Текст книги "Каменное зеркало – 2. Алтарь времени"

– Да понял я всё, понял…

– Я тебе больше скажу. Существует целый список лагерей, которые уничтожит та машина. Не знаю, каким образом. Может, её будут возить от лагеря к лагерю, но, более вероятно, просто заключённых сюда свозить будут. Это ж не газовые камеры, дело гораздо быстрее идёт: от тел почти ничего не остаётся.

– Всё это тебе доктор Брахт лично рассказал? – не удержался Хайнц. – Или ты у него под столом сидел, подслушивал?

– Конечно, тебе-то сейчас легко иронизировать! А они, между прочим, уже и не особо скрывают, что собираются с заключёнными сделать!

– Ну хорошо, только не раскочегаривайся опять.

– Твой подполковник, насколько я понял, как специалист в одиночку заткнёт за пояс всю лабораторию доктора Брахта. Короче говоря, если ты по-прежнему с нами, а не со всей этой падалью – и если тебе не безразлично то, что живых людей будут превращать в чёрное месиво, – принеси копии набросков. Ты же ординарец, найдёшь способ…

Неосуществимое было дело – пытаться объяснить Фиртелю, что к удару ножом в спину следовало бы приравнять воровство этих набросков, всей этой работы, что была не чем иным, как самой жизнью, которую во время ночных бдений по капле выцеживал из себя человек, не видевший больше смысла ни в чём, кроме как в бессмысленных, по сути, скитаниях внутри самого себя в поисках неизведанных законов мира.

– Командир все свои бумаги в сейфе хранит, – соврал Хайнц. – Поэтому не могу обещать, что получится.

Сейф в кабинете Штернберга действительно был. Хайнц как-то видел его содержимое: совсем небольшая обгоревшая по краю чёрная тетрадь да бутылка коньяка какой-то редкой марки.

Альрих. Морфий

Двое мальчишек на берегу реки стаскивают с себя гимназическую форму. Вернее, раздевается полностью только старший – долговязый четырнадцатилетний подросток. У него надменная осанка, точёная худоба бледного тела, чем-то напоминающая худобу борзой, подразумевающая быстроту и силу, всклокоченные волосы, уже успевшие выгореть до белизны на пыльном городском солнце, облупившийся от загара, но от того не менее аристократический нос, готовый растянуться в ухмылке наглый рот и неказистые очки с тяжёлыми круглыми стёклами. Глаза разного цвета, к тому же правый косит к переносице. Второму мальчишке тринадцать, но выглядит он намного младше – застенчивый, миловидный, с крупными каштановыми кудрями, он напоминает тех ясноглазых детей, которых рисуют на рождественских открытках. Младший ограничивается тем, что снимает горячую от июньского солнца, словно бы отяжелевшую от жары форменную куртку и пропотевшую рубашку – дальше ему раздеваться неохота, потому что в прошлый раз старший подросток обсмеял его, сказав, что его длинные трусы в мелкую розоватую полоску похожи на панталоны престарелой кокетки. Младшему мальчишке и в голову не приходит, что старший в своих постоянно сползающих купальных плавках с лампасиками выглядит ещё более комично. (Штернберг до сих пор помнил, какая слабая у этих треклятых плавок оказалась резинка.)

В этой паре приятелей старший для младшего не то что авторитет – почти бог. (У Штернберга в гимназии – как, впрочем, и позже, в университете, – так и не появилось настоящих друзей, однако всегда были «оруженосцы» – ровесники или чуть младше, те, кто смотрел ему в рот, терпел его умеренные издевательства и восхищался его хулиганскими выходками. В тот учебный год его пажом был паренёк по имени Лео.)

Южная окраина города. Здесь Изар, ниже по течению разбухающий и мутнеющий от фабричных помоев и прочих нечистот Мюнхена, кажется почище. Во всяком случае, вода не воняет, и потому мальчишки решают, что тут вполне можно купаться. Они уже в третий раз сюда приходят, прогуливая последние два урока, – доезжают до конечной на трамвае и дальше плетутся пешком по жаре вдоль заборов и складов, находя во всём этом приключении особый шик – потому что любой дурак может в выходные доехать на поезде до Тегернзее[12]12
  Тегернзее – один из самых старых и известных курортов Германии, расположен примерно в 50 км южнее Мюнхена.


