Текст книги "Город счастливых роботов (сборник)"

А если кто шибко умный – его обезличат. Уравняют с остальными, чтобы никому не обидно. Издадут закон об оскорблении всякой твари чем угодно – и попробуй только пасть разинуть. Попробуй иметь свое мнение… Нескольким Малаховым разрешат ходить с табуретками. Их будут очень беречь, этих полезных клоунов. А ты крути гайки и не вякай. Собирай обезличенные цитрусы.

Поэтому нужна «пирамида власти», в которой местные кретины нагибают местный стафф. Поэтому такой явный, даже наглый отрицательный отбор, с уровня города до страны в целом. Ведь тащат наверх полную бездарность. На одного Кена – сотня Роев… Из смелой Женьки, если загнать ее в тренд, вырастет карьеристка Джейн… Это живые люди, надо их пожалеть, а я не могу. Ведь они нагибают мой народ и портят тех, кто мог бы вырасти действительно сильным лидером.

Мы бросили завод, чтобы не участвовать в этом. Ладно, дальше Кен уедет к родителям в Америку, у меня такой выход тоже есть, но я эмигрирую только в могилу. Нельзя, чтобы тут остались одни послушные и довольные. Это просто некрасиво.

Двадцать шестая минута. Ура!

Михалыч тащил двоих – Кена и миниатюрную блондинку с рюкзачком на плече. Кен широко улыбался.

Значит, едем?

Ну, займусь привычным делом – пламенной борьбой с идиотизмом.

И мне, пожалуй, наплевать, что скажут про хорошего парня Мишу завтра. Сегодня я здесь ради города, ради страны, ради себя. Я не хочу, чтобы мы все вместе совершили глупость.

И не о чем было размышлять так долго. Вон, Кен Маклелланд, черт нерусский, сколько всего сделал, пока я сидел и думал. А Михалыч вообще не думал. У него есть совесть, он ее слушает, и ему достаточно…

Рядом со мной на сиденье плюхнулась Рита. Михалыч сунул ей в ноги рюкзак и бросился к своему цитрусу.

Кен стоял на тротуаре, опершись на коротковатую для этого биту, что-то говорил в телефон, кивал и все улыбался мне.

– Я не понял, Кеннет!..

Шутить было не время, да никто и не шутил.

* * *

– Все прекрасно, – сказал Кен, пряча телефон за пазуху. – Джентльмены, заводите моторы!

Проклятье, я мог бы увезти его и в багажнике, выкинув сумки. Жизнь дороже барахла. Если Кен очень постарается, он сложится втрое и… Какого черта, я запихну туда эту Риту!

У меня подвеска довольно жесткая, но все равно машина сильно просядет. Будет заметно, что мы везем много народу. Впрочем, если ехать быстро… А в пикетах наверняка полно бухих. Встанут и не уйдут. Готов я давить русских из-за пиндосов?

Подбежал Михалыч.

– Как мы могли так обсчитаться?

– Поезжайте скорее, – сказал Кен очень мягко. – Они сейчас будут здесь.

– Мы подвинемся! – крикнула сзади Пенни.

Взрослые молчали. Их спасали, и они старались не мешать. Я боролся с желанием выкинуть Риту на асфальт. Как говорится, «солдат ребенка не обидит», но очень хотелось. По-хорошему, могла бы сама выйти! Миссис Пападакис вне игры, ей нельзя геройствовать, травма у детей на всю жизнь останется.

Рита глядела вперед стеклянными глазами. Только тут я сообразил, почему Михалыч тащил обоих. Проклятье, она была под седативами. Сама нажралась или Кен ее упорол? По времени – точно его работа. Спасатель, трам-тарарам.

– Вы не понимаете, – сказал Кен. – Я не поеду.

– Что ты натворил такого, чтобы покончить с собой?!

– Ничего не случится. Я просто с ними поговорю. Это важно для меня. Я хочу с ними поговорить. Объяснить.

– Идиот. Они не будут разговаривать!

– У меня всегда получалось, – сообщил Кен скромно.

Феерический идиот.

– Ну и ну… – протянул Михалыч, оборачиваясь ко мне. Вид у него был на редкость беспомощный.

