Текст книги "Разделенный человек"

Наконец Виктор заговорил:

– Ты замечал, Гарри, что кое-кто здесь очень старается не просыпаться – и, к сожалению, с успехом.

Обернувшись, я увидел самых обыкновенных людей, компаниями попивавших кофе.

Но Виктор заявил, насмешливо фыркнув:

– Они так давно стараются (кое-кто) и так загипнотизировали себя, что уже сами об этом не знают. Понаблюдай за ними. Вон! С каким азартом он задувает спичку. Да это он собственную душу задувает. Только душа, в отличие от спички, может вспыхнуть снова, причем в самый неподходящий момент.

Кофе нам принесла та же официантка.

Когда она поставила поднос, Виктор обратился к ней:

– Вы мешаете своей душе проснуться? Спорим, нет?

Она хотела поджать бегемотовы губки, но улыбка все же прорвалась наружу. А ответила она с каким-то шотландским выговором, непривычным моему уху:

– Душе, сэр? У меня нет души. По правилам заведения нам души не положено.

Она отошла, а Виктор засмеялся ей вслед, чтобы заставить оглянуться.

Дожидаясь продолжения рассказа, я следил, как веселье на его лице сменяется нежностью и глубочайшей серьезностью.

Наконец я не выдержал:

– Ты будто влюбился в эту девицу!

Он ответил на это:

– Да, влюбился-то влюбился, но я думал об Эдит. У нее, знаешь ли, есть душа, но Эдит ее на волю не выпустит. Я и сам с успехом помогал невесте ее убить. А теперь… ну, я нанес бедняжке сильный удар. Но, может быть, встряска вернет ее к жизни. Господи, если бы я мог что-то для нее сделать! Хотя, наверно, лучше оставить ее в покое.

– Она это переживет, – сказал я, – но ее родня имени твоего слышать не захочет, и на службе тоже.

– Да, – кивнул он, – и мой отец тоже. Какой удар для него… Любопытно. Я куда больше беспокоюсь за нашего отца, чем мой чурбан-близнец. Между мной и отцом раскол, но я хотя бы ясно вижу эту трещину. Чурбан стоит по ту же сторону, что и отец, и не может его увидеть, не может оценить по достоинству. А я могу, и, может быть, даже лучше, чем сам наш отец.

Виктор раскуривал трубку, но на этом месте замер, пристально уставившись на огонек. Только когда огонь добрался до пальцев, ожог заставил его очнуться и задуть спичку, так и не донеся ее до табака.

– Да, – продолжал он, – сонливый осел считает отца сентиментальным. Он в некотором смысле такой и есть, но это лишь одна сторона. Отец – сентиментальный имперец и сентиментальный карьерист. Однако все это лишь пристрастия, которыми он по-настоящему не управляет, вроде икоты – стыдно, а все равно икается. Сонливец воображает, будто читает нашего отца как книгу. Ничего подобного. Он видит в нем «реалиста», у которого временами сдают нервы – например, когда «жесткость» к черным начинает заботить его больше, чем заботит белую колониальную администрацию. – Виктор медленно кивнул, словно одобряя такое проникновение в душу отца. – Отец, можно сказать, объединяет в одной личности меня и Чурбана. К примеру, он, конечно, сноб и тиран, но знает об этом и очень старается с этим бороться. Даже проявляя снобизм, он смеется над собой. Да, и хотя он привык обращаться с людьми, как с пешками в игре, игру он ведет во благо пешек. Причем имей в виду: игра – не просто его карьера (как ни губительно дорога для него карьера). Нет, его игра – История с заглавной буквы, и сам он выступает в этой игре пешкой, целеустремленно и ответственно играя свою роль, но под этим всегда скроется нежность к другим пешкам – нежность, ради которой он иной раз позволяет себе нарушать любые правила. Чурбан видит в этом просто слабость характера, но видит бог, это иное. Это дальновидная мудрость, и для нее такому человеку, как мой отец, при его положении нужна немалая отвага. Иногда я гадаю: какой была моя мать? Наверное, чем-то вроде Эдлит.

