Текст книги "Личность и болезнь в творчестве гениев"

В это время происходит полный разлад в жизни Хармса и его жены, демонстрирующий их абсолютную социальную несостоятельность. Даже его «детские» произведения практически не печатают, гонораров нет, денег взять негде. Супруги по три дня ничего не едят, у жены почти дистрофия. Это вызывает недоумение, учитывая, что речь шла о двух достаточно молодых и физически здоровых людях, которые даже не делали попыток подняться. Прибавьте к этому периодические приводы в милицию, куда Хармса доставляли «бдительные граждане» за его странный вид и неадекватное, не соответствующее ситуации поведение. Все это напоминает сюрреалистический роман и вынуждает Хармса познакомиться с психиатрами, которые определили ему вторую группу инвалидности. Это все, что тогда могли для него сделать врачи, – назначить хоть какую-то пенсию. Подчеркнем, что данный факт не был акцией репрессивной психиатрии, так как Хармс к тому времени был уже глубоко больным человеком – никакой опасности он для общества не представлял, а мучились от этого он сам и его жена. Брак сохранялся только благодаря терпению его жены, Марины Милич, которая из-за постоянных измен мужа даже хотела броситься под поезд. Несмотря на такую беспросветную жизнь, поэт в дневниках продолжает анализировать собственные отношения с женщинами, делая это подчас весьма грубо, описывает свои сексуальные переживания. Эта грубость и откровенность (они известны только по дневникам) напоминают, как говорят психиатры, психическую обнаженность больных с шизофреническим дефектом – грубым изменением личности, вызванным болезнью.

Он предлагал свой план спасения от такой жизни – побег. «Он хотел, чтобы мы совсем пропали, – вспоминала М. Милич, – вместе ушли пешком в лес и там бы жили.

Взяли бы с собой только Библию и русские сказки.

Днем передвигались бы так, чтобы нас не видели. А когда стемнеет, заходили бы в избы и просили, чтобы нам дали поесть, если у хозяев что-то найдется. А в благодарность за еду и приют он будет рассказывать сказки… Ему было страшно». План рассыпался из-за отсутствия валенок.

Буквально накануне войны Хармс написал монолог «Реабилитация» об извращенце, совершившем ряд таких отвратительных преступлений, о которых и говорить противно.

Таким образом, к началу войны он уже серьезно (болезненно) изменился. Жена описывает «симуляцию» Хармса с целью освобождения от армии, которой он панически боялся, и делает это совсем по-обывательски, утверждая, что его признали больным только из-за одной нелепой фразы. На самом деле к моменту освидетельствования Хармс достаточно проявил себя как человек психически нездоровый. Речь в этом случае могла идти о sursimulation22
  Слово, означающее симуляцию, совершенную заведомо психически больным человеком, когда он хочет казаться более сумасшедшим, чем он есть на самом деле.


[Закрыть], по определению французских психиатров.

Хармс запрещал жене ходить на сборный пункт, откуда отправляли рыть окопы. Марина была действительно маленькой, тщедушной и много бы не накопала. Но тогда освободиться от оборонительных работ было практически невозможно, ничто в расчет не принималось. Поэт ездил на кладбище к могиле недавно умершего отца «посоветоваться с ним о жене». Однажды, вернувшись с кладбища, он сказал Марине: «Можешь идти, папа произнес: „Красный платок”. Иди и ничего не бойся». На следующий день жена пошла на сборный пункт, сказала, что у нее больной муж, и среди криков и стенаний «матерей с детьми на руках» была освобождена от трудовой повинности. Поведение поэта напоминало игру, хотя до игр ли было осенью 1941 года? Это, конечно, была болезнь. Чтобы показать правдоподобность таких выводов, приходится цитировать произведения, свидетельствующие о болезни Даниила Хармса. А болезнь, к сожалению, часто не украшает и произведения авторов, которые ею страдают.

