Текст книги "Любовь Стратегического Назначения"

Коридорчик. Тусклая лампочка под потолком. Из-за двери ощутимо тянет холодком. Там – те безбрежные белые пространства, которые я видел из окна. Там – космос.

– Застегнись, – Алёна надевает шапку, затягивает пояс на куртке. Я неловко орудую молнией на пуховике: одежда моя – это сборный комплект, собранный Юрой и Яриком. Свитер, джинсы, ботинки, тёплое белье. Алёна помогает мне справиться с застёжками, странно поблескивая глазами. Пошли…

Двери, скрипя, отворились, впуская клуб пара. Я глубоко втягиваю обжигающий морозный воздух, отчего слегка кружится голова, – незнакомое пьянящее состояние. Мы быстро идём, скрипя снегом, к недалеко стоящему автомобилю с оранжевым маячком на крыше: такси. Алёна вызвала его по телефону. В верхней одежде она совсем не похожа на медсестру, которую я знаю, и выглядит чужой.

Всё происходящее действует на меня странно, я не могу сосредоточиться на чём-то одном: ходьбе, чёрном бездонном небе. На оставшемся за спиной здании, морозе, щипающем щёки.

Более-менее прихожу в себя на заднем сидении автомобиля. Стремительно приближаясь к городу, такси по дуге огибает больничный комплекс, и я вдруг понимаю, что впервые вижу свой мир со стороны.

Гигантский многоэтажный куб с редко горящими в этот поздний час окнами, разбросанными по всей поверхности. Впечатляет. И я несколько раз оборачиваюсь бросить взгляд через заднее стекло. Чем дальше мы удаляемся, тем величественнее выглядит этот огромный северный медпункт.

В Тихий въезжаем неожиданно: множество огней, каких-то мигающих надписей. Я ошеломлённо смотрю на редких прохожих, встречные автомобили. Наконец машина тормозит у бело-голубой девятиэтажки. Подъезд. Пока ждём лифт, стоим и смотрим друг другу в глаза. Напряжение потихоньку спадает. Словно оттаивая, медленно проявляется улыбка на её лице. И я улыбаюсь в ответ.

Тёплая вода с ароматическими солями оказалась чем-то абсолютно не похожим на всё, что я знал раньше. Странный, но приятный запах от дымящихся по всей квартире палочек – благовония. Колеблющийся свет от множества свечей, когда Алёна проходит мимо, огоньки начинают слегка подрагивать.

Впервые увидел женщину без одежды: её кожа словно светится изнутри белым, матовым светом. И каким-то (…) далёким (… щ-щ) проблеском (щ-щ) проносится мысль (ЩЕЛК) : когда-то, в позапрошлой жизни, я нечто подобное видел. Наверное, именно поэтому я понимаю (?), что Алёна хороша: аккуратная грудь, стройные ноги, хрупкие плечи с выступающими косточками ключиц. Хороша… Она делает шаг и переступает борт ванны…

Музыка. Совсем не та, которую ловят своими радиоприёмниками пациенты в палатах больницы: нет рефлекторного щебетанья ди-джеев и рекламных объявлений. Барабаны плетут вязкий узор, незримые голоса и инструменты… абсолютно не представляю, как могут выглядеть предметы, издающие эти нереальные звуки.

Мы лежим в кровати, застеленной белейшими, пахнущими Алёной простынями. Я вдыхаю её запах. Он повсюду: спрятался в складки мятого одеяла, впитался в подушку. Он в её волосах, разбросанных по моей груди…

Всё было так, как хотела она. И закончилось, видимо, так, как ей хотелось. Потому что сейчас её голова покоится на моём животе. И я вижу: она улыбается.

– Что это за музыка? – спросил я, хотя говорить не очень хотелось.

– А как ты думаешь?

– Я не знаю. Она такая… – я остановился, подбирая слова.

– Какая?

– Потусторонняя…

Она подняла голову и, положив подбородок на мою грудь, посмотрела в глаза:

– Верно. Поэтому она мне нравится. Как будто спускаешься по ступенькам, которые ведут вниз, в тёмную глубину…

– А кто поёт?

– Так… Одна шведка. Это мёртвый язык: народа, который на нём разговаривал, уже пару тысяч лет не существует.

Она провела рукой по моему животу и вдруг, сделав неуловимое движение, оказалась сверху.

