Текст книги "Убийство времен русского ренессанса"

Увидев в руках оперативника этот убийственный для всех клочок бумаги, Володя сделал стремительный выпад и попытался выхватить улику. Но Толик был начеку, и поэтому, нарвавшись на его встречный прямой в челюсть, хозяин квартиры окопался среди деталей конструктора «Лего», детских машинок и кукол дочери. Толик же, как ни в чем не бывало, сунул расписку в карман. Вместе с помощником он закрутил Володе руки за спину и щелкнул наручниками.

– Сволочи, руки отпустите! – закричал Володя, попытавшись вырваться, но за оскорбление тут же получил кулаком в бок и затих.

Через пятнадцать минут бунтаря доставили в отдел и сунули в камеру для последующего детального разговора.

Надежду Скокову опер Пушков и отданный под его начало участковый дожидались на лестнице до самого вечера.

С раннего утра, действуя согласно полученным от мужа инструкциям, Надежда обманула дежуривших около подъезда милиционеров и вынесла из квартиры все ценности. Однако, мучаясь от неопределенности и страха, все же вернулась домой, оставив дочек под присмотром своих родителей.

Встретив на лестнице ожидавших ее сотрудников, она постаралась изобразить удивление и долго знакомилась с постановлением на обыск. Была она готова и к вопросу о нахождении мужа, ответив, как учил Валентин.

– На заводе он тоже отсутствовал, – проинформировал ее Пушков, заходя следом за хозяйкой в квартиру.

–  Куда же он делся? Может, любовницу себе завел? Я ведь с ним развестись собираюсь, – стараясь казаться невозмутимой, предположила Надежда.

–  Думаю, что ваш муж в бега подался. Он в убийстве подозревается, – ошарашил ее оперативник. – Разве вам об этом неизвестно?

–  Вы что, смеетесь? Кого он, кроме комара, убить может, – с натужной улыбкой ответила Надежда.

–  Бомжа одного по просьбе вашего родственничка за две тысячи долларов, а судя по всему, и двух других следом. Что называется, кураж почувствовал. Денег он вам не приносил? – снова полюбопытствовал Пушков.

После всего услышанного известные ей до этого разрозненные фрагменты сложились в почти законченную картину. Надежду охватил ужас, и она почувствовала слабость в ногах.

–  С прошлого года ничего не приносит. Спасибо нашему государству, – с комком в горле промолвила она. – У него обо всем и спрашивайте, а меня с детьми оставьте в покое.

–  Конечно, спросим, – заверил ее Пушков. – Это лишь вопрос времени. У нас доказательств на несколько дел хватит. Вы ему передайте, чтобы сам с повинной явился. Лишние смягчающие обстоятельства ему пригодятся, – посоветовал оперативник. – Статья-то ведь подрасстрельная.

Кровь ударила Надежде в голову после последних слов, и она осознала, что не в состоянии больше слушать подобное. Еще немного, и она либо потеряет сознание, либо во всем признается.

– Делайте ваш обыск и уходите! А что бы душу мою рвать на части, нет у вас на это бумаги! – сорвавшимся голосом выкрикнула она, не выдержав напряжения.

Оперативнику стало жаль эту искренне страдающую женщину, и он молча приступил к обыску.

Ничего существенного для дела они в квартире не обнаружили, но когда Пушков принялся заполнять протокол, взгляд его задержался на бюсте Дзержинского, возвышавшемся на кухонном шкафчике. Он снял его, повертел в руках и прочитал вслух выполненную на нем гравировку: «Уважаемому Виктору Ивановичу от жителей участка. 10 ноября 1987 года». Ого! В День милиции подарили.

–  Откуда это у вас? – спросил он хозяйку.

–  Не знаю. Мужу кто-то принес, – ответила она.

Пушков вспомнил, что похожий бюст видел в одном из опорных пунктов родного отдела милиции. «Виктор Иванович – это же участковый Шаповалов», – осенило его. Не выпуская из рук находку, он связался с Ковалевым и попросил того срочно уточнить судьбу милицейского раритета.

