Текст книги "Манок на рябчика"

Монахов снял небольшую, но очень милую квартирку в Провансе, с видом на море, чтоб спокойно там пописывать, полностью погружаясь в язык. В Париже он вряд ли бы смог работать столь плодотворно один. Там постоянно куда-то дергали, да и русские там периодически бывали, отвлекая от языка. Шесть лет он не был в России, матери и брату звонил редко, опять же чтобы не слишком общаться на русском. Вот переклинило овладеть в совершенстве французским!

Он, однако, не совсем угадал с идеальным местом для работы. Язык шел прекрасно, а вот море расхолаживало. Всё время хотелось нырнуть в пучину или шляться по берегу, а вечером праздно дефилировать по шумной набережной Сент-Максима, глазеть на людей, набираться впечатлений непонятно каких. Работал только ночами…

Неделю назад он поставил точку и собрался в Париж показать работу корректору. Но совсем уж неожиданно позвонили со студии и сообщили, что корректор приедет сам. Почему и отчего он спрашивать не стал, тем более, такой вариант Монахова устраивал куда больше. Когда разговор с продюсером закончился и трубка еще пикала в руке, Монахов приятно удивился такому отношению к своей персоне. Это льстило… Но может быть, он не так понял Шарля… Хотя ничего мудреного тот не говорил… Монахов положил трубку на рычажок. В конце концов, у них свои правила. Уж куда лучше работать здесь, нежели в душном летнем Париже. Он не знал, кто именно из корректоров приедет, – не так уж это было и важно, но когда пред его очи предстала Жюли Санчис, откровенно удивился и еще больше обрадовался. Во-первых, Жюли была лучшим корректором компании, во-вторых, они были немного знакомы, в-третьих, он испытывал к ней только положительные эмоции. Он, конечно, не знал и не думал, что Жюли приехала сюда только ради него, что она сама оплатила отель, что она…

До этого Монахов встречал Жюли несколько раз в студии, а один раз на какой-то вечеринке. Знакомы они были очень шапочно, а теперь вот целую неделю бок о бок должны были приводить сценарий в порядок. Но Жюли всё сделала за два дня, констатировав, что ей очень приятно и просто работать с ним, что его ждет большое будущее, что он умеет делать роскошные подарки.

– Жюли, – удивился Монахов, – но я не сделал тебе ни одного подарка.

– Ты подарил мне целых пять дней на маленькие человеческие шалости. Студия оплатила мне неделю. Всю неделю я должна работать, а благодаря тебе я уложилась в два дня, потому что ты всё правильно сделал, ну, почти всё…

– И поэтому меня ждет большое будущее?

– И поэтому тоже…

– Будешь валяться на пляже?

– Отчасти – на пляже. И вообще, я хочу веселиться… Составишь компанию?

– О! Жюли! Я не отказываюсь составить компанию, но я скучный человек.

– Именно поэтому ты уехал из России, да? Там, говорят, не скучно…

Жюли приподняла папку со сценарием, с иронической улыбкой потрясла ей.

– Я это читала, Виктор, не забывай. Здесь всё написано. Может быть, я выгляжу дурочкой, но я не совсем дурочка. У тебя в голове полный рок-н-ролл, какая-то странная злость, и в то же время поиск космоса. Скучный человек пишет по– другому, Виктор.

Она так забавно, непривычно для слуха, выговаривала его имя, совсем не по-французски, делая ударение на и, а две последних буквы почти глотая.

– Давай завтра возьмем в аренду машину, – предложила Жюли, – я покажу тебе Прованс. Здесь чудесные места – Арль, Бормес, Сен-Тропе… Или ты везде уже побывал?

– Не везде… Но зачем твои пять дней убивать на дороги и всякие достопримечательности?

– А! – Жюли вскрикнула и очень эмоционально захлопала в ладоши. – А кто-то только что представлялся скучным. – Хорошо, сдаюсь. Ну нереально вас, женщин, обмануть. Послушай, уже девятый час, пойдем поужинаем. Здесь есть очень интересный ресторан, там русская кухня.

– Русский ресторан? Здесь, в Сент-Максиме?