– Я сама, – сказала она, слегка приподняв бёдра и выбирая нужный угол. – Сама…

Спустя полчаса я ненадолго остался в комнате один. Алёна шумит водой, принимая душ, потом гремит посудой на кухне, распространяя по квартире аромат каких-то пряностей.

Я останавливаюсь у окна: в небе странно перемещающиеся разноцветные облака. Это северное сияние, на которое я уже достаточно насмотрелся во время бессонных дежурств. Поэтому атмосферное мигание надолго удержать моё внимание не может, и я отправляюсь в путешествие по двухкомнатному мирку Алёны. Свечи, расставленные хозяйкой по всей квартире, уже наполовину оплавились, но в их неровном свете всё можно рассмотреть. В спальне, кроме кровати, один вместительный комод и небольшой столик с зеркалом, заставленный флаконами и тюбиками. Я взял наугад один. «Косметика», – мелькнуло в голове. Ещё один флакон – лак для ногтей, а это помада… Я рассматривал все эти чудесные женские вещички с интересом: были они мне незнакомы, но словно в полусне я угадывал их предназначение. Один из футляров, продолговатый и похожий на свечку, узнаваемо лёг в ладонь. Я слегка потянул за колпачок, и половинки разошлись. – Хм… Понятное дело – это же градусник. Самый обычный градусник, который медсёстры таскают с собой в нагрудных карманах рядом с карандашом и при удобном случае меряют пациентам температуру.

Я покрутил эту медицинскую стеклянную палочку и, поймав отблеск света, увидел, что ртуть застыла на отметке 36 и 6.

PAUSE

Что-то было такое, странное. Да. Нечто, связанное с Алёной… С Алёной и с градусниками. Нечто важное… Но как я ни силился, смутные образы не сложились в картинку. Ладно. Наверное, не такое уж важное…

PLAY

Я повертел градусник, закрыл футляр и положил на место. Потом вышел в коридор и, сделав пару шагов, оказался в другой комнате: телевизор, пара кресел, беговая дорожка, гантели, стул… СТОП! Стоп… Я в очередной раз поймал себя на том, что смотрю на предметы и сразу же каким-то образом знаю их названия и предназначение. Точно так же, как когда-то «карамелька», из чёрной глубины вынырнули «косметика», «беговая дорожка», «гантели». Я нагнулся и поднял одну такую гантель. Взвешивая её в руке и глядя на беговой тренажёр (Вот. Опять – «тренажёр»), я понял, почему Алёна выглядела такой: ни единой складочки на животе, бёдрах и спине. Ровная, упругая кожа. Гибкое, словно пружина, тело… Я поставил литую штуковину на пол, взял в руку пульт от телевизора и уселся в кресло: «Power». Экран осветил помещение и сделал каждый предмет в комнате более отчётливым. Я по привычке убрал громкость и, переключая каналы, смотрел немые выпуски ночных новостей, людей, бегающих по ярко-зелёному полю и пытающихся ногами отнять мяч друг у друга… «Футбол» – пронеслось в голове. Следующий канал… Угу. Знакомое мне, но абсолютно непонятное движение цветных пятен по экрану. Терапия – не терапия… Не поймешь.

В этот момент в комнату вошла Алёна, завёрнутая в тёмный халат, с подносом, на котором дымились две кружки и лежала горка каких-то аппетитно пахнущих вкусностей.

– Вот ты где! – она поставила поднос на столик и уселась в соседнее кресло. – Угощайся.

– Спасибо, – Я отхлебнул из кружки («какао») и внимательно посмотрел на маленький золотистый узор, вышитый на халате с левой стороны груди. И (щелк!) чуть не подавился горячим напитком. Потому что золотистый узор вдруг перестал быть просто пересечением линий. И словно проявился в моей голове, как отпечаток фотографии рождается из крошечного негатива, освещенного короткой вспышкой увеличителя: Бах!!!

Я поставил чашку на столик.

– До, – сказал я, пронзительно глядя на иероглиф, вышитый золотом на тёмно-синем кимоно.

– Что? – Алёна недоуменно посмотрела на меня, потом проследила за моим взглядом.

– Иероглиф «До», – медленно сказал я, – «путь».

– Ты знаешь японский? – она тоже поставила своё какао на поднос.

