Текст книги "Русский бал XVIII – начала XX века. Танцы, костюмы, символика"

«Милостивая государыня, Екатерина Александровна!

Позвольте человеку, глубоко вам сочувствующему, уважающему вас и умеющему ценить ваше сердце и благородство, предупредить вас, что вы стоите на краю пропасти, что любовь ваша к нему (известная всему Петербургу, кроме родных ваших) погубит вас. Вы и теперь уже много потеряли во мнении света, от того, что не умеете и даже не хотите скрывать вашей страсти к нему.

Поверьте, он не достоин вас. Для него нет ничего святого, он никого не любит. Его господствующая страсть: господствовать над всеми и не щадить никого для удовлетворения своего самолюбия.

Я знал его прежде, чем вы, он был тогда и моложе, и неопытнее, что, однако же, не помешало ему погубить девушку, во всем равную вам и по уму, и по красоте. Он увез ее от семейства и, натешившись ею, бросил.

Опомнитесь, придите в себя, уверьтесь, что и вас ожидает такая же участь. На вас вчуже жаль смотреть. О, зачем, зачем вы его так полюбили? Зачем принесли ему в жертву сердце, преданное вам и достойное вас.

Одно участие побудило меня писать к вам; авось еще не поздно! Я ничего не имею против него, кроме презрения, которое он вполне заслуживает. Он не женится на вас, поверьте мне; покажите ему это письмо, он прикинется невинным, обиженным, забросает вас страстными уверениями, потом объявит вам, что бабушка не дает ему согласия на брак; в заключение прочтет вам длинную проповедь или просто признается, что он притворялся, да еще посмеется над вами, и – это лучший исход, которого вы можете надеяться и которого от души желает вам

Вам неизвестный, но преданный вам друг NN».

После допроса, устроенного близкими, она чувствовала себя отверженной от семьи.

Разлука с Лермонтовым, которого не пускали в дом, становилась с каждым днем все более невыносимой.

Спустя время на вечере у Лонгиновых, где Сушковой было запрещено танцевать мазурку с Лермонтовым, они все же нашли друг друга, сели рядом и весь вечер проговорили. На других вечерах она старалась танцевать только с Михаилом Юрьевичем. Так Екатерина Александровна и жила от вечера к вечеру и считала жизнью только те минуты, когда видела поэта. Затем они встречались все реже. И вот на одном из балов Лермонтов прошел мимо Сушковой, сделав вид, что не заметил ее. Она попыталась понять, за что он сердится.

«Имею ли я право сердиться на вас? Я доволен всем и всеми и даже благодарен вам, за все благодарен».

В этот вечер Михаил Юрьевич больше не разговаривал с Екатериной Александровной. Но через несколько дней он ей скажет: «… Я вас больше не люблю, да, кажется, и никогда не любил».

Впоследствии одной из кузин Сушковой, которая во всех подробностях знала историю взаимоотношений Екатерины Александровны и Михаила Юрьевича, Лермонтов признается: «<…> Я ее любил искренне, хотя и недолго, она мне была жалка, и я уверен, что никто и никогда так не любил и не полюбит меня, как она».

В перипетиях любовной игры, инсценированной Лермонтовым в столичных светских гостиных зимою 1834/35 года, поэт напишет в одном из писем к A. M. Верещагиной: «Теперь я не пишу романов, я их делаю».

Однако, как справедливо отмечает Ю. Г. Оксман: «… Лермонтов не только делал романы, – вопреки своей юношеской браваде, он их писал. Страницы «Княгини Литовской» свидетельствуют о том, что уже в 1836 году история с Е. А. Сушковой дала материал для одного из важнейших сюжетных узлов романа, почти все персонажи которого представляли собою откровенные сколки с живых лиц, участников той же светской эпопеи».

«Полтора года тому назад, – читаем мы в третьей главе «Княгини Литовской», – Печорин был еще в свете довольно новый: ему надобно было, чтоб поддержать себя, приобрести то, что некоторые называют светскою известностью, то есть прослыть человеком, который может делать зло, когда ему вздумается; несколько он напрасно искал себе пьедестал, вставши на который он бы мог заставить толпу взглянуть на себя; сделаться любовником известной красавицы было бы слишком трудно для начинающего, а скомпрометировать девушку молодую и невинную он бы не решился, и потому он избрал своим орудием Лизавету Николаевну, которая была ни то, ни другое. Как быть? В нашем бедном обществе фраза: он погубил столько-то репутаций – значит почти: он выиграл столько-то сражений».