– Не русский ресторан, но есть русская кухня… Я подожду на улице…

– О’кей! Я быстренько…

Монахов стоял возле отеля и курил. Был прекрасный теплый вечерок, солнце уже садилось, подкрашивая небо в красно-лиловые тона. Городок утопал в вечерних улыбках, приправленных запахом магнолий. Монахов себя не видел, но чувствовал, что тоже улыбается, просто так, от сердца, от простого человеческого уюта. «Как она сказала: в голове рок-н-ролл? Забавная девчонка, слышит мою музыку, значит, всё-таки есть музыка». А девчонка уже с пару минут смотрела на него через окно холла отеля, не решаясь подойти, не решаясь встать с ним рядом, и не потому что раздумала идти на ужин или еще почему-то. Она влюблялась, и с каждой секундой все клеточки тела пропитывались этим токсином. Жюли понимала, чувствовала восьмым чувством, что всё неправильно, что, даже если они будут близки, он никогда не будет на нее смотреть так, как она на него сейчас. Он иной, он другой, он наполненный; в его взгляде есть нечто такое, чего она никогда не узнает, а он познал, и с этим живет, и об этом думает. Но все чувства Жюли до восьмого уже наполнились этим ужасным ядом. И началось это наполнение не сейчас и не вчера, а тогда, с их первой мимолетной встречи в Париже, в студии. Она пыталась отмахнуться еще тогда от навязчивых мыслей. Она работала, она развлекалась, находила себе разнообразные утехи, говорила себе: «Успокойся, забудь, мало ли, чей образ промелькнул перед тобой. Взвесь на весах, ты же вполне прагматичная парижанка, за тобой ухаживают не самые плохие мужчины». Она честно взвешивала, но каждый раз, когда видела Виктора, весы эти безнадежно ломались. А когда узнала, что Монахов уехал в Прованс, даже несколько обрадовалась: теперь можно успокоиться, взять себя в руки. И она взяла. Внешний раздражитель отсутствовал – можно дышать спокойно, время лечит и всё такое прочее… И вот Шарль Леви просит откорректировать сценарий господина Монахова. Жюли была уверена, что Монахов просто пришлет сценарий и будет ждать результатов, но Леви сказал, что Виктор приедет сам и работать они будут вместе. Был еще только полдень, когда Леви сообщил ей «радостную» новость, но весь остаток рабочего дня пошел насмарку. Она праздно слонялась по студии, потом пришла домой и поняла, что ни в какие руки она себя не взяла, что это не руки, а крюки, что время, оказывается, доктор не самый лучший или его еще не так много прошло. На следующее утро она зашла к Леви в кабинет и прямо с порога сказала, что чертовски устала, что ей необходим внеплановый недельный отпуск на море и что там, на Лазурном Берегу, она обязательно навестит господина Монахова и сделает все, что от нее требуется, но с еще большей эффективностью. Против большей эффективности Леви возражать не стал, подписал отпуск за свой счет и сообщил Виктору, что лететь в Париж не нужно, что корректор приедет к нему сам. Подробности с отпуском Шарль, разумеется, опустил, только пожелал удачи.

Монахов повернулся на девяносто градусов ко входу в отель. Жюли, заметив это, сделала первый шаг навстречу. Она была по крови нечистой француженкой – отец был испанцем. От отца она унаследовала темные, почти черные, глаза, темные волосы, очень правильную форму губ и довольно большой нос, который ее совсем не портил напротив, подчеркивал породу. Во всем остальном Жюли была француженкой…

Бывают женщины шикарные, роскошные, аппетитные, красавицы со всеми прилагательными. И мужчины, если они, конечно, не до конца виртуальные, волей-неволей замечают таких женщин, не могут не заметить, хоть на самый малый уголок. А француженки… пресловутые французские француженки… Нет в них сногсшибательной красоты, привлекательной пышности, розовой аппетитности, яркой роскоши или какой-нибудь непременной тайны с загадочной изюминкой… В них нет ничего! И есть всё! И вот этот контраст между всем и ничем не замечается, он отмечается… Не «ах!», не скос глазного яблока, а реальная оценка. Оценить способен не каждый, и оценка может быть невысокая. Но сам факт – оценка! Чтобы вздохнуть вслед, нужно только увидеть, – чтобы оценить – нужно внять, а внимание – это уже процесс. Вот этот самый процесс и пошел, когда Виктор увидел идущую к нему небыстрыми шагами Жюли. Темно– синие, свободные, расклешенные книзу, шелковые брюки, нежно-голубой с белыми разводами блузон из легкой ткани, и уголком на голове белоснежный военно-морской берет. Стиль, легкость, столько страсти в ее глазах. Он, словно дикий хищник, чуял движение. Он просыпался. Он столько лет пробыл в летаргическом сне, а сейчас просыпался…

Они пили кофе в аэропорту Ниццы. Монахов добавил в кофе сливки, маленький кусочек сахара и вяло поводил ложечкой в чашке.