[Закрыть], где есть оборудованные пляжи, зато далеко не каждый найдёт, где поплавать в будни. Вообще-то это идея Альриха. Лео понятия не имеет, откуда его кумир узнал об этом месте. В первый раз их чуть не избила ватага местных подростков, тоже пристрастившихся здесь купаться, здоровенных, горластых, и Лео тогда здорово перетрухнул, однако Альрих наговорил им чего-то такого, отчего теперь окраинная шпана обходит двух гимназистов в синих фуражках с бархатными околышами стороной, а восхищение Лео Альрихом достигло немыслимых высот.

Они оба из обнищавших дворянских семей, у обоих очень строгие родители, едва способные платить за обучение своих сыновей – «дети должны получить достойное образование». Разумеется, даже когда наступят каникулы, они никуда не поедут из города. У них нет никаких развлечений, кроме как читать книги да шататься по улицам. Правда, у Альриха есть карманные деньги, и иногда они ходят в кино, – Альрих помогает хозяину книжной лавки через квартал от своего дома, а ещё натаскивает по грамматике и французскому какую-то девчонку, дочку знакомых его матери, и копит на велосипед «Бреннабор». «Она хоть красивая?» – спросил как-то Лео, у которого карманных денег отродясь не водилось, и получил пренебрежительный ответ: «Редкостная дура, тупица, я её терпеть не могу».

Песчаные отмели, корявые домишки и сараи на берегу, бесконечный забор какого-то завода – его сточные трубы, извергающие жижу ядовитых цветов, лежат на берегу под последним мостом, который остаётся далеко позади, когда мальчишки приходят на заветное место. Дело в том, что тут есть довольно высокий обрыв – чуть ли не единственный на всю реку в пределах города и окрестностей. Можно сигать прямо с обрыва, а можно ещё залезть на старую иву, ствол которой, накренившийся высоко над зеленоватыми водами, истоптан поколениями местных ныряльщиков, а от половины ветвей остались только отполированные голыми ногами обломанные сучья. Самый большой подвиг – забраться почти на вершину дерева, где-то с середины растущего вертикально, и прыгнуть оттуда. Лео до сих пор не отважился, ему и с обрыва-то прыгать страшно: дно здесь каменистое, а река не так чтобы очень глубокая, к тому же основательно пересохшая после бесснежной зимы и сухих весенних месяцев.

– Подержи. – Альрих снимает очки и отдаёт Лео, тот почтительно держит их обеими руками, иногда пытаясь смотреть через стёкла, отчего у него сразу начинает ломить глаза и чесаться в носу.

По дереву Альрих взбирается почти на ощупь. Ему немного жаль, что он не может видеть расстилающийся внизу город – зелёно-жёлто-бурое месиво, переходящее в серый горизонт и выцветшее голубое небо, но ему нравится ощущать всей поверхностью кожи солнечный простор, ленивый ветер, высоту и пустоту и очень нравятся несколько мгновений полёта до воды – собственно, ради них он сюда и приходит. Во снах он часто летает. Позже он узнает, что эти полёты во сне называются астральными путешествиями, хотя к тому времени эта его способность сильно притупится, в отличие от прочих, по большей части ещё неведомых ему способностей.

Когда тонкие верхние ветви начинают скрипеть и качаться под его весом, он разжимает пальцы, в воздухе успевает выпрямить тело струной и сложить руки по швам – и входит в воду чисто, словно узкий клинок, без шума и плеска. Едва вода начинает басовито гудеть в ушах, Альрих сгибает ноги и прижимает колени к животу. На сей раз ступни почти не задевают дно, прежде чем он выпрямляется, чтобы выплыть на поверхность. В прошлый раз вышло куда менее удачно: он довольно сильно ударился, поранил о камень большой палец правой ноги и хромал всю дорогу домой.

Солнце каплями виснет на ресницах, слепит глаза, мутноватая тёплая вода отдаёт тиной. Альрих выбирается на крутой, в травянистых кочках, берег чуть в стороне от обрыва, ниже по течению, не забывая придерживать чёртовы плавки – и так едва не потерял их, пока плавал. Лео уже поджидает его и подаёт очки.