История взаимоотношений Сушковой с Лермонтовым, особенно ее финал, стала для девушки сильным душевным потрясением, она потеряла «надежду на любовь».

Екатерина Александровна уезжает в деревню, где в 1836–1837 годах пишет свои записки – исповедь, отнюдь не предназначавшуюся для печати[19]19
  Дочери Е. А. Сушковой решили обнародовать эти записки. В 1896 году они были напечатаны в «Вестнике Европы».


[Закрыть]. В 1838 году Е. А. Сушкова вышла замуж за А. В. Хвостова, с которым познакомилась на балу 1 января 1829 года, – он был первым кавалером ее первой мазурки[20]20
  Это был весьма образованный человек, он служил на дипломатическом поприще, был секретарем при посольствах в Соединенных Штатах и Персии, директором дипломатической канцелярии в Тифлисе, секретарем посольства в Турине, поверенным в делах в Неаполе и, наконец, состоял в звании генерального консула в Венеции, Марселе и Генуе.


[Закрыть].

Находясь долгое время за границей, последние годы Е. А. Хвостова провела в Петербурге в заботах о воспитании дочерей.

И все же, что бы ни писал Лермонтов о своих отношениях с Сушковой, не всякой женщине суждено вдохновлять поэтов на создание поэтических шедевров.

В Середникове летом 1830 года Михаил Юрьевич написал и посвятил Екатерине Александровне стихи, в которых кроется истинная правда о чувствах поэта.

Светский этикет строго различал правила проведения бала и танцевального вечера. Последний не требовал большого количества приглашенных, изысканных костюмов. Одинаково неприличным считался как городской костюм, так и бальный наряд. На эти вечера дамы наряжались лишь слегка. На балах не танцевали под рояль, а только под оркестр, причем лица, как говорили тогда, «средних лет», не решавшиеся танцевать на балах, могли свободно делать это на вечерах, где почти всегда царила атмосфера простоты и веселья. Программа вечера зависела от личных пристрастий, вкусов, убеждений хозяев, каждый из которых собирал свое общество.

В начале 20-х годов XIX века в Кишиневе на вечерах у Варфоломея танцевали, у Крупянского обедали и играли в карты, а у Липранди «не было карт и танцев, а шла иногда очень шумная беседа, спор и всегда о чем-либо дельном, в особенности у Пушкина с Раевским». Надо заметить, что А. С. Пушкин бывал и у Варфоломея, и у Липранди, и у Крупянского.

На вечере 22 октября 1831 года в присутствии императора Николая Павловича и императрицы генерал-адъютанты, камергеры и фрейлины высочайшего двора играли в «веревочку», танцевали вальсы, разыгрывали фанты. «Это была точно семейная, простая, бесцеремонная беседа. Государь был истинно не государем, а добрым каким-то отцом в семействе и между короткими знакомыми», – вспоминал А. Я. Булгаков.

Накануне Рождества Христова, в сочельник, после всенощной у императрицы Александры Федоровны всегда была елка для ее детей, и вся свита приглашалась на этот семейный праздник. Государь и царские дети имели каждый свой стол с елкой, убранной подарками. После раздачи подарков императрицей все входили в зал, где был приготовлен большой длинный стол, украшенный фарфоровыми вещами императорской Александровской мануфактуры. Здесь разыгрывалась лотерея среди всей свиты. Государь Николай Павлович выкрикивал карту, выигравший подходил к ее величеству и получал выигрыш-подарок из ее рук. Среди призов было немало книг, в том числе сочинения Пушкина и Жуковского. Участница этих вечеров баронесса М. П. Фредерикс вспоминала спустя десятилетия: «Так все было мило, просто, сердечно, несмотря на то что было в присутствии государя и императрицы; но они умели, как никто, своей добротой и лаской удалять всякую натянутость этикета».