Когда Вася дописывал показания Надежды Скоковой, ему перезвонил Ковалев и сообщил, что своего Феликса капитан Шаповалов подарил в канун Нового года жильцам с Турбинной, 5. Это было неоспоримым доказательством их преступной связи со Скоковым.

Перед уходом Пушков еще раз попросил Надежду воздействовать на мужа и склонить его к явке с повинной, но Надежда уже не в силах была реагировать на подобные советы и, держась из последних сил, затворила за ним дверь.

ГЛАВА 13

Получив в руки изрядное количество доказательств, уголовный розыск отдела заработал легко и раскованно. Пока молодежь до трех часов ночи производила в квартирах обыски, их более опытные коллеги, не откладывая до утра, приступили к «экстренному потрошению» жильцов.

Первым из доставленных в отдел на удивление быстро «развалился» крутой Кузякин. Сыщикам лишь стоило немного приоткрыть свои карты, как коммерсант моментально сник и осторожно спросил у Ковалева:

– Сколько?

– Что сколько? – не понял вначале тот.

– Сколько будет стоить?

– Лет пятнадцать – двадцать, – отчетливо произнес Ковалев, сделав ударение на слове «лет», после того как до него дошел смысл заданного вопроса.

– А если в денежном эквиваленте, в долларах, например? – уточнил Кузякин. – Чтобы обойтись без вредных последствий… Бомж, он и есть бомж…

Ковалева передернуло, он не сдержался и, забыв о процессуальном этикете, отвесил доморощенному бизнесмену смачную затрещину, от которой тот носом уткнулся в стол.

– Да кто бы он ни был, кто дал тебе право жизнью его торговать?! – прокричал он Кузякину. – На киллере вашем многостаночном еще два убийства висят! И все от безнаказанности! Кстати, одно из них в доме твоей матери. Припоминаешь или фотографии показать, как вы с ним в «скорой» рассаживаетесь? А деньги, марамой, на адвоката прибереги или на лекарство от насморка, – продолжал «загружать» его Ковалев, видя, что коммерсант хлюпает носом. – И философию свою для суда прибереги, может, там войдут в положение и годик тебе скинут.

Сказанного начальником розыска оказалось достаточно, чтобы наступил «момент истины», и Кузякин, схватившись за живот, со стоном понесся в клозет.

– Извините, если не точно выразился. Готов всячески способствовать следствию в рамках своей осведомленности, – заискивающим голосом пропел он Ковалеву, вернувшись из отхожего места, где под охраной милиционера хорошо поразмыслил обо всем. – Только я к убийству отношения не имею, это он на следующий день без меня.

Ставший ручным Кузякин повторил уже известные оперативникам факты и полностью подтвердил их догадки относительно преступления на Каменноостровском проспекте. После устного изложения событий его переадресовали следователю Савельевой, которую в силу необходимости оторвали от домашнего очага.

Привозимые партиями жильцы после ознакомления с показаниями Кузякина один за другим признавались в содеянном и дополняли общую картину преступления индивидуальными красками. Как и было обещано Верочке, раскаявшихся выпускали под «подписку», и они в шоковом состоянии поодиночке покидали отдел. Даже неистовая Анна Сергеевна сломалась под тяжестью доказательств, о кондоминиуме не заикалась и признала вину коллектива.

Рассеялся героический ореол и вокруг Валентина Скокова, за спиной которого, как выяснилось в милиции, числилось несколь-ко убийств.

– Вот гнида! Скольких загубил, – как всегда не задумываясь, по-военному, высказался в его адрес покидавший застенки Журавлев. – И Кузякин со своей мамашей тоже хорош. Знал ведь, что дело завели. Наверняка сам подзаработать решил, а прижали – первый всех продал, – возмущался отставной майор, окруженный соседями. – Жаль, что граната не сработала.

