Текст книги "Личность и болезнь в творчестве гениев"

Мы привели, однако, не все характеристики мышления великого шведского писателя. Речь идет о мистических моментах в его творчестве. Мистическое наиболее тесно переплетается с болезненными ощущениями: «Город словно заколдован: все или в деревне, или повыехали куда-то еще». «Тут он почувствовал себя так, словно его заманили в ловушку… Постоянная ярость против кого-то невидимого, но, кажется, питавшего к нему неизбывную злобу, обессилевала, он был парализован и не пытался даже пальцем пошевелить, чтобы изменить свою судьбу». «Тут по моему телу скользнул этот невидимый призрак, и я поднялся». «Возвратитесь в свою комнату ночью, и вы обнаружите, что в ней кто-то есть; вы его не увидите, но вы ясно почувствуете его присутствие». «Бывают такие вечера, когда я убежден, что в моей комнате есть кто-то еще. И тогда от невыносимого страха у меня начинается лихорадка и выступает холодный пот».

Все это отрывки из произведений Стриндберга. Он изучает религиозные и мистические труды прошлого. Особенно привлекает его творчество шведского религиозного мистика Сведенборга: «Сведенборг, открыв мне глаза на природу тех страхов, которые я пережил в последние годы, освободил меня от электризовщиков, чернокнижников, волшебников, завистливых алхимиков, он освободил меня от безумия. Он указал мне единственный путь, ведущий к излечению: отыскивать демонов в их убежище, во мне самом, и убивать их раскаянием». Однако такое критическое отношение к своим переживаниям посещает Стриндберга, видимо, только в периоды улучшения состояния.

Идеи же преследования, которые по-прежнему вынуждают искать преследователей не в себе, а извне, периодически усиливаются: «Я совершенно уверен, что никто меня не преследует, и, тем не менее, я принужден мучительно возвращаться в круг старых мыслей и думать: кто-то это делает». Таким образом, у Стриндберга нет истинного понимания, что он болен, то есть постоянно отсутствует критика. «Какая-то болезнь? Невозможно, поскольку все у меня было хорошо, пока я не раскрыл мое инкогнито. Покушение? Очевидно, поскольку я своими глазами видел приготовления. К тому же здесь, в этом саду, где я вне досягаемости моих врагов, я вновь прихожу в себя…» – рассуждает писатель в Париже и на следующий день бежит в другой город.

В последние годы жизни болезнь протекала менее бурно. Однако изменения личности, которые она повлекла за собой, стали более заметными. Доживает свои дни писатель фактически один, он никого не принимает, не выходит к людям, приходящим засвидетельствовать ему почтение. Один из посетителей Стриндберга в 1911 году пишет: «Он жил совершенно один, почти прячась от людей, и отворял дверь лишь нескольким близким друзьям… Собственно, почти никто не знал, где он живет; одни полагали, что он серьезно болен, другие – и таких было большинство – что он страдает манией преследования и к нему не следует приближаться… На следующий день я его разыскал. На двери не было никакой таблички, шнурок звонка был снят. Я трижды – словно по уговору – постучал в стену возле дверной рамы и стал ждать. По прошествии некого времени планка на щели почтового ящика, прорезанной всего в каком-нибудь метре от пола, осторожно приподнимается сизоватым пальцем, и в щели появились глаза и седая бровь. „Я пришел, чтобы засвидетельствовать свое почтение одному из могущественнейших шведов“, – говорю и просовываю в щель свою визитную карточку. Снова проходит много времени. За дверью – мертвая тишина… Я чувствую, что этот одинокий поэт стоит по ту сторону двери, прикидывает так и этак и колеблется… Наконец дверь тихонько отворяется, и появляется Стриндберг. Он пристально на меня смотрит. „Я болен, – говорит он шепотом. – Я вообще-то никого не принимаю“… Он так и стоял в проеме дверей, словно загораживая мне дорогу в дом, и испытующе смотрел на меня со смешанным выражением глубокого недоверия и любопытства».

