Текст книги "Своя синкопа"

Олег Дриманович (Санкт-Петербург)
Своя синкопа

Сегодня его нелюбимый день недели – хороший повод, чтоб, наконец, решиться. К тому же хмурое ноябрьское небо обложено так надежно, как только еще умеет застилать глаза безнадега, и ночью в висках опять гудел черный ветер.

Сидя в остывшей ванне, он видит кусок календаря на стене в прихожей. Первое число, и это забавно: ему стукнуло – 36.6. Примерно так он себя и чувствует – ни холоден, ни горяч. Он подносит бритву к глазам, смотрит на лезвие, словно желая отыскать там ответ. Холодно – горячо, холодно – горячо… Этот контрастный душ для языка заставляет его вспомнить одну книгу. Глупая прихоть, что-то из разряда «последнее желание» поднимает его из ванны, низвергая потоки воды.

Он обтирается, наспех влезает в одежду, выходит на улицу. Маршрут его прост – вдоль набережной к книжной лавке восточного факультета. Впервые он зашел сюда с месяц назад, тогда же обнаружил этот нелепый талмуд – «Статистика языка классиков литературы». Странная книга. Малопонятно кому предназначенная. Он набрел на нее случайно и, открыв, не поверил глазам. Не сказать, что книга такая уж и бессмысленная. Дело не в этом. Просто он не мог отделаться от чувства, что даже здесь верх взяли счетоводы. Понять – значит подсчитать, не ихли штучки? На самом деле это толстенный словарь, и в нем скрупулезно сосчитаны повторения различных слов, использованных в романах известнейшими писателями – от Шекспира до Гоголя, от Достоевского до Кафки. «Ромео и Джульетта», «Братья Карамазовы» просеяны и оцифрованы. Скажем, слово «дескать»… Если вы не знали, классики использовали его в общей сложности 3436 раз. Или глагол «выпростать» – негусто, всего 262 рецидива. Прилагательное «незабвенный» – сколько бы вы думали? 1 809 клонов… А слово «хоть» встречается там и сям аж в 1 0 556 повторениях. Вразнобой смотреть, конечно, не то. Интересно сравнивать по антонимам. Взвешивать на весах противоположностей. На этом словаре даже можно гадать. Хотя его создатели замышляли явно что-то другое. Скажем, счастье и беда, гнев и радость, плач и смех… Чего больше? Сейчас его интересует лишь одна пара. Он уверен, в ней кроется сверхответ и, возможно, развязка… Если брать быка, то сразу за рога. Как говорится – Death or Life. Смешно, но кто сказал, что даже самый дозревший самоубийца не пытается ухватиться за подвернувшуюся соломинку?

И вот он у полок. Книга на своем месте, тут он спокоен: вряд ли найдется сумасшедший, готовый выложить за этот гроссбух 500 рублей. Он берет ее, бесполезную, слюнявит страницы, отыскивая сначала одно, потом другое слово. Долго стоит в молчаливой задумчивости. Закрывает книгу. Можно не верить в магию чисел, ну а если лучшие писатели и есть лучшие медиумы? Бред, кофейная гуща! Тут нет никакого указующего перста. Он просто ищет уловки, трусит. С чего бы вдруг цепляться за эту абракадабру? Он еще раз, напоследок пролистывает словарь, теперь уже безразлично, выбирая случайные пары: горечь – сладость: 4678–5128; ночь – день: 8987–9754; свет – тьма: 5789–5805… Ноздря к ноздре. Антонима к одиночеству он не находит, поэтому останавливается на более-менее подходящем – единство. Для последнего дуэль оказывается плачевной, одиночеством у классиков пропитано большинство страниц. Все так, но он зря сюда пришел.