В результате следственного конвейера уголовное дело пополнилось шестьюдесятью тремя обвиняемыми, и никто из них уже не в силах был докопаться до подлинных причин провала. К утру в милиции остались двое: находящиеся по разным камерам Володя и Александр Ильич. Последнему, как и подобает интеллигенту, было совестно выторговывать снисхождение, и потому он упорно молчал. Хоть и проголосовал он против убийства, но, безропотно приняв точку зрения большинства, считал себя ответственным за последствия и не хотел перекладывать вину на плечи других. Никакие уговоры и доводы на него не действовали, и он молча сидел с опущенной головой и сложенными на коленях руками. Пришлось выдернуть из семейной постели участкового Шаповалова и провести между ними очную ставку, но даже это не заставило Александра Ильича отказаться от своих убеждений, и он был задержан следователем Савельевой на семьдесят два часа.

– Чувствуется интеллигент. Хотя и подпорченный действительностью, – потирая воспаленные от усталости и сигаретного дыма глаза, сказал Субботин, когда Александра Ильича увели. – Я бы лучше вместо него Кузякина прикрыл.

– Он вам изолятор загадит, – предупредила Савельева. – Да и адвокат мне его уже звонил, бывший наш следователь. Просил на «подписку» выпустить.

– Опять, значит, придется интеллигенции страдать. Она всегда так. Сначала молчаливо соглашается, а потом мучается и посыпает голову пеплом, – с грустью произнес Субботин.

– Ничего, я ему за это время мозги вправлю, – пообещал Ковалев. – И брат пусть в камере охладится, а через трое суток посмотрим.

На дежурной автомашине Савельеву повезли домой, а одуревшие от работы опера завалились спать прямо в рабочих кабинетах на диванах и стульях.

– Будут спрашивать, я до двенадцати на совещании, – предупредил дежурного Субботин, запер дверь, выдернул телефонный шнур и, не раздеваясь, растянулся на диване.

Ровно в полдень секретарша вывела его из состояния глубочайшего сна оглушительным стуком в дверь. Изрядно помятый, он выполз из кабинета, выглянул в коридор и обнаружил там сидевшего на скамье Кузякина. Вид у него был жалкий, а под правым глазом играл всеми цветами радуги здоровенный синяк.

«Левша вмазал», – профессионально отметил Субботин и окликнул его:

–  Кузякин, снова деньги явились предлагать?

–  Нет, что вы, – подскочив, испуганно ответил тот. – Помочь вам хочу. Соседи меня во всех бедах обвинили, а тут еще двоих арестовали.

–  Пока не арестовали, – уточнил Субботин.

–  Какая разница, все равно не выпустите… Соседи условие поставили, чтобы я без них не возвращался.

–  Заходи, альтруист, – позвал его Субботин и пропустил в кабинет.

– Я единственный, кто знает, где убийца прячется, – с тоской в голосе сообщил Кузякин. – Если я адрес укажу; вы соседей отпустите? – обратился он с вопросом, который вынудил майора задуматься. Однако, взвесив все за и против, Субботин согласился на компромисс.

– Я вам верю. По всему видно, что вы человек порядочный, – обрадовался Кузякин. – Киллер у меня на даче во Всеволожске…

Субботин кивнул, достал лист бумаги и предложил ему изобразить схему расположения дачи, которую тот начертил несколькими взмахами карандаша и дал подробные разъяснения.

Накануне Скоков без каких-либо осложнений добрался до дачи Кузякина, проник в дом и, осмотревшись, улегся на кровать с прикрученной к спинке металлической биркой с инвентарным номером. Вечером он проснулся от пронизывающего все тело холода, но печь топить побоялся. При свете фонаря Скоков отыскал на кухне несколько проросших картофелин, пачку соли и банку рыбных консервов, из которых на электрической плитке приготовил себе похлебку. Все это время в голове его крутились невеселые мысли о будущем, однако оригинальные идеи в ней напрочь отсутствовали. Поэтому, наполнив желудок и взвалив на себя несколько одеял и матрацев, он вновь погрузился в спячку.

Проснувшись ранним утром, Скоков покинул берлогу и позавтракал остатками пищи. «Полдня пережду, а вечером на станцию выберусь», – решил он и, наткнувшись на потрепанный томик Чехова из серии «Библиотека школьника», устроился с ним у окна.