По этому отрывку видно, что до конца жизни Стриндберг сохранил бредовую настроенность, которая с годами потеряла аффективный накал и стереотипизировалась (как бы застыла), но не исчезла вовсе. Она-то и придавала поведению драматурга аутистический рисунок, выражавшийся в замкнутости и отгороженности. Говоря о том, что он болен, писатель имел в виду не психическое расстройство, а физическое страдание (в то время он уже был болен раком). Психическая болезнь Стриндберга демонстрирует еще один известный в психиатрии феномен, описанный французским психиатром Маньяном, выражающийся в характерном для хронических бредовых психозов переходе одного вида бреда в другой. Началась болезнь с паранойяльного бреда (бред ревности), который постепенно превратился в параноидный (бред преследования, воздействия, значения, с сенестопатиями, слуховыми галлюцинациями), и, наконец, появились элементы парафренного бреда (фантастический бред величия, мистические бредовые моменты). Последний вариант бреда не развернут, так же как и «конечное состояние» (выраженного распада личности не случилось). До конца жизни он писал. В последние годы все меньше, но создал свой театр – Стокгольмский интимный театр, – где были поставлены все его пьесы. Это был новаторский театр, работавший как единый организм. Этот принцип стал одним из основных в театральном искусстве ХХ века.

Особенностью хронического бредового психоза у Стриндберга была слабая выраженность галлюцинаторных расстройств, видимо, с этим отчасти связана и сохранность его личности. Во всяком случае его литературные произведения – драмы, повести и пьесы – всегда потрясали читателя и зрителя глубиной проникновения в человеческие переживания, были понятны всем людям, интересующимся искусством. К сожалению, русскоязычный читатель долгое время не имел возможности познакомиться с творчеством Стриндберга – его не издавали. Теперь же он уверенно входит в наши библиотеки, заставляя размышлять о жизни и разбираться в своих страстях и тайных желаниях. Но его пьесы только изредка можно встретить в репертуаре наших театров.

Август Стриндберг умер 14 мая 1912 года в Стокгольме от рака желудка. Вспоминают, что его «хоронил весь Стокгольм». Чтобы успокоить мятущуюся душу писателя, в гроб положили его любимый экземпляр Библии, а над могилой воздвигли крест.

ДАНИИЛ ХАРМС

Боже, какая ужасная жизнь и какое ужасное у меня состояние

Даниил Хармс

Фото

Обладатель одной из самых трагических биографий в русской поэзии первой половины ХХ века – Даниил Хармс – был достаточно известен в советской литературе как детский писатель. Эту сторону его таланта очень ценил С. Я. Маршак. Другие его произведения, а их было множество, не печатали, их знали только несколько самых близких людей. На перекрестке детской поэзии и стихов для взрослых находится одно из его наиболее известных произведений, в нескольких строках отразившее судьбу писателя:

 
Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
Он шел все прямо и вперед
И все вперед глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.
И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез…
 

((1937)

Это стихотворение, может быть единственное, наиболее укладывающееся в биографию поэта, полную загадок и «зауми». Возможно, автор и не вкладывал глубокого смысла в него, но нами оно воспринимается именно так.

Этот странный человек исчез 23 августа 1941 года (был арестован на улице в Ленинграде и уже больше на свободе не появлялся),ионем вспомнили только много лет спустя. Детские стихи Хармса декламировали, думая, что их написал кто-то другой. В период «оттепели» стали ходить по рукам некоторые его «взрослые» произведения, а потом его стали печатать возрастающими тиражами, запутанно трактуя и без того сложные для понимания произведения. Очень много споров вызывает творчество поэта, но ясно одно: он наряду со своим другом, поэтом А. И. Введенским, тоже сгинувшим в лагерях, был первым абсурдистом в литературе, но этого никто не знал до 1970-х годов. Раньше первооткрывателями данного направления считались Ионеско и Беккет. Теперь творчество Хармса изучают десятки литературоведов не только в России, но и в разных странах мира.