Он с горечью усмехнулся.

Потом наконец зажег трубку и молча стал курить.

Выждав, я вернул его к действительности, снова заговорив о том, как неудачная свадьба отзовется в его карьере.

– О, я не собираюсь возвращаться в эту жизнь, – возразил он. – Не собираюсь, пока бодрствую.

Я спросил, есть ли у него планы. Нет, планов не было, но он должен заняться чем-то, что позволит «впитывать в себя мир» и даст возможность действовать, «заняться чем-то творческим, чтобы вернуть миру долг». Он сказал:

– Я должен узнать, каковы люди – самые разные люди. Может, это просто назло Чурбану, но мне хочется побольше узнать людей – обычных достойных людей. Например, те докеры могли бы многому научить меня, если бы я не спал.

Он горевал об упущенных возможностях и своем невежестве.

– Я, – сказал он, – задумываю планы на долгую жизнь. Хотя, конечно, все может кончиться раньше, чем я докурю трубку.

Мы хорошо поговорили в тот вечер, и понемногу в его уме сложилось решение – в основном из обрывков сведений, которые смог предоставить ему я.

Обдумав на словах самые разные линии поведения, он вдруг встрепенулся:

– Ну конечно, я знаю, что делать! Когда разберусь с тем, что натворил здесь, я все брошу, поселюсь в другом городе и стану учителем в школе для взрослых. Там я смогу и впитывать, и творить – понемногу. Поначалу, конечно, творчества будет очень немного, ведь ясно, что я должен очень много впитать, прежде чем решусь создавать новое.

Желая предостеречь его от излишних надежд, я заметил, что постоянно иметь дело с непросвещенными умами покажется ему скучным. Я считал, что журналистика дала бы ему более разнообразные и вдохновляющие знакомства и могла бы послужить ступенью к писательской карьере.

– Нет-нет! – страстно отозвался он. – Описывать убийства и футбольные матчи, да изредка добиваться, чтобы твою статью приняли в литературный еженедельник, – это совсем не для меня. Мне нужен основательный фундамент: нужно понять, как живут простые люди, лучше всего рабочие. Я хочу работать с их умами, еще не загнанными в стереотипы системой образования для среднего класса и его же уютными ценностями. Те докеры кое-чему меня научили, и я, думается, могу кое-чему научить их в ответ. Странно, да? Хотя я был тогда сонным ослом, оглядываясь назад, я обнаруживаю накопленный в те дни ценный материал.

На мое замечание, что он, может быть, приукрашивает рабочих в пику снобизму сонного двойника, он напрямик заметил, что как раз я-то с моим происхождением из низших слоев среднего класса и бессознательным преклонением перед «высшими» и есть настоящий сноб и от меня нельзя ждать справедливости к рабочим.

– К тому же, – добавил он, – ты сам не раз говорил, что единственная надежда для нашего старого прогнившего общества – в образовании не для немногих привилегированных, а для всех. Демократия невозможна, пока не существует массы образованных граждан. Так вот я и приложу руку к этой важнейшей из всех работ – стану учить простых людей. О, я знаю, задача довольно безнадежная. И конечно, успеха ждать не приходится, пока экономические условия и весь социальный климат загоняют нас на ложный путь. Но начать мы должны. И я должен помочь в этом деле. Теперь я ясно вижу, какой работой заняться…

Затем он сказал слова, которые тронули меня вопреки скепсису.

– Настанет день, Гарри, может быть, не при нашей жизни, когда огромное большинство граждан нашего острова, да и всего мира будут порядочными, миролюбивыми, уравновешенными, информированными, критически мыслящими – настоящими людьми. И, боже мой, какие горизонты откроются тогда нашему виду. Сейчас мы растравляем, раним, увечим сами себя, сами себе напяливаем шоры на глаза. Но тогда мы обретем себя.