– Кеннет Маклелланд! Засунь в задницу свое чувство вины! – прорычал я сквозь зубы. – Даже если ты нас застучал, как это сделала Джейн! Мне наплевать сейчас и потом будет наплевать! Окажись здесь Женька, я увез бы и ее!..

Еще как увез бы, понял я вдруг. Без этих вот нелепых церемоний. Запихнул бы в багажник, как вещь. Свою вещь, за которую я в ответе. Потом можно и отпустить, но сначала надо обеспечить сохранность.

– Кстати, где она? – встрепенулся Михалыч.

– В дирекции сидит, ничего с ней не случится, – бросил Кен. – На завод наши не полезут, это ведь их завод!

– Это больше не их завод, – отрезал я. – Наконец-то до наших доперло, что он никогда им не принадлежал! Что они там никто и зовут их никак. Русский стафф! Дерьмо на палочке… Но ломать завод они все равно не будут, значит, Джейн в безопасности… Кен, садись в машину, я устал с тобой возиться. Сейчас Михалыч подвинет сиденье…

– Да перестань ты, – сказал Кен. – Неужели тебе непонятно?.. Мишка, не заставляй меня нести пафосную фигню! Ну… Если я сейчас убегу, значит, признаю себя пиндосом! А я не для того уволился через окно. И ребята не дали мне разбиться! Я больше не мог оставаться с пиндосами, вот и прыгнул. Они плохо на меня влияли, я нахватался от них всякого дерьма… К черту! Хочу быть человеком. И мое место – рядом с теми, кто сейчас бунтует. Пусть они сто раз не правы, но я с ними! Попробую что-то сделать, чтобы они не натворили глупостей… Это мой город, моя страна. И мне тут некого бояться. Ребята меня знают. Они меня послушают.

– Пафосная фигня, – согласился я. И ляпнул первое, что пришло в голову: – При Дональде такой фигни не было!

– Вот это уже мне решать, – сказал Кен. – Я Кеннет Маклелланд из клана Маклелландов. Остаться должен только один.

– Во дает… – восхитился Михалыч.

И тут я их увидел.

Враги не приплыли брюхом кверху, они приехали на автомобилях, которые я делал своими руками.

* * *

Три цитруса появились в конце улицы и затормозили, перегородив ее. Из машин лениво выбралось человек с дюжину, кто-то остался на месте, но большинство не спеша двинулись в нашу сторону.

И почти сразу замельтешило темное в зеркалах. Толпа.

Ну, правильно, с той стороны удобнее дойти переулками. Там асфальт ужасный, машины приползут не скоро. А мне терять нечего, именно там я и проскочу: больше газу – меньше ям.

– Давай! – крикнул Кен.

Не знаю, чего ему было надо, но добрейший Михалыч за долю секунды перекинулся в берсерка Бьерна Бьернссона – и дал.

Он пробил Кену с локтя в челюсть и схватил падающее тело на руки. Миссис Пападакис тоже не подкачала. В одно движение она сложила переднее сиденье вместе с Ритой. Раздался громкий стук – это Рита треснулась лбом о переднюю панель.

Михалыч воткнул Кена головой вперед на колени Пападакисам, откинул Риту на место, захлопнул дверь и убежал.

Я крутанул баранку до упора и топнул по газам.

Улица была узковата, и я схватился за ручник, чтобы забросить с его помощью корму. Руль я доворачивал одной левой и просто не успел как следует зажать его в мертвой точке. Поэтому мне не выбило палец, когда замечательный усилитель российского производства внезапно сделал «право на борт».

Нас швырнуло на тротуар. Удар в переднюю подвеску был такой – удивительно, как мы ее там не оставили. Потом оказалось, с колес отлетели балансировочные грузики… Рита снова врезалась лбом в панель, хорошо, не носом. Сзади визжали дети. Думать было некогда. Распахав чудесный газон Пападакисов, желтый цитрус прямо по тротуару рванул на толпу.

Уже смеркалось, и я врубил дальний свет, чтобы было страшнее.

В зеркалах полыхнуло: Михалыч шел точно за мной.

Но я успел заметить ходовые огни погони.

Оставалось выяснить, у кого дури больше.

Одно я знал точно: если выживу, цитрус свой убью кувалдой.

Часть 2
Как это не было

Это было время, когда любая дорога вела за горизонт, и, начиная путь, ты знал, что уже не вернешься в исходную точку. Потому что нет края земли и нет предела возможного. Дни летят под колеса, словно километры, и любой из них – новый, и ты сделаешь с ним что захочешь.