Начав с изучения детективов, Валентин за последние месяцы так пристрастился к чтению, что оторвался от понравившейся книги лишь около пяти вечера. По центральной улице Всеволожска, берущей свое начало от железнодорожной станции, мимо дома пошел народ, возвращавшийся из Питера. Прихватив сумку брата, Скоков накинул куртку с лежащей в кармане валютой, осторожно покинул дом и смешался с толпой.

В отделении московского «Рост-банка», расположенном рядом со станцией, он обменял на рубли стодолларовую купюру и купил в ларьке хлеб, колбасу, яйца и несколько пачек сигарет, а на почте телефонные жетоны. Через соседку он связался с женой, которая, взяв трубку, набросилась на него с расспросами:

–  Мне милиция сказала, что тебя за убийства ищут! Это правда?!

–  Надюша, это не телефонный разговор, – осадил ее Валентин. – Лучше скажи, ты все успела вынести?

–  Ты что, совсем очумел?! – не останавливалась Надежда. – Хочешь нас всех в Сибирь отправить?!

–  Ты все из квартиры вынесла? – не обращая внимания на ее упреки, настойчиво повторял Валентин.

–  Да, все, все, – выдохшись, ответила Надежда. – Только Дзержинского забрали.

«Вот идиот, совсем о нем забыл. Для них это будет уликой», – мысленно обругал себя Скоков и уговорил жену обрисовать ему оперативную обстановку. В нескольких словах Надежда поведала ему о повальных обысках, допросах и аресте брата, у которого нашли скоковскую расписку.

– Прямых доказательств нет и никогда не будет, – успокоил ее супруг, – поэтому используй деньги так, как я говорил.

Пообещав регулярно звонить, Скоков повесил трубку и с тяжелым сердцем вышел на улицу. «Неужели придется сдаться? Тогда все насмарку. Деньги конфискуют, Ленкиной учебе конец». И Скоков поплелся обратно, успокаивая себя возможностью в любой момент добровольно отдаться правосудию.

Еще издали возле дома Кузякина он увидел большое скопление людей, расположившихся вдоль забора. В общем потоке, медленно текущем от станции, он осторожно приблизился к зрителям и скрылся за их спинами. То, что предстало его взору, заставило Скокова ужаснуться. С автоматами Калашникова в руках и масками на лицах по участку двигалась дюжина накачанных молодцев, на спинах он прочитал устрашающую надпись «ОМОН».

Минут через десять маневры между грядками прекратились и омоновцы облепили дом, блокировав дверь и окна, а зрители задержали дыхание в ожидании эффектной концовки.

– Кино, что ли, снимают? – спросила за спиной у Скокова старушка, и Валентин сиротливо поежился.

В этот момент старший, с капитанскими погонами на плечах, взглянул на часы и громко скомандовал, и тотчас под ударами прикладов посыпались оконные стекла кузякинской дачи, с треском пала входная дверь, и омоновцы с гортанными криками попрыгали внутрь дома. Некоторое время оттуда слышались грохот от падающей мебели, возгласы и отборный мат, а затем все разом стихло.

Скоков выбрался из толпы и заторопился на станцию.

Он не знал, что сумел ускользнуть от милиции в силу счастливого вмешательства в операцию начальника районного управления, приказавшего Субботину вызвать для задержания ОМОН. Субботин было заспорил, но полковник решил перестраховаться и возражений не принял.

Вот и стоял Субботин со своими сыщиками в отдалении от дома Кузякина, с тревогой наблюдая за слаженными действиями бойцов легендарного ОМОНа.

А Скоков по приезде в город перебрался на Московский вокзал и после изучения расписания выбрал поезд на Севастополь, отправлявшийся через сорок минут. «Морячки в обиду не дадут», – подумал он, вспомнив службу на флоте, и поспешил в кассу, где его ожидало разочарование – кассир потребовала паспорт. Скоков пошарил по карманам и вытащил пропуск на завод, но этот документ был ею отвергнут. С обреченным видом он отошел в сторону.