Необычайно роскошным был бал, данный в конце апреля 1834 года петербургским дворянством по поводу совершеннолетия наследника престола.

Для этого был выбран огромный зал в доме обер-егермейстера Д. Л. Нарышкина на набережной Фонтанки, но зала этого оказалось недостаточно, и, сделав крытый переход, к дому Нарышкина присоединили ряд комнат соседнего дома. Кроме того, поручили архитектору А. П. Брюллову построить «столовую залу» для парадного ужина.

О балах у графа Потоцкого говорил весь Петербург. «На его вечерах были швейцары со шпагами, официантов можно было принять за светских франтов, ливрейные были только в большой прихожей, омеблированной как салон: было зеркало, стояли кресла, и каждая шуба под номером. Все это на английскую ногу». Но если убранство гостиных Потоцкого было действительно заимствовано из Англии, то сам граф оставался истинным польским аристократом. Мало кто мог сравниться с ним в умении танцевать мазурку.

Граф с поразительной для своих лет легкостью буквально летал во время танца и говорил партнерше: «Мазуречка, пане», а дама отвечала: «Мазуречка, пан храббе». В то время пары буквально неслись по залу (впоследствии движения стали спокойнее), а зрители аплодисментами встречали графа и его даму.

Балы в Мариинском дворце блистали великолепием. Особенностью этих балов, поражавших воображение современников, было присутствие среди приглашенных профессоров Академии наук и Академии художеств и офицеров Горного инженерного корпуса. Общество Мариинского дворца отличалось серьезными интересами. Великая княжна Мария Николаевна проявила себя талантливой художницей, герцог Лихтенбергский интересовался точными науками и горным делом. Профессоров приглашали во дворец не только на балы, но и для чтения лекций. Великосветские дамы съезжались сюда на лекции по истории профессора Петербургского университета К. И. Арсеньева. Когда подросли маленькие герцоги, профессора приезжали на уроки к детям.

Не только Москва и Петербург славились в описываемые нами времена своими праздниками.

В 1837 году император Николай Павлович предпринял путешествие на юг России, главная цель которого – маневры в Вознесенске с 18 августа по 3 сентября.

Генерал-губернатор Новороссии М. С. Воронцов принимал в подготовке визита активное участие.

«В апреле-мае 1837 года граф находился в Алупке, где продолжалось строительство дворца. Оттуда он направлял письма гражданским губернаторам Таврической, Екатеринославской и Херсонской губерний, Керчь-Еникальскому градоначальнику, командиру Балаклавского греческого пехотного батальона. Содержание посланий было одинаковым: построены ли пристани, отремонтированы ли мосты, какие меры приняты по исправлению дорог от Севастополя до Балаклавы, из Таганрога до Ростова, от Вознесенска до Николаева и Одессы?»

Специальные комиссии занимались «заготовлением почтовых, а в Крыму почтовых и верховых лошадей, седел и всякого рода сбруи», подготовкой квартир и убранством интерьеров, «распределением продовольственных припасов».

Обязательными членами комиссии были купцы, которым оказывалось содействие для поездки в Константинополь «за различными вещами»: мебелью, тканями, предметами декоративно-прикладного искусства, предназначавшимися, к примеру, «для украшения Бахчисарайского ханского дворца, который будет посещать Государь Император».

Перед самым приездом царя в Одессу Воронцов покинул Вознесенск, чтобы убедиться в готовности города принять гостей.

Императрица и великая княжна Мария Николаевна прибыли в Одессу из Вознесенска 4 сентября и остановились во дворце новороссийского генерал-губернатора. Программа посещения города Александрой Федоровой была следующей: 5-го императрица вместе с великой княжной прослушала Божественную литургию в церкви Одесского института благородных девиц, состоявшего под покровительством Александры Федоровны. Приветствуя воспитанниц, она упомянула, что в 1818 году положила первый камень дома, занимаемого институтом. Затем последовало посещение собора.

Проехав в экипаже по одесским улицам, императрица выразила «свое удовольствие при виде изящных зданий… города».

Вечер был посвящен посещению театра, где давали «Норму» Беллини.