Мне на следующий день надо было уезжать, поэтому я закруглил беседу. Попросил Виктора не просыпаться ради меня – мой поезд уходил рано – и попрощался там же, на веранде. Я обещал по возможности помочь Виктору получить избранную им работу, а он поблагодарил за дружескую поддержку в трудную минуту. Конечно, я ответил, что счастлив его доверием и надеюсь, что впредь мы станем больше видеться. Он от души согласился на это предложение. И я ушел наверх, чтобы упаковать взятый напрокат фрак.

5. Новое начало. С 1921 по 1924

До следующей встречи с Виктором прошло почти три года. Через несколько недель после фиаско со свадьбой я связал его со своим другом, занимавшимся образованием для взрослых, и в должный срок Виктора приняли на место штатного тьютора на вечернем факультете одного из северных университетов. Я надеялся повидаться с ним в конце лета, но подходящего обоим дня выбрать не удалось. Мне между тем предложили соблазнительное место учителя английского во Франции. Еще до отъезда я получил от Виктора письмо, где тот рассказывал, что очень занят подготовкой лекций на зиму. Он сомневался в своей пригодности для этой работы. Студенческие награды и «отлично» за изучение греческой и римской литературы, философии мало что давали для преподавания промышленной истории и экономики английским рабочим и домохозяйкам. Впрочем, в те времена классическое образование считалось достаточным для любого преподавателя, а тем более в неформальном образовании, которое избрал Виктор. Больше того, у такого кандидата, как он, были явные преимущества: неоспоримый энтузиазм, ведь он пожертвовал блестящей предпринимательской карьерой ради просветительства, и бросающийся в глаза талант налаживать отношения с людьми и заинтересовывать их умственной деятельностью. Я не сомневался, что он справится с работой, но Виктор сильно тревожился и счел себя обязанным посвятить остаток лета знакомству с новым предметом. Поэтому он снял дешевое жилье в крупном провинциальном городе, где собирался обосноваться, и тратил все время на подготовку и налаживание связей с местными активистами движения. Я из Франции иногда писал Виктору и изредка получал от него очень короткие и неинформативные отписки.

Начал он, по-видимому, хорошо. Писал, что работа «бесконечно вдохновляет, но и выматывает». Мы собирались встретиться на летних каникулах. Но когда я предложил отправиться в поход по Озерному краю, выбрать дату опять не удалось. Виктор был нужен в летних школах, куда собирались, совмещая образование и отдых, его ученики. «Кроме того, – писал он, – у меня появились новые обязанности, о которых расскажу когда-нибудь потом».

Стало ясно, что Виктор не стремится меня увидеть, и я, несколько огорчившись, не стал настаивать. Пытался письмом выспросить о «новых обязанностях», но он отмолчался.

То же самое повторилось на следующее лето; тоже и на третье.

Но под конец четвертого лета, когда я уже возвращался во Францию через Лондон, мать передала мне записку от Виктора. Он предлагал встретиться и поговорить кое о чем «важном для меня и любопытном для тебя». Мне следовало бы ответить, что уже поздно, что назавтра я отплываю за Ла-Манш. Да и с какой бы стати откладывать свои дела ради человека, забывшего обо мне на три года? Но там, где дело касалось Виктора, я редко проявлял рассудительность. Я связался с ним по телефону и сказал, что, если он хочет меня застать, пусть завтра же приезжает в Лондон. К моему удивлению, он согласился. Я снял ему номер в своей гостинице на одну ночь. Затем телеграфировал во Францию, что на день задерживаюсь.