Застывшая реальность убегала назад в зеркале заднего вида. А впереди сверкало чудо каждодневного творения мира нашими руками, что едва заметно подправляют руль.

Сейчас я понимаю: это была молодость.

Сейчас я знаю: мы были правы.

* * *

– Вот объясни мне, ты, художник, – сказала Машка Трушкина. – Чего вы все такие, блин, герои? Почему как симпатичный парень, обязательно у него в заднице шило?

– У Кена не шило. У него муравьи в штанах, – сообщил я, чем ввел красавицу в легкий ступор. – И потом, он действительно герой. Кстати, что он поимел со своего героизма – челюсть набок?..

Машка хмыкнула.

Помимо свернутой челюсти, Кен получил уникальный сувенир – простыню, на которой гуашью было написано: «ПРИВЕТ ПИНДОССКИМ ОККУПАНТАМ!» Под этим транспарантом бесстрашно, попирая закон об оскорблении и разжигании, народ стоял на въезде в город. Негодяев и экстремистов теперь пытались вычислить поименно, чтобы сурово наказать. Только все в отказ ушли, и главное вещественное доказательство – транспарант – пропало куда-то. Полиция с ног сбилась, разыскивая этот важнейший вещдок. А ребята его Кену подарили.

Давайте смотреть реально: если бы пиндосы не договорились с русскими на самом высоком уровне, чтобы инцидент с городским бунтом замять вплоть до полной информационной блокады и стирания любых следов из Интернета, Кен Маклелланд сейчас был бы звездой в планетарном масштабе.

Он спас детей от толпы разъяренных идиотов – грудью закрыл практически – и попал в больницу. Это даже не джек-пот. Это такой эпический выигрыш, с которого можно остаток жизни стричь купоны.

И ведь все правда. Кен действительно в тот день шел на верную смерть, и куча народу видела его на Улице Специалистов, и, едва добравшись до соседнего города, мы вынесли героя из машины прямо в приемный покой. И машина выглядела тоже героически. И пиндосские мамаши, у которых, как нарочно, в кафе напротив больницы образовался временный штаб, пришли от этой картины в шок и трепет. А там уже была пресса. И Дик Пападакис, язык без костей, придумал, чего им рассказать, пока мы клали Кена под томограф, чтобы проверить, не свернул ли ему Михалыч вместе с челюстью мозги, а Риту – просто на кушетку, потому что девушку совсем развезло… А как все было в деталях и на самом деле – не имеет значения.

Но в деталях или без, скромно или с преувеличениями, история того дня оказалась неприемлема ни для русских начальников, ни для пиндосских. Они все в ней слишком плохо выглядели. Ну просто все до единого. Только народ российский показал себя именно с той стороны, которой любит поворачиваться к остальному миру, чтобы как следует напугать его. Почему-то наши любят всех пугать и уверены, что это у них хорошо выходит. Русские отстали от жизни лет на пятьдесят: никто давно уже не пугается, всех просто тошнит. Народ не знает этого, ему некогда следить за трендами: он сидит на берегу реки и ждет врагов. К счастью, это был тот случай, когда мнение народа не спросили. Уж на что я злой на начальников, но иногда от них есть польза, с их манерой прятать концы в воду. А то бы ужас, что про нас подумало мировое сообщество.

И истории не стало.

Остались только мы.

* * *

– Это русская школа оптимизации процессов, – сказал Кен Маклелланд и бросил в реку пивную банку. – Если долго сидеть на берегу реки, ожидая, когда мимо проплывет труп врага, рано или поздно тебе все станет ясно. Настолько ясно, что уже не надо класть записку в бутылку. Сама бутылка и есть сообщение.

– Сообщение о чем?

– Блин, да о том, что все понятно!

– А если она утонет? Ты же ее не заткнул.

– Да и черт с ней.

И тут я это увидел: бесконечная река, вдоль которой сидят бесконечные русские – и кидают бесконечную посуду в бесконечную ленту конвейера. То есть, простите, в бесконечные мутные воды. И хоть бы какая зараза приплыла. И всем все понятно.

Понятно, например, что никто уже не приплывет.

И сообщения об этом тонут по пути. За ненадобностью.