– Зря время терял. В кассе на «семерку» не бывает, – ввел его в курс дела подошедший к нему парень в кожанке и предложил собственные услуги. – Триста рублей сверху – и верхний плацкарт твой.

Скоков охотно согласился, и парень отвел его к окну, где водрузил на подоконник чемоданчик с портативной машинкой, в которую заправил бланк билета и одним пальцем отстучал на нем фамилию пассажира.

– Проводнику дашь полтинник, он тебя и без паспорта пустит. И на границе, если потребуют, сунешь несколько долларов…

Скоков рассчитался, поблагодарил его за ценный совет, и через двадцать минут скорый поезд номер семь помчал его к Черному морю, в славный своей историей и морскими традициями украинский город-герой Севастополь.

ГЛАВА 14

Когда состав в районе Харькова пересек российско-украинскую границу, Скоков несколько успокоился. Яркое, почти летнее солнце, голубое небо и мелькающие за окнами цветущие южные сады благотворно подействовали на его психику, издерганную за полгода, и представлялись сказочным миражом.

Во время очередной стоянки, осмелев окончательно, он покинул верхнюю полку, размял затекшие от непрерывного лежания конечности и выбрался на перрон, где купил вареной картошки с огурчиками и бутылку пива.

– Далеко едешь? – поинтересовался у него занимавший нижнюю полку худощавый подвижный старичок, назвавшийся Иосифом Андреевичем, когда Валентин расположился за столиком.

– В Севастополь.

– Так просто или по делу?

– Отдыхать. На заводе в отпуск отправили, – соврал Скоков. – Хочу на Черное море глянуть.

– А то давай ко мне, в Ялту. Я бы тебе за полцены летний сарайчик сдал, – предложил Иосиф Андреевич. – Мы с бабкой вдвоем остались. Дети разлетелись кто куда, младшая у вас в Питере, в книготорговом техникуме учится. От нее и еду.

– А где ваша Ялта находится? – не отрывая взгляда от окна, спросил Скоков.

– Как это где? – изумился Иосиф Андреевич. – Бывшая всесоюзная здравница. Завтра сойдем в Симферополе, и через пару часов будешь у моря. Ялта – настоящий курорт, а в Севастополе одни только корабли ржавые… У нас кто только не отдыхал. За моим домом царский дворец стоит. Антон Павлович Чехов проживал несколько лет перед смертью. Даже Алла Пугачева, и та на центральной набережной пела.

Услышав фамилию Чехова, Скоков встрепенулся, вспомнил кузякинскую дачу и произнес вслух название недочитанной книги.

– Верно, – подтвердил Иосиф Андреевич. – Он много написал, пока у нас лечился. Кино «Дама с собачкой» помнишь? Тоже в Ялте снимали.

Такие неизвестные Валентину факты из биографии полюбившегося ему писателя задели его за живое, и он откликнулся на радушное гостеприимство хозяина.

Первого мая в 5 утра по местному времени они сошли с поезда и разместились в троллейбусе, который повез их через перевал в неведомую и загадочную Ялту.

Всю дорогу Скоков молчал, пораженный красотами Крымских гор, зеленеющими на их склонах виноградниками, вновь набирающими силу после капитуляции государства в битве с пьянством, и кипарисами, словно минареты мусульманских мечетей, величественно застывшими вдоль шоссе на фоне безоблачного неба. Когда же с высоты гор перед ними открылось море, искрящееся под лучами утреннего солнца, не выдержал.

–  Здорово! – с восторгом воскликнул он, припав лбом к стеклу.

–  Что, нравится? Сейчас еще не сезон, – объяснил Иосиф Андреевич, с не скрываемым удовольствием наблюдавший за реакцией нового квартиранта. – Живи, Валя, сил набирайся, а то вы, ленинградцы, какие-то хилые.

Иосиф Андреевич вместе с женой занимал зимнюю комнату в одноэтажном, некогда государственном строении барачного типа, расположенном в Ливадии, на склоне гор, полукольцом окружающих Ялту. Как и все местные жители курортных городов, имеющие во дворах летние постройки для массового приема отдыхающих, Иосиф Андреевич обладал ветхим «курятником», где и разместился беглый Валентин Скоков.