На следующий день я встретил Виктора на вокзале Юстон, и мы отправились в скромный ресторан балканской кухни в Сохо. Сделав заказ, мы помолчали, с улыбкой присматриваясь друг к другу и прикрывая любопытство пустой болтовней. Я напомнил, как мы в прошлый раз обедали вместе, и спросил, помнит ли Виктор уродливую официантку. Он помолчал, как бы припоминая, и ответил:

– О, еще бы. Уродливая, но прекрасная. Ты иногда бываешь на удивление слеп, Гарри.

Он замолчал, а я ждал продолжения.

За супом минестроне мы почти не разговаривали. Я изучал внешность Виктора. Он не слишком изменился, но заметно постарел. На лбу над переносицей пролегли вертикальные морщины. В уголках глаз тоже наметились «вороньи лапки». Но выглядел он крепким, а взгляд, несомненно, был взглядом бодрствующего Виктора. Ни по-верблюжьи приспущенных век, ни ослиного самодовольства в усмешке.

Еще не закончив с супом, я напомнил Виктору, что тот хотел что-то обсудить. Он замялся:

– Ну, я хотел тебе кое-что рассказать. Прежде мне часто удавалось за разговором с тобой навести порядок в мыслях. Ты чертовски хорошо слушаешь.

Тут он снова замолчал, как будто весь отдался дегустации пива. Не выдержав, я поторопил его:

– Надеюсь, работой ты доволен?

Виктор поднял взгляд, и я увидел в нем (как мне показалось) облегчение.

– О да, вполне доволен. Не то чтобы все шло по плану, но главное – идет.

Он пустился в долгий и интересный рассказ о работе, но мне почудилось, что Виктор цепляется за эту тему, чтобы уклониться от другой, более трудной. Виктор говорил, что свободного времени у него мало, пять вечерних занятий в неделю и еще иногда лекции по выходным. Он много часов проводил в разъездах. Одну группу вел в самом университете, а остальные в поселках, расположенных на тридцать – сто пятьдесят миль от города. Поскольку надо было постоянно обновлять знакомство с предметом, он завел привычку читать и готовить лекции в поездах.

– Главная проблема, – говорил он, – на мой взгляд, в том, что экономика и история промышленности – неподходящее средство просвещения. О, они очень важны, люди образованные найдут им применение и должны их знать, но для невежественных они дьявольски опасны. К нам зачастую приходят простые души, смутно осознающие гниль в обществе, которым не терпится подогнать теорию под это ощущение и перейти к делу. Иных изуродовала классовая ненависть (не могу их винить), и этим нужно одно: доказательство, что капиталисты – зло, а рабочие – святые.

Я напомнил, что просвещать взрослых можно лишь на тех предметах, которые важны в их жизни.

– О да, – кивнул Виктор. – Теоретически так и есть; однако если предмет им слишком близок, они неспособны обдумывать его объективно. Они делают выводы прежде, чем начнут учиться; так один из моих аристократичных сокурсников, когда я разбил его в споре, уставился на меня, как бык, и произнес: «Я, молодой человек, не знаю точно, в чем вы ошиблись, но знаю, что вы не правы!».

Виктор выдал мне свою мальчишескую улыбку и стал рассказывать дальше:

– Видишь ли, предполагается, что мы создаем просвещенную демократию, но мы к этому делу еще и не подступались и, видится мне, не доберемся, если полностью не сменим подход. Предполагается, что мы даем рабочему населению страны образование вроде университетского. Но, разумеется, это совершено невозможно, разве что в нескольких классах. Университетское образование подразумевает множество вещей, недоступных учащимся наших заочных курсов. Для него нужен молодой гибкий ум, бодрый и любознательный. Нужен свободный доступ к книгам. Нужна напряженная зубрежка и уйма времени на чтение и письмо. А наши ученики, как правило, далеко не молоды; ум их уже сложился; они приходят в класс после тяжелого трудового дня; они не способны к серьезному учению, потому что не представляют, что это такое: они не умеют читать толстые книги; им трудно выражать мысли на письме; они в большинстве своем принимают пылкое заверение за настоящую дискуссию. И, опять же, предполагается, что мы взываем к скрытой в каждом человеке страсти к интеллигентности и гражданской ответственности, к желанию быть в полной мере разумным существом, но если господин Заурядный бессознательно и нуждается в культуре, он редко осознает это желание, не говоря уж о страсти, которая погнала бы его на преодоление пугающих трудностей, стоящих на пути. Добрые души, которые нам достаются, вовсе не жаждут умственной жизни. Они хотят легкого развлечения после дня серьезной работы или звания образованного человека. Другие же ищут у нас фактов и пропаганды, чтобы повергнуть политических противников. Учти, я не виню их за такие побуждения. При таких обстоятельствах эти желания неизбежны. Но на такой основе не создать просвещенное демократическое общество. Мы взялись возвести Иерусалим в непаханых зеленых умах Англии (видит бог, как они зелены!), но взялись за дело совсем не с того конца. Учти, в своих узких рамках мы заняты вполне стоящим делом. Только оно не то, чем мы его объявляем, потому что (а) мы влияем лишь на малую долю населения, и (б) те немногие, до кого мы добрались, способны усвоить лишь внешний лоск.

Тираду Виктора прервал официант с экзотическим псевдобалканским кушаньем. Виктор удивил меня, спросив этого тощего смуглолицего мужчину, читал ли тот какого-то неизвестного мне автора со славянской фамилией. Официант замер, не донеся до стола мой овощной гарнир. Потом, взглянув в обращенное к нему лицо Виктора, улыбнулся и отчетливо произнес:

– Да. А вы?

– Нет, – ответил Виктор, – но я о нем слышал. Вы не боитесь?

– Из-за него, – сказал официант, – мне пришлось покинуть родину.

Он отошел.

– Вот видишь, – продолжал Виктор, – многие из жителей европейских задворков готовы рисковать ради того, что считают образованием; а наши большей частью к нему равнодушны.

Я возразил, что этот человек, должно быть, редкое исключение, и спросил, как Виктор распознал в нем неравнодушного. Виктор не желал признавать нашего официанта исключением.

– Конечно, таких меньшинство, но значительное меньшинство. Как я его высмотрел? Да ведь все написано у него на лбу, в походке, в жестах. И разве ты не видел, как он держал книгу, которую я попросил отложить для меня?

Не дожидаясь ответа, он продолжил:

– Хотел бы я знать, почему такого значительного меньшинства не существует в нашей стране. Почему мы, чуть ли не все, такие твердолобые обыватели и тем гордимся? Потому ли, что нам в школах навязывают негодное образование, на всю жизнь отвращая от умственной жизни? Ты сам учитель и должен знать. Что вы проделываете с детенышами, когда они попадают вам в когти?

Я напомнил, что школе приходится в первую очередь готовить детей к жизни в коммерциализированном обществе, то есть попросту вколачивать им в голову азы чтения, грамоты и арифметики и множество необходимых фактов.

– Да, – признал он, – что есть, то есть. Но вы хоть пытаетесь пробудить к жизни их умы? Вы помогаете им ощутить жизнь как… ну, приключение духа?

Я со смехом возразил, что это невозможно по причине умственной ограниченности среднего ребенка и экономической ограниченности средней семьи. Однако заметил, что кое-кто из нас к этому стремится и уж совсем немногие добиваются успеха – небольшого и с немногими из учеников. Хотя большинству учителей самим недостает широты взглядов, да и недосуг им заниматься такими вещами.

Виктор вздохнул:

– Да, знаю, знаю. В сущности, мы жестоко деградируем, и конца этому не видно. Невозможно давать образование взрослым, которые не получали достойного образования в детстве, а дать достойное образование детям невозможно из-за нехватки достаточно образованных учителей и отсутствия крепкой образовательной системы, да и без общения с образованными родителями. Предполагается, что образование для взрослых удовлетворяет наивную тягу к культуре. Не скажу, что такой не существует, просто в нашей стране ее задушили. И потому наши курсы, вместо того чтобы привлекать миллионы, едва наскребают несколько тысяч.