Нам пришлось говорить о многих качествах Хармса, которые могут показаться читателю отрицательными, заслуживающими осуждения. Так, наверное, и есть. Однако у него было немало и ценных качеств. Он был талантлив, добр, искренен, доверчив, предан искусству, считая творчество своей обязанностью. Он писал: «Я был наиболее счастлив, когда у меня отняли перо и бумагу и запретили мне что-либо делать. У меня не было тревоги, что я не делаю чего-то по своей вине, совесть была спокойна, и я был счастлив. Это было, когда я сидел в тюрьме. Но если бы меня спросили, не хочу ли я опять туда или в положение, подобное тюрьме, я сказал бы: нет, НЕ ХОЧУ». И такое трудолюбие, несмотря на то что его произведения не печатали! В последние годы он пишет только для маленькой группы единомышленников, которые будут вскоре либо расстреляны, либо отправлены в лагерь. Тем не менее Хармс считал, что «человек в своем деле видит спасение, и потому он должен постоянно заниматься своим делом, чтобы быть счастливым. Только вера в успешность своего дела приносит счастье». Своим делом поэт считал литературное творчество.

Литературовед В. Сажин в «Конспекте биографии Хармса» пишет: «В конце 1930-х годов, по воспоминаниям его последнего друга Я. С. Друскина, Хармс часто повторял слова из книги „Искатель непрестанной молитвы, или Сборник изречений и примеров из книг Священного Писания“ (М., 1904): «Зажечь беду вокруг себя». Его темпераменту и психическому складу были близки эти слова: порывистая искренность и презрение к мнению окружающих людей руководили им всегда. Жертвенность была, по его понятиям, одним из основополагающих принципов творения искусства. Он не стеснялся в оценках надвигающейся войны и, кажется, предвидел свою судьбу». Во время одной из «чисток» осажденного города, 23 августа 1941 года, его арестовали. Видимо, это произошло не дома, как об этом пишет его супруга (описание ареста довольно путаное, что понятно, если учесть испуг жены и значительное время, которое прошло между арестом и рассказом М. Милич о нем), а на улице, так как при обыске Хармс не присутствовал. У жены сохранился протокол обыска, где сказано, что изъято при обыске: «1) писем в разорванных конвертах 22 штуки; 2) записных книжек с разными записями 5 штук; 3) религиозных разных книг 4 штуки; 4) одна книга на иностранном языке; 5) разная переписка на 3 листах; 6) одна фотокарточка». Вот и все богатство писателя, которого будут читать тысячи людей, а десятки изучать его творчество.

2 февраля 1942 года в тюремной больнице на Арсенальной улице в Ленинграде Хармс скончался. Исчез яркий представитель российского литературного авангарда, первый абсурдист Даниил Иванович Ювачев-Хармс. Как здесь горько не пошутить, переиначивая известный анекдот, что «советский абсурд – самый абсурдный в мире». И как не вспомнить строки В. Высоцкого: «Поэты ходят пятками по лезвию ножа. И режут в кровь свои босые души…».

Вспомним, что учителем душевнобольного Д. Хармса был Велимир Хлебников. Теперь об учителе.

ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ

«Стояние» литературоведов и психиатров

Велимир Хлебников

Фото

Творчество Велимира Хлебникова представляется нам полем битвы литературоведов и психиатров, но на самом деле бурных диспутов или острой полемики между ними никогда не было.

Литературоведческих исследований творчества Хлебникова огромное количество, и ни в одном из них – ни прижизненном, ни посмертном, ни относительно недавнем (1988) – нет указаний на его психическую болезнь либо на явную психическую аномалию, хотя расстройства мышления и поведения явны. Психиатрия игнорируется: у несчастного душевнобольного творца «заумного, мирового языка», «председателя земного шара», исчисляющего законы времени, бесцельно бродящего по России, носящего свои произведения в простыне, непрактичного, непредсказуемого, болезнь не замечается. Этот талантливейший поэт, конечно, не напрасно провозглашается классиком, доступным для немногих, сверхгением (В. Маяковский), прорывающим новые ходы в поэзии (О. Мандельштам), безбрежным в своем разливе словотворчества и величии стихосложения (В. Каменский), трудным даже для искушенного читателя (литературный критик Д. Мирский), мифологичным, эпичным (литературовед В. Смирнов). Может быть, психопатология его жизни и творчества не замечается потому, что его двукратное пребывание в психиатрических больницах (1916, 1919) будто бы не связано с болезнью. Первый раз госпитализации были связаны с воинским призывом – ему поставили «удобный» диагноз. Он обратился к знакомому приват-доценту петроградской Военно-медицинской академии Н. И. Кульбину, который нашел у Хлебникова «чрезвычайную неустойчивость нервной системы». Еще он пришел к выводу, что состояние психики Хлебникова «никоим образом не признается врачами нормальным» (то есть психиатрического диагноза не было). Поэт провел три недели «среди сумасшедших» (по его словам) в Царицыне и Астрахани.