– Не могу пить кофе со сливками или молоком, – говорила Жюли, – должно быть, это вкусно, но мне почему-то претит. – А меня почему-то греет…

Жюли улетала в Париж. Монахов не хотел, чтобы она улетала. Он не говорил ей об этом, он теперь боялся остаться один, как боится человек, с которого сняли гипс, ступать на сросшуюся ногу. Жюли пробудила его к жизни, а теперь уезжала. Да, нога срослась, можно двигаться, пусть пока прихрамывая, но не в статике. Он прекрасно это понимал. Жюли говорила, что очень скоро приедет, что всё теперь в жизни будет по-другому, чтобы он без нее не грустил. Он не грустил он не хотел, чтобы Жюли уезжала… Не хотел выходить из терминала, садиться в такси, собираться с мыслями… И в квартиру не хотел входить, казалось что в ней душно, несмотря на устроенный им сквозняк. Что-то внутри говорило: пойди, прогуляйся вдоль моря, немного успокойся. А с другой стороны – хотелось и уснуть, но невозможно засыпать в десять вечера…

На телефоне мигал сигнальчик автоответчика. Монахов включил запись. Голос брата срочно просил позвонить в Москву. Непривычна уже стала русская речь, хотя Костя звонил чуть больше месяца назад. В кои-то веки брат с женой, отправив детей на дачу с бабушкой, собрались к нему отдохнуть. Монахов ждал их через две недели. Почему срочно? Не срастается опять что-нибудь… Он набрал номер и услышал только одно предложение: «Срочно, как можно скорее вылетай в Москву. У мамы инсульт, всё очень плохо…»

Не проскочило даже ни одной мыслишки, не успело. Сработала вбитая в голову жесткая морпеховская реакция на нештатную ситуацию, щелкнул слегка поржавевший тумблер.

«Быстро ты, однако», – вскользь заметил Костя, встречая брата в Москве уже в шесть утра. Странно, но никакого ощущения шестилетней разлуки у Виктора не было. Не было его и у Кости. Они шагали к машине на стоянку, будто виделись вчера. Костя возбужденно говорил: «Я ничего не понимаю, Витюша, ничего не понимаю, что происходит… Произошло… В общем, вчера… Нет, позавчера, конечно… звонит мне соседка мамина, тетя Паша, говорит: «Костя, что-то случилось, мама не открывает дверь…» Я говорю: «Она на даче». Паша говорит:

«Костя, я еще в своем уме, мама приехала сегодня утром, попросила у меня чемодан на колесах. У меня, говорит, большой слишком. Я говорю: да, у меня есть, сейчас достану, буквально через полчаса звоню в дверь – ни звука». Я не стал выяснять, прилетел, открыл дверь… Мама лежит на полу, в сознании еще была, пыталась что-то мне сказать, показалось, что вроде бы тебя звала, может, показалось, не знаю… Ну, скорая приехала, увезли в реанимацию, сейчас она без сознания… Там Ленка дежурит, в больнице. Я только одного не понимаю – я же в пятницу на даче был, продуктов привез, вечером уехал. Раз она куда-то собиралась, она бы сказала, уехала бы со мной. Там на даче няня есть… И вот те на… Тетя Паша говорит, волновалась: она очень, к родственникам, говорит, собралась. Ты помнишь, чтоб мама когда-нибудь волновалась? Я что-то не помню… Да к каким родственникам, Витя?! К Симе, в Германию?! Но это я бы знал! А волноваться чего?.. А может, это старческое что-нибудь, а? Да не похоже вроде…»

В машине ехали почти молча, Виктор смотрел по сторонам, и казалось ему, что не было четырех лет отсутствия, никуда он не уезжал. Нет, его не задушили слезы счастья от возвращения на родину, вовсе нет, и возвращение было каким-то молниеносным, без сборов, без прощаний. Да и было ли это возвращением… О матери он старался не думать. Он боялся оказаться виноватым в том, что случилось, редко звонил, мама переживала, но эти знания не были столь уж проникновенны. Он не был мамой и не мог быть по природе своей.