– Теперь твоя очередь, – командует Альрих.

– Я сегодня не хочу, – тушуется Лео.

– Хочешь, – зловеще произносит Альрих. – Очень хочешь. Но боишься. Я знаю, что боишься. Тебе самому-то не позорно бояться? Ты что, девчонка? Если не прыгнешь, я в следующий раз вместо тебя возьму с собой жирнюгу Ойгена, который шлёпается в воду, как мешок с колбасой, и наверняка сломает это дерево. И к тому же расскажу всем, что ты на ночь сказочки читаешь, да-да! Как малолетка. Что ты там читаешь? Эдуарда Лабулэ, кажется? И ещё Андерсена? Фу-у, да у тебя, похоже, задержка умственного развития.

Альрих всегда всё про всех знает, и это ужасно. У Лео комок в горле от обиды и стыда; всякий раз, когда старший приятель начинает над ним насмехаться, он чувствует себя ничтожеством. Лео, разумеется, невдомёк, что Альриху, если уж совсем честно, сказки пока тоже нравятся больше взрослых романов, а одна из сказок упомянутого француза, та, что про Паццу и три пощёчины, так и вовсе одна из самых любимых.

– Ладно, я прыгну, – мрачно соглашается Лео. – Но только чтобы доказать тебе, что я не трус! А иначе я бы не прыгнул! Просто потому, что не хочу…

Лео раздевается и карабкается на дерево. Он меньше и легче Альриха и потому забирается ещё выше. Раскачивается на ветках, машет рукой. Альрих улыбается, машет в ответ. Сейчас он видит город глазами Лео, у которого отличное зрение: плоские крыши складов, заводские корпуса, дальше – ряды жилых домов, сначала одно-двухэтажных, потом высоких, многоквартирных, до самого горизонта. Вообще-то он загнал Лео наверх именно для этого: чужими глазами посмотреть с вершины дерева – сознание Лео читалось очень хорошо.

– Смотри, как я сейчас прыгну! Вот прыгну так прыгну! – задорно кричит Лео. Красивый кувырок в воздухе – и мальчишка ныряет в воду, вытянув руки вперёд. Головой вниз.

Альрих не понимает, почему у него на мгновение темнеет в глазах. Не понимает, почему вдруг резко и сильно разболелась голова. Он списывает всё это на лёгкий солнечный удар и озирается в поисках тени. И далеко не сразу замечает: Лео что-то долго не выплывает на поверхность. Альрих впечатывает пальцем в переносицу очки, взгляд его уже панически скользит по жирно блестящей под солнцем воде. Ничего. Но вот мелькает что-то белое, не то локоть, не то колено, и тут же уходит в глубину. Затем показывается мокрая тёмная макушка – лишь на мгновение. И кровь. Мутная вода цвета хаки окрашивается кровью.

– А… э…

И тут из глотки невольно вырывается дикий вопль:

– А-а-а!!! Помогите, кто-нибудь! На по-омощь!!!

Край обрыва словно сам собой вылетает из-под ног. Удар воды каким-то образом оставляет на лице очки. Зелёная муть, ничего не видно. Ниже и ниже. Бока крупных камней, нити водорослей. Смутная тень, безвольно распростёртые руки, нимб мягко колышущихся волос, облачко крови возле головы. Альрих хватает мальчишку за подмышки и рвётся наверх, ему отчаянно не хватает воздуха.

…Не выплыть. Поверхность реки сковал сине-голубой, смутно светящийся лёд, похожий на матовое стекло. Штернберг одной рукой пытается пробить ледяную корку, другой удерживает бесчувственное тело. Ничего не выходит. Ударяет по ледяному панцирю ногами и случайно разжимает руки, бестолково машет ими, пытаясь вновь поймать мальчишку, но тщетно. Да ему уже и не до того. На последнем дыхании лбом, кулаками, коленями он бьётся в крышку ледяного гроба. Глухой треск. Хрипя и откашливаясь, Штернберг выныривает из воды. С третьей или четвёртой попытки выкарабкивается на присыпанный колючим снегом лёд. Лежит ничком, ничего не понимая, ни о чём не думая. Наконец осторожно, опасаясь сделать лишнее движение и провалиться обратно под лёд, приподнимает голову.