Обстановка в его новом убежище была сродни спартанской: металлическая кровать с провисшей панцирной сеткой, самодельный крашеный табурет и письменный стол, отмеченный огромной чернильной кляксой. Шкаф для одежды заменяли четыре ржавых гвоздя, всаженных в стену, а трельяж – огромный осколок зеркала.

«Все-таки лучше, чем в камере», – оглядевшись, отметил он и выплатил пятьдесят долларов за месяц своего проживания.

Из телефонного разговора с Надеждой он узнал о последних новостях, порадовался за освобожденного брата и предался утехам своего вынужденного бессрочного отдыха.

В саду чеховского дома, куда он отправился на экскурсию, его заворожил растущий на участке бамбук, который не был похож на знакомые ему с детства удочки и лыжные палки. Валентин долго ковырял ствол ногтем, щелкал по нему пальцами и с восхищением задирал голову.

На набережной Скоков полчаса не отходил от фотографа, у которого болтался на шее двухметровый удав. В конце концов, не устояв перед соблазном, он взвалил на плечи тяжелую безвольную гадину и сделал фото на память.

В погожие дни Скоков валялся на малолюдном пляже и совершал отчаянные попытки искупаться в пятнадцатиградусной воде. Обзаведясь плавками, длинными пляжными трусами зеленого цвета и шлепанцами, подзагорев и отпустив бороду, он через три недели выглядел как матерый курортник и на фоне пальм и магнолий не отличался от окружавшей его публики.

По вечерам они вместе с хозяином сидели под звездным небом, дегустировали крымский портвейн, курили и ругали политиков, которые в угоду собственным амбициям развалили могучий Союз и разделили людей границами. Как заметил Валентин, эта тема, наравне с обсуждением самостийности полуострова, пользовалась у крымчан популярностью.

Так незаметно за разговорами проскочил первый месяц пребывания Скокова в Ялте. Солнце и горный воздух укрепили его здоровье. Он втянулся в этот праздный и неторопливый ритм жизни, а все связанное с милицией и брошенной в спешке семьей потеряло былую остроту и существовало в каком-то ином измерении. Иногда ему казалось, что теперь уже до конца своих дней он будет вдыхать этот пряный воздух и любоваться ночными светилами, оплакивая на пару с Иосифом Андреевичем судьбы обиженных русских, рассеянных по всему свету.

В начале следующего месяца он продлил договор найма и внес очередные пятьдесят долларов за пригревшую его койку.

–  У меня отпуск длинный, могу хоть все лето гулять, – объяснил Валентин хозяину.

–  По мне, так совсем оставайся, – с радостью откликнулся тот на волеизъявление политического единомышленника.

С наступлением лета пляжи, центральная набережная и расположенные на ней закусочные стали заполняться отдыхающими. Море прогрелось до приемлемой температуры, и Скоков целыми днями плескался в соленой воде.

Пока Скоков наливался портвейном, нежился под лучами солнца и гонялся под водой за бычками, дело по убийству Серебрякова передали в городскую прокуратуру и объединили с двумя аналогичными. По рекордному числу обвиняемых – двести двенадцать человек, каждый из которых был допрошен и отпущен на подписку, – дело являлось уникальным и смело могло претендовать на занесение в Книгу рекордов Гиннесса. Оставалось лишь задержать исполнителя смертельного номера и во избежание побития рекорда поместить его в тюремную камеру.

Главковский «убойный» отдел, пронюхавший об этих преступлениях, прибрал к своим рукам все нити расследования, со временем надеясь увенчать головы лавровыми венками. Субботин же с коллегами все реже вспоминали о «заказухе», по уши заваленные повседневной милицейской работой.

Так и не добившись взаимной любви от Верочки, Толик Филимонов без особых душевных мук сдал ее в целости и сохранности законному супругу, неожиданно вернувшемуся домой из почти годичного рейса. Верочка была счастлива. Лишь сумма долга пароходству за авиаперелет из Америки омрачила ей радость от встречи, и через неделю Коля, чтобы восполнить финансовые потери, устроился сторожем в магазин.