Вторая госпитализация («Сабурова дача» в Харькове) была предпринята якобы тоже для освобождения от воинской службы: для укрытия от призыва в белую армию Деникина, занявшую город Харьков. В больнице его продержали четыре месяца. И лишь через 18 лет В. Я. Анфимов опубликовал первую статью о психопатологии его творчества, мало кем замеченную.

Вообще психиатрами его душевная болезнь проанализирована досконально (Анфимов В. Я., 1957; Шувалов А. В., 1995; Домиль В., 2007), но высказываний литераторов и литературоведов авторы не касаются и их не обсуждают (прямо-таки «стояние» на реке Угре, когда русские и монголы друг на друга смотрели, но друг друга не касались). Кстати, вышеуказанные психиатры диагностируют болезнь Хлебникова неоднозначно: шизоидное расстройство личности у Анфимова; болезнь шизоидного круга у Домиля и, наконец, шизофренический процесс по Шувалову. Мы не будем дополнять этих психиатров, задача наша другая:

– привести пусть неполные, но достаточные доказательства того, что Хлебников заслуживает внимания психиатров, а его творчество должно быть предметом психопатологического анализа;

– обсудить вопрос, что это за время, когда высказывания явно душевнобольного не критикуются, а принимаются на ура, когда он имеет своих, также душевнобольных, учеников (Д. Хармс, как уже указывалось в предыдущей главе).

Но сначала отдадим дань таланту поэта и приведем два великолепных отрывка.

Первый – из стихотворения «Каменная баба» (1919):

 
… Мне много ль надо? Коврига хлеба
И капля молока
Да это небо,
Да эти облака!
 

И второй – из стихотворения «Годы, люди и народы» (1916):

 
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы…
 

Эти стихотворения отнюдь не графомания, в чем поэта обвиняли и при жизни, и позже.

Теперь поговорим о психопатологии. Хлебников происходил из наследственно отягощенной семьи (так называемой ядерной; см. главы о Гаршине, Хемингуэе и др.). Психотические расстройства наблюдались у дяди по материнской линии и у одного из братьев. Брат этот, как сообщает психиатр В. Я. Анфимов, «изучал артиллерию, готовился к научной деятельности и рано погиб от душевного недуга». В числе родственников Хлебникова были лица с ярко выраженными психопатическими чертами характера, чудаки и оригиналы (Домиль В., 2007). Однако отягощенная наследственность недостаточна для установления душевного недуга у человека.

Первое, что заставляет насторожиться психиатра, — неологизмы поэта – изобретение им новых, «своих» слов, которые пронизывают его ранние стихи.

 
О, рассмейтесь смехачи…
Что смеются смехами,
что смеянствуют смеяльно.
О, засмейтесь усмеяльно.
О, рассмешись надсмеяльно…
 

(«Заклятие смехом», 1909)

 
Бобэоби пелись губы
Вээоми пелись взоры
Пиээо пелись брови…
 

(1908 – 1909)

 
Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жал,
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер.
– Пинь, пинь, пинь! –  тарарахнул зензивер.
О, лебедиво!
О, озари!
 

(«Кузнечик», 1908 – 1909)

Неологизмы – симптом развившегося шизофренического процесса или сходного расстройства шизофренического круга. Когда эти же стихи приводят литературоведы, говорится об «отменном словотворчестве», «чутье к чистому звуку», «передаче пластически живописного, зримого языком звука». Пусть так. Однако уже вскоре (1910) Хлебников занимается созданием «заумного мирового языка, который единственно может объединить людей» (не эсперанто – синтез существующих языков, отнюдь!). Неужели этот поиск – не патология?