В ночь с 5-го на 6 сентября в Одессу прибыл император с наследником престола.

6 сентября Николай I с Александрой Федоровной посетили собор, где приняли из рук архиепископа Гавриила святую икону. Затем состоялись смотр войск и представления во дворце военных и гражданских чиновников, иностранных консулов и почтенного купечества.

Вечером того же дня в здании Биржи в честь высочайших гостей Одесса давала бал, который, как и всякий церемониал, имеет символическое значение.

«Бал имеет символическое значение?» – удивится кто-то из читателей.

Чтобы рассеять подобные сомнения, предлагаю на некоторое время покинуть Одессу и вернуться на несколько дней назад – в Вознесенск, где 30 августа в доме главного начальника сосредоточенных в Вознесенске войск генерала от кавалерии графа Витте состоялся бал.

Стены и потолок бального зала были обтянуты кисеей, вдоль карниза висели фестоны из голубой материи, отороченные блестящей бахромой.

Зал украшали воинские доспехи и огромные канделябры, сделанные из сабель и ружей. Четыре люстры были увенчаны кирасирскими касками. В глубине, от пола до потолка, возвышался тройной ряд ружей, сабель и копий, освещенных множеством свечей.

Две комнаты, предназначенные для императорской фамилии, отличались изяществом убранства. В одной из них было развешано редкое оружие разных веков и народов. Бал начался в восемь часов вечера и окончился в два часа ночи (число посетителей доходило до 1500). Бал в Вознесенске – бал военной столицы края.

Бал в Одессе должен был представить город как столицу огромного сельскохозяйственного региона империи, центр торговли и мирного судоходства.

За две недели до приема одесский градоначальник А. И. Левшин обратился к М. С. Воронцову с просьбой утвердить смету на «исправление всей наружной штукатурки и побелку стен биржевого здания; на устройство внутри большой залы пилястр и «росписку» стены; на пробивку двух дверных отверстий и на сделание дверей с коробками и приборами…». Градоначальник предлагал произвести все эти работы за свой счет. Но Воронцов наложил резолюцию: «разрешить из суммы 1838 года», имея в виду городские доходы.

Мебель, ковры, египетские циновки, турецкие шали, предназначенные для залов и комнат Биржи, были привезены в Одессу из Константинополя.

Бал устраивался по добровольной подписке жителей, без привлечения городских, казенных или общественных средств. Сумма расходов доходила до 70 тысяч рублей. Обязанности хозяйки бала приняла на себя графиня Е. К. Воронцова.

Вечером 6 сентября 1837 года здание Биржи напоминало сказочный дворец, над балконом которого блистали слова «Боже, царя храни!». Перед входом в зал был устроен кабинет для императрицы. Его убранство отличалось вкусом, оригинальностью и роскошью. Кабинет украшали листья и гроздья свежего винограда, драпировка из роскошных шалей. Открылся бал полонезом, и первой парой были императрица с генерал-губернатором М. С. Воронцовым.

Петербургский двор того времени задавал тон европейским дворам как самый пышный, блестящий и светский. Императрица Александра Федоровна была воплощением изящества, любила окружать себя прекрасным и обладала утонченным вкусом. Она поистине царила на балах своего времени, восхищая всех грациозностью движений. «Императрица… танцевала как-то совсем особенно: ни одного лишнего pas, ни одного прыжка или неровного движения у нее нельзя было заметить. Все говорили, что она скользила по паркету, как плавает в небе облачко, гонимое легким ветерком», – вспоминала М. Каменская.

Поэтическое прозвище Александры Федоровны – Лалла Рук. Именно под этим именем увековечена императрица в ранней редакции VIII главы «Евгения Онегина» А. С. Пушкина:

 
Когда в умолкший, тесный круг,
Подобна лилии крылатой,
Колеблясь, входит Лала Рук.
И над поникшею толпою
Сияет Царственный главою
И тихо вьется и скользит
Звезда – Харита меж Харит.
 

В двенадцатом часу ночи император удалился, но танцы продолжались. В первом часу пополуночи высокие гости последовали на ужин, столы для которого были накрыты между биржевой колоннадой и бальным залом. Стены украшали флаги морских держав, люстры были изготовлены в виде морских якорей.