Последняя соломинка его не спасла… потому как и не могла спасти, размышляет он, возвращаясь тем же путем домой. Пусть жизнь и в выигрыше, но это бывает только в книгах. Верить сомнительной книжной мудрости – значит просто увиливать, дрейфить, обманывать себя. Зайдя домой, он закрывается в ванной, вновь отыскивает бритву, долго стоит, словно в оцепенении. Он чувствует физически, как решимость вытекает из него через правую руку, бежит вниз по жилам, сочится с пальцев на инструмент, стекает с холодного металла на кафельный пол. Ненавидя себя за очередную трусливую отсрочку, он хлопает бритву об стену и выходит из ванной прочь, брезгуя глянуть в зеркало даже мимоходом.

* * *

После четырех, по старой привычке, он бредет в «Шангриллу». Ссылка – suizid.ru – добавлена им в «избранное» на этой дальней машине в глубине зала еще полгода назад. Днем, как всегда, на сайте затишье, только два пользователя – Джуд и, к его радости, Табра. Оба приветствуют его. Он откликается: сухие пары слов – Джуду, Табре – вдобавок виньетку смайлика. Проблема Табры, как он понимает, чисто женская – выбор наиболее безболезненного способа. Проблема Джуда в том, что он просто любопытный болван, подпитывающийся отчаянием других.

В целом, сайт толковый. За исключением случайных проходимцев вроде Джуда, большинство висящих здесь готовы в один прекрасный день, без дураков, зависнуть в петле. Некоторым это уже удалось – в иконке справа траурный список. У каждого здешнего обитателя свои причины, мотивы, резоны, но сомневаться в намерениях большинства не приходится. Тут можно получить дельный совет, в том числе сугубо утилитарный, излить душу, а иногда и самому побыть жилеткой. Можно снять с себя диагноз – всегда найдутся опытные доброхоты, которые по симптомам определят, что вы блажите. Его неудавшиеся попытки, числом уже две, нет-нет да и подводят именно к такой мысли. Фальшь здесь редка. Люди, сознательно оказавшиеся у последней черты, тяготеют к искренности и чуткости. Табра интересуется – как его успехи? «Успехи» между ними означают, как правило, только одно. Он пытается сострить: мое бренное тело лежит в окровавленной ванне, а душа, преодолев логины и пароли, рассылает прощальные письма. Добрая Табра в ответ посылает гусеницу смайлов и ссылку на известную статью «Легкий способ бросить жить» с описанием девяти наиболее безболезненных путей бегства из этого мира.

«Подбери что-нибудь для меня:)», – просит она.

«Тут явно не хватает десятого:), – вклинивается Джуд. – Смерть от взаимного оргазма».

«Отвянь», – пишет он.

«Заколебал!» – присовокупляет Табра.