– Нет… Нет… Не знаю… – я почувствовал, как нечто важное стремительной птицей шмыгнуло в мозгу и зацепило крыльями какой-то потаённый уголок моего заброшенного ангара. Секунду я ждал, как «нечто» проявит себя…

– Нет, – сказал я, снова взяв кружку. – Не знаю я японский. Так, просто… В библиотеке книжку брал. Там и прочёл.

Алёна с сомнением посмотрела на меня, потом, очевидно удовлетворённая ответом, тоже взяла свою кружку.

– Вкусно, – сказал я, проглотив кусочек чего-то сладковатого и пахучего. – Это как называется?

– Гренки, – Алёна смотрела в телевизор, – с мёдом и корицей.

– Вкусно, – повторил я и тоже посмотрел в экран. Потом на Алёну. И снова в экран.

Она внимала разноцветному мельтешению с интересом (?!).

– Слушай, – сказал я, допив какао, – что это за цветные пятна?

– Где? – оторвавшись от телевизора, она быстро глянула на стол, потом на обивку кресла и подняла глаза на меня. – Где?

– Ну вот же, – я мотнул головой в сторону телевизора.

– В смысле? – на лице её отпечаталось недоумение.

– В прямом. Что это такое? Терапия?

Алёна посмотрела в экран, потом, не поворачивая головы, скосила глаза на меня:

– Ты о мультфильмах?

– В смысле? – теперь, наверное, то же выражение появилось и на моей физиономии.

– Ты что? Вон заяц… Волк… Не различаешь?

– Нет, – абсолютно уверенно сказал я и, догадавшись, протянул. – А-а-а! Это головоломка, что ли?

– Нет, – помолчав, ответила Алёна, – а что именно ты видишь сейчас на экране?

Она взяла пульт и увеличила громкость на десяток делений больше. Я услышал диалог карикатурных голосов и музыку. Но движение цветных пятен на экране от этого осмысленней не стало. Об этом я и сообщил Алёне.

Она поднялась с кресла, быстро вышла из комнаты и почти сразу вернулась с объемистой книгой в руках. Положив её мне на колени, она устроилась на подлокотнике и, пошелестев страницами, ткнула пальцем:

– Что это?

– Синй цвет… – ответил я.

– Я не про цвет, – нетерпеливо перебила Алёна. – Что нарисовано здесь? Что ты видишь?

Несколько секунд я честно всматривался в лист бумаги так, что почувствовал ломоту в висках. Наконец неохотно ответил:

– Большое разноцветное пятно…

Алёна перевернула страницу:

– А здесь?

– То же самое.

– Может, я ошибаюсь, – после долгой паузы произнесла она наконец, – но, похоже, у тебя напрочь отсутствуют даже намёки на ассоциативное мышление.

Я промолчал. Ломота в висках превратилась в жар. Закололо в кончиках пальцев.

– Ты, точно, самый странный человек, которого я встречала в этой жизни, – продолжила она. – Ты не такой как другие… Не серая геометрическая фигура, а большое разноцветное пятно.

Она протянула руку, погладила меня по голове и вдруг встревожено заглянула в глаза:

– Эй, ты что молчишь? У тебя же температура поднялась!

Она прикоснулась губами к моему лбу, и губы её показались мне ледяными.

– Я сейчас…

Она выскочила из комнаты и отсутствовала, наверное, несколько мгновений, но мне показалось, что прошли часы.

Воздух сгущается. Мне жарко. И холодно одновременно. Тело становится ватным. Немеют мышцы. Что-то со зрением: всё плывёт перед глазами… Или мне кажется?

– Когда же ты успел простыть? – голос Алёны доносится издалека. А вот и сама она появляется из марева…

Она держит в руке маленький хрустальный скипетр и резко машет им сверху вниз… Стеклянная палочка молнией сверкает в полутьме, ловя блики от телевизора… Вверх-вниз…

– Держи, – она протягивает молнию мне. – Нужно измерить температуру.

Я понимаю – это градусник. И мне почему-то не нравится, что он в руках у Алёны. И когда холодная поверхность касается моей горячей подмышки… оглушительно громко щёлкает огромный рубильник, и я падаю куда-то вверх к вспышкам под потолком ангара…

ВКЛ!!!

И всё-таки её звали Юля. Такое имя ей дала мама при рождении.

