали у Хайнца резкую неприязнь.

Был, например, тип, которого Хайнц про себя называл мартышкой. Этому экземпляру ещё в утробе матери недодали человеческой плоти, и был он – тощий и большеголовый – Хайнцу едва ли не по плечо, притом что Хайнц не мог похвастаться высоким ростом. Звали недомерка Шрамм. Служил он, кажется, в гестапо, но к Штернбергу являлся в ином качестве: доставлял ему морфий.

Был ещё новый шофёр командира, Купер, который с первого взгляда производил впечатление сытой, холёной и циничной скотины. Однако вёл себя Купер безупречно, был вежлив даже с Хайнцем и время от времени привозил Штернбергу книги из других библиотек – чуть ли не из берлинских.

Однажды заглянула фройляйн Элиза. Вот она Хайнцу, пожалуй, понравилась. Доктор Элиза Адлер была математиком, и уже одно это обстоятельство Хайнца заинтриговало: он-то всегда считал, что женщины и точные науки несовместимы. Во всяком случае, так не раз говорили вождята в гитлерюгенде – старшие подростки. Предназначение женщины – рожать детей, а не забивать голову науками, а если она стремится в науку, значит, скорее всего, страшна как смертный грех. Однако фройляйн Элиза была молода и как-то напоказ привлекательна. Хайнц затруднился определить, сколько ей было лет, – но наверняка не больше тридцати. Лицо у неё было по-девичьи свежим, коротко стриженные светлые волосы, словно бы наэлектризованные, пушисто топорщились солнечным ореолом. Немецкой женщине не пристало пользоваться косметикой, тем не менее фройляйн Элиза ярко красила губы и подводила глаза, и ей это очень шло. А главное, у неё были замечательно тонкая талия и красивая грудь, мягко колышущаяся под тесной белой блузкой в такт высоким твёрдым шагам, звонко гвоздившим каменные полы: туфли на каблуках, умопомрачительно узкие щиколотки. Появление фройляйн Элизы оставило в прихожей лёгкий фруктовый аромат. Пришла она обсудить какие-то расчёты, её голос порхал, как птица, а Штернберг отвечал ей сухо и неохотно, тогда как Хайнц с превеликим трудом сумел отлепить от неё взгляд.

Главным же был группенфюрер Каммлер. Этот генерал, своим непререкаемым тоном и самовлюблённостью напоминавший Штернберга в его лучшие времена, но, в отличие от того, застывший в бетонном самодовольстве, в толстой скорлупе властности, был Хайнцу знаком по допросу в лаборатории концлагеря Дора. Позже Каммлер несколько раз появлялся в лаборатории доктора Брахта: костистую физиономию генерала – с носом-рубильником и полной нижней губой, придававшей чиновнику вид брюзгливый и плотоядный – Хайнц узнавал издали. Позже Каммлер в сопровождении пары солдат несколько раз заявлялся прямо на квартиру к Штернбергу: вёл себя бесцеремонно, а на Хайнца смотрел как на лакея. Мало у кого был такой неприятный взгляд, как у этого чиновника, – взгляд-воронка, вбирающий в себя всё тепло вокруг. И глаза у него были будто искусственные – пара объективов с голубыми диафрагмами радужек и породистым слюдяным блеском цейсовской оптики. Со Штернбергом он держался жёстко, но в то же время заметно осторожничал. Вот этот генерал как раз больше прочих твердил о «сроках» и швырял в лицо учёному какие-то недовысказанные угрозы, от которых тот цепенел и бледнел, хотя, казалось, что-то более мертвенное, чем его нынешняя обычная бледность, представить было уже невозможно. При Каммлере Штернберг с головой погружался в слабость и безволие вконец опустившегося наркомана, словно присутствие генерала отнимало у него последние силы. Изредка вяло огрызался, но, в общем, был печален и безучастен. Хайнца такое поведение командира злило и огорчало – до тех пор, пока он не увидел однажды, как Штернберг смотрит на Каммлера, на какое-то мгновение потерявшего бдительность и повернувшегося к нему спиной. Штернберг подался вперёд; широкий его рот приоткрылся в азартной усмешке, тусклый правый, жёлто-зелёный, глаз прищурился, а в левом, голубом, просияла ледяная искра ровной сосредоточенности, слишком холодной даже для ненависти. Лежавшие на коленях руки дёрнулись, пальцы конвульсивно сжались. Каммлер тут же обернулся, словно почуяв что-то, но Штернберг уже меланхолично цедил коньяк, и душа у него, судя по совершенно бессмысленному лицу, застряла поперёк тела.