Прежде чем привести результаты поисков «заумного языка», вернемся к ранним неологизмам. Нам могут возразить: если вы считаете это этапом болезненного процесса, каков же был Хлебников в юности (до 1908 года)? Была ли патология? Ведь шизофренические расстройства появляются не на пустом месте.

Данные о характерологических особенностях Хлебникова в юности приводятся и А. В. Шуваловым (1995), и В. Домилем (2007). В Казанском университете сверстники воспринимали его как человека не от мира сего, чудака, блаженного, необычайно замкнутого, отличающегося крайней непрактичностью, что сказывалось на его здоровье. Он неоднократно обращался к врачам – были диагностированы вегетоневроз и неврастения. Он был несобран, никаких экзаменов сдать не мог. Все это весьма характерно для «допсихотической» стадии шизофрении. Кроме того, увлечения его были многообразны и, кажется, не очень совместимы (математика, русская словесность, восточные языки, русская и мировая история, орнитология). Позже в Петербурге он переходил с факультета на факультет (в конце концов был отчислен); еще позже метался в российском пространстве. Такие метания Ч. Ломброзо (1998) считал характерным для душевнобольных гениев.

К чему привел поиск «заумного» мирового языка? Приводим несколько высказываний (или писаний) Хлебникова (статья «Наше слово»).

«Каждая буква алфавита носит смысловое значение. Заумный язык состоит из двух предпосылок. Первая согласная управляет всем словом – приказывает остальным. Слова, начатые одним и тем же согласным, объединяются тем же понятием. Л – переход тела, вытянутого по оси движения, в тело в двух измерениях, поперечных пути движения».

«…Если собрать все слова с первым звуком „Ч“, то все остальные звуки друг друга уничтожат и то общее значение, которое есть у этих слов, и будет „Ч“. Сравнивая слова на „Ч“, значат одно тело в обстановке другого… „Ч“ значит оболочка».

Разве можно такое понять вне шизофренического процесса? А в психиатрии подобные расстройства мышления носят название резонерства (бесплодного рассуждательства) и специфичны для круга шизофренических расстройств.

Кстати, поэт относился к своим поискам единого мирового языка – безусловно, бредоподобной идеи – весьма серьезно. Перед революцией написал письмо-требование министру (Нарышкину) «Об увеличении словаря».

Ярко выступает у Хлебникова и другое характерное для шизофрении расстройство — паралогическое мышление, когда посыл и заключение или две части фраз объединены связью, понятной лишь больному. В подтверждение приведем отрывок из стихотворения «Зверинец» (1909, 1911).

 
Где верблюд, чей высокий горб лишен всадника, знает разгадку буддизма и затаил ужимку Китая…
Где олень лишь испуг, цветущий широким камнем…
Где наряды людей баскующие.
Где люди ходят насупившись и сумные…
 

Или другое (год неизвестен):

 
…Усадьба ночью, чингизхань!
…Заря ночная заратусть.
А небо синее моцарть.
 

В 1919 году В. Я. Анфимов провел при беседе с поэтом «ассоциативный эксперимент», когда испытуемому рекомендуется ответить на предлагаемое слово любым, сразу пришедшим ему в голову. Приводим некоторые результаты, показывающие своеобразие (паралогичность) мышления Хлебникова.

 
Буря – летящее, быстрое, темное, чашка с красной полосой.
Москва – метить, место казни кучки.
Снаряд – единый снаряд познания.
Ураганный – ура-гоним.
 

Но, наряду с такими странными ассоциациями, наблюдались и «адекватные» ответы, отмеченные живым воображением («Тыл – вагон, набитый ранеными»). На этом феномене чередования патологического и нормального мы остановимся позже.

А вот как сам Хлебников расшифровывает свои ассоциации.

 
Вао-вэя – это зелень дерева;
Нижеоты – темный ствол;
Мам-эми – это небо;
Мам и эмо – это облако…
 

Литературоведы же трактуют такое явление как фонетикосемантические контаминации. Игнорирование психиатрии поразительно!

В упомянутом выше письме Нарышкину Хлебников предлагает «Очерк значения чисел и о способах предвидения будущего». Остановимся на этой кардинальной идее поэта. Нельзя не упомянуть, что с помощью исчисления он предсказал год Октябрьской революции.