(Сука стервозная, хватающаяся за ремень по малейшему поводу: опять ты, ТВАРЬ!!!! газовый кран не закрыла! Сколько раз повторять! Не только конфорки! Перестань смотреть телевизор! Где шлялась, ТВАРЬ?!!)

Да. Мать дала ей такое имя, вписала его же в свидетельство о рождении и на этом забыла. Тварь – вот так чаще всего она называла свою дочь. И «Тварь» стало вторым её именем… Домашним… Как родители называют своих детей – светиками, дочами, солнышками? Так и она привыкла к нему, сжилась. Тварь?!!

Она ненавидела всех. Всегда. Сразу.

Одноклассников. Учителей. Соседей…

(Подножкой на лестнице, снежком в спину, кручением пальца у виска прорастали семена).

Она холила и лелеяла эти всходы, поливая их своими ночными слезами в холодной постели. Одинокая везде. Чужая всегда.

Детская неприязнь вырастала в…

…Хотя однажды она любила. Однажды. Любила ли? И после этого – НЕНАВИСТЬ.

Окрепла. Зацепилась корнями в душе.

(Осталась ли ты? почерневшая душонка?)

ПРЫГ-СКОК!!!

Папуля? После того, как развёлся с матерью, дважды побывала у него. Заметила грязный дырявый носок рядом с креслом. Спустя два месяца носок был там же. На том же самом месте.

Сдвинула ногой – под ним оказалось яркое пятно линолеума: весь остальной пол был покрыт слоем пыли…

ГРАДУСНИКИ. У неё было полно градусников. В аптечке. В шкафу среди белья. На полках рядом с книгами. Десятки картонных футляров, стянутых чёрными резинками. Она и не прятала их особо (градусники разве хранить противозаконно?). Поэтому, когда делали обыск, искать-то, в принципе и не пришлось…

Она работала приходящей домработницей в нескольких богатых семьях: бледная, странная немного девушка убирала роскошные квартиры и особняки, гуляла с детьми и собаками, готовила еду…

В еде-то (овощное рагу, кажется) и нашли. Когда хозяин дома (владелец фирмы, поставляющей медикаменты) обнаружил в кастрюле матовые шарики и потребовал объяснений, она в ярости, не раздумывая, воткнула ему в глаз вилку. А пока он корчился на полу, выгребла все наличные из бумажника.

Потом ртуть извлекали изо всех углов: из-под шифоньеров и детских кроваток. Находили в аквариумах с рыбками и в кладовках…

Она посеяла радиоактивные семена своей ненависти, сделав квартиры непригодными для проживания… Она мчалась в поездах, то на север, то на восток. Выскакивала на шумных вокзалах и смешивалась с толпой… Однажды в вагоне она встретила девушку. Звали её Алёна. И была она как две капли воды похожа на неё. Во всяком случае, глядя на фото в её паспорте, можно было смело решить, что это бледная и странная девушка Юля.

И они сошли на какой-то маленькой станции с дурацким названием. А на следующий поезд села только одна из них…

Каин! Где твой брат Авель? Вернее, сестра…

ВЫКЛ!

* * *

Шамиль выписался. Никто теперь не будет доставать всех разговорами о ягодицах Светы и спорить с инженером Мишей, который однажды назло взял и трахнул объект желаний Шамиля на столе возле рентгенаппарата. Я даже знаю, что сделал он это без особого удовольствия. Знаю, потому что приёмник в моей голове начинает работать всё отчётливее, выхватывая в шорохе атмосферных помех сообщения…

Иногда гулкая пустота в моей голове наполняется обрывками сумбурных образов. Будто сотня человек одновременно пытается что-то сказать и – ЩЁЛК!

Тишина. А потом тошнота и головные боли. Я никак не могу привыкнуть к этому. Бессистемно… Непредсказуемо… Я не хочу этого… Но ничего не могу сделать. Потому что не могу прекратить происходящее. Потому что не знаю: где розетка, из которой нужно выдернуть шнур? И тогда радио перестанет работать? А если да? Я хочу этого?

Той ночью две недели назад точно хотел. Когда Алёна (Юля?) рванув меня за ворот куртки, зло прошипела в ухо:

– Никогда так больше не делай!

– Что? – сдавленно спросил я.