Мне прямо дурно сделалось.

– Запиши эту жуть, а то забудешь, – привычно сказал я.

Кен достал наладонник, поглядел на него и спрятал.

– Надоело, – сказал он. – И так уже целая камасутра. Я ее тебе потом завещаю как соавтору. Будешь читать, сидя на берегу реки, и поражаться, какие глубины разглядел в моей болтовне. Я уезжаю, Миша. Видимо, навсегда. Только не спрашивай почему.

Я чуть в реку не свалился.

– Не спрашивай почему. Спроси зачем, – сказал Кен.

* * *

Говорил он невнятно, едва приоткрывая рот. Нелегко разглагольствовать, когда тебе Михалыч заехал в челюсть локтем. Спасибо, обошлось без сотрясения мозгов, амнезии и прочих спецэффектов. Хорошо, что Михалыч сразу Кена поймал, когда тот завалился. Обычно он не ловит, жертва падает и бьется головой, отсюда все неприятности. Поэтому с Михалычем давно никто не дерется – потому что он не ловит.

Кен его поблагодарил, когда очухался и узнал все последние новости: про то, как спасал детей и хотел выйти в одиночку против толпы.

И Машка Трушкина позвонила, когда заваруха кончилась.

– Спасибо, мальчики, – сказала, – что выручили Кена. Я знаю, вы с детства вместе, но вы понятия не имеете, какой он идиот. Вы, конечно, сами хороши, всегда готовы свернуть челюсть всем желающим и себе шею свернуть заодно во имя отчизны и прогрессивного человечества, но до этого чудака вам как до звезды. Намекнули бы ему по-хорошему, чтобы валил на историческую родину, пока совсем тут не запутался на почве романтического идиотизма и не пошел искать новый повод стать героем…

Я тогда сорвался с места, едва в трубке раздались гудки. Прилетел в управу Правобережья на своем легендарном уже желтом цитрусе, мятом и исцарапанном до полной утраты товарного вида – пришлось от толпы удирать сначала палисадниками, а потом и огородами вполне буквально. Приехал и спросил: что с Кеном?

– А что с Кеном? – удивилась она. – Как огурчик, только говорить ему трудно. Вчера заходил, если тебе интересно.

И поглядела на меня оценивающе. Я не впечатлился: она на всех так смотрит. Мало ли, чего она высчитывает своим бухгалтерским калькулятором внутри красивой головы.

– Неинтересно. Ты говорила, он может запутаться… В чем?

Машка глядела, калькулятор щелкал. Потом она опустила глаза и сказала тихонько:

– Да он уже. В трех соснах практически. В бабах запутался, в себе самом, в производстве этом вашем… Прямо душу чуть не продал ради долбаной эффективности на долбаном производстве. Как будто вы на этом дурацком заводе не цитрусы, а звездолеты делали, ей-богу…

Подумала и добавила:

– Ну и в друзьях он тоже запутался.

Бабы Кеннета Маклелланда и долбаное производство меня не волновали, а вот друзья – это было что-то новенькое. У него, конечно, опять полгорода друзей, с тех пор как он вернулся на нашу сторону Силы, показал фак пиндосам, уволился через окно, и все такое – немудрено запутаться. Но разговор сейчас о вполне конкретных людях, я же вижу.

И как-то прямо спросить больше не о чем. Я могу, конечно, только она не ответит, да еще и подумает, что дурак. Будто сама умная, со своим встроенным калькулятором. Страшно подумать, сколько он мощности отъедает от ее слабенького процессора.

– Ладно, с друзьями разберемся как-нибудь, – говорю. – Хотя бы с врагами все ясно.

– Чего тебе ясно?

– Ну откуда у него враги…

А она зыркнула на меня эдак понимающе и процедила:

– Враги – приплыли.

Я не ждал, что будет так сильно и прямо под дых – когда чужой совсем человек, которому я всего лишь цитрус слегка покрасил, вдруг заговорит словами, которые у меня строго с Кеном соотносятся, и только с ним одним. Это как детский секретный код: штука интимная, задача которой не столько хранить смешные мальчишеские тайны, сколько подчеркнуть доверительную атмосферу внутри команды. И мне отчего-то всегда казалось, что наши с Кеном философствования о русских на берегу реки – для своих. Строго между нами. Должна же у нас быть, черт возьми, территория внутри души, на которую чужим хода нету.