Даниил Хармс (Даниил Иванович Ювачев) родился в Петербурге 17 (30) декабря 1905 года. Отец его, Иван Петрович Ювачев, сын полотера Зимнего дворца, получил штурманское образование. Принимал участие в деятельности народовольцев, за что был приговорен к смертной казни, замененной затем каторжными работами. Четыре года просидел в одиночной камере в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях. Два года Ювачев-старший проработал на сахалинской каторге в ножных кандалах. За это время он превратился из революционера-атеиста в истового христианина, активного толкователя и пропагандиста Священного Писания. Будучи досрочно освобожденным, вернулся в Петербург, писал мемуары и религиозные книги, посещал Толстого в Ясной Поляне. По характеру это был твердый, целеустремленный человек, способный «обращать в свою веру». Работал в инспекции сберегательных касс, постоянно разъезжал по командировкам. Мать поэта, Надежда Ивановна Колюбакина, из родовитого волжского семейства, заведовала прачечной в приюте для женщин, освободившихся из тюрьмы, созданном принцессой Ольденбургской. С годами она стала начальницей этого учреждения, а в советское время была кастеляншей в «Боткинских бараках». Она была добрым, непритязательным человеком, готовым к любому труду.

Воспитывали Даниила мать и две ее сестры (одна из них была учительницей), отец присутствовал «духовно», всегда посылал письма с обстоятельными советами и настойчивыми требованиями, как поступать в тех или иных ситуациях. Подобные письма приходили от него очень часто. Даниил с большим уважением относился к отцу и, видимо, его побаивался. Он никогда, даже будучи взрослым, не садился в присутствии отца и никогда при нем не курил, хотя очень любил курить трубку. Даниил был определен в реальное училище при Петершуле (немецкая школа) в Петрограде, поэтому хорошо знал немецкий и английский языки. Заканчивал же 2-ю Детскосельскую советскую единую трудовую школу, где директрисой была его тетка. В школьные годы был шалуном, устраивал розыгрыши: «прикидывался сиротой»; чтобы не ставили двойку, играл во время урока на валторне; в то же время проявлял склонность к фантазированию и мистификациям. Затем два года он проучился в электротехникуме, откуда в конце концов был отчислен, так как совершенно не интересовался учебой, избрав для себя другую стезю – сочинительскую. С детства много читал, особенно историю и мифы Древнего Египта, Греции, литературу Средневековья, что отразилось потом в некоторых его произведениях. Хармс любил рисовать, ценил классическую музыку (преимущественно Баха и Моцарта), играл на фисгармонии, был первоклассным шахматистом. Практически всю жизнь он прожил в Петербурге в одной квартире с родителями, вначале на Миргородской улице (в районе больницы Боткина), а потом, с 1925 года, на Надеждинской (Маяковского) улице, д. 11, кв. 8. Тем не менее с 20 лет жил самостоятельно.

Первые его сочинения относятся к возрасту 17 – 18 лет. Его учителями были В. В. Хлебников и «поэт-заумник» А. В. Туфанов. Однако Хармс быстро отошел от учителей. Его самостоятельная поэтическая, а затем и писательская деятельность начинается примерно с 1925 года. В 1926 году Хармс и его друг А. И. Введенский объединились в группу «чинарей» (слово, не существующее в русском словаре, которому каждый может давать свою трактовку). Чинари сочиняли, как оценивает это А. А. Александров, «смешные миниатюры, авангардистские „скоморошины“, неожиданные, задорные, полные энергии и светлого нигилизма». С друзьями Хармс создает череду поэтических союзов, в названиях которых обязательно присутствует слово «левый»: Фланг левых, Академия левых классиков и др. Наконец было создано Объединение реального искусства (ОБЭРИУ), которое получило известность, в значительной мере скандальную, в литературных кругах в конце 1920 – начале 1930-х годов. В декларации ОБЭРИУ говорилось: «Кто мы? И почему мы? Мы, обэриуты, – честные работники своего искусства. Мы поэты нового мироощущения и нового искусства. Мы – творцы не только нового поэтического языка, но и создатели нового ощущения жизни и ее предметов. Наша воля к творчеству универсальна: она перехлестывает все виды искусства и врывается в жизнь, охватывая ее со всех сторон. И мир, замусоленный языками множества глупцов, запутанный в тину „переживаний“ и „эмоций“, ныне возрождается во всей чистоте своих конкретных мужественных форм».