– Ты сам-то как? – спросил Костя.

– Ничего, сносно всё…

Он не хотел говорить о себе сейчас.

– Ты всё-таки редко звонил… – Костя подтверждал его мысли.

Возле реанимационной палаты стояла Лена. Она смотрела куда-то в одну точку и не сразу заметила братьев. Виктор по её лицу понял, что приехали они слишком поздно.

– Что? – негромко спросил Костя у нее.

Лена чуть вздрогнула, повернулась к ним и покачала головой. Потом она подошла к Виктору, положила голову на его широкую грудь, обняла его и заплакала, не в голос, не взахлеб, просто тихо плакала.

И до, и после похорон Виктор почти не говорил, он только выполнял все указания, послушно и правильно, будто робот без плоти, крови и мозга. Он даже не смог заплакать, только ежистый ком в горле стоял все эти дни и никак не растворялся. После поминок, на второй день, Виктор немного пришел в себя, стал исчезать ком в горле. Он впервые поел не через силу, но очень хотелось побыть одному. Он очень любил и брата, и Лену, но тяготился ими сейчас без объяснения причины. Не было причины – хотелось побыть одному.

– Вить, мы не сказали тебе одной вещи, очень важной вещи…

Виктор очень внимательно посмотрел на Лену, говорила она. – Лен, дай мне ключи от маминой квартиры. Я поеду туда. Я сейчас хочу побыть один. Прости меня, ради бога…

– Ты меня не слышишь?

– Я слышу, Лен, слышу… Давай потом, ладно…

– Ладно. Но… Ладно, хорошо…

Лена довольно долго молча разглядывала Виктора, потом вздохнула и пошла за ключами.

Делая медленные шаги по большой маминой квартире, он нигде не останавливал взгляд, просто вышагивал по периметру комнат по нескольку раз. От пустоты квартиры, от жуткой тишины, безмыслия и тяжелого воздуха он стал тяготиться уже и одиночеством. Он ходил, пытаясь постигнуть хоть какой-то смысл в этих шагах, и, только когда присел на диван, понял, что безумно устал. Он вытянул ноги, подложил под голову подушку и тут же уснул. Спал он как убитый часов двенадцать. Наверное, спал бы и дольше, но разбудили голоса. Звонкий детский голосок растерянно спрашивал:

– Настя, а где же бабушка?

Монахов лежал спиной к двери в комнату и спросонья силился понять, чей же голос мог спрашивать про бабушку. И тут он услышал детское недоуменное «ой!» уже совсем рядом. Он перевернулся. В дверях комнаты стояла девочка лет пяти и смотрела широко раскрытыми удивленными глазами, излучающими такой неподдельный восторг, что Монахов не смог не улыбнуться в ответ.

– Папочка приехал!

Виктор от неожиданности принял сидячее положение, но девчонка уже бежала к нему обняла ручонками за шею и крепко прижалась своей нежной детской щекой к его трехдневной щетине.

Вот так он стал папочкой. Это и была та «важная вещь», о которой хотела сказать ему Лена, и по какому-то наитию он не стал ее слушать. Выслушать хватило бы сил, но возникли бы вопросы, была бы какая-то подготовка, и чем бы всё кончилось, неизвестно, а здесь сразу и навсегда, без сомнений.

Год назад мама оформила опекунство над девочкой. С Костей и Леной она не советовалась, просто поставила их перед фактом. Для них это была полная неожиданность, даже шок. Главное, она просила ничего не сообщать Виктору. Сказала, что сообщит сама, когда придет время. Какое время и когда оно придет, осталось загадкой навсегда. И еще большей загадкой для всех стало молниеносное признание папочки. Но с течением времени все загадки сделались ненужными, забылись прочно, давно канули в Лету и не всплывали никогда. Не было тайн – была дочь, единственная, любимая, неповторимая…

Странно, почему-то так отчетливо всплыли именно аэропорт Ниццы, кофе с Жюли и как она говорила, что теперь всё будет по-другому. Правду говорила. Значит, Изабелла Марковна общалась с Жюли…

– А если мадам Ломбер всё прекрасно поняла, то твой секрет, Витя, очень скоро станет секретом Полишинеля. Вопрос времени… Как видишь, не на облаке живем…

– Да… – согласился Монахов, подняв вверх обе руки, – не на облаке… И кто ее понес на фестиваль…

– Кого именно?