Я уверил, что их движение, вопреки всему, совершило чудо.

– О, бесспорно, – согласился Виктор, – в своем роде, и в особенности поначалу, только результаты совсем не те, каких мы добивались.

Я попросил объяснить.

С минуту он молча ел, потом сказал:

– Пионеры нашего великого движения (а оно, как бы то ни было, великое) были романтиками. По одну сторону стояли университеты, культурные учреждения, утонченность, по другую – рабочие, бессознательно стремящиеся к культуре и утонченности, изголодавшиеся по ним, сами того не понимая. Опять же: университеты вдохновляли на бесстрастные, объективные исследования, а рабочие могли обеспечить толчок к коренным социальным переменам. Очевидно, целью нашего движения было свести первое и второе воедино. Пионерам стоило бы подавать культуру рабочим как надо (не в чисто академической форме, а в теплом, человечном упрощении, сохраняющем, однако, академическую точность), и рабочие сами потекли бы к ним. Тогда со временем возникла бы демократия нового рода, в ней у простого человека голова и сердце были бы на своем месте, он в разумных пределах разбирался бы в общественном механизме и в истинных ценностях, мог бы разумно действовать и разумно голосовать. Славная была мечта. К власти наконец пришли бы философы, потому что власть устанавливалась бы народом, а огромное большинство его было бы философами. Что ж, даже одного философа создать непросто, что там говорить о сорока пяти миллионах.

Я заметил, что он преувеличивает. Целью было создание не философов, а ответственных граждан. Я доказывал, что в обычном человеке есть все необходимое, чтобы при достойных условиях он был бы ответственным гражданином.

– О, еще бы, – кивнул Виктор. – Все необходимое было у него в младенчестве, да вот условия с тех пор складывались неподходящие. – Помолчав, он продолжил: – Но беда не только в этом. Есть еще две. Первая – что лучшие научные умы, люди первого разряда, так заняты исследованиями, так завалены преподавательской и административной работой в университетах, что не берутся за работу с заочниками или делают ее вполсилы. Да и не так многие из них имеют к ней талант; тут ведь, поверь, нужна совсем особая методика, мы только начинаем ее разрабатывать. Вот и получается, что дело делают первоклассные люди, но ученые они далеко не первоклассные: пусть они далеко не глупы, но душа у них не лежит к академической науке. Им скорее хочется воспламенять массы. Возьмем, к примеру, меня; хотя я, пожалуй, ниже среднего уровня – мне приходится разбиваться в лепешку, чтобы хоть как-то справиться с работой.

– Важно ли, что они не первоклассные ученые? – перебил я. – Они должны преподавать основы, а не вдаваться в тонкости. Учительский талант для них важнее. А у тебя, ручаюсь, он есть.

– О да, – признал Виктор. – Учительский талант очень важен, но и научная компетентность тоже. Без нее не всегда можно достойно ответить как на честную критику, так и на пропагандистские лозунги – не будет адекватного понимания вещей. И тут вступает вторая беда, более серьезная. Самая мысль преподавать основы культуры, фактически «университетский стандарт», не вдаваясь в подробности, неосуществима. Все равно что пытаться съесть пирожок так, чтобы он остался цел. В результате кое-кто из наших взрослых учеников, загипнотизированный академическим идеалом, впадает в излишнюю дотошность, наживает себе несварение желудка и, одержимо стремясь рассмотреть каждый вопрос с обеих сторон, бездействует, оказываясь бесполезным для революции, каковая, что ни говори, наша конечная цель; а другие, нутром почуяв неладное, пуще прежнего цепляются за предрассудки и пропаганду.