От него – дилетанта и слабака – чего-то новенького девушка точно не дождется. Да и вообще, способы бегства его не заботят. Физическая боль, возможно, даже в помощь. Тут как с зубами: острая, но скоротечная, порой желанней, чем бесконечная ноющая. Ему действительно по большому счету все равно – в петлю или на рельсы. Дело в другом – он хочет установить причину. Ворох прочитанной психологической макулатуры подвел его вначале к банальному объяснению – подспудный страх жизни. Общее определение требовало детализации, поиска корневых причин. Взаимная людская немота и обреченность всех и вся на одиночество показались еще банальней, но уже теплей. Да, взаимопроникновение невозможно, как ни трепыхайся, все мы осколки безвозвратно разъятые; возможно, точка отсчета земных печалей – в этом. И все же его причина в чем-то другом. Но пока она ускользает, лучшим ему представляется путь по краю жизни, бесшумно, незаметно. Он называет это «выплыть на берег», предоставив немой реке нести свои мрачные воды без него. Выплыв некоторое время назад, он с удивлением обнаружил, что берега сплошь усеяны такими же уставшими пловцами. Все или почти все бредут по выжженной сухой кромке, и немота здесь – еще более твердая валюта. Вдобавок река оказалась лишь узкой ниткой, вьющейся через гигантскую пустыню, а сонно коротающие свой век мертвецы плотно заселили ее, насколько хватает глаз. Другим открытием было то, что пустыня имеет странную гравитацию: ты можешь вернуться обратно в реку, но тебе уже просто не до нее. Да и жизнь более не страшит, бояться нечем – твои притуплённые чувства почти омертвели. На эту тему он даже написал мрачные и немного сентиментальные строки: «Долгая безмятежная ночь сошла с небес, и чувства, как цветы на поляне души, сомкнули свои лепестки. Ты бредешь в сумраке сквозь увядшие, сухие бутоны, сквозь строй мертвецов – что колышущиеся оболочки на черном ветру, оставляя за спиной зловонную реку, но движение твое небесцельно – тебя манит иная – тихая река, в которую ты неудержимо хочешь войти. Она на другой стороне пустыни, и твои мысли обращены к ней. Когда-то она тебя страшила, ведь что такое страх жизни, как не страх смерти? Теперь она – твое наваждение. Ты не питаешь к жизни былого презрения, только равнодушие. Впереди лишь одна тайна, которая завораживает, – тайна тихой реки. Ты в плену одного желания, одной химеры – заглянуть за черту». Зачарованность смертью – это, конечно, тоже вариант, рассуждал он, но чересчур уж экзальтированный. Наркотики? Вряд ли, он никогда не считал, что его довели они. Разогнали шестеренки распада – это да, но первопричина не в них. Были признания и пожестче: «Возможно, я просто дефективен». Как это называется у врачей – изъян гена SADSU152627, или что-то вроде того.

Джуд липнет с дурацкими вопросами. Он игнорирует прилипалу и прощается с Таброй, обещая глянуть девять способов. Ему надо еще зайти на порносайт. Секс и все, что с ним связано, – единственное утешение мертвецов, единственный цветок, не боящийся сумрака. В этом смысле дурацкий совет Джуда, впрочем, не такой уж и дурацкий.

В сравнении с другими подобными ресурсами этот – вполне пристойный. То, что нужно: не слишком натуралистичный, не слишком вульгарный цветок. В общем, никаких извращений. Блуждая в галереях обнаженной плоти, он ловит себя на неожиданной мысли: даже в шутку выбирать для Табры какой-либо из способов было бы для него малоприятным делом. И потом, у него есть сегодня дело до себя самого – он должен набраться смелости и довершить то, что решил с утра. Рассчитаться с собой. Сегодня – его день. А книга – лишь очередная, жалкая уловка. «Не верь той цифре, забудь о ней». Он возвращается на сайт. Табры уже нет. Шесть строчных букв, сложенных в патетическое: «прощай», даются ему на удивление легко.

Ближе к вечеру, выпив кофе в забегаловке на пяти углах, он едет к знакомому барыге.

– Дома сейчас не держу… грядет большой шмон. Но есть в одном месте.

– Где?

– В «Тризет». Туалет, ближняя кабинка. Под сливным бачком – пакетик на скотче.

– Доза?

– Убойная синтетика… хлеще, чем тринитротолуол… с двух пуговиц можно приплыть, смотри аккуратней…

* * *

Сто лет

Не заходил

В «Тризет».

Когда-то здесь все и начиналось. Первые опыты, первый огонь по венам, первый приход. Мужиковатые амазонки на дверях – визитка заведения. За стойкой – мальчики-бармены под растленных морячков. Ночная жизнь – наркотик легкий. В свое время он отказался безболезненно. Хотя еще лет пять тому назад снобродил регулярно: забрасывался, пил, снимал девочек, наблюдал, как идет съем. Девочки… Это здорово забирало. Обострлись слух, зрение, становилась пружинистей походка, пластичней извилины – богатство выбора на аукционе плоти разогревало мозг. Охота. Гон. Номера. Но иногда он посещал ночники без особой генитальной выгоды – просто понаблюдать за публикой, улыбчивыми лицами, которые в унылой будничной круговерти менее подвержены самообману: «Be happy». Что правда, то правда – от клубной кутерьмы исходит пусть и бестолковая, но энергетика. В малых дозах она бередит нерв жизни, в больших от нее подташнивает.