На мгновение в её глазах появился странный блеск (будто электричка с сумасшедшей скоростью приближается к самоубийце, стоящему посреди туннеля). Шумно втянув воздух, она изо всех сил ударила меня по щеке. И быстро скрылась за дверью с надписью «Прачечная», оставив меня одного в коридоре. Потом я услышал, как хлопнула ещё одна дверь. Это Алёна (Юля?) вышла на улицу, спеша к такси, которое привезло нас обратно в больницу. Не знаю, что почувствовала она там, в квартире, после того, как попыталась измерить мою температуру. Но я сам, очнувшись в полубессознательном состоянии, уткнувшись носом в ковер, долго не мог прийти в себя. Смутно, ватно одевался, шевелясь как одноклеточное. На несгибающихся конечностях брёл к машине с оранжевым маячком, стоящей возле подъезда. Голова болталась на резиновой шее, и слюна стекала из незакрывающегося рта – язык распух, горло горит и глаза слезятся: обратную дорогу в больничный комплекс помню смутно.

Зато хорошо отложилось: рывок и,

– Никогда ТАК больше не делай!

Злобное шипение в ухо. И огонь приближающейся электрички в чёрных тоннелях глаз.

Клянусь, у меня навсегда осталось ощущение: в эту долгую секунду между моим «Что?» и оглушительной пощечиной решалось – жить мне или умереть на месте…

Я испугался?

Или ТЫ? Юля-Алёна?..

* * *

Вчера была Пасха. Праздник такой. В столовой по этому поводу давали разноцветные яйца и сладкие пироги, которые назывались куличами. Говорили «Христос – Воскрес» и целовались. А вечером напились принесённой в грелках водки и дрались в туалете. Сломали руку водителю трубоукладчика Василенко, которому через день-два пора было выписываться…

Врали потом дежурному врачу, накладывающему гипс, о скользком кафеле в клозете…

MURMUR: Я вот иногда думаю, прикиньте, если ОН действительно существует…

LULU: Конечно, существует. Надеюсь, ты не придерживаешься того мнения, будто Бога придумали попы… Ну типа того, что бы быть посредниками между паствой и своим небесным шефом? И на этом рубить капусту? :)

MURMUR: Да нет. Я типа не против. И даже причисляю себя к христианам. С этим-то у меня всё в порядке: я читаю Библию, молюсь на ночь и вообще духовно очищаюсь… Я вот о чём: что если Бог РЕАЛЬНО существует?!

SWAN: Я чё-то не въеду: ты веришь в Бога или нет?

URAN: Христос Воскрес!

LULU: Воистину Воскрес!

MURMUR: Я вот о чём: каждый верующий, мне кажется, только думает, что верит. Соблюдает всякие ритуалы, типа пост, молитвы, etc. и ждёт билета в рай. Тем более попы постоянно об этом рассказывают. Но на самом деле, каждый понимает – рай, это как фото Мэрилин Монро в «PLAYBOY»: сама давно умерла, поэтому ни трахнуть её, ни пощупать сиськи. Так… Смотри на фото и дрочи… Красивая, но мечта.

URAN: Ништяк! Murmur, ты где такой дури нашёл? Я тоже хочу дунуть и задвигать такие телеги! :)))

MURMUR: И вот на фоне всего этого вдруг окажется, что БОГ РЕАЛЬНО СУЩЕСТВУЕТ! Прикиньте?! И рай существует!!! А значит, можно будет помацать Мэрилин за сиськи и, чем чёрт не шутит, трахнуть её!

LULU: Дурь у чела по ходу серьёзная, прямиком из Амстердама. Чует моё сердце:)))

МУХА: Чёрт не шутит.

SWAN: O, fuck!

LULU: Hi, МУХА! :)))

МУХА: Первые интересные мысли за всё время существования этого флуда. MURMUR, не хочешь ли пообщаться в особой конференции?

LULU: WAW!

MURMUR: Почему нет? :)

МУХА: Давай своё мыло. Сейчас сброшу пароли.

MURMUR: O. K.!

SWAN: Валите, валите…

Вчера Ярик, сосредоточённо скручивая второй «джойнт» за вечер, произнёс:

– Растаманы всё-таки устроились лучше всех.

– Почему? – лениво спросил Юра.

– Ну там… Православные раз в год хлеб едят и вино пьют… Ну типа Христос сказал: «Вино – кровь моя, а хлеб – тело моё». Ну и типа вкушайте и приобщайтесь…

– Это он так сказал? – Юра смотрит в монитор и изредка нажимает клавиши на клавиатуре.