Начало творчества Хармса выглядит для неискушенного читателя нарочитой нелогичностью, жонглированием словами, выдумыванием новых непонятных слов, «зверским» обращением с орфографией и пунктуацией. Можно в этом убедиться, взяв любой отрывок. Например, из стихотворения «Вьюшка смерть», посвященного С. Есенину:

 
…гули пели халваду чирикали до ночи на засеке долго думал кто поет и брови чинит…
 

(1926)

Это стихотворение, состоящее «из чего попало», хотя кое-где угадывается смысл, он подписал: «Даниил Хармс Школа чинарей Взирь зауми».

Или другое стихотворение:

 
иван иваныч расскажи кику с кокой расскажи на заборе расскажи ты расскажешь паровоз почему же паровоз?
мы не хочим паровоз.
 

(1925)

Первое стихотворение – на смерть поэта, второе «Посвящается Тылли и восклицательному знаку». Основное впечатление, возникающее при чтении этих стихов, – недоумение, а затем любопытство: что же автор придумает еще, что он выкинет? Кроме того, такие строчки как бы провоцируют читателя, задирают его, вызывают на спор, на стычку.

Но вот еще одно прекрасное стихотворение, с которым выросло не одно поколение советских детей еще с довоенных времен:

 
– А вы знаете, что У?
А вы знаете, что ПА?
А вы знаете, что ПЫ?
Что у папы моего
Было сорок сыновей?..
– Ну! Ну! Ну! Ну!
Врешь! Врешь! Врешь! Врешь!
Еще двадцать
Еще тридцать.
Ну еще туда-сюда.
А уж сорок.
Ровно сорок, —
Это просто ерунда!
 

(1930-е)

Никто не интересовался, кто автор этого стихотворения, его просто повторяли как детскую считалку или дразнилку. И родителей не смущало даже слово «врешь», которое они обычно запрещали детям произносить, требуя выражаться культурно – «говоришь неправду».

Как показывают литературоведческие работы, творчество Хармса предоставляет широкие возможности для трактовки его текстов, расшифровки их смысла и даже формулировок философской платформы писателя.

Даниил Ювачев еще в юности придумал себе псевдоним «Хармс». Это самый известный из более чем 20 псевдонимов, которые у него были. Он перенял творческую манеру у наиболее «заумных» тогдашних поэтов и в 18 – 19 лет сам стал поэтом абсурда, хорошо принимаемым в небольшом кругу единомышленников. На фоне тогдашней «борьбы с косностью», выбрасывания всего, что подвернется под руку, «на свалку истории», всевозможных левых деклараций и манифестов его творчество вроде бы не выпадало из общего контекста. Однако мы говорим именно о Хармсе и пытаемся связывать характер творчества с его психологическими и поведенческими особенностями. И это сравнение показывает, что с юности мышление писателя отличалось тенденцией к абстрагированию, созданию фантастических построений, изобретению неологизмов, слов, не существующих в реальности. Это помимо эпатажных ситуаций, непонятных и несуразных монологов и диалогов, состоящих иногда из повторения одних и тех же выражений (персеверации). Прибавим к этому оригинальную манеру одеваться и вести себя. Его одежда шилась у определенного портного и состояла из «кепочки с козырьком», клетчатого пиджака, брюк гольф и гетр.