Ему знакомо это место – ничуть не хуже, чем берега Изара.

Зонненштайн.

С одной стороны – зеркально-гладкая скала, что разрезает дряблую плоть туч, вернее, не туч даже, а некоего бесцветного тумана, сплошь затянувшего небо. С другой – чёрные, лоснящиеся от копоти мегалиты. Между ними – многоугольное ветхое сооружение из крошащегося бетона и обгоревшие, хрупкие остовы машин… Пустота, серая пустота до самого горизонта, хлёстко ударяющая по глазам, словно порыв ураганного ветра. Никогда ещё Штернберг не видел столько горизонта сразу. Он никогда не бывал ни в открытом море, ни в степи, ни в пустыне; леса и горы Баварии, создающие впечатление уютной замкнутости мира, – вот что он привык видеть вокруг себя. Но если открывшаяся перед ним картина что-то и напоминает, то уж точно не морской простор, а пустыню конца времён. Почему именно «конца времён», отчего ему в голову такое пришло?.. Внезапно Штернберг понимает отчего. Он не может объяснить, но чувствует. В этом мире времени нет. Оно давно остановилось. Божественная спираль Времени прекратила своё вращение. Ещё на исходе медленное время древних вещей, не помнящих своего рождения, – камней, этого берега, скал, реки. Но скоро остановится и оно, и тогда всё здесь неотвратимо, необратимо, навечно прекратит своё существование.

Но Штернбергу страшно даже не от этого. Он потерял кого-то – там, подо льдом, в чёрной глубине небытия. Нет, вовсе не мальчишку-гимназиста, которого отправил на верную смерть 7 июня 1935 года, в пятницу, ровно за месяц до своего пятнадцатилетия. Кого-то другого. Человека, без которого его личное время застыло на отметке вечной полночи, в вечной пралайе[13]13
  Пралайя (санскр. «растворение», «уничтожение») в космологии индуизма – вселенский цикл с полным отсутствием активности во Вселенной.


[Закрыть]. Может быть, Дану? Может быть, себя самого? Он выкашливает промёрзший пепел из лёгких, он больше не способен дышать…

Господи, что за бред! Разве можно столько пить?! До чего отвратительно пробуждение, как мерзок чахлый полуденный свет, голова чугунная и подушка – как камнями набита. И необходимость поднять себя с кровати – всё равно что поднять из могилы мертвеца. И неизбежно ожидающая работа, этот проклятый камень Сизифа, это ежедневное выворачивание себя наизнанку… Господи, сколько можно терпеть всё это…

(Нет, гибели ребёнка на его совести всё-таки не было. Альрих выволок Лео на берег, неуклюже, непозволительно грубо (это он поймёт уже потом) – хрипло орущий, весь в акварельно-бледных разводах чужой крови, – и даже пытался делать что-то вроде искусственного дыхания и замотать своей рубашкой рану на голове приятеля, огромную в его искажённом ужасом восприятии, а вскоре на его вопли прибежали рабочие из авторемонтной мастерской неподалёку. Кто-то из взрослых понёс едва пришедшего в себя Лео на руках, чего тогда тоже ни в коем случае нельзя было делать, – надо было осторожно положить мальчишку на доску и так нести, но это Альрих осознает уже позже. У кого-то нашёлся автомобиль на ходу. От подробностей дальнейшего память милосердно Штернберга избавила. Он в одиночестве собирал свои и чужие вещи на берегу, в одиночестве шёл домой и помнил разве только, как форменные штаны из грубой шерстяной ткани, натянутые на голое тело (проклятые плавки остались где-то в водах Изара), натёрли ему всё, что только можно. Нашёл о чём вспоминать… Разумеется, он боялся, что придётся всё объяснять родителям Лео, – и боялся даже не их гнева, а того, что их боль и страх за единственного сына ошпарят его подобно кипятку. Какое впечатление злополучное происшествие произвело на его собственных родителей, он не помнил. Тем вечером Альрих сидел в своей комнате, не включая света, и ему было пусто и холодно. И голодно – кажется, его тогда оставили без ужина. А через пару дней Альрих навестил Лео в больнице. Плюнул на велосипед и на свои сбережения, накупил дорогих конфет, миндальных печений в жестяных коробках – он, как никто другой, знал, что Лео обожает сладости, он ведь всё про всех всегда знает…

«Я прыгнул, – первое, что сказал ему Лео, когда его увидел. – Я не трус, я прыгнул!»