Генерал, очевидно, мнил себя хозяином Штернберга. Для Каммлера оккультист-учёный был просто ещё одной сложной и опасной машиной, вроде той, что находилась в подземельях Фюрстенштайна. Машиной, работавшей на топливе из выпивки и раствора морфия. Машиной для генерирования уникальных идей.

Поначалу Штернберг стеснялся принимать морфий при Хайнце, просил его выйти, если тот был в комнате, словно в злосчастном уколе было что-то стыдное, вроде онанизма, – но вскоре превратил дань пристрастию в суховатое медицинское действие, с прозаической склянкой спирта, с обязательным протиранием места укола – в отличие от многих морфинистов, Штернберг старался соблюдать правила стерильности и в конце концов даже поручил Хайнцу кипятить шприц в специальной коробочке-стерилизаторе на настольной электроплитке.

Вскоре работа командира зашла в тупик. Штернберг вновь стал молчалив, особенно подолгу лежал в кровати, порой до часу дня, потом мерил шагами кабинет, наматывая, должно быть, не один километр по скрипучим половицам, хмурился, бесконечно ерошил волосы, полировал носовым платком очки, наконец, принимался сооружать из бумаги макет какого-нибудь из своих набросков, сердился, всё сминал и бросал в корзину. Ненадолго уходил из квартиры, возвращался злой и отчитывал Хайнца за какой-нибудь пустяк. А после одного звонка – речь, Хайнц слышал, шла о неких сорванных сроках, о близких к расторжению договорённостях – Штернберг и вовсе принялся дико метаться из угла в угол, а потом в сердцах грохнул о стену едва початую винную бутылку:

– Да не могу я работать в таких условиях, чёрт бы их побрал! Не могу! Чего они от меня хотят?!

Хайнцу ничего не оставалось, кроме как пойти вытирать винные брызги и убирать осколки, стараясь не шуметь и надеясь, что гнев офицера не сосредоточится на нём.

Штернберг тем временем, остролицый, с болезненно-тёмными подглазьями, очень мрачный, сидел за столом и бездумно тыкал в пачку бумаги хорошо заточенным раскладным ножом, которым резал ватман для макетов, – злобно, будто в недобитого врага. Затем принялся яростно крутить нож, окончательно приведя в негодность верхние листы драгоценной ватманской бумаги, которой вообще-то и так всегда не хватало. Хайнц с укоризной покосился на это дело, вынося залитые вином осколки. Штернберг со стуком отложил нож и трагически уронил голову в ладони. Хайнц нерешительно остановился на пороге. Захотелось сказать что-то ободряющее – по всему видно было, что командиру грозили серьёзные неприятности из-за неудач в работе, – но подходящих слов так и не нашлось, а Штернбергу было сейчас явно не до того, чтобы прислушиваться к чужим мыслям. И Хайнц лишь тихо спросил:

– Я выкину испорченную бумагу?

Штернберг смахнул испорченные листы на край стола. Изрезанная бумага растянулась по столешнице завивающимися лохмотьями, словно чьи-то выпущенные внутренности. Штернбергу на ум, похоже, пришло то же сравнение, что и Хайнцу, – скривившись, он приподнял бумажные лохмотья двумя пальцами – и вдруг ошарашенно уставился на них, мигом вскинув голову. Чуть погодя стал медленно поворачивать обрезки перед лицом. Спирально завивающиеся полоски ватмана вытянулись во что-то вроде пружины. Хайнц озадаченно наблюдал за офицером, не понимая, что того так поразило. Наконец, Штернберг бережно разложил завитки изрезанной бумаги перед собой и воззрился на них с каким-то вожделеющим восторгом, словно на редкостную драгоценность.