Тут Виктор заметил, что моя тарелка опустела, а к своей он едва притронулся. И он яростно набросился на еду, пока я размышлял, как бы вернуть его к сути разговора. Когда он закончил и официант подошел забрать тарелки, Виктор спросил его:

– Вам здесь хватает времени на чтение?

– Маловато, – ответил тот. – Здесь я читаю только по-английски, мне это трудно.

Я спросил, что он читает.

Тот, укоризненно пожав плечами, назвал:

– Лорд Байрон, Шекспир (это трудно), Милль («О свободе»), Бертран Рассел («Счастье»). Только почему же, – оживившись, добавил он, – англичане не читают собственную литературу?

Виктор торжествующе усмехнулся:

– Да потому, что их со школьной скамьи учат ее ненавидеть.

Я все больше удивлялся: неужели Виктор приехал в Лондон ради этого разговора, и за сладким намекнул, что пора переходить к главному. Вместо ответа он вернулся к прежней теме:

– Не подумай, я не говорю, что мы даром тратим время. Как первый шаг наша работа достаточно важна. Мы не создаем просвещенную демократию, зато создаем… чуть не сказал «элиту рабочего движения», но лучше сказать – социально информированную элиту, хоть отчасти представляющую важность образования. Предвижу время, когда в Палате общин будет доминировать Рабочая партия, члены которой и возьмутся за создание просвещенной демократии. Но и они не справятся, не создав новой формы образования для взрослых – не подделку под университетские курсы, а движение с новыми целями и методами, гораздо более свободное и неформальное. Да, если эти просвещенные члены Рабочей партии возьмутся за ум, они потребуют ввести обязательное образование для взрослых.

Тут я вспылил, сказав, что настоящее образование не может быть принудительным.

– Ты слишком упрощаешь, – ответил Виктор. – Это утверждение – фундамент нашего движения, но я в нем начинаю сомневаться. Рано или поздно нам придется от него отказаться, иначе мы так и не доберемся до тех, кому образование нужнее всего. Конечно, принудив их, мы должны будем добиться, чтобы они радовались этому принуждению. Люди преспокойно смирятся с принудительным образованием, если у него очевидно добрые цели и если они будут знать, что сами дали власть тем, кто их принуждает. Вспомни, сколько принуждения терпят русские ради нового революционного порядка.

Я негодующе фыркнул, но Виктор не смутился:

– О да, сам увидишь. Чего я опасаюсь – это что какое-нибудь полуполитическое или псевдорелигиозное движение, не стесняющееся своих убеждений, склонит массы мириться с принуждением ради дурных целей. Может быть, не здесь, но такое вполне может случиться в измученном и полусумасшедшем обществе, вроде, например, Германии, когда развалится ее жалкая республика. И тогда!..

За кофе я еще раз попытался вернуть Виктора к главному.

– Ты никогда не жалеешь о прежней жизни? Никогда не скатываешься к себе прежнему?

– Нет, – ответил он, – я нисколько не жалею о прежней жизни и пока что не скатывался к прежнему себе. Но и об опасности не забываю. Случается, у меня мутится в голове – это мне предупреждение. И порой мне нужно больше обычных двух-трех часов сна. Так что скатиться я могу в любой момент. Вот почему я так дорожу каждым мгновением. Что до сожалений по прежней жизни – господи боже, вот уж нет! В новой куда больше радостного и поучительного, хоть она меня и выматывает. И людей я теперь больше люблю. Нет, я не держу зла на бизнесменов. В глубине души они не хуже рабочих, учителей и домохозяек, с которыми я имею дело. Но они порабощены созданной ими же системой коммерции и не видят, что она отжила свое. Поэтому они мыслят прошлым, и мне очень трудно налаживать с ними контакт. Не назову их глупыми – может быть, в среднем они умнее наших. Но свой ум они способны применять только в коммерческой струе. В социальном смысле они безнадежно отстали, ослеплены ложными взглядами на людскую природу, унаследованными от девятнадцатого века, и доктриной «экономического человека». Они убеждены, что человек в своей основе, по существу, животное эгоистичное. Что, конечно, прекрасно оправдывает беспощадную конкуренцию. Даже если им хочется быть верными кому-то другому, не себе, они стыдятся этого чувства, видя в нем «чистую сентиментальность». А когда их природа в конце концов возмущается против коммерческого подхода, они впадают в самое наивное христианство.