Лицо мальчишки под толстой марлевой повязкой по самые брови было очень маленьким и жалким.

«Ты как вообще?» – с трудом выговорил Альрих.

«Ничего… Нормально вроде. Только голова немного ещё болит. И ноги не двигаются. Совсем… не двигаются…»

Лео мог бы ничего не говорить. Альрих мог бы не спрашивать. Навстречу ему попался доктор, они едва не столкнулись на пороге палаты. Альрих уже всё знал – прочёл, едва поймав взгляд врача. У Лео была рваная рана на лбу, сотрясение головного мозга и перелом грудного отдела позвоночника. Доктор был уверен, что Лео никогда больше не сможет ходить.

Спустя пять, шесть, семь лет Штернберг – многое открывший в себе, многому научившийся – пытался найти Леонарда фон Вильчека, которого в тот злополучный год, по выписке из больницы, родители увезли сначала в Кёльн, потом во Францию, потом в Америку, а дальше его следы терялись даже для оккультиста, оснащённого сидерическим маятником и хрустальным шаром. Штернберг изучал целительство. У него был дар, о котором он не подозревал в свои четырнадцать лет. Он смог бы загладить свою вину, наверное, смог бы…

Но тогда, навестив мальчишку, который даже другом-то ему не был – так, свитой да восторженной публикой в лице одного человека, – Альрих потом долго стоял на больничном крыльце, не решаясь почему-то выйти за чугунные больничные ворота на улицу, удивляясь новому, незнакомому чувству, оглушительному, как выстрел, – острой ненависти к самому себе, от которой звенело в ушах.

Совсем скоро гимназист Альрих ощутит лишь горечь покорности, когда его отец после продолжительной болезни окажется в инвалидном кресле. Альрих с содроганием, как неминуемого приговора, будет ожидать чего-то подобного…

Ненависть к себе – это когда не видишь ни малейшего оправдания собственному существованию.

Однако в то лето от ненависти его спасла племянница: она родилась. Внебрачный ребёнок его старшей сестры, отвергнутой женихом, несмываемый позор семейства барона фон Штернберга. Но Альриху до семейного позора не было никакого дела – он подружился с племянницей с первого взгляда.)

Вайшенфельд

4–9 января 1945 года

«На тот случай, если вам придёт в голову покончить с собой, – сказал ему Каммлер в телефонном разговоре как бы между прочим, – имейте в виду: ваших родственников сразу отправят в концлагерь. А концлагеря сейчас переполнены: идёт эвакуация заключённых с восточных территорий. Можете представить, что там творится… Конечно, вы не похожи на человека, который по любому поводу бросается стреляться или резать себе вены. Но учитывая ту вашу попытку на Зонненштайне… Да, я читал протоколы ваших допросов – я ведь должен знать, с кем имею дело. Учитывая к тому же, что морфинисты вообще склонны к суицидальным настроениям… В общем, имейте в виду. А морфий у вас будет».

И с тех пор гестаповец Шрамм, который в паутинной путанице субординации докладывал о Штернберге и Мюллеру, и Каммлеру, регулярно привозил трёхпроцентный раствор морфия – чаще в ампулах, иногда в больших больничных склянках. Очередная порция быстро подходила к концу: ежедневная доза становилась всё больше. Обычно Штернберг делал себе уколы около полудня и перед сном, стараясь соблюдать некую видимость порядка, которая немного успокаивала совесть, но иногда срывался и хватался за шприц уже ранним вечером.

Как ему было обойтись без морфия, когда его научный отдел, учебно-исследовательский отдел тайных наук в составе общества «Аненербе», фактически прекратил своё существование? А ведь руководство этим отделом Штернберг полгода назад принял с энтузиазмом, с лихвой искупающим его молодость и неопытность, и вложил столько сил, за три месяца укрепив дисциплину и вдохнув в исследования новую жизнь. Теперь же многие сотрудники погибли при бомбардировках, а кто остался, влачил жалкое существование в Вайшенфельде, провинциальном городке в горах Верхней Франконии, куда были перевезены документы отдела. Там же несколько недель безвыездно, под охраной, находился и сам Штернберг, бившийся над неразрешимой задачей, которую перед ним поставили. Имперский руководитель «Аненербе» Зиверс начал год с разговоров о неотвратимой консервации всей деятельности общества. Четвёртого января Штернберг получил от Зиверса письмо – приказ уничтожить уцелевшую после бомбёжек документацию оккультного отдела, чтобы та не досталась союзникам. Письмо Штернберг скомкал и потом долго сидел над книгами и бумагами в безнадёжном глухом отупении, которое накатывало на него всё чаще.