В руках он носил тяжелую трость, на пальце – перстень с большим желтым камнем, постоянно курил трубку. Добавьте к этому надменное выражение лица, периодическое гримасничанье, тик (по описанию жены): «Как-то очень быстро подносил… два указательных пальца, сложенных домиком, к носу, издавая такой звук, будто откашливался, и при этом слегка наклонялся и притопывал правой ногой, быстро-быстро» (стереотипные движения). Всем этим поэт всегда вызывал интерес у окружающих, иногда подвергался насмешкам, но держался подчеркнуто независимо, ни на что не обращая внимания. Он ненавидел детей, но писал для них хорошие стихи, дети с восторгом слушали их в исполнении автора и обожали игры и фокусы, которыми Хармс сопровождал чтение. Был очень влюбчивым, детально анализировал свои сексуальные переживания, при этом перемежал обращения к Богу и к Ксении Блаженной с нецензурными выражениями, адресованными к предметам его страсти. Все это содержится в его дневниках, а то и в произведениях. И здесь видны противоречивость и «кривая логика» его мышления: он пишет о своих глубочайших чувствах и чуть ли не обожествляет свою возлюбленную, а через день поносит ее последними словами, придравшись к какому-нибудь ее высказыванию или жесту. Хармс любил все немецкое, очень хорошо говорил и писал по-немецки, преклонялся перед немецкой культурой, но ненавидел все французское, никак этого, впрочем, не объясняя. Все это вместе взятое рисует образ чудака с необычными вкусами и своеобразным эмоциональным фоном, делающим его переживания непонятными для окружающих, производящими впечатление равнодушия к людям, а подчас и необоснованной грубости. Таким образом, можно говорить о наличии у него расстройства личности шизоидного типа. А такие люди, часто рискуют получить психическое расстройство.

Своеобразие характера приводило Хармса к конфликтам с окружающими, а поскольку он любил в молодости публичные выступления, то окружающими были зрители и слушатели. Вместе с тем поэт активно участвует в литературной жизни, много пишет, хотя его «взрослые» произведения и не печатают, вступает в Союз поэтов, откуда позднее будет исключен за неуплату взносов. Он интересуется живописью, знакомится с автором «Черного квадрата» Казимиром Малевичем, тоже революционером в искусстве, и у них возникают товарищеские отношения.

И все же известность Хармсу приносят выступления в группе чинарей, а затем обэриутов, и известность эта скандальная. Во время выступления поэта и его друзей 28 марта 1927 года на собрании литературного кружка Высших курсов искусствоведения при Государственном институте истории искусств аудитория быстро «пресытилась» их произведениями и попросила прекратить чтение.

В отчете об этом говорится: «Тогда, взобравшись на стул, чинарь Хармс, член Союза поэтов, „великолепным“ жестом подняв вверх руку, вооруженную палкой, заявил: „Я в конюшнях и публичных домах не читаю!“». Студенты категорически запротестовали против подобных хулиганских выпадов лиц, явившихся в качестве официальных представителей литературной организации на студенческие собрания. Они требуют от Союза поэтов исключения Хармса, считая, что в легальной советской организации не место тем, кто на многолюдном собрании осмеливается сравнить советский вуз с публичным домом и конюшнями.

С укреплением тоталитарного строя Хармс, как и его друзья по объединению, все меньше вписывались во всеобщий энтузиазм общества строителей социализма, а к социалистическому реализму даже не приближались. Большие неприятности случились весной 1930 года после выступления Хармса и других членов объединения в общежитии студентов Ленинградского университета. На это событие отозвалась «Смена» статьей Л. Нильвича, больше напоминающей донос и озаглавленной «Реакционное жонглерство (об одной вылазке литературных хулиганов)»: «Их совсем немного. Их можно сосчитать по пальцам одной руки. Их творчество… Впрочем, говорить о нем – значит оказывать незаслуженную честь заумному словоблудию обэриутов. Их не печатают, они почти не выступают. И о них не следовало бы говорить, если бы они не вздумали вдруг понести свое „искусство“ в массы. А они вздумали… Обэриуты далеки от строительства. Они ненавидят борьбу, которую ведет пролетариат. Их уход от жизни, их бессмысленная поэзия, их заумное жонглерство – это протест против диктатуры пролетариата. Поэзия их поэтому контрреволюционна. Это поэзия чуждых нам людей, поэзия классового врага – так заявило пролетарское студенчество».