Стол для императорской фамилии был установлен на специальном возвышении. Кроме того, были накрыты тридцать столов в этом же зале для трехсот пятидесяти особ, других посетителей угощали в отдельных комнатах.

После ужина Александра Федоровна вернулась в танцевальный зал. Знак высочайшего уважения – следовать в первой паре с императрицей. Этой чести вновь удостоился М. С. Воронцов. И это при том, что в зале присутствовали наследник и великий князь Михаил Павлович. Бальный церемониал еще раз подтвердил особый статус генерал-губернаторской власти и личное уважение к М. С. Воронцову.

Этот бал – важное событие в истории не только культурной, но и политической жизни Одессы и всего региона.

7 сентября царь посетил одесский карантин, совершил поездку вдоль берега до Пересыпской лесной плантации и лично поблагодарил одесского градоначальника Левшина за инициативу по насаждению деревьев на сыпучем песке. Николай Павлович осмотрел строящуюся каменную лестницу, городскую больницу, Одесский институт благородных девиц, «тюремный замок» и другие городские заведения.

Государыня побывала на выставке сельских, художественных и ремесленных произведений.

В институте благородных девиц воспитанницы всех классов держали экзамен в присутствии императрицы. Николай I наблюдал за экзаменом в высшем классе. Вместе с наследником царь осмотрел церковь, больницу, обошел все классы института.

Концерт, данный воспитанницами, был весьма оригинален: шестнадцать девушек разыграли на восьми фортепиано увертюру оперы Россини «Семирамида», аранжированную на тридцать две руки, а затем последовали хоровое пение и изящные танцы.

В доме призрения сирот императрицу принимали председатель Одесского женского благотворительного общества графиня Е. К. Воронцова и вице-председатель граф Р. С. Эдлинг.

Император вместе с наследником посетил Ришельевский лицей, Еврейское мужское и женское училища, дом призрения сирот Одесского благотворительного общества, дом призрения нищих и Еврейскую больницу.

На выставке одесских художников и ремесленников Николай Павлович приказал налить рюмку одесского вина и выпил за их здоровье.

Завершился день итальянской оперой в Одесском театре.

9 сентября утром император вместе с императрицей и наследником отплыли в Севастополь. Иностранные торговые суда салютовали военному пароходу «Северная звезда» пушечными выстрелами.

В высочайшем рескрипте на имя новороссийского и бессарабского генерал-губернатора М. С. Воронцова Николай Павлович отмечает, что, посетив Одессу, он нашел в городе отличный порядок, строительство «многих красивых зданий», что свидетельствует о «цветущем оного состоянии». Поездка в Крым доставила Николаю Павловичу не меньшее удовольствие, чем визит в Южную Пальмиру – Одессу.

Особенно порадовали царя успехи в строительстве на Южном берегу Крыма «прочных и удобных дорог».

Император подчеркивает, что отдает должное «благоразумной заботливости и неусыпным трудам» М. С. Воронцова и выражает генерал-губернатору «полную и совершенную признательность за отлично-полезное служение Ваше, пребывая к Вам навсегда благосклонный Николай». Четырнадцатилетний труд на благо Новороссии и всей империи был заслуженно оценен императором.

В 1837 году наследник престола цесаревич Александр Николаевич совершит путешествие по России. «Путешествие наследника имеет двоякую цель: узнать Россию, сколько сие возможно, и дать себя видеть будущим подданным», – напишет в специальной инструкции для сына Николай I. Согласно наставлениям императора, наследник был обязан посещать все казенные учебные заведения, госпитали, учреждения приказов общественного призрения и тюрьмы, знаменитые фабрики и заводы. Наряду с этим Николай I дает строгие рекомендации сыну в отношении его поведения на балах: «Буде наследник будет зван на бал, принимать подобные приглашения в губернских городах, в прочих отклонять, извиняясь неимением времени. На сих балах его высочеству танцевать с некоторыми из почетных дам польский, с молодыми же знакомыми или же лучше воспитанными – французские кадрили две или три, но никаких других танцев. На ужин не оставаться и вообще не более часу или двух, и уезжать неприметно». В Москве Александру Николаевичу разрешалось принимать приглашения на балы как в зал Дворянского собрания, так и к знатным особам.