Как ему было обойтись без морфия, когда он ни разу не решился позвонить генералу Зельману с тех самых пор, как вышел из тюрьмы? И было так гадко на душе: Зельман, в конце концов, являлся для Штернберга заступником и покровителем с самого начала его карьеры. Но ещё гаже становилось при мысли о том, что Зельман узнает, в каком отвратительном и жалком положении Штернберг теперь находится.

И наконец, как ему было обойтись без морфия, когда его злополучная работа не двигалась с места? Придумать нечто такое, что включило бы смертоносный излучатель в систему Зеркал. Заменить человека – машиной. Заменить живое – мёртвым. У Штернберга по-прежнему не было ни малейшей идеи, как это сделать, а время шло. В один из первых дней нового года Каммлер позвонил снова и сообщил, что предоставит ему самому выбирать, кого из родственников солдаты расстреляют первым, если чертёж устройства не будет предъявлен до конца месяца. И каждый день нестерпимый страх требовалось заглушить морфием, а чувство вины от принятия морфия следовало скорее залить коньяком, вином или, на худой конец, шнапсом – тем, что оказывалось под рукой.

Помимо всего прочего, в самом начале января Штернберг получил от Гиммлера задание проверить данные разведывательных сводок – относительно точной даты начала готовящегося наступления Красной армии. О самих данных шеф CC, разумеется, умолчал. Позвонил Штернбергу в Вайшенфельд и сказал: определить дату начала советского наступления. Штернберг целую ночь провёл над картой, с маятником в онемевшей руке, а под утро, наконец, решился заглянуть в кристалл для ясновидения – огромный хрустальный шар на кованой чугунной подставке, который несколько лет тому назад подбирал под стать своему дару, его стройной ясности и мощи.

Теперь Штернберг был почти уверен, что морфий уничтожил его способность к ясновидению: все его попытки найти таким образом Дану не увенчались успехом, он просто ничего не видел. Однако, прождав гораздо дольше обычного, едва удерживаясь от того, чтобы не отвести усталый взгляд от кристалла и не помассировать саднящие глаза, Штернберг внезапно увидел тусклые багряные сполохи, затем – язвяще-яркие вспышки. Увидел обожжённое пламенем сумеречное небо, что пластами рушилось на землю, взрывая её ударами снарядов. Услышал всепоглощающий гул и грохот, от которого, казалось, крошился морозный воздух. И всё это было не бредом помрачённого сознания, а советской артподготовкой, которая должна была начаться ранним утром 12 января, знаменуя наступление Красной армии к северу и к югу от Варшавы, на Висле, где немецкие войска держались ещё с октября прошлого года. Глубокий снег, густой сизый туман; из тумана под рёв двигателей появляются угловатые тени – советские танки. Они быстро едут по полю, кажется, почти взлетают на всхолмиях, гусеницы крушат твёрдый наст, взметая снежную пыль. Корпуса Т-34 и ИСов покрыты инеем, и оттого машины, словно бы порождения зловещей русской зимы, выглядят вытесанными из матового, шершавого льда. На башнях танков белеют лозунги, смысл которых Штернберг прекрасно понимает, хотя не знает русского. Снег сменяется грудами развороченной земли. Остатки проволочных заграждений, ошмётки тел, бегущие солдаты, их грязные лица искажены ужасом. Один из танков приостанавливается совсем близко, поворачивает башню. Чёрное жерло пушки смотрит в упор. Выстрел.

На мгновение Штернбергу показалось, что он ослеп. Затем пришло осознание, что у него вовсю стучат зубы.

Арденнское наступление провалилось. Варшава скоро падёт. На очереди Восточная и Западная Пруссия, Силезия…

И он не знал, не мог узнать, не в силах был узнать, где Дана.