Обратим внимание, что скандалы возникали не в обычных аудиториях, а среди людей, в какой-то степени подготовленных, интересующихся поэзией. Но поняты друзья Хармса не были. Слушателей шокировало поведение выступающих, да и кончалось время «литературных вольностей». Они пресекались до такой степени, что Хармс и его ближайший друг Введенский были арестованы, полгода провели во внутренней тюрьме на улице Каляева в Ленинграде, затем были сосланы в Курск, где оставались в течение года. В Курске поэт писал мало, сочинял «Дон Жуана». Хотя вообще писать любил и огорчался, если не мог написать в день «3 – 4 страниц». Не исключено, что в Курске у него изменилось психическое состояние: он был более замкнутым, чем обычно, выходил из дома два раза в неделю, правда, объяснял это насмешливым, а то и враждебным отношением курян, что, вероятно, было правдой. Но так как жил он в одном доме с Введенским, то отвести душу в разговорах все-таки мог. В немногочисленных сохранившихся письмах из Курска он, как бы оправдываясь, пишет, что у него все хорошо (видимо, во встречных письмах были соответствующие вопросы от корреспондентов, осведомленных о каких-то его проблемах со здоровьем) и что он активно работает над «Дон Жуаном».

Вернувшись в Ленинград, который он продолжал именовать Петербургом, Хармс продолжил свою богемную жизнь в коммунальной квартире, где находились также его отец и сестра с мужем, «ярым коммунистом», в пику которому Хармс подчеркнуто разговаривал с сестрой только по-немецки.

Писал он много. Его почти полностью сохранившийся архив, спасенный дружившим с Хармсом Я. С. Друскиным, свидетельствует об этом: в нем стихи, поэмы, короткие рассказы, пьесы, философские опусы, письма и дневники и даже одна повесть «Старуха». Это не считая опубликованных при его жизни стихов и рассказов для детей.

Хармс был широко образованным и, безусловно, талантливым человеком. К сожалению, многое, что мы знаем о нем, позволяет людям мало осведомленным и «легко» относящимся к литературе оперировать только анекдотами из жизни поэта и его «Случаями» (маленькими, короткими и часто нелепыми рассказиками, из которых не сразу поймешь, для чего они написаны). Но в конечном итоге за всем этим стоят попытки создания новых форм в литературе, соответствующих особенностям мышления Хармса. При этом он не был сторонником разрушения всего старого, классического. В его произведениях мы слышим иногда отголоски творчества Гоголя, Достоевского, Козьмы Пруткова, Гамсуна, Кэрролла, Саши Черного и др. Некоторые его произведения напоминают по форме «бытовой юмор» Зощенко. Однако юмор Хармса – по преимуществу черный, а иногда «чернейший»: падающие из окна старухи, убийство с помощью огромного огурца, спотыкание Пушкина и Гоголя друг о друга и их ругань, рассказ о Пушкине с его детьми-идиотами, падающими из-за стола, и пр. В то же время у него есть и чудный рассказ для детей о Пушкине и его няне. Но даже и в детских произведениях проскальзывают «кровожадные» моменты: «как папа застрелил мне хорька» и сделал из него чучело, в другом стихотворении «поварята режут поросят», а на вопрос «Почему?» беззаботно отвечают: «Почему да почему, – чтобы сделать ветчину!»