В своих посланиях, адресованных императору, наследник подробно описал свое путешествие. Из писем мы узнаем в том числе и о посещении Александром Николаевичем бальных церемониалов.

Так, в Твери он протанцевал на балу три польские и три французские кадрили. На блестящем, по мнению наследника, балу в Ярославле он участвовал в шестнадцати польских (видимо, имеется в виду шестнадцать смен партнерш в танце) и четырех французских кадрилях. Не каждый губернский город мог позволить себе устройство бала в честь будущего императора Российской империи. К примеру, в Перми за «неимением общества» и «удобного помещения» бала не было.

На бал в Тобольск многие гости приехали из Томска и Омска. На торжестве присутствовало до трехсот человек, причем, по мнению Александра Николаевича, дамы были «порядочно одеты» и музыка «хорошая из казаков».

В Оренбурге бал проходил в галерее, построенной в степи. «Этот праздник был единственный в своем роде, настоящий степной <…>», – сообщал в одном из писем отцу наследник.

Будущий император посетил балы в Казани, Пензе, Тамбове, Воронеже, Смоленске, Москве, Екатеринославе, Киеве, Полтаве. Но самым ярким, по его мнению, был бал в Харькове, он «лучший по обществу» и по «устройству залы» из всех балов, которые он видел во время путешествия.

Спустя время после окончания путешествия по Российской империи наследник престола отправился в поездку по Европе.

В 30-х годах XIX века русская дипломатия искала способы к улучшению отношений с Англией, охлаждение в отношении с которой было вызвано экспансионистской политикой Британии в Азии.

Первым шагом к сближению двух стран стал визит в Лондон в 1839 году в связи с 20-летием королевы Виктории цесаревича Александра Николаевича. 21-летний наследник русского престола произвел благоприятное впечатление на королеву, которая танцевала с ним на балу, причем она удостоила его чести быть ее партнером в первом и последнем танце.

При Николае I «русский двор имел чрезвычайно блестящую внешность, – вспоминает А. Ф. Тютчева. – Он еще сохранял весь свой престиж, и этим престижем он был всецело обязан личности императора Николая. Никто лучше, как он, не был создан для роли самодержца. Он обладал нравственными свойствами. Его внушительная и величественная красота, величавая осанка, строгая правильность олимпийского профиля, властный взгляд – все, кончая его улыбкой снисходящего Юпитера, все дышало в нем земным божеством, всемогущим повелителем, все отражало его незыблемое убеждение в своем призвании».

Летом 1839 года стояла прекрасная погода. Все великосветские дома Петербурга были озабочены подготовкой к целому ряду торжеств по случаю бракосочетания великой княжны Марии Николаевны с герцогом Лейхтенбергским. В день венчания высочайший выход был назначен на два часа дня. После церемоний венчания по православному и католическому обрядам состоялся большой обед в присутствии царской семьи.

Задолго до бала в честь новобрачных император обратился к придворным дамам с просьбой не скупиться на туалеты, дабы праздник стал еще более блестящим. Не менее роскошный бал состоялся спустя несколько дней во дворце великого князя Михаила Павловича. Широкая лестница парадного вестибюля была устлана красным ковром и утопала в экзотической зелени. Основания белоснежных колонн были превращены в корзины с цветами. В нишах из-за листвы померанцевых деревьев виднелись ярко освещенные мраморные статуи. В танцевальном зале был устроен бассейн с освещенным фонтаном, брызги которого орошали розы и другие цветы, окаймлявшие края бассейна.

Оркестр размещался за фонтаном. От гостей его отделяли померанцевые деревья. Весь Михайловский дворец и ограда были иллюминированы. Чествования новобрачных завершились балом на каменноостровской даче принца Ольденбургского и праздником в Петербурге.

Танцевальный зал каменноостровского бала был устроен в саду, устланном паркетом, и окружен невысоким барьером, покрытым коврами. Принц и принцесса любезно встречали приглашенных у входа. Гости проходили несколько зал до балкона, украшенного цветами, и спускались па площадку сада, предназначенную для танцев. С наступлением сумерек весь дом был освещен фонариками, напоминавшими по форме тюльпаны.