Разве мыслимо было теперь обойтись без морфия?

У него появилось странное увлечение: читать на ночь книги о морфинистах и сравнивать их рассказанные ощущения и переживания с собственными. Он ловил слабые отголоски того чувства, для которого нет названия в человеческом языке. Расхожие словосочетания вроде «беспричинная тревога» и «необъяснимый страх» не передают и тени того чёрного отчаяния, которое плещется в каждой клетке тела, ставшего убежищем для тысячи одержимых тварей, сходящих с ума по зелью… Гораздо толковее художественных были медицинские книги с их подробными историями наркотических зависимостей. Любимой книгой, которая читалась как поэма, для Штернберга стала заслуженная, ещё 1901 года издания, в кринолине обстоятельного и плавного слога XIX века, работа «Введение в психиатрическую клинику» профессора Мюнхенского университета Эмиля Крепелина, основавшего в родном городе Штернберга психиатрический исследовательский институт.

«Как ни мало бросаются на первый взгляд в глаза болезненные явления при длительном злоупотреблении морфием, однако сама болезнь очень тяжела по своим последствиям для больного. О действии морфия на психику мы на основании экспериментов до сих пор знаем лишь то, что он, по-видимому, облегчает ход мыслей, но зато затрудняет выполнение волевых импульсов, т. е. парализует волю», – назидательно заключал профессор Крепелин и абзацем ниже развивал мысль:

«Наконец, обычно развивается и повышенная чувствительность больных ко всем болевым ощущениям и душевным потрясениям, которая заставляет их уже при сравнительно очень незначительных поводах прибегать к шприцу. Таким образом, морфий неизбежно делается центром всех жизненных интересов, которому подчиняются все другие, развивается полная рабская зависимость от средства, которая обозначает атрофию воли».

«Атрофию воли», – мысленно повторял Штернберг, смутно угадывая за этими словами какой-то особый, лишь к нему одному обращённый смысл.

Атрофия воли.

«Приходя, верь. Не веря, не приходи». Вера в себя, вера в долг, вера в возможность будущего, вера во что угодно… Вера, ненависть и любовь – всё то, что в результате таинственной алхимии души преобразуется в волю.

«Если на Зонненштайне, – подумалось однажды Штернбергу, – существует какое-то подобие разума – а это не подлежит сомнению, – то зачем ему, чёрт возьми, нужна человеческая воля, разве ему не достаточно собственной? Воля, время. Время и воля… Человеку с сильной волей повинуется энергия Времени – вот и всё, что я понял, два с лишним года изучая каменные Зеркала Зонненштайна. И что?..»

И отчего-то его не оставляло ощущение, будто он был как никогда близок к пониманию того, какие силы кроются за Зеркалами Времени, – прошёл по самому краю отгадки.

Вайшенфельд

11 января 1945 года

Идея Штернберга спрятать наиболее важные документы отдела тайных наук в одной из заброшенных шахт близ Вайшенфельда весьма пришлась по душе его заместителю, Максу Валленштайну.

– Во всяком случае, мы сможем поторговаться за свои жизни с амиз[14]14
  Амиз (Amis) – так немцы называли американцев.


[Закрыть] или иванами, если дела пойдут совсем худо, – мрачно подытожил Валленштайн, разливая коньяк. – Хотя куда хуже?

Обойти приказ имперского руководителя «Аненербе» Зиверса о полном уничтожении документов в растущем день ото дня хаосе не составляло никакого труда. В Вайшенфельд начали прибывать беженцы с восточных территорий, принося с собой страшные слухи. Зиверс, больной и измотанный, постоянно колесил между Вайшенфельдом и Берлином, кроме того, разъезжал по всему рейху, выполняя чрезвычайные поручения рейхсфюрера, нередко ночевал прямо в машине и, разумеется, не мог уследить за тем, насколько добросовестно выполняются его приказы. Научная деятельность общества фактически уже месяц как была заморожена. Немногочисленные сотрудники отдела Штернберга, жившие в Вайшенфельде, интересовались только специальными продуктовыми карточками и вестями с фронтов. Для воплощения плана требовался лишь грузовой автомобиль да несколько крепких парней – чтобы перетаскивать ящики с документами. Парней решили взять из местного батальона фольксштурма[15]15
  Фольксштурм – отряды народного ополчения, созданные в нацистской Германии в последние месяцы Второй мировой войны. Были призваны поддержать немецкие войска в защите территории Третьего рейха от наступления антигитлеровской коалиции.