Это как будто бы снимает вопрос о его психическом расстройстве.

В 1915 году поэт объявил число 317 важнейшим в судьбах людей и народов. Он счел, что идеальным государством времени должны управлять 317 председателей.

В. Я. Анфимов приводит стихи Хлебникова, посвященные числу 317 (из поэмы «Лунный свет», написанной по его заданию).

 
…И вот в моем
Разуме восходишь ты, священное
Число 317, среди облаков,
Не верящих в него. Струна «Ля»
Делает 435 колебаний в секунду,
Удар сердца – 70 раз в минуту —
В 317 раз крупнее.
Петрарка написал 317 сонетов
В честь возлюбленной.
По Германскому закону 1914 года
Во флоте должно быть 317 судов.
Поход Рождественского (Цусима)
Был через 317 лет после
Морского похода Медины-
Сидонии в 1588 году.
Англичане в 1588 году и
Японцы в 1905 году.
Германская Империя в
1841 году основана через
317 % 6 после Римской империи
В 31 году до Р. Христова.
Женитьба Пушкина была
Через 317 дней после
Обручения.
 

Это 1915 год – 7 лет спустя после появления первых стихов с неологизмами. Не правда ли, мышление автора кажется совершенно разорванным, лишенным логических связей? Но разорванность мышления – очень уж поздний симптом шизофренического процесса, этап формирования глубокого дефекта, скорее, этот отрывок – пример того же паралогического мышления.

В том же 1915 году Хлебников был провозглашен «председателем земного шара». Сделано это было в шутку – провозглашением занимались Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф. По сути дела, это глумление над тяжелобольным, несчастным человеком, тем более что поэт воспринял это провозглашение весьма серьезно. 23 октября 1917 года он написал письмо Временному правительству о том, что считает его низложенным (за два дня до реального низложения). Письмо было написано от имени «председателей земного шара». Приводятся и более поздние (как последствия «провозглашения») высказывания Хлебникова: «Знамя председателя земного шара повсюду следует за мной…», или «Я, носящий земной шар на мизинце правой руки» (В. Домиль, 2007). Это уже явные бредовые идеи величия – весьма нелепые. Правда, на поведении Хлебникова они отражались мало вследствие его аутизма, на чем мы остановимся позже.

Исчислениями законов времени поэт занимался до последнего года своей жизни (1922), когда опубликовал «Доски судьбы» – нечто вроде эссе.

Теперь об эмоциональной сфере Хлебникова. Она своеобразна – стихи полны эмоций, но вот как в жизни – обратимся к психиатрическим описаниям (А. В. Шувалов, 1995; В. Домиль, 2007).

Однажды он оставил умирать в степи своего приятеля Дмитрия Петровского. Петровский писал впоследствии: «Степь, солончаки. Даже воды не стало. Я заболел. Начался жар. Была ли это малярия или меня укусило какое-либо насекомое – не знаю. Я лег на траву с распухшим горлом и потерял сознание…

Когда я очнулся, ночь была на исходе. Было свежо. Я помнил смутно прошлое утро и фигуру склонившегося надо мной Хлебникова… С непривычки мне стало жутко. Я собрался с силами, огромным напряжением воли встал и на пароходе добрался до Астрахани.

Хлебников сидел и писал, когда я вошел к нему.

– А, Вы не умерли? – обрадованно-удивленно сказал он.

И добавил:

– Сострадание, по-моему, ненужная вещь. Я нашел, что степь отпоет лучше, чем люди».

Сходное описание приводится в эссе Валентина Катаева «Алмазный мой венец». Оно не комментируется. Отметим, что неспособность к сопереживанию типична для больных шизофренией. Однако это и свидетельство большего или меньшего безразличия к окружающему и окружающим из-за погруженности в себя – аутизма.