Иностранцы-путешественники отмечали особую изобретательность и вкус русских в создании картин иллюминации. «Вы видите то огромные, величиной с дерево, цветы, то солнца, то вазы, то трельяжи из виноградных гроздьев, то обелиски и колонны, то стены с разными арабесками в мавританском стиле. Одним словом, перед вашими глазами оживает фантастический мир, одно чудо сменяет другое с невероятной быстротой», – вспоминал маркиз де Кюстин.

По окончании бала все общество отправлялось на прогулку в парк. «Мы проезжали мимо гротов, освещенных изнутри ярким пламенем, просвечивающим сквозь пелену ниспадающей воды. Эти пылающие каскады имеют феерический вид. Императорский дворец господствует над ними и как бы является их источником. Только он один не иллюминирован, но необозримое море огней стремится к нему из парка, и, отражая их своими белыми стенами, он горит, как алмаз. Эта прогулка по иллюминированному парку была, бесспорно, прекраснее всего в петергофском празднике», – писал маркиз де Кюстин, посетивший Россию в 1839 году.

Праздник по случаю тезоименитства императрицы Александры Федоровны имел большое символическое значение. Тысячи людей – офицеры, солдаты, купцы, дворяне, царедворцы – покидали в этот день Петербург и перебирались в Петергоф. В день бала дворец был открыт для всех желающих. Император, беседуя с представителями различных сословий, выступал в роли истинного отца нации.

В Петергофе, как и на других торжествах с участием членов императорской фамилии, императрицу и великих княгинь повсюду сопровождали камер-пажи.

Пажеский корпус – это своеобразная школа полувоенного и полупридворного характера. Обучение танцам занимало важное место в подготовке пажей к придворной службе. В начале 40-х годов XIX столетия в доме директора корпуса Н. В. Зиновьева по воскресеньям и праздникам давались балы, на которые приглашался весь корпус, с целью «придать полезное и безвредное направление естественному стремлению юношества к удовольствиям и развлечениям». Обстановка балов Зиновьева не уступала самым изысканным собраниям петербургского grand monde. «Зимний сад, роскошный, просторный зал для танцев, гостиная, биллиардная – все это было великолепно, особенно когда горело огнями», – вспоминал князь Н. К. Имеретинский.

Как известно, в 40-х годах Петербург узнал польку. «Сначала этот танец был очень степенный: пары не кружились еще, а кавалер и дама становились в линию и подпрыгивали под такт, попеременно поворачивая голову то наружу, то внутрь. Вскоре, однако же, этот первообраз польки заменила нынешняя, и ее называли тогда «Polka tremblante». Новый танец давался далеко не всем, в обществе появилось выражение «желающий, но не могущий полкировать».

В зиму 1843/44 года в царственной семье состоялось два бракосочетания: великой княжны Александры Николаевны с принцем Гессенским и великой княжны Елизаветы Михайловны с герцогом Нассауским. В ряду многочисленных праздников, сопровождавших обе свадьбы, было торжество, данное великой княгиней Еленой Павловной в феврале 1844 года. Праздник начался в девять часов утра балетом в постановке балетмейстера Огюста; в нем зрители увидели двор калифа Багдадского, Оберона со свитой и двор Карла Великого.

После балета его участники (190 человек), сопровождаемые огромным костюмированным хором военной музыки, обошли попарно в торжественном марше все залы Михайловского дворца. В балете, как и в шествии, были заняты все великие княгини и великие княжны, великосветская молодежь Санкт-Петербурга.

В одном из залов дворца итальянские певцы исполнили «Сандрильону» Россини. Освещенный китайскими фонарями, развешанными на пальмовых деревьях, зал казался огненным морем. Но вдруг случилось непредвиденное: на публику посыпались осколки лопнувших от жары «граненых шкаликов, вившихся по стенам и отделявших сцену от партера». К счастью, эта беда не превратилась в подлинное несчастье. Ни один мундир, ни одно великолепное платье не было прожжено или засалено.