[Закрыть], который очень кстати находился под командованием одного из сотрудников «Аненербе». Единственной проблемой была охрана, приставленная к Штернбергу, – и его шофёр. Если солдаты просто несли караул возле квартиры, то Купер открыто надзирал за Штернбергом, заходя к нему по несколько раз на дню, и, несмотря на своё лояльное отношение к объекту надзора, обо всём сколько-нибудь подозрительном мог донести Шрамму, а тот не преминул бы всё доложить шефу гестапо Мюллеру. Последний же наверняка спал и видел, как бы уличить Штернберга в предательстве.

– Слушай, а тебе не приходила в голову мысль разделаться с этим шофёром? – бросил Валленштайн. – Скажем, соорудить такое проклятие, чтобы его в два счёта скрутило от какой-нибудь болячки.

– Такого здоровяка? Это не будет походить на случайность. Кроме того, его начальник Шрамм – сенситив и всё поймёт. Так что придётся тебе, Макс, подыскивать место захоронения бумаг без меня. И кстати, Купер отличный шофёр.

– Как знаешь. Я потом расскажу тебе, где найти документы.

– Да ладно, – Штернберг усмехнулся в свой бокал. Он не хуже Валленштайна знал, что оккультист может спрятать любую вещь так, что другому оккультисту очень непросто будет её отыскать.

– Так, я не понял. Ты что, теперь и мне не доверяешь?

– Да как сказать… Это же своего рода валюта.

– Болван ты. Неблагодарная свинья. Я, между прочим, Каммлеру только о тебе и говорил. Письма писал – в гестапо и ещё Гиммлеру. Прошения о твоём освобождении. Хочешь, черновик покажу?

Несмотря на протесты Штернберга, Валленштайн достал из принесённого с собой портфеля бумагу, положил перед ним. Штернберг невольно скользнул взглядом по строчкам. «Реализация проекта полностью зависит от оберштурмбаннфюрера фон Штернберга, единственного, кто обладает нужной квалификацией в плане навыков обращения с различного рода тонкими энергиями, в частности с энергией Времени. Дальнейшая реализация проекта в отсутствие фон Штернберга не представляется возможной… Группенфюрер Каммлер присвоил этому проекту высочайший уровень срочности и определил его как “решающий для войны”…»

– «Решающий для войны» – определённо что-то новое, – пробормотал Штернберг. – Даже проекту «Зонненштайн» не присваивали такой категории…

– Про тайник с документами я тебе потом всё-таки расскажу, что бы ты там ни думал. Надо, чтобы про него знали хотя бы двое. На случай, если один погибнет. Там же будущее, в этих наших бумагах. Без нас наука придёт к самой идее подобных исследований хорошо если через сотню лет…

– Будущего нет.

– Приехали. Слушай, Альрих, я тебя просто не узнаю. Ладно, давай ещё выпьем, что ли.

И они выпили. Они пили скверный коньяк, и Штернберг думал о том, как же сильно они оба изменились за эти почти пять лет, что работали вместе. Нищий студент философского факультета, сын разорившегося аристократа, и прожигавший время в пирушках и баловавшийся спиритизмом молодой бездельник, сын промышленника, – вот с чего они начинали когда-то. Первый пришёл в СС и в «Аненербе» из-за воспалённых амбиций, второй – от праздности да из-за красивого мундира. Как сильно они изменились – и даже не за все эти годы, а за каких-то два с половиной месяца, пока не виделись. Штернберг сам-то едва узнавал себя в зеркалах – истощённого, по-арестантски стриженного типа с угловатым лицом, мрачными складками в углах жёсткого рта и вымороженным взглядом. Валленштайн, напротив, заметно располнел, гусарская его физиономия с рыжеватыми усами поистаскалась, расплылась, свежий румянец превратился в нездоровый багряный налёт. И была ещё поразительная новость: полтора месяца назад Валленштайн женился. Притом продолжал гулять по девкам.