Мы же друзья.

Почему мне так казалось – что за глупость? Или ревность? Или тот самый романтический идиотизм, в котором Машка обвиняла Кена… Никогда он мне зарока не давал, что не будет щеголять на стороне нашими афоризмами. Для начала афоризмы принадлежали целиком и полностью ему. Я только кивал в нужный момент. Это вам не жестокий до мордобоя копирайт Дартов Веддеров на дурацкие шутки про жопу, которых никто не понимает.

Это просто болтовня на берегу реки.

Наверное, дело в интонации, с которой все говорилось. Интонация каждый раз была особая. Как будто тайну открывали для себя – только для себя. И неважно, что за слова звучали, – это были слова доверия, слова верности, слова, извините за выражение, любви. Ведь я действительно любил этого сукиного сына, да и сейчас люблю: а как еще назвать отношения, когда всю жизнь друг с другом и друг за друга – в огонь и воду?

Вдруг стало больно. И возникло ощущение, что я плохо знаю Кена Маклелланда.

И возникло ощущение, что плохо знаю себя.

И как обычно – когда уже поздно – я все понял.

Уже не про Кена, а про отдельных его друзей.

Я очнулся в позе задумавшейся гориллы – стоял, тяжело опершись кулаками о Машкин рабочий стол, нависнув над красавицей и хмуро глядя ей в третий глаз. Позабыв о приличиях и позабыв дышать.

– Тебе плохо, Миша? – спросила она совсем по-человечески.

– Извини, – сказал я и распрямился едва не со скрипом. – Кен наделал глупостей, верно?

Машка ответила утвердительно. К сожалению, я не могу привести здесь ее слова. Слишком много богом обиженных захочет подать на нас обоих в суд за унижение их человеческого достоинства.

С другой стороны, я никогда не одобрял нецензурной брани в художественной литературе. Большинство писателей вовсе не умеет материться – вот и не надо им.

В общем, судя по Машкиной реакции, Кен и правда наделал глупостей.

– Это мы виноваты, – сказал я.

Машка снова поглядела на меня оценивающе, но теперь уже по-другому, без калькулятора.

– Добрый ты парень, – сказала она. – И страдать тебе через твою доброту… много.

И взялась за пилочку для ногтей, давая понять, что разговор окончен.

А я вышел из управы, рухнул в свой продольно-полосатый цитрус и пригорюнился. Ничего уже нельзя было исправить, ничего. Оставалось только с камнем на сердце жить-поживать.

Я ведь, сволочь, бросил Кена в самый трудный момент.

* * *

Ладно, не я один его бросил. Но с Джейн взятки гладки, она оттолкнула Кена давным-давно. А Михалыч у нас человек-загадка, вещь в себе наподобие матрешки: сколько ни открывай, там внутри сидит плюшевый медведь, лучший друг маленького мальчика. Образцовый пофигист, талантливый и безбашенный, некуда печать ставить: «Сделано в России, второй сорт». Мне очень нравится. Но как конфидент для Кена наш медведь не годится. Он не сможет делать серьезное лицо. Он скажет: Маклелланд, ты задолбал, ведь и так все понятно.

И швырнет бутылку в реку.

А я скажу, чтобы Кен записал, – и тот запишет.

С виду такой независимый, Кен часто со мной советовался. Точнее, проигрывал какие-то ситуации, проговаривал их. Была у него такая манера думать – брэйнсторм в одиночку, и для этого требовался слушатель, да не пассивный, а чтобы внимал с интересом и подавал реплики. Можно не понимать, важно реагировать, тогда у Кена все нарисуется в лучшем виде.

Попутно он какую-нибудь философскую муть выдумает и очередной афоризм про русских – пригодится в хозяйстве. Ну и я от его эрудиции нахватаюсь по верхам, тоже полезно.

Наш симбиоз оборвался, когда Кен ушел с конвейера, а когда через несколько лет вернулся – все уже стало иначе. И Кен стучался ко мне, а я не мог ответить. И черт с ними, с брэйнстормами, думать молча он уже научился. Ему было некому пожаловаться, что опять в судьбе намечается развилка и надо сворачивать. А это для Кена без дружеского участия, без возможности как следует выговориться – беда.