Я высказал мнение, что ложные взгляды на человеческую природу свойственны всем классам и что рабочие с учителями не меньше привержены прошлому, чем чиновники и промышленные магнаты.

– Многие, конечно, привержены, – согласился Виктор. – Но кое-кто по-настоящему оторвался от старых идей и ценностей. Это происходит против их воли, под действием обстоятельств. Этот бунт происходит у нас на глазах. Бунтуют либо безработные, либо люди, живущие в смертном страхе потерять работу. Они видят и чувствуют, что старая система рушится и старые ценности рушатся вместе с ней. Им в ноздри бьет вонь индивидуализма. И они ощущают свое участие друг в друге, зависимость друг от друга. Поэтому среди них часто встретишь вполне эффективную взаимопомощь, такую редкую среди деловых людей, умственно искалеченных коммерческой идеологией. Хотя, конечно, социальная взаимопомощь рабочих часто ограничена приверженностью своему классу или ее сбивает с пути необходимость индивидуалистической борьбы за рабочее место ради куска хлеба. Хватает, конечно, и подонков, которым никого не жаль, лишь бы развязать войну между классами: они – социалисты в теории и индивидуалисты на практике. Например, на моем курсе есть один человек: он вечно негодует, вечно сыплет лозунгами, не желает честно вести спор, не читает книг, которые я задаю, не делает письменных работ, вечно опаздывает и рассчитывает, что его отметят в списках присутствующих (чтобы получить пособие), вечно приписывает старосте (который ведет списки и не желает их подделывать) дурные побуждения, и мне тоже, и злобным капиталистам. Сравни этого негодяя с другим оратором – с виду они похожи, но какая разница! Тот толстяк такой же убежденный, тоже доктринер, закоренелый материалист и не щадит сил в поисках себя, но на деле он много превосходит средний уровень в доброте и самоотверженности; сам того не зная, он почитает христианского бога, который есть Любовь, хоть на словах и подпускает ему шпильки по поводу и без повода, раздражая остальных. А еще есть один седовласый ученик – ортодоксальный рационалист. Он то и дело потчует меня дерзкими стишками в адрес Иисуса Христа, Церкви и королевы Виктории. Один из лучших моих учеников – котельщик. Он иногда приглашает меня к себе домой на обед. Действительно прекрасный человек, но ужасно запуганный. Ждет увольнения со дня на день, потому что на производстве застой и вот-вот случится крах. У него жена и двое детей. Славная, чистенькая кухня-столовая, заставленная пустячками: фарфоровыми собачками, фигурными пивными кружками, начищенными медными котелками, салфеточками, пресловутым фикусом на окошке… В последний раз я заметил, что у них пропало пианино. Они промолчали, и я решил не любопытствовать попусту, но уверен – оно заложено. Умненькая разговорчивая женушка, но явно озабоченная тем, как бы скрыть скелеты в шкафах. Сын в местной начальной школе, дочка надеется добраться до университета. Отец трогательно мечтает дать обоим хорошее образование, но мальчику его энтузиазм к умственной жизни действует на нервы. Он довольно резко восстает против. Предпочитает быть крутым и вечно влипает в неприятности в качестве вожака школьных хулиганов.

Когда Виктор замолчал, я вставил:

– А женщины?

– По мерке образовательных стандартов, – ответил он, – они отстают от мужчин. Их очень трудно разговорить. Но они определенно не глупее, только меньше знают и застенчивее.

Я с подвохом спросил, бывают ли в его классах привлекательные женщины.