После оперы начался бал. Буфеты утопали в зелени и цветах. В час подали ужин. Адъютанты и придворные великокняжеского двора любезно угощали гостей. Вокруг главного стола на хорах расположились несколько оркестров и хор певчих. Столы были расставлены на лестничных площадках и внизу, в огромных сенях, между померанцевыми и лимонными деревьями. Весь пол – и на площадках, и в сенях, и на ступеньках лестниц – покрывала расписанная золотом и серебром цветная парусина. Этот праздник соединил в себе вкус, роскошь и художественное воображение. По словам М. А. Корфа, он был достоин кисти Брюллова и пера Пушкина.

Когда мы говорим о 30-х годах XIX столетия, то у многих это время ассоциируется исключительно с личностью Пушкина, его жизнью и творчеством. Наверное, это во многом справедливо. Но и, к сожалению, в подобном взгляде кроется опасность одностороннего восприятия большого света, который, по словам графа Владимира Александровича Соллогуба, «…в тридцатых годах… был настоящим большим светом. Русская знать, еще не обедневшая, держалась сановито и строго чуждалась наводнивших ее впоследствии всякого рода проходимцев. Но всем и каждому соблюдалась вежливость самая утонченная, гостеприимство самое широкое. Торгашество почиталось позором, всякий поступок, могущий подать повод истолкованиям ложным, возбуждал порицание самое строгое. Хотя беспредельно преданный и зависимый от двора, большой свет в то же время сумел сохранить некоторую независимость».

После гибели Лермонтова Белинский ставил Соллогуба на второе место среди современных писателей – сразу вслед за Гоголем, поэтому мы не будем пренебрежительно отмахиваться от мнения тех, кто не только по рождению, но и по воспитанию, образованию по праву принадлежал к высшим кругам российского общества 30-40-х годов XIX столетия, и с помощью их воспоминаний попытаемся восстановить картины русских балов второй четверти XIX века.

16 января 1839 года М. А. Корф писал в своем дневнике: «Элементы, из которых составляются эти балы большого света, довольно трудно обнять какими-нибудь общими чертами. Разумеется, что на них бывает весь аристократический круг; но кто именно составляет этот круг в таком государстве, где одна знатность происхождения не дает сама по себе никаких общественных прав, – объяснить не легко. В этом кругу есть всего понемножку, но нет ничего, так сказать, доконченного, округленного. Тут есть и высшие административные персонажи, но не все; некоторые отделяются от светского шума по летам, другие по привычке и наклонностям. Точно так же в этом круге есть и богатые, и бедные, и знатные, и ничтожные, даже такие, о которых удивляешься, как они туда попали, не имея ни связей, ни родства, ни состояния, ни положения в свете! Между тем весь этот круг как заколдованный: при 500 тысячах населения столицы, при огромном дворе, при централизации здесь всех высших властей государственных – он состоит не более как из каких-нибудь 200 или 250 человек, считая оба пола, и в этом кругу, то есть в особенно так называемом большом свете, невозможно и подумать дать в один вечер два бала вдруг. Молодые люди-танцоры попадают легче, но тоже не без труда. Так, например, флигель-адъютанты и кавалергардские офицеры почти все везде; конногвардейских много; прочих полков можно всех назвать наперечет, а некоторых мундиров, например, гусарского, уланского и большей части пехотных гвардейских решительно нигде не видать. Появление в этом эксклюзивном кругу нового лица, старого или молодого, мужчины или женщины, так редко и необыкновенно, что составляет настоящее происшествие. Заключу одним: человеку, не посвященному в таинства петербургских салонов, невозможно ни по каким соображениям угадать а priori, кто принадлежит к большому кругу и кто нет. Есть министры, члены Государственного совета, генерал-адъютанты, статс-секретари, придворные чины, – не говоря уже о сенаторах, которых нигде никогда не увидишь, которые решительно никуда не приглашаются: есть люди знатные по роду и богатству, просвещенные, со всеми формами лучшего общества, которые в том же положении; и есть, напротив, – как я уже сказал, – люди совершенно ничтожные, которые везде бывают, которых везде зовут, большею частью потому, кажется, что они играют в высокую игру, до которой некоторые из наших баричей большие охотники».