Неплохие уроки для детишек?! Но подчеркиваем, что таких мест в хармсовской литературе для детей немного. Все они отражают мышление писателя – его неадекватность, абсурдность. Это характерная для психически больных, страдающих шизофренией, разноплановость и парадоксальность мышления. Был период в творчестве в 1930-е годы, когда он писал талантливые стихи, почти без «выкрутасов». Литературоведы считают это «кризисом абсурдизма». Может, это и так. А возможно, это свидетельствует об изменении, улучшении его психического состояния. Еще один признак, сближающий произведения Хармса с творчеством психически больных, – это частое описание в произведениях, и серьезных и шутливых, всевозможных снов и ощущений полета, то есть переживаний, близких к онейроидным состояниям.11
  Сновидное помрачение сознания.


[Закрыть]

То, что мы не слишком фантазируем о наличии у Хармса психического расстройства, подтверждается его образом жизни в 1930-е годы. В это время он уже не митинговал, не пытался печатать свои «взрослые» произведения. После мучительного расставания со своей первой женой, Эстер Русаковой, дочерью иммигранта анархо-коммуниста (как у Хармса все непросто!), он женился на Марине Владимировне Милич из рода князей Голицыных. Жили они чрезвычайно богемно в той же коммунальной квартире на улице Надеждинской. Спали на полу. В любое время к ним могли явиться гости и начать буквально выламывать дверь, если им не открывали. Питались «от гонорара до гонорара», иногда просто голодали. Ночью поэт мог разбудить жену и потребовать от нее участия в ловле крыс, которых в квартире не было, но Хармса в этом нельзя было убедить. Нужно было одеться в какие-то хламиды и «начать охоту». В другой раз он требовал от жены (и это было исполнено) покрасить печку в розовый цвет, тоже ночью. Выбор цвета был обусловлен тем, что у них дома была такая краска. Иногда поэт, раздевшись догола, подходил к окну. Так как улица была неширокой, то с другой ее стороны женщины возмущались. Он записал в дневнике, что когда в таком виде подошел к окну, «морячка» напротив вызвала общественность, и они вломились к нему. «Повесил занавеску», – спокойно заключает Хармс. Все это напоминает описанный психиатром О. В. Кербиковым случай шизофренического поведения, когда в центре Москвы шофер маршрутного автобуса остановил машину, сел на тротуар, разулся и повесил сушить носки на радиатор.

Жене поэт посвящал шутливые стихи, где объяснялся в любви, однако неоднократно изменял ей, а о некоторых своих любовных историях рассказывал, не задумываясь, какое это произведет на нее впечатление, игнорировал ее страдания. Переживания жены его не трогали, в дневниках он писал, что ему надо жить одному, чтобы не погибнуть им обоим.

Все это свидетельствует об ухудшении состояния, когда писатель уже не справляется с ситуацией. Становятся более выраженными нарушения мышления, что иллюстрируется, например, следующим рассуждением: «Что такое число? Это наша выдумка, которая только в приложении к чему-либо делается вещественной? Или число вроде травы, которую мы посеяли в цветочном горшке и считаем, что это наша выдумка и больше нет травы нигде, кроме как на нашем подоконнике? Не число объяснит, что такое звук и тон, а звук и тон прольют хоть капельку света в нутро числа». Эта мысль очень отдает резонерством.

Очень ярким отражением особенностей мышления Хармса явилось стихотворение «На смерть Казимира Малевича»:

 
…Гром положит к ногам шлем главы твоей.
Пе – чернильница слов твоих.
Трр – желание твое.
Агалтон – тощая память твоя.
Ей Казимир! Где твой стол?
Якобы нет его и желание твое ТРР.
Ей Казимир! Где подруга твоя?
И той нет и чернильница памяти твоей Пе.
Восемь лет прощелкало в ушах у тебя,
Пятьдесят минут простучало в сердце твоем,
Десять раз протекла река перед тобой,
Прекратилась чернильница желания твоего Трр и Пе.
«Вот штука-то», – говоришь ты и память твоя Агалтон.
Вот стоишь ты и якобы раздвигаешь руками дым.
Меркнет гордостью сокрушенное выражение лица твоего,
Исчезает память твоя и желание твое ТРР.
 