А тем временем шел третий месяц пребывания Скокова в Ялте. В неизменных зеленых трусах и шлепанцах он под вечер гулял по набережной, разглядывая с видом знатока выставленные на продажу картины. Тело его к тому времени приобрело бронзовую окраску, мышцы от постоянного плавания налились упругостью, а густая с сединой борода добавляла благородства его просоленному лицу. При своем внушительном росте он выглядел импозантно и вполне мог сойти и за преуспевающего бизнесмена, и за представителя творческой интеллигенции.

В это предзакатное время большинство отдыхающих, переодевшись в вечерние туалеты, фланировали вдоль берега моря или устраивались в многочисленных кафе, демонстрируя друг другу скопленные за межотпускной период наряды «от кутюр».

Скоков, казалось бы, уже миновал скамью с раскинувшейся на ней блондинкой, одетой в джинсовые шорты, бюстгальтер «от купальника» и соломенную с розовыми цветочками шляпку. Она держала на поводке огромного ротвейлера с вытаращенными на окружающих глазами. Но в этот момент пес зарычал, натянул поводок, сделал стремительный выпад и вцепился клыками в трусы Скокова. Тот, вскрикнув от боли, отпрыгнул в сторону, оставив в пасти собаки добрую половину штанины. Блондинка выронила мороженое, заорала на пса, притянула его за поводок и ловко надела намордник на его приплюснутую физиономию.

– Вы извините, это он на солнце перегрелся. А так он редко бросается, – обратилась она к Валентину и протянула ему клок от трусов. – Я вам сейчас перевяжу.

Скоков доковылял до скамьи и занялся осмотром бедра со следами собачьих зубов, по бедру тонкими струйками стекала алая кровь. Привязав ротвейлера, незнакомка склонилась перед Валентином и обмотала ему ногу ярким махровым полотенцем.

– Не волнуйтесь, Шериф здоров. Но если хотите, могу вас на укол проводить. Здесь больница поблизости, – предложила она.

Во время столь трогательной сцены Скоков наблюдал за ее по-детски испуганным личиком, и что-то давно забытое внезапно проснулось и зашевелилось в его груди. И хотя боль в ноге постепенно затухала, но, не желая расстаться с этой неожиданно появившейся в его жизни дамой с собачкой, он по-рыцарски согласился на укол.

По дороге в больницу они познакомились. Блондинку звали Любой. Проживала она в Саратове и пять дней назад впервые очутилась на море.

– А вы здесь давно? – спросила она у Валентина.

– Третий месяц пошел, – ответил тот.

Люба от удивления присвистнула… За непринужденной беседой они дохромали до больницы. Все это время пес мирно плелся на поводке и, как показалось Скокову, пытался вилять перед ним обрубком своего отчлененного хвоста.

Получив в качестве медицинской помощи укол против бешенства и тугую марлевую повязку, Скоков и его дама вышли на улицу, где растворились в густой темноте южной ночи.

– Люба, а давайте завтра вечером встретимся на той же скамейке, – предложил Валентин, опасаясь потерять ее навсегда.

– Давайте, – легко согласилась она и чмокнула его в щеку.

На этой высокой ноте, полные искушения и веры в завтрашний день, они разошлись, и Скоков полез на гору в свою хибару, где с бутылкой портвейна ждал возвращения квартиранта Иосиф Андреевич.

Не будем строго судить нашего героя за его незначительную ложь и простые человеческие слабости. Оторванный от семьи, в избытке накопивший на отдыхе нерастраченной мужской энергии, но полностью лишенный минимального женского участия, он в столь драматической и романтической ситуации не в силах был сдержать здоровый мужской инстинкт.

Весь следующий день его мысли были поглощены только предстоящим свиданием, и он к нему тщательно готовился, рисуя в своем воображении подзабытые им сцены любви. Обработав народными средствами свою боевую рану, он сменил попорченный гардероб на единственную рубашку и брюки и в семь вечера дожидался Любу на сблизившей их скамье.