– А спроси что-нибудь полегче… Обеих, надо полагать…

– Так, значит, Изабелла поняла всё правильно?

– Поняла и поняла… Добавлять ничего не буду. Но это было давно, Коля. А вот не далее как сегодня, перед ужином, пошел окунуться, прихожу – Аня журнал читает… Какая-то про меня статейка пустая… Так… Ни о чем… Анька спрашивает, чего ты интервью не даешь, наврал бы про себя, про жену, и так вскользь: «А чего ты не женишься?» А меня напрягло. – А действительно, чего не женишься? – вполне серьезно спросил Баранов.

– Я понимаю, что люди чувствуют себя плохо, когда другому хорошо, но ты, Николай Эдуардович, вроде не из этих… – Это как посмотреть… Я меняюсь в худшую сторону… А если серьезно, Витюша, то прости, конечно, но я не могу понять одной вещицы… Ты человек скрытный… Но я знаю тебя со студенческих лет. У тебя всегда была душа нараспашку. Она и сейчас нараспашку, а для прессы ты закрыт, хотя тебе до прессы и до критики дела нет. Тогда почему закрыт? Что тебе до той атмосферы! Ты не хочешь, чтобы кто-то конкретно знал о тебе больше, чем подобает. Вот я сейчас выпил, а у пьяного на языке – сам знаешь… Хорошо, Марковна не пьет. Но… Узна́ют… Помяни мое слово… Да я тебе уже говорил…

Коля усмехнулся. Саркастическая усмешка очень шла к его неожиданной бороде.

– Или я не прав, Виктор Станиславович?

– Ты лучше наливай давай…

Баранов налил.

– Я понимаю, что это лучше, конечно, но есть такое понятие в металлургии «предел усталости», когда металл проверяется на разрыв. Вполне возможно, этот предел наступил…

– У кого?

– Ну, если не у тебя, так у дочери… Вот Анька тебя и провоцирует…

– Провоцирует… Эва как… И что дальше?

– Дальше – предел прочности и…

Монахову стало смешно от жесткого металлического голоса Коли.

– А ты зря смеешься, Витя. Законы физики еще никто не отменял.

– И что делать?

На этот вечный праздный вопрос ответа не бывает, а если и бывает, то его не знают, а если и знают, то не говорят. Но ответ прозвучал вполне проникновенно.

– Выводы…

– Ну почему здесь-то, сейчас-то, почему?!

Виктор опрокинул в пищевод еще порцию коньяка. Баранов многозначительно приподнял обе руки к темному небу.

В полной уверенности, что в одиннадцать вечера дочери еще в номере не будет, раздраконенный мыслями отец задумал сесть на балкончике в одиночестве и предельно сосредоточиться после трехсот (как минимум) граммов коньяка. Именно после граммов и сварится что-нибудь эдакое глобальное, именно после граммов… Но дочь в номере была, и не одна. Детки – Анна, Лора и юный кавалер – мирно играли в карты. – Ой! Дядя Витя! Как я рада вас видеть! – Лорка чмокнула его в щеку. – Такой вы мне сюрпрайз сделали в виде Ани, вы даже не представляете.

– Ты всё хорошеешь, пончик…

Лора весила на пять кило меньше Аньки, но при этом была на сантиметр выше.

– А то! Что нам остается. Ой! Знакомьтесь. Это наш дружок Андрюха.

Дружок Андрюха отложил карты, встал. Монахов протянул ему руку.

– Виктор.

– Очень приятно. Андрей. А по отчеству вас? – спросил кавалер.

– У меня длинное отчество. Поэтому давай без отчества.

– Неудобно как-то…, – Он слегка замялся.

– Удобно, удобно, – весело сказала Анька.

– Это ничего, что мы тут вот пульку расписываем? – спросил Монахова юноша. Так серьезно спросил… Приятный парнишка. Не всякий одиннадцатилетний играет в живой преферанс, сейчас в моде больше виртуальные игры.

– Расписывайте на здоровье.

– Пап, а ты в курсе, что послезавтра утром мы едем… Куда, Лор, мы едем?

– На Тархан-кут. На подводные съемки.