– Не надо… Оставь, – ответил он наконец, и в его неожиданно умиротворённом голосе послышалось не иначе как благоговение. – Восхождение. Ну, конечно! Какая здесь может быть плоскость! Это не просто лабиринт жизни, это лестница, бесконечное восхождение!

На следующее утро Хайнц, как всегда, прибирался на офицерском столе и заметил, что папка не закрыта. Посмотрел: внутри были наброски фрагментов диковинного устройства. Вид сбоку, вид сверху – у Хайнца была врождённая способность легко читать самые сложные схемы и чертежи. Конструкция походила на винтовую лестницу – на некоторых изображениях зачем-то двойную. Это была лестница-спираль. В ней читалось что-то исконно-природное, вроде как в спиралях причудливых, ребристых, каменно-тяжёлых панцирей морских моллюсков и незатейливых, воплощающих всю простоту гармонии, нежных и хрупких ракушек садовых улиток, в спиралях нераспустившихся листьев папоротника и полураскрытых розовых бутонов; и в то же время Хайнц был абсолютно уверен, что никогда не встречал в природе ничего подобного. Чем бы эта конструкция ни являлась, каково бы ни было её назначение, но она была прекрасна: в ней чувствовалось мелодичное эхо жизни, словно в окаменевших раковинах аммонитов, изображения которых, среди рисунков с прочими морскими ископаемыми, Хайнц видел в одной из бесчисленных книг, в разное время ночевавших на столе Штернберга.

Судя по заметкам на полях наброска, устройство предполагалось собирать из металлических пластин: что-то наподобие Малых Зеркал, которые Штернберг использовал на Зонненштайне. Ещё один отражатель, только очень сложной конструкции. Не побег растения, не раковина моллюска – бездушная вещь. И всё-таки сколько живого было в этих причудливых линиях. Хайнц просто диву давался, как иссушенные руки заточённого в каменных стенах, непрестанно травящего себя морфием человека с выжженным взглядом могли изобразить такое чудо. Словно вся жизнь, какая ещё оставалась в его жилах, за одну ночь вылилась в эти эскизы. Ровно ничего не смысля в принципе действия и в назначении изображённой спиралевидной штуковины, Хайнц, однако, понял, что перед ним нечто вполне готовое к воплощению, более того – нечто гениальное.

Когда Штернберг, традиционно пропустив завтрак, после полудня вышел из спальни, чтобы долго приходить в себя под душем, а потом вяло ковырять доставленные Хайнцем обеденные блюда, налегая на вино, – Хайнц всё ещё рассматривал эскизы и схемы из папки и пытался прочесть изломанные записи (почерк командира, прежде каллиграфически-прозрачный и твёрдый, теперь превратился в нечто сумбурное, напоминающее арабскую вязь).

– Оно… Я не знаю… Я смотрю, и оно, ну, затягивает, приковывает… – попытался Хайнц объяснить своё непозволительное любопытство. – Эти линии… Не знаю, в чём тут секрет…

Штернберг молча забрал у него листки и спрятал папку с ними в ящик стола. Ящик запирался, но Хайнц видел, куда офицер положил ключ.

* * *

Пару раз Штернберг посылал Хайнца с поручениями в лабораторию доктора Брахта – просил какие-то отчёты. Так Хайнцу удалось передать Фиртелю планы замка. Они встретились в проулке, где редкие окна на вторых этажах щурились прикрытыми ставнями. Пролетал снег, где-то поскрипывала ржавая вывеска, и комплекс лабораторий тщился прикинуться тем, чем был когда-то: городишком под замковыми стенами. Фиртель со смехом рассказывал, как на приснопамятных кошках собирались испытывать какие-то излучения, но кто-то из заключённых проковырял в проволочной сетке вольера дырку, через которую животные сбежали, все до единого, после чего солдат СС из охраны комплекса отправили вылавливать зверюг по подвалам и чердакам, однако вернулись эсэсовцы ни с чем, если не считать того, что у некоторых физиономии были располосованы от лба до подбородка. Настойчиво и подробно расспрашивал Фиртель о том, что творится в замке. Ещё интересовался, кто такой Штернберг.

– Значит, тот самый учёный, которого якобы расстреляли? На которого ты раньше работал?