Аутизм Хлебникова сказывался и в пренебрежении внешностью и одеждой, даже в безразличии к судьбе своих стихов. В. В. Маяковский вспоминает о его патологической неряшливости, об одежде – обносках с дыркой на интимном месте, о неприспособленном для проживания жилье. «Его комната была завалена исписанными мелким почерком листами бумаги разного формата. Хлебников набивал ими наволочку подушки. На ней он и спал. Во время частых переездов терял подушку вместе со спрятанными рукописями. Опубликовать что-либо из написанного поэту не удавалось. За него это делали друзья. Бурлюк и Каменский склеивали отрывки стихов, порой толком не зная, где начало стиха, а где его конец. Как отразился этот монтаж на содержании и форме хлебниковских стихов, сказать трудно. Сам же поэт относился к этому довольно спокойно. Для него, судя по всему, был важен не столько конечный результат, сколько сам процесс написания».

Похоже характеризует поэта и Корней Чуковский: «Хлебников обладал великолепным умением просиживать часами в многошумной компании, не проронив ни единого слова. Лицо у него было неподвижное, мертвенно-бледное, выражавшее какую-то напряженную думу. Казалось, что он мучительно силится вспомнить что-то безнадежно забытое. Он был до такой степени отрешен от всего окружающего, что не всякий осмеливался заговорить с ним».

Житейскую неприспособленность Хлебникова (вследствие аутизма и снижения волевой активности) демонстрирует эпизод 1918 года: когда друзья готовили первое собрание его сочинений и ему оставалось лишь написать вступление, поэт неожиданно для всех уехал в Харьков, никого не предупредив. Неожиданные перемещения, блуждания совершал он неоднократно: пешком скитался по Каспийскому побережью, голодный и раздетый; пешком шел из Железноводска в Пятигорск (1918). Потребность быть одному была у него ярко выражена.

В. Я. Анфимов обнаружил при сборе анамнеза у Хлебникова «малую роль сексуальной жизни в его существовании». Это также характерно для расстройств шизофренического круга.

Душевная болезнь прогрессировала: это не статичное состояние, как бывает при расстройствах личности (в противовес точке зрения В. Я. Анфимова); психические нарушения усугублялись. Увлечение неологизмами, «новыми словами», переросло в достаточно нелепую идею «объединяющего мирового языка» – в психиатрии такое называется «бредовыми идеями реформаторства». Далее – нелепая бредовая идея «исчисления законов времени», с магическим числом 317. Нарастает аутизм. Только стремление к стихосложению остается. Утверждения некоторых авторов, что в последний год его жизни (1922 год) творчество оскудело, недоказательны.

Сравним описания внешнего впечатления его современников – в юности и в 1920 году (из статьи А. В. Шувалова, 1995). В юности: «…Товарищей почти не имел. Садился в углу и, бывало, за целый вечер не произнесет ни единого слова… Потирает руки, улыбается…». В 1920 году: «…Что бы на него ни одевали, все приходило в хаотический вид, ботинки зашнуровывались с пятого на десятое, обмотки сползали к щиколотке. Он нисколько не смущался фантастичностью своего вида. Лицо его было бесстрастно, равнодушно…».

Летом 1922 года поэт шел пешком по Новгородчине (40 верст), спал на земле. Развился кашель, потом «отнялись ноги», появились отеки, пролежни. 28 июня, в возрасте 37 лет, он умер, перед смертью переживая яркие галлюцинации. Его друг, художник Митурич, соорудил на его могиле крест и надпись: «Председатель земного шара». Можно привести еще ряд свидетельств современников, в том числе коллег по перу, много психиатрических описаний, повторяющих вышеуказанные, но достаточно и приведенных данных, говорящих (или кричащих) о том, что творчество, да и вся жизнь поэта должны быть предметом именно психопатологического анализа, вернее, без психопатологии невозможно понять ни то ни другое. Мы не будем долго останавливаться на диагностике – у Хлебникова наблюдался шизофренический процесс с медленно нарастающим дефектом мышления, социальной активности и эмоций.

Стихотворения, поэмы, проза Хлебникова – творчество душевнобольного человека, но гениального душевнобольного.

 
Сегодня снова я пойду
Туда на жизнь, на торг, на рынок.
И войско песен поведу
С прибоем рынка в поединок!
 

(1914)

(Эти стихи особенно восхищали Маяковского.)