– В курсе, в курсе. Отпросил уже тебя Николай Эдуардович под свою ответственность. Только я тебя умоляю!

Он строго погрозил Ане не совсем прямым указательным пальцем.

– Пап, мне вообще-то 19 лет уже, – усмехнулась Анька.

– Вот именно поэтому.

– У нас мужчина есть, – Лорка кивнула на Андрея. – Он нас в обиду не даст.

– Ну, это само собой…

– Я уже страшно взрослый, – отозвался мужчина, – скоро двенадцать стукнет. И в обиду я их не дам…

– Да, не молод уже…

Монахов внимательнее посмотрел на Андрея. Взрослости в мальчишке было не больше, чем на двенадцать лет, и потрепанным жизнью ребенком он не выглядел. Но движения его рук, глаз, вдумчивое покачивание головой указывали на человека вполне самостоятельного. Он в свои почти двенадцать уже принимал решения, и, наверное, не только в картах. Самое забавное, что Аня, будучи в его возрасте, тоже принимала решения вполне адекватные и одобрение отца ей нужно было лишь формальное…

Казалось, что Андрей немножко напрягается от столь пристального взрослого взгляда. Видимо, это показалось и Аньке – она среагировала моментально.

– Андрюш, ты папу не бойся. Если б ты ему не понравился, он бы себя по-другому вел, поверь мне.

– Да я и не боюсь…

– Кстати, пап. Оказывается, Андрей наш сосед. Вот, через стенку. Он с мамой отдыхает.

– Теоретически…

– Это как? – переспросила Аня.

– Мама отдыхает теоретически. Она работает на самом деле.

Монахов сделал вид, что удивился. Ему не очень было интересно, работает мама или отдыхает, но что она понятия толком не имеет, куда собрался ее сын, это сто процентов. Но отпустит его на Тархан-кут… Не без опаски, но отпустит. Решение им принято, а формальное согласие мама уже дала, по словам Баранова. Значит, верит сыну, как Виктор верит своей дочери.

– А у вас очень знакомое лицо, – сказал Андрей, чуть покраснев, – я вас точно видел… Вот где не помню… Но я вспомню…

– Да не парься, Андрюхин, – прыснула Лорка, – по телевизору… Дядя Витя иногда и в кино снимается… Жаль, нечасто… Твое слово, вообще-то…

– Семь первых… Точно… в кино…

– Вот так вот сразу и семь первых. Я пас.

– Я тоже, – Лорка задумчиво почесала нос, – ляжем, Ань?

Аня согласно разложила карты.

– Своя игра… Согласен? Восемь не дадим…

Монахов смотрел на всю компанию, не зная, чем заняться. Молча созерцать карточную игру не хотелось, и он решил поинтересоваться, каким образом Андрей познакомился с Лорой.

Спросил он у Андрея, но ответила Лора:

– А я сама с ним познакомилась. Папе нужен был мальчик на эпизод, вот я Андрейку-то и нашла. И очень рада. Он меня еще и плавать подучил. Он, кстати, разрядник.

– Быстро ты тут сориентировалась после «трагедии».

– Дядя Вить, я вас очень прошу: не сыпьте соль на рану…

– Молчу… А тебе, Андрюш, дебют в кино как?

Андрей посмотрел на Виктора и опять немного покраснел. – Если честно – доволен страшно. Интересно, правда…

– Самое интересное, что мне в следующей картине нужен плавающий мальчик твоего примерно возраста.

– «Юность Ихтиандра»? – усмехнулась Лорка.

– Ну да, что-то такое… Согласен, Андрей, сняться у меня?

– Конечно, согласен. Только я не в Москве живу – в Питере.

– Так сам Бог велел! Я как раз там и собираюсь снимать…

– Меня так папочка ни разу не снимал, – возмутилась Анька, – Ой, а я, похоже, упала…

Андрей и Лора многозначительно переглянулись и сказали, что не возражают. После прикупа и сноса Лора улыбнулась. – Ну-ка ложись, Эндрю. Сейчас мы ее слегка… Дядя Вить, посмотрите на дочь в роли тонущей девочки: может, пригодится…

Детки давно разошлись. Анька честно уснула от избытка впечатлений за первый день отдыха, Монахов же ходил по своей комнате из угла в угол без всякой цели. Он привык работать по ночам, а здесь надо было отдыхать. Может быть, к лучшему, что Анька уедет: на Тархан-куте будет не до него. Он топтал диагонали уже почти час и всё никак не мог сформулировать вопрос себе самому, множество вопросиков двигались в голове броуновскими молекулами, но четкий нужный не выстреливал.