К его восторгу, Любовь появилась без пса и в своей коротенькой юбочке и белой кружевной блузке казалась Валентину поистине неземной, воздушной и потому еще более желанной.

Вдыхая запах водорослей и бросая в воду камешки, они несколько раз прошлись вдоль кромки моря. Исполнив обязательный в подобных случаях ритуал, Скоков пригласил Любу в ресторан «Белый лев», расположенный на центральной набережной, где они выбрали столик под могучим платаном.

После первого тоста за знакомство они перешли на «ты», а после второго – за «виновника» их знакомства Шерифа, – беседа потекла легко и весело.

– Я тоже имею право хоть месяц рас слабиться. Не только муженьку моему позволено по бабам шататься, – раскрасневшись от выпитого шампанского, откровенничала Люба.

– А чем он еще занимается? – поинтересовался Скоков, наливая ей очередную дозу веселящего напитка.

– Бизнесом. Три ларька держит. Я у него раньше продавцом работала. Ты думаешь, почему он меня одну отправил? – спросила Люба и сделала глоток из фужера. – Это чтобы я ему не мешала с моей сменщицей спать. Он и Шерифа мне всучил, чтобы им хлопот меньше было.

– Люба, не переживай. Лучше на море взгляни, – попытался отвлечь ее Скоков, видя, как распаляется его спутница. – Я ведь три года на Северном флоте служил. А там цвет воды совсем другой, почти черный.

Он старался увести разговор от больной для нее темы, потому что не хотел так быстро лишаться романтики, присутствующей в их отношениях, и переключать сознание на чисто реалистический лад. Поэтому, когда грянула музыка и они в третий раз осушили бокалы, Скоков вывел Любу на танцплощадку. В медленном танце он крепко ее прижал, ощутил полуобнаженное тело и почувствовал, что теряет самообладание. Он уже готов был плюнуть на остаток ужина, но стремление к гармонии вовремя его остановило и успокоило.

Потом они еще долго и много пили портвейн и шампанское, скакали в кругу резвящейся публики и рассказывали друг другу соленые анекдоты про обманутых мужей и сообразительных любовников.

– А кем ты на своем заводе вкалываешь? – спросила возбужденная от танцев Люба во время очередного перерыва.

Изрядно захмелевший Скоков посмотрел на нее замутненным взглядом и по слогам произнес:

– Кил-ле-ром.

– Дилером? – переспросила Люба.

– Кил-ле-ром, – повторил он.

– Это что за специальность, я о такой не слышала? – заинтересовалась она.

– На-емный у-бийца, – разъяснил Скоков.

Люба весело рассмеялась и попыталась втянуться в игру.

– Кого же ты убиваешь, кассиров, что ли?

– А-а, кого скажут. – Он махнул рукой и нацепил на вилку кусок ветчины.

– И сколько укокошил?

– Троих, – жуя ветчину, серьезно ответил Скоков и поднял вверх три пальца.

– Мне с тобой интересно, а мой придет вечером, поест и молчит. По выходным или у баб, или в гараже. А я ведь молодая женщина, мне любви и внимания хочется.

Последние ее слова послужили для Валентина сигналом. Он встрепенулся и осознал, что пришло время покидать ресторан.

– Куда же нам податься? – принялся он размышлять вслух в надежде, что Люба ему поможет.

– Ты мужик, тебе и карты в руки, – с достоинством ответила она, не замечая его мучений.

– А к тебе можно?

– У меня хозяйка суровая, сразу насчет этого предупредила. Да и Шериф со мной в комнате, – объяснила Люба.

Оба чувствовали незавершенность свидания. Неделю назад в соседнюю комнату бабуля с внуком поселилась. Слышимость такая, что от ее храпа по ночам не уснуть.

Рассуждая о тяготах быта отдыхающих, они бродили по дорожкам прибрежного парка, и на одной из аллей Скоков привлек Любу к себе и одарил ее выстраданным горячим поцелуем.