– Ну да, – Ярик затянулся, – так или вроде того…

– И чё? – Юра взял дымящуюся самокрутку.

– Ну а растаманы вселили своего Джа в каннабис и постоянно его теперь вкушают. Приобщаются…

– И чё?

– Ну как «чё»? У них же теперь постоянная Пасха, баклан.

– Хм, точно…

Потом они молча курили потрескивающий «джойнт» и слушали музыку.

–… В Луганске, недалеко от вокзала, стоит памятник Ворошилову, – рассказывал через какое-то время Ярик. – Ну и сидит этот хрен на коне… с саблей вроде бы в руках… Ну для реализма, да? И для реализма же, наверное, скульптор не пропустил такую анатомическую подробность, как вооот такой вот болт, и вооот такие яйца у коня между ног.

– Ха, – сказал Юра, – вот, наверное, на что все посмотреть приходят.

– Наверное… Так вот. Недалеко от памятника – музыкальное училище. И вот, с тех пор как его построили, у студентов появилась одна замечательная традиция…

– На выпускной фотографироваться в обнимку с яйцами коня Ворошилова? – спросил Юра.

– Хуже. На Пасху возле памятника одно время даже милиционера ставили. Но не помогало…

– Что же они такое делали?

– На Пасху студенты пробирались к памятнику и, подождав, когда мент отойдёт отлить, поднимались на постамент…

– И чё?

– Чё-чё? Красили яйца коню Ворошилова гуашью, ясно? А на боку писали «Христос Воскрес», понял?

– Ха! – сказал Юра.

– Чё «ха»? Богохульство…

– А ты такой прям верующий, что ли?

– Да нет, вроде. Просто… Прикинь, если ОН действительно есть? – и Ярик ткнул пальцем в потолок.

– Кто? – спросил я.

– Великий Гудвин, – после продолжительной паузы ответил Юра и выкинул оставшийся от «джойнта» окурок в форточку.

* * *

Белого всё меньше. Снежное покрывало уже не такое ослепительное и бесконечное. Оно неумолимо тает в руках Весны, как когда-то кусочки снега таяли в моих ладонях. Маленькие, бурые островки снега исчезают практически на глазах. Ночью уже не темнеет окончательно. Небо становится тёмно-синим, а через час занимается рассвет. Это начало белых ночей. Как сказал Юра, скоро солнце вообще перестанет садиться и будет висеть в небе круглосуточно. Странно, даже не верится…

– Вот это, мля, будут настоящие белые ночи, а не та серая перда, которая в Питере!

Юра сплёвывает и затягивается сигаретой. Мы стоим на крыльце пожарного входа и провожаем Ярика, который собрался домой.

– Зато в Питере уже давно деревья зелёные, а здесь снег только недавно таять начал, – помолчав, отвечает Ярик.

– Ну и что. Тут деревьев один хрен нет. Зеленеть нечему. Мох, ягель и мох с ягелем…

Помолчали.

– Ну ты, давай, вдыхай запахи весны, озаряйся.

Это уже мне. Я стою и сосредоточенно дышу.

– На хрена? – спрашивает Ярик.

– Ну там… Вдохнёт запах родных полей, испытает неясные томления, а они разбудят спящий после контузии мозг.

Юра пожимает плечами:

– Ну или типа того…

– Хм… – Ярик щелчком отправляет окурок в полёт. – Ну-ну…

Такси должно было приехать несколько минут назад. Но его нет. Опаздывает. Поэтому мы продолжали разговор.

– Тепло. Скоро нужно будет собрать Дро нового шмотья… А то при плюсовой температуре станет в ушанке и пуховике к своей телочке шариться, внимание привлекать…

Я вру Юре и Ярику. Они думают, что иногда по ночам я отправлюсь к Алёне, и поэтому не забирают одежду, которую когда-то дали мне для первого визита.

– Ну да… У меня ветровка «адиковская» где-то валяется. Я всё равно носить её больше не буду.

Зачем я им вру? Не знаю… Алёна-Юля исчезла. С того самого вечера она старательно избегает встречи со мной. Или я с ней? Во всяком случае, мы больше не сталкиваемся в лифте, и я не вижу чёрно-белого мельканья в коридорах.

– Вот он