Пакетик на месте. Он берет в баре сто граммов Glen Turner, сигареты и садится за крайний стол на верхнем ярусе.

Почему бы не прямо здесь? Пчелиный рой – видимость, тут не менее одиноко, чем в пустыне Атакама, чем на темном чердачном марше спальной многоэтажки, чем в его конуре, наконец. Здесь многое начиналось, так пусть и закончится, закольцуется. Место, где он сидит, скрыто затемненной нишей, но отсюда хорошо простреливается основная часть танцплощадки, та, что у сцены. Он разглядывает девушек и ловит себя на мысли, что после длительного перерыва как будто и не прочь вновь выйти на охотничью тропу. Правда, тут же вяло усмехается, сжимая в кармане пупырчатый целлофан, и смотрит по сторонам. Кругом пестрая мельтешня. Сознание гонит мрачные мысли. «Последние мрачные мысли», – утешает он себя и выкладывает сразу три таблетки из пакетика на ладонь. Получается треугольник с вершиной на линии судьбы… Его тринитротолуол, тринити, тройчатка, третья и последняя попытка в «Тризет», которую он совместит с экспериментом, со своим затянувшимся расследованием. Выезд на место преступления – в потемки души. Он еще раз оглядывает клубящийся мрак зала, выключает сознание и быстро накрывает рот ладонью, как платком… Запивает. Все. Как просто. Горечь на губах лишь от виски.

Люди одиноки. Опровержения – болтовня. Близость – исключение из правил, как и счастье. Потери – правило, а не исключение. Это нормально, обиходно, как сама скука, замешанная на повторе, и то, что это нормально для него, и есть его край. Взять хотя бы эту трогательную нескладуху, выплясывающую в центре зала (посмотрите на меня!). Он мог бы ее пожалеть, как свою нерожденную дочь, – за что боги так с ней? Но она и без жалости молодец, не сдается на милость судьбе, выкидывает коленца. А эта холодная гордячка, скучающая у барной стойки (не подходи ко мне!), парализована собственной смазливостью. Кто из них более несчастен? А вот и юный Парис. Кадрит аппетитную снежинку. Взвинчен донельзя перебродившим гормоном. Рот не закрывается, юморит, видать, напропалую. В угаре смеха девушка колышет грудками. Парень напирает. Глаза выдают его намерения – зрачки будто считают собственные шутки: после пятой эти грудки можно паковать. Девочки, девочки, девочки… Шутка для вас, что мотыль для красноперки. Мальчики, мальчики, мальчики… плюющиеся пустыми скетчами, что петарды искрами, весь ваш камеди-юмор – взрыв тестостерона в штанах, пшик, гормональный вихрь. Они расходятся, они упустили свой шанс просто согреть друг друга этой холодной ноябрьской ночью. Не надо пыток сокровенностью. Просто согреть. То тут, то там разыгрываются схожие сценки. Люди причаливают друг к другу и отшвартовываются. Что-то разделяет их. Воздух пропитан чем-то тягуче-терпким, детки впустую теряют время. Тусовка… Общение… Зачем ты ходишь в клуб? Пообщаться… Хиппушные семидесятые с их оргиями на стадионах – возможно, были честнее. Женщины и книги… Книги и женщины… А больше ничего и не надо было в этой жизни… Наркота не в счет… С нею только сожительство – не любовь. Сколько брошенных книг, сколько недочитанных женщин… И несбывшаяся мечта так и осталась мечтой: обоюдная намагниченность, никаких игр, кровоизлияние в мозг, прорыв в стратосферу, где захлебываешься от нехватки кислорода. И не факт, что это постель. Просто тепло открытости и никаких лисьих игр. Никаких лисьих игр. Впрочем, что-то близкое к этому все же было, очень близкое. Пару раз. Нет, один… Обоюдное движение навстречу? Ноздря в ноздрю? Да он просто осел! Глупый старый осел! Ведь кто-то всегда на полкорпуса позади. Он видит, как снежинка проплывает мимо. Вполне довольна собой. Посматривает по сторонам. Пристреливается. Кто следующий на отлуп? Он пас – он уже у черты. Осталось сбросить последнюю желчь, и он воспарит… пересотворенный… Черный ветер истончается, становится прозрачней, потом начинает мерцать, течь и мерцать, течь и мерцать, приглушенно, расплывчато, как слезы свечей в храме, как далекие огни Богом забытого города где-то посреди марсианской красной степи, города Зеро в мантии тьмы, на который смотришь из тамбура ночного поезда, куря последнюю… В этом городе нет ни одних часов, как их нет в ночных клубах, ни в одном ночном клубе никогда не увидишь настенных часов, а если они и есть, то спрятаны… на самом видном месте… под фонарем. Спрятанное время, безвременье. Зачем лишний раз напоминать, когда пора?