«Провоцирует она, видишь ли… Задело тебя? Задело… Взбесило?.. Да вряд ли… Это ведь, по сути, нормально.

Нет, что-то определенно витает в атмосфере. И воздух вроде свежий морской, не душно, но тумблер какой-то щелкает. А что… Если любви все возрасты покорны, то женитьбе и подавно. Может, и вправду – пора? И дело даже не в любви и не в женщине… Нет, подожди, а в чем же тогда дело? Именно в любви, именно в женщине! Это ж надо найти женщину, полюбить или сначала полюбить, а потом найти. А где найти и как полюбить? Где полюбить – понятно. Как найти – да как-нибудь. Всё сводится к элементарной, банальной пошлости. А если серьезно, женитьба предполагает комфорт, а будет ли покойно душе часто видеть предмет вожделения? Слова-то какие многозначительные… Предмет… Вожделение… Но как-то больше пары дней… Нет, конечно, можно и больше, но… Анька никогда не была злой… Чего она вдруг? А может быть, Костя всё-таки болтанул лишнего? Нет… Исключено! Но имя-то прозвучало? Ну и что! Нет… Чушь всё это… Ничего, дорогуша… Послезавтра уедешь, поплаваешь в чистой водице, рыбок посмотришь, впечатлений нахватаешься и забудешь… А если не забудет? Ну, почему здесь-то?! Почему сейчас?! Действительно! Если жениться, то почему не здесь, не на отдыхе?! Найду женщину где-нибудь в Гурзуфе, за киоском. Будем жить-поживать, добра наживать, купим яхту (кстати, мысль!), домик у моря и окочуримся в один день! Как красиво… Нет, это надо выпить. Вот так и спиваются люди: не от творческих мук, не от того, что тебя все не поняли, не от горя, а вот от таких праздных вопросов в лоб. Почему не женишься, папа? Да не хочу, бл…! Да, я понимаю: Аньке плохо без матери, она не может сказать мне то, что сказала бы ей. Но это же еще надо так вписаться в интерьер чужой тёте, чтобы моя Аня, мое создание, могла ей сказать какие-то заветные слова. Но Аня не твое создание, Витя… Нет… Это нет, это невозможно… Это мое, мое создание! Хорошо, не запил, сильным оказался, но яхта, домик и всё прочее сияние – не я, мой портрет в интерьере! Пусть мастерски сделанный, пушистый и вполне белый, но… ради дочери… ради дочери… Нет, выпить все-таки надо. В бар, пропустить стаканчик джина!»

Но дошел Монахов только до лифта. Постоял немного возле шахты и побрел в самую глубь коридора, в самый торец, к мягкими креслам и столику, загончику для таких вот, ищущих. Усевшись в кресло и воровато осмотревшись, он положил ноги на столик, вытащил из кармана телефон и набрал брата. – Костя… Это я…

– Ни за что бы не догадался.

– Вопрос один есть… Мне тут Анна заявила, что она всё знает, что Костя ей всё рассказал…

– А что конкретно она знает и об чем ей Костя рассказал?

– Что конкретно, не сказала… Спросила, почему я не женюсь…

Монахову показалось, что Костя ухмыльнулся.

– А она тебя в первый раз об этом спросила?

– Представь себе, в первый…

– Ну и зря… Я бы на ее месте спрашивал бы каждый день, раз по пять, пока не сломаешься. А кстати, почему бы тебе не жениться, ты надоел уже.

– Кость… Я серьезно с тобой разговариваю. Не ляпнул ты часом ей чего-нибудь такого… Или Ленка?

– Витя… Я б тебе сам ляпнул щас… Звонит в час ночи, несет пургу какую-то… Девочка задала тебе нормальный взрослый вопрос. Ей девятнадцать лет уже… Девятнадцать! Она хочет понять своего придурочного отца. Она же не знает, что у него случаются подружки-забегушки иногда…

– Я не пойму, ты завидуешь?

– Причем тут я?! Не я задаю вопросы. Аня мыслит глобально, как все дети. Она же знает, что в шоу-бизнесе половой вопрос решен полностью и окончательно, вот и волнуется.