– Не «работал», а находился в его подчинении. И сейчас нахожусь.

– Вот оно как. Эсэсовец из «Аненербе». Подполковник…

– Ну да. А что?

– Ты у него тоже лаборант?

– Ординарец.

– Неплохо. Знаешь, какие исследования он проводит?

– Ну, примерно… Он проектирует одно устройство…

– Ты видел его записи? Чертежи какие-нибудь?

– Да, кое-какие наброски…

– Скопировать сможешь?

Хайнцу отчётливо представилась папка в верхнем ящике стола и ключ, который Штернберг обычно клал под зачехлённую пишущую машинку.

– Нет.

Фиртель по-совиному склонил голову набок. Хайнцу впервые пришло в голову, что Фиртель вообще здорово смахивает на ощипанную сову – со своим заострённым книзу носом, длинными бровями и большими круглыми глазами с тонкими веками.

– Не можешь или не хочешь? – уточнил Фиртель.

Хайнц решил рассказать ему, что Штернберг читает чужие мысли, – но в последнее время командир был настолько не в себе, что, вполне вероятно, ничего бы и не заметил… И тут Хайнца кипучей волной накрыла досада: да что же это вообще такое, чего ради он ещё пытается придумывать какие-то оправдания?

– Послушай, Фиртель, я просто не буду этого делать. Я тебе всё что угодно срисую – я и так на плане почти ползамка принёс, – но те наброски копировать не буду. И не проси.

– Ого, ну ты даёшь. Так ты всё-таки с нами – или с ними?

– Да о чём ты, я же всегда тебе помогал…

– Или, раз тебя помиловали, ты снова своё «Зиг хайль» завёл, да? Тёплое местечко боишься потерять?

– Я не…

– А я-то думал, до тебя раз и навсегда дошло, с кем ты раньше имел дело. Думал, тебе гестапо и концлагерь хорошенько мозги прочистили.

– Я не наци! Я просто солдат.

– Все вы «просто солдаты»! Конечно, ты ведь теперь вольный. Сапоги чистишь своему подполковнику. Рожу вон какую успел наесть. Реабилитация, фанфары! Забыл, кто тебе в бараке койку поближе к печке выторговал?

– Фиртель, ну заткнись уже! Осточертело тебя слушать.

Фиртель умолк, демонстративно разглядывая Хайнца, – а тот сразу ощутил, подобно брызгам ледяного крошева в лицо, всю дистанцию между ними – между рядовым СС в новой тёплой шинели и крепких ботинках и заключённым в грязной полосатой робе поверх драного свитера.

Хайнц просто-напросто вытащил из-за пазухи несколько мятых листов и протянул Фиртелю:

– В общем, вот. Тут не всё. В то крыло, где квартиры бонз, – туда не пускают. Зато я отметил лестницы и шахты лифтов. Ну, те, которые видел собственными глазами. Там ещё наверняка есть. Только какой в этих схемах прок? Вы что, восстание собираетесь устроить?

– Совсем ненормальных у нас пока нет, – ворчливо ответил Фиртель. – Кстати, если донесёшь на меня своему подполковнику или ещё кому, тебя же первого сдам, учти…

– Фиртель, ну какая блоха тебя укусила?

О том, что Штернберг давно всё знает, да только его это совершенно не волнует, Хайнц, разумеется, умолчал.

– Ладно, – вздохнул Фиртель. – Значит, так. У нас есть надёжный канал. Возможно, через тех людей и связь с заграницей получится наладить. Если нам удастся передать сведения о том, какие работы здесь ведутся – и что здесь вообще находится, – то появится неплохой шанс, что союзники придут сюда раньше, чем наци всё здесь уничтожат. При угрозе наступления наци собираются всё взорвать. Все подземные галереи, лаборатории, сам замок. Об этом говорило начальство лабораторий, я слышал. А прежде всех заключённых перемолят в труху – загонят на нижний ярус и включат машину. Ту самую. Теперь ясно, для чего нужны чертежи и планы? Это доказательство тому, что наши сведения – не просто слухи. Разумеется, мы не будем переправлять всё сразу. Отберём только то, что может заинтриговать, но не больше. За подробной информацией пусть сами сюда приходят!