 
Эй, молодчики-купчики,
Ветерок в голове!
В пугачевском тулупчике
Я иду по Москве!
Не затем высока
Воля правды у нас,
В соболях-рысаках
Чтоб катались, глумясь.
Не затем у врага
Кровь лилась по дешевке,
Чтоб несли жемчуга
Руки каждой торговки…
(«Не шалить», 1922)

Верю сказкам наперед
Были сказки – станут былью,
Но когда дойдет черед,
Мое мясо станет пылью,
И когда знамена оптом
Пронесет толпа, ликуя.
Я проснуся, в землю втоптан,
Пыльным черепом тоскуя…
 

(«Иранская песня», 1921)

 
Я бы на живодерню
На одной веревке
Всех господ провела,
А потом по горлу
Провела, провела.
А белье мое всполосну, всполосну,
А потом господ
Полосну, полосну…
 

(«Прачка», из поэмы «Настоящее», 1921)

Почему же у Хлебникова чередуются гениальные стихи, не отмеченные болезнью, и стихи, продиктованные патологией; высокохудожественное и «высокопатологическое»? Почему аутизм сочетается с живым интересом к происходящему в стране (НЭП, голод в Поволжье и пр.)? Почему стихи полны эмоций, а способность к сопереживанию людям отсутствует?

Это становится понятным, если знать особенности шизофрении, ее суть. Крах психики при шизофрении не глобален – это не чистое отрицание и не чистое разрушение (как при старческих психозах или обусловленных воспалительными процессами в мозгу либо тяжелой травмой). При шизофрении, казалось бы, соединяется несоединимое, например разорванность мышления и способность к сложным решениям или проникновению. Мы наблюдали больных до введения психотропных средств, до «аминазиновой эры» – можно было видеть пациентов неряшливых, молчащих и… идущих по коридору, решая сложнейшую шахматную задачу… И нарушения эмоциональной сферы неоднозначны, это не глобальное безразличие. Нам встречались пациенты, апатичные в общении с родными и медперсоналом, но заливающиеся слезами при известии о смерти школьного друга. Приводим наблюдение крупнейшего психиатра Э. Кречмера (1995): «Больные (шизофренией) отличаются не одной только чрезмерной чувствительностью или холодностью, но обладают тем и другим одновременно». Это же прослеживается и в поведении Хлебникова.

Каково же в его случае соотношение творчества и болезни? Шизофренический процесс пронизывает его творчество, да и всю жизнь. Он не уничтожает творчество, как у Батюшкова или Гоголя, но и не оставляет творчество интактным, как у Тассо. Не «орнаментирует» его, вводя дополнительные штрихи, как у больных эпилепсией или расстройствами личности. Подобное «пронизывание творчества болезнью» наблюдалось у Хармса и Нерваля.

Что же это было за время, когда высказывания и идеи душевнобольного человека воспринимались на ура, когда они казались «сверхгениальными», когда душевнобольной имел школу, в которой обучался другой душевнобольной (Д. Хармс)? Думается, что это было время максимальной «взбаламученности» общества33
  От названия романа А. Ф. Писемского «Взбаламученное море».


[Закрыть]. Приводим меткое замечание А. В. Луначарского: «Эпохи устойчивого стиля и устойчивого быта не нуждаются в психопатических выразителях. Если больной в такое время заговорит, его… даже отправят в клинику. В эпохи неуравновешенные в культурном и бытовом отношении… история ударяет как раз по патологическим личностям». В числе таких эпох и послереволюционная Россия, но, конечно, не только Россия. Полезно перечитать описание якобинского Конвента в романе В. Гюго «Девяносто третий год». Какой парад патологии! Кстати, якобинцы питались идеями душевнобольного (шизофренией) Руссо. Да и Германия, страна порядка и культуры, была взбаламучена идеями Гитлера, который сам не раз являлся предметом психиатрического исследования (например, у А. Личко). На Нюрнбергском процессе психиатрической экспертизе подвергался и ряд сподвижников фюрера, в том числе его ближайший помощник – Гесс.

Мы не думаем, что произведения Хлебникова в стабильное время были бы забыты. Но, скорее всего, они получили бы известность много позже, посмертно, как это случалось в литературе не раз.

В предыдущих главах мы писали о выдающихся личностях, психическое состояние которых позволяло подозревать у них шизофренический процесс. Теперь переходим к гениям, переживавшим прежде всего расстройства настроения (аффективные расстройства).