Меня многие назвали бы скрытным: я ведь молчу о наболевшем. А Кена, который был действительно скрытным – недоговаривал, зажимал информацию, рассчитывал, кому что сказать, – все принимали за рубаху-парня. И тоже правильно: эмоционально он был открыт. И серьезные решения принимал на эмоциях.

Я знаю, например, благодаря нашим посиделкам на берегу, почему он так носился с эффективностью, – она для Кена была справедливостью. Так выражалась его мечта об упорядоченном и разумно обустроенном мире. Эффективностью он измерял даже моральные установки – и считал, что это рационально.

Очень эмоционально, на самом деле.

Иногда я думаю: плохо, что Кен не был приучен чисто по-американски ходить к психологу, а набрался с детства наших аборигенных манер. Они и для нас-то не вполне хороши: одно только пьянство да засорение реки невнятными месседжами. У нас теперь многие, кто поумнее да посмелее, ходят на терапию – и довольны. С другой стороны, если к психологу – это уже не Кеннет Маклелланд из клана Маклелландов: первый на деревне, смерть пиндосским оккупантам, валенки-валенки, калинка-малинка и всем по сто пятьдесят с прицепом.

И он, конечно, чего-то на голых эмоциях накосячил, за что теперь должен расплачиваться. Как там было, Машка не скажет. Обмолвилась она о проданной душе, конечно, неспроста – и впустую. Откуда ей, девчонке с правого берега, понять, что у любого заводского такой намек вызовет максимум усмешку. В силу нулевой информативности. На заводе дьяволы представлены в широчайшем ассортименте – только успевай торговаться. Вот навскидку: можно продать душу отделу кадров русского стаффа, Васе-Профсоюзу, службе безопасности и мелким пиндосам (крупные пиндосы сами покупают мелких). Это для тех, кто не эстет. А кто знает толк в извращениях, тот продается «отделу культуры», где служил, на минуточку, некто Кеннет Маклелланд.

А вы как думали.

Пока я стоял на веддинге, бригаде отдельно завидовали из-за нас с Михалычем. Боялись сказать это в лицо – ведь Михалыч не ловит падающих тел и они бьются головами, – но все подозревали и подразумевали, что нас прикрывают «кадры»: меня же туда вызывали, а потом не выгоняли! Но стоило нарисоваться Кену в обличье «культуриста», до публики наконец дошло: волосатая рука у нас с самого начала была в «культуре». Вот почему Дарты Веддеры такие смелые и несгибаемые!

А мы просто были смелые и несгибаемые.

Только друга своего мы профукали, бросили на произвол судьбы.

Когда Кен вернулся на завод, я уже был задерган, несчастлив и зол на весь мир. Кен не изменился – изменился я. Что-то надломилось в отношениях, по уважительной причине – потому что у меня не хватало сил на отношения. Все всегда надламывается по уважительной причине. Я отталкивал Кена, и он начал отдаляться, а больше приткнуться по-человечески, так, чтобы понимали с полуслова, ему было не к кому. Кену пришлось тяжело, а меня не было рядом, я оставил его без поддержки, оставил наедине с заводом – и Кен наделал глупостей…

Я нажал кнопку «старт», двигатель приятно заурчал, и рука на руле ждала, куда прикажут. Прямо через старый мост и налево – в гараж, к Михалычу, работать. За мостом направо – на завод, вызвонить к проходной Джейн и сказать ей что-то важное. За мостом через сто метров во дворы и стоп – это домой, а то вдруг придет Кен и позовет сесть на берегу реки.

Ехать к Михалычу было правильно, но скучно и не обязательно. Он кладет на машину грунт, а рядом сидит его подружка с серьезными намерениями, и им хорошо вдвоем. Ехать к Джейн было очень правильно и очень страшно. Теперь уж нет сомнений, что мы с Михалычем вылетели с завода из-за этой стервы; и все равно она, зараза, лояльная компании до гробовой доски – наша Женька, мы не умеем к ней иначе относиться, я это понял, когда представил, как запихну ее в багажник, лишь бы спасти. Ну и чего я ей скажу? Подруга, я все простил? А она глаза такие сделает: чего простил? А я буду смотреть в эти глаза и жалеть, что десять лет назад дал слабину, и знать, что ничего не исправишь. Да ну ее к лешему, это не дружба, и не любовь, и даже не детская привязанность, а голый синдром незавершенного действия. Топором его рубить. Приказать себе забыть.