– Причем тут шоу-бизнес?

– Витя, мы сейчас не о терминологии говорим, а о серьезных вещах, как ты сам выразился… Анечка прощупывает почву.

– Анечка не дура!

– И я о том же! Ты спросил – я ответил. Вот и иди в жопу, а лучше к доктору. В Крыму, говорят, доктора хорошие, классическая советская бальнеология. Загляни на досуге!

Костя отключился. «Смешно… Отчего-то всплыли барановские слова о мадам Ломбер, о секретах Полишинеля. Изабелла Марковна молодец, правильно всё поняла, вот и пусть себе болтает, слухи же без преград. И будешь ты, Анька, француженкой, хотя бы наполовину. Вполне забавно. Пургу я ему несу! А сам он не пургу?! Родной братец! А может, он прав насчет почвы? Обложили, суки, со всех сторон… Хэнде хох, брат, капитулирен! Отползай к бару… Надо всё это пресечь на корню!

* * *

Витя добрел до окна, взялся за ручку, но не решился открыть. Обычно растворял окно настежь, вдыхая свежее утро отдохнувшего за ночь города, а сегодня уже не утро, дневной воздух ничего не изменит. Зверски хотелось не столько свежести, сколько чего-нибудь кисленького: вишенок, например, мясистых или алычи. А не было даже простого лимона… «Что мы тут пили вчера? Ром, что ли, кубинский? Да… Ходили к таксистам, не хватило, водки не было, взяли ром. Прояснилось, как взяли ром, а дальше – провал… Не хватало еще амнезиями страдать для полного счастья. Этот ром – чародей, этот ром – баловник, давал же зарок пить только водку и виски, ром – не твоя стихия. Еще не известно, что с лицом: а если перекос, а если мешки, а если уши вскинулись…»

В зеркале виднелись, на удивление, лишь легкий отек и незначительные потертости. Больше впечатлял прочный классический дыб вместо вчерашней укладки, который не поддавался средствам малой механизации… «Ух-ух-ух… Что ж тут вчера творилось? Спросить не у кого. Где люди?.. Кто их видел? Может, на кухне? Все страждущие утром стекаются на кухню в поисках заветного «а вдруг!?». Но и там безлюдно, и мерзко смердили бычки, уплотненные почему-то в литровую банку. Недоеденный салат тоже оптимизма не прибавлял… Кухня, его гордость, тщательно отделанная, выстраданная кухня… В мойке гора посуды с разбитой чашкой на вершине; на разделочном столе растекшийся, начинающий усыхать помидор; в открытой хлебнице осиротело розовел совсем не глубокий бюстгальтер, чего им можно прикрыть, непонятно, потому, наверное, и валялся здесь среди крошек… Витя нервничал, не способный к деяниям. Единственное, на что хватило, – стереть со стола помидор содержимым хлебницы и закрыть литровую банку с бычками пластиковой крышкой… На этом синдром Золушки иссяк, выдавливаемый более серьезным синдромом. Телодвижения не радовали внутренние органы, сосуды на висках пульсировали с опасной частотой. Выход был только один – большая вода, суметь дотащиться триста метров до канала, а там что-то улучшится.

До канала Витя добирался медленно, истекая потом. Полотенце на подходе к воде было уже практически мокрое. Но добрался. Вышел на пляж. Абсолютно пустой пляж! Лето, солнце и никого! Никак от кубинского и глаза лопнули… Он завертелся во все стороны света, присматриваясь, узрел всё– таки одну лежащую фигуру, успокоился и рюхнулся в воду. В воде Витя оживал, всегда оживал, почти сразу, фыркал, крутился, плавал всеми стилями, постепенно возвращаясь в себя. Но когда выбрался на сушу – моментально оценил пустоту пляжа, обдало таким ледяным ветерком, что возвращенное тело тут же упало на полотенце. Именно такого ветерка и надо было! Все негативные вещества выдулись, охватило сказочное позитивное блаженство, и закрылись замутненные пока еще глаза… Он уснул… Но ветер со временем усилился, начал надоедать и зло будить. Витя приподнял голову, увидел, что совсем рядом сидит в позе лотоса совершенно незнакомая девица, разглядывает сверху его спину, рисуя что-то на песке, и снова опустил голову на полотенце – не держалась пока голова.