Спотыкаясь, он прошелся по этажам. Пытался даже завести беседу с худенькой белокурой девчонкой, одиноко цедившей из высокого бокала что-то ядовито-зеленое. Так, пару слов напоследок… Прощальные извинения перед всеми ее сестрами… Она вскрикнула, брезгливо отшатнулась, засеменила на шпильках прочь, оглядываясь страшным взглядом.

Двинул через танцпол, похожий на сумеречную зону, кишащую суккубами. Прощальный проход… Бедолаги, они застряли в ловушке цикла, отсчитываемого басами. Слух отказал, монотонный ритм размазал картинку по стенам, распылил все звуки в плотную, гудящую немоту. Такая зловещая немота царит во мраке океанских глубин, он уверен. Шарахающиеся тени на стенах, черный дым, холодный пот, макабре… Он уже в царстве теней и разгадка близка? Диджей в своей стеклянной конуре клюет носом. Или это дремлет его лодочник через Стикс? Кто-то касается сзади – легко, как птица крылом… Девочка-официантка, не сказать что красива, но хороша, как сама жизнь за секунду до остановки сердца. «Вы забыли сдачу». Надо же… Моя последняя сдача. Ссыпает сухую мелочь ему в ладонь, кладет поверх клочок бумаги. Он переворачивает записку, с трудом опознавая расплывающиеся буквы, читает: «Follow me». Ему смешно – ведь этот флаер с названием вечеринки он видел при входе… Но глаза девушки настойчивы: «Следуй за мной». Странное, хоть и неброское лицо. Глядит спокойно, но требовательно улыбаясь. «За мной, – говорят ее влажные глаза. – Не стоит волноваться», – читается в них. Она показывает декольтированную спину, и он послушно направляется следом. Как пес, ковыляет, особо не раздумывая, куда, зачем, просто ощущая – так надо… видимо, уже скоро, а через Стикс теперь переправляют такие лапочки.

Они выходят из танцзала, минуют едва освещенный коридор, стены выложены артериальной плиткой. Попадают в просторное помещение. Здесь громоздятся высокие стеллажи с посудой, снует персонал. Затем через кухню. Из хромированных чанов тянется ароматный дух, повара тесаками стучат по разделочным доскам. Все заняты своим делом, сосредоточенны, на них – ноль внимания. Ему кажется, что некоторые лица он видел раньше. Вглядывается – очень знакомые лица, он будто уже ходил этой тропой. Опять движутся тусклым коридором, и вновь он спотыкается, падает, встает и снова падает. Хватается за обшарпанную стену, кое-как идет. Справа и слева – комнаты, похожие на подсобные помещения, из них доносятся прелые земляные запахи. Коридор длинный, в конце у стен стопки хлипких деревянных ящиков, наполненные пенькой. В такие раньше тарили овощи и дешевый портвейн. Девушка останавливается перед обшарпанной дверью в торце коридора. Пододвигает к косяку один из разбитых ящиков, садится. Достает сигареты, прикуривает. Глаза ее словно говорят: «Готов или как?»