А ждать Кена было глупо. Когда ему надо, он приходит без разрешения и приглашения.

Можно еще сдать назад, развернуться, обогнать вон ту блондинку и поглядеть на нее в зеркало уже с другой стороны. Что-то есть в ее походке… Неуловимо трогательное и притягательное. Сильный вызов для художника – передать такое непростое движение во всей его полноте. Если честно, я еще слабоват для этого, но пробовать-то надо.

Ладно, хватит на сегодня провинциальной интеллигентской рефлексии. Поехали.

Рука, ты помнишь: руль до упора не крутить, ни вправо, ни влево. И цитрус останется прекрасной машинкой, верной и послушной человеку. Вот как мы решаем проблемы с сумасшедшими усилителями. И нечего бояться, и не надо с перепугу никого убивать кувалдой. Себя надо контролировать для начала, себя.

И чего все такие нервные?..

Ну так куда едем, хозяин?

Я бросил взгляд в зеркало – и воткнул задний ход.

* * *

– Спроси зачем, – сказал Кен.

Я положил на лавку бутылку и крутанул ее. Покажет в сторону реки – прикинусь веником, повернется к дому – скажу, что думаю. А она упала. Ну, сама бутылка и есть сообщение, не правда ли?

– Они решили, что ты защитил интересы компании, и хотят тебя повысить, – сказал я. – Им невдомек, что ты увольнялся через окно на полном серьезе.

– Бинго. И ты говоришь, что тормоз? Ты понимаешь логику этих уродов куда лучше меня.

– Логика всех уродов одинакова. Они бы сами прыгали в окна для карьеры, только знают, что ради них рабочие не прибегут под стену с баннером…

Я не совсем уж врал, но слегка лукавил. Мне казалось, тут не обошлось без Дона Маклелланда. Логика всех родителей одинакова. Мои, к счастью, не в курсе, какой я герой, а то едва представлю, так вздрогну: мамуля летит в Россию со смирительной рубашкой, а папуля хлопочет об американской визе для меня. Потому что на исторической родине нездоровая обстановка и ребенок тут допрыгается, того и гляди. А чтоб я не брыкался, они сначала звонят маме Михалыча. И эта добрая женщина, всегда готовая помочь, говорит: наконец-то! – и высылает бригаду крепких ребят в белых халатах. И я к назначенному часу тих, смирен и покорен, только иногда падаю, как Рита Калиновски в тот памятный вечер… Я все забываю сказать: мамочка нашего Мишеньки – главврач областной психиатрической больницы, и в радиусе пары сотен километров ее один только Михалыч не боится.

В принципе, действительно очень добрая женщина. Откуда, думаете, у меня четыре года кряду возобновлялась такая чудесная справка про больной мениск, что и с работы не гнали, и неуставной спортивный наколенник позволяли носить? Связи у доброй женщины великолепные.

Ну так и Дон Маклелланд добрейший человек. И у него контакты – никому мало не покажется, тем более внутри компании.

Есть мнение, будто у пиндосов родительские чувства своеобразные: вырастили детеныша – и ну его, пускай сам выживает. Во-первых, это не совсем правда. Если у детеныша проблемы, ему обязательно помогут. Во-вторых, Дональд не пиндос. Я не знал его с этой стороны, а отец мой говорил, он лучше иного русского, потому что смотрит на жизнь по-нашему, но без дурацкой манеры внезапно ломиться к тебе в дверь, а потом и прямо в душу, требуя внимания – со слезами на глазах, гармошкой наперевес, полными карманами водки и непременным камнем за пазухой. Дон сначала позвонит. И камня у него нет.

Короче, не верил я, что без Дональда обошлось.

– На самом деле, это мне награда за детей, – сказал Кен. – В штабе еще не все опиндосели, а американцы очень ценят, когда ведешь себя по-человечески. Плевать на компанию, спасай мелких, неважно чьих, лишь бы не пострадали… Прямо жалко, что я не все помню.

Мне будто из реки плеснуло в лицо. Я мигом протрезвел.

– Ты говорил, что все!

Он помотал головой – и чуть пошатнулся, будто она закружилась.

– Но томограмма… Ничего же не было… Черт побери, Кеннет!