(1935)

Марина Милич вспоминает: Хармс прочитал это стихотворение с таким выражением, что все плакали. Смерть Малевича была достаточна трагичной, и хотя говорят, что даже гроб ему был сделан супрематический, подобное посвящение вряд ли уместно на похоронах товарища, где в нормальной ситуации должны присутствовать печаль, скорбь, сожаление. Может быть, в стихотворении что-то зашифровано. Но выглядит это, мягко говоря, нелепо.

Актрисе К. В. Пугачевой, с которой Хармс «флиртует в письмах», он посылает стихотворение «Подруга», где пишет:

 
На твоем лице, подруга,
два точильщика жука
начертили сто два круга,
цифру семь и букву К.
Над тобой проходят годы,
хладный рот позеленел,
лопнул глаз от злой погоды,
в ноздрях ветер зазвенел…
 

(1933)

Далее в стихотворении говорится о том, что «гнев и скупость окружают нас вокруг», а в конце выражается уверенность, что лиры звон исправит положение. В этом случае мы, к счастью, имеем некоторые разъяснения автора. Во-первых, он предупреждает: «это не о Вас», а потом пишет: «Там подруга довольно страшного вида, с кругами на лице и лопнувшим глазом. Я не знаю, кто она. Может быть, как это ни смешно в наше время, это Муза… „Подруга“ не похожа на мои обычные стихи, как и я сам теперь не похож на самого себя». Насчет непохожести, во всяком случае по форме, автор, кажется, лукавит. Его стихи, да и прозу, нужно читать напряженно, перечитывать, чтобы уловить хотя бы настрой произведения, его общий смысл. Это не значит, что они плохи. Ведь чтение, как и восприятие других видов искусства, – это не всегда развлечение и удовольствие. Иногда это работа, и нелегкая, в попытках понять автора, сочувствовать ему или возмущаться его творениями.

Но вот что уж совсем непонятно в произведениях Хармса – это «магия цифр». Пишут, что отец посвятил писателя в тайну цифр в юности, и с тех пор он придавал им свое большое значение. Это заметно даже по отрывкам из стихов, которые мы здесь приводим.

Еще одним образцом «зауми» являются философские трактаты, один из которых называется «Третья цисфинитная логика бесконечного небытия».

В то же время это не мешает Хармсу сочинять стихи, не требующие авторских комментариев и достаточно ясно передающие его настрой, отношение к действительности («Трава»):

 
Когда в густой траве гуляет конь,
Она себя считает конской пищей.
Когда в тебя стреляют из винтовки и ты протягиваешь к палачу ладонь,
то ты ничтожество, ты нищий…
Когда траву мы собираем в стог,
она благоухает.
А человек, попав в острог,
и плачет и вздыхает,
и бьется головой и бесится,
и пробует на простыне повеситься…
 

(1933)

Это отрывок из стихотворения, воспроизведенный одной актрисой, слышавшей его в исполнении Хармса.

В 1937 году состояние писателя заметно ухудшается. Он пишет в своих дневниках: «Боже, какая ужасная жизнь и какое ужасное у меня состояние. Ничего делать не могу. Все время хочется спать, как Обломову. Никаких надежд нет. Сегодня обедали в последний раз. Марина больна, у нее постоянно температура от 37 до 37,5°. У меня нет энергии». И еще: «Удивляюсь человеческим силам. Вот уже 12 января 1938 года. Наше положение стало еще много хуже, но все еще тянем. Боже, пошли нам поскорее смерть. Так низко, как я упал, мало кто падает. Одно несомненно: я упал так низко, что мне уже теперь никогда не подняться».