Он молчит, пытается умерить дыхание… Не знает, что тут можно ответить, просто, шумно гоняя воздух, сипит. Тогда она осторожно подталкивает мыском туфли дверь, и та медленно отъезжает на скрипучих петлях.

Холодный зев мрака дышит ему в лицо. Голова начинает кружиться, бездна напротив медленно вытягивает пол из-под ног. Он пытается удержаться – цепляется за дверной косяк. Взгляд падает вниз, и он тут же отшатывается: под ногами далеко внизу, словно ночное небо перевернулось, плывут россыпи мерцающих созвездий – сонная магма. Волна высотного испуга подкатывает к горлу. Он оседает, смотрит дурашливо на спутницу. Девушка зачарованно глядит в эту разверзшуюся пропасть, лицо ее плавится в зыбких клубах табачного дыма. Словно спохватившись, она тянет ему из пачки сигарету. Его кулак разжимается, и забытая мелочь выскальзывает. Монеты, невесомо кувыркаясь, уплывают одна за другой в черную пустоту, как дымок в форточку. Вот и заплатил. Он набирает в легкие воздух, ошалело смотрит на выщербленное звездами лицо Вселенной. От нее идет ровное, величественное дыхание. Благоговейный трепет бежит мурашками по телу, но главное – тянущийся из-за спины, как последняя ниточка с реальностью, этот прелый, земляной запах, он словно усиливает все его ощущения, делая их живыми, необычайно острыми, без этой ниточки не было бы ничего. Перед глазами течет вечность – та самая, тихая река, сотканная из звездных мириад, влекомых черным ветром, река, ставшая его наваждением, химерой, – протяни руку, коснешься ее. После мытарств и скитаний он причалил в гавань вселенской гармонии. Замкнул разорванное кольцо своего непутевого существования. Соединился с вечностью. Ее поток обтекает тебя, просачивается сквозь поры, струится по венам, он чувствует себя единым целым с этим бескрайним космосом, все связано, и все имеет смысл.

Время замерло, они тихо курят на краю звездной пропасти, словно в медитативной дреме. Он вдруг понимает, ему хорошо именно здесь – в этом месте, на этом краю. Как ни крути, но это и есть его порог, рубеж, до которого – все лучшее, и за которым – только оглушительная мгла, бесконечная немая ночь… Шаг вниз, и она оборвется – вот эта самая ниточка из земляных запахов, и тогда не увидеть, не понять ничего, никогда, даже это свое наваждение, свою звездную химеру – она же и размолотит его в облако пыли. Что же он наделал… Что же наделал…

– Лучшее место, ты прав, – не глядя на него, вдруг произносит она. – Видела эту красоту с разных точек, но тут лучше всего. Долго не могла взять в толк – из-за чего? Потом, кажется, поняла. Из-за этих старых разбитых ящиков и этого запаха… Чувствуешь? Тот еще дух, но если б не он, никогда не подумать, что эта красота взаправду, что ты сам взаправду… Всегда так – из какой-нибудь дыры такой вид… Это как в детстве, помнишь? Летний кинотеатр, последний сеанс… Залезть на грязную стену забора, утопающего в листве, и во все глаза смотреть на экран… больше ничего не нужно… Самые худшие места – на этом заборе, но других даром не надо, даже если за так пропустит билетер… потому что вот этот запах пыльной листвы, неправильного места, и все, что там на экране, вдруг оживает… Говорю тебе, тыщу раз проверяла, с разных точек, даже вон с той, – тычет пальцем в случайную звезду, – но именно из этой дыры – лучше всего!

Они снова долго молчат, пока сигареты совсем не истлевают.

– Пора, – голос рядом заставляет его вздрогнуть.

– Уже?

– Не забыл? Тебе туда… – кивает она в черную пустоту.

– Я вернусь?

– Не знаю. Вряд ли.