– Все пройдет, – сказал он. – Мало мы, что ли, стукались в детстве.

Проклятье, он и правда стукался. Со школьного забора упал неудачно, потом ему баскетбольным мячом прилетело… И в Москве, он как-то обмолвился, его подушкой безопасности треснуло, а это посильнее бывает, чем баскетбольный мяч. Михалыч ударил Кена легонько, вполсилы, но много ли надо, если под черепом давно прячется крошечная опухоль? Самой малости хватит, и опухоль начнет расти. Та-ак, а кто у нас с битой мордой ходил неоднократно? Не Кеннет ли Маклелланд? Кто прямо тут, на лавочке, совсем недавно сиживал с неестественно красным лицом?

Я полез за телефоном.

– Ты чего это? – насторожился Кен.

– Михалыч врезал, пусть он и лечит, вот чего. Пускай маме скажет, она тебе обследование устроит по высшему классу, лучше, чем в любой Европе или Америке…

– Только не это! – Кен даже за руку меня схватил.

– …у наших сейчас медицинская техника – хай-фай. Кен, ты что? Да не бойся! Она тебя всегда любила и ставила другим в пример. Ты самый хороший мальчик в классе. Да она в лепешку разобьется, чтобы ты был как новенький.

– Верю, – сказал Кен. – Она упакует меня в стационар на месяц и не выпустит без справки о том, что пациент готов к труду и обороне. Спасибо, Миш, за заботу, только мой самолет послезавтра. Если я лягу на обследование, то просто никуда не улечу. И не факт, что вообще улечу когда-нибудь.

Я закусил губу и отложил телефон.

– Что за гонка, как на пожар? Пока ты – горячая новость в рамках компании? Пока у пиндосов не остыло желание расцеловать тебя во все места?

– Ты не понял, это я спешу, пока есть силы решиться.

Я подобрал с земли бутылку, открыл и как следует хлебнул.

– Глупость, да? – сказал Кен. – Я не хотел этого. Я уже не хотел этого. И вдруг, когда я совсем не хочу – такой шанс. Год назад я бы за него не моргнув глазом убил какого-нибудь плохого человека.

– Ты прыгаешь через две ступеньки?

– Подымай выше, через три головы – и прямо в Департамент культуры. Кресло маленькое, зато в штабе. Они там занимаются не какой-нибудь долбаной, а настоящей эффективностью. Рой Калиновски уйдет в запой с горя, ему-то здесь оставаться…

Я начал отгибать пальцы. Подцепил эту манеру еще в детстве, она нагляднее нашей. Да, три головы. Феерический прыжок. А Калиновски не запьет, тут ты ошибаешься, дружище. У него фантазии не хватит. Он поведет жену в ресторан на романтический ужин при свечах. И все у них будет хорошо.

– Я получаю на блюдечке пост, до которого надо было ползти минимум лет десять, если не полжизни… Ты помнишь, сколько Джейн положила себе на карьеру от линейного технолога до попадания в штаб-квартиру? – спросил Кен. – Говорила, тут особые условия, тут Россия и можно быстро продвинуться?..

– Лет пять? Точно, пять. Обсчиталась она, да?

– Обсчиталась жестоко. Я сам планировал в пять-шесть уложиться, святая простота. А потом увидел, что это нереально в нашем болоте. Болото, Миша, болото здесь. Выдвигались отсюда при Дональде. Это у Джейн иллюзия с тех времен была, и у меня такая же иллюзия. Влипли мы тут. Никакая «программа лояльности» не позволит отсюда выбраться – она поможет здесь захватить место повыше, и только. При самом удачном раскладе я стал бы завотделом. А дальше главное не сожрать Роя, а каким-то образом мимо него проскочить в Департамент. А если свалить Роя, то застрянешь в России навечно… Знаешь, что такое Калиновски с точки зрения штаба? Не упади с лавки, это менеджер, который умеет ладить с русским стаффом. Кто подсидит Роя, тот, значит, умеет работать со стаффом вообще гениально. Поэтому Рой тут навсегда: нет такого идиота, чтобы тронул его хоть пальцем. Он еще директором станет, Пападакиса сковырнут со дня на день, чует мое сердце. И будут работяги по доброй памяти звать его не Впопудакисом, а «Папой Джо». И говорить, что при нем такой фигни не было…