– Почему?

– Ты сам так решил.

– У меня есть шанс?

– До этой двери – всегда есть шанс.

– Кто ты?

– Между нами, правильный ответ на этот вопрос и есть твой шанс, – спокойно улыбается она.

– Так кто же?!

– Я – 7895 – повторов, страница 768, – и снова улыбка.

– Погоди. – Он лезет за пазуху. Но книги нет. Выронил, потерял? Ах да, он ее так и оставил тогда на той полке.

– 7895 повторов? Подожди, я должен вспомнить… сейчас… я вспомню… – Лихорадочно соображает, поднимает на нее воспаленные глаза. – Нет, не морочь мне голову, ты не похожа на Смерть… и для Жизни ты слишком хороша…

– Такого мне еще никто не говорил, – почти смеется она, – но ты на верном пути.

– 7895 повторов? Погоди… сейчас… сейчас… я непременно вспомню…

Река поднимается. Черный ветер задувает, гонит прилив.

– Так кто же я? Ну! Быстрей! Ты же знаешь мою цифру! Последнее слово его коробит. Кто бы она ни была, зачем так? Он сжимает виски, смотрит на нее пристально, пытаясь разгадать – кто перед ним? По этим губам видно – произнесенное слово не просто ей нравится, оно для нее родственно, и это запутывает его совсем. Не сказать что лицо напротив красиво, скорее оно необычно, миловидно-неправильное лицо, и вместе с тем со странной переливчатостью: легкий поворот головы, случайное движение, и оно вдруг преображается в нечто болезненно-прекрасное, недостижимо-совершенное, как искусственная греза; словно сидящая рядом и есть воплощение идеальной Цифры, идеальная числовая бесконечность, сорганизованная из хаоса… И тут он все понимает, без какой-либо арифметики: перед ним не та, что приходит забирать, другая – та, которой он тогда не поверил. Как просто и так горько, ведь он не может поверить ей и сейчас. Она выдала себя. Как простодушное дитя, нечаянно проговорилась: ее тотем – цифра, в ее природе – то, от чего он бежит, – не одиночество, не страх, нет – повтор! Пронизывающий ткань всего сущего, скребущий мышиными лапками, невыносимый, сводящий с ума – повтор! повтор! повтор! Как скрепами она держится им. Она настолько зависима от него, что против воли забыла свою настоящую суть – быть воздухом между цифр. И ведь ни капли нет в этом ее вины – она нанизана на остов повтора неумолимым божеством, в чьем ведении главный счет: тик-так, тик-так, тик-так… Можно ли поверить ей, когда главные четки в костлявых руках Времени? «Лучшее место», – она права… только если поймал свой ритм, свой бит, свою живую, неправильную синкопу, ломающую мертвенный счет Времени, упраздняющую его. Но, может, он сбился со своего ритма? Растратил? Упустил? Теперь он знает – нет. Он просто не нашел свою синкопу, не придумал ее, даже особо не постарался и растворился в эхе общего счета, дал себя усыпить. Рябь, круги на воде – вот теперь его имя. Никто не виноват, никто – сам. Одышка сжимает горло, черный ветер задувает сильней, треплет волосы, лезет в рот, пробирая потроха промозглой тишиной.

* * *

В бар сквозь арку входной двери течет молоко утреннего света. Уже слышны звуки разлепившего глаза города, с лестницы доносится глухая дробь шагов, звя —

кает посуда на кухне, мешаясь с сонными голосами. Уставшая рука тянет из-за батареи бутылок пыльные настенные часы. Взмах тряпки по стеклу циферблата, и мерцающие мириады пылинок взвиваются, невесомо кружат, замирая в солнечном свете, как наэлектризованные. Бармен дышит на стекло, полирует его рукавом. Прячет часы обратно, в свой схрон, вздыхает. В клубах не увидишь настенных часов. И вправду, не бог весть какой шанс… для тех, кто никогда не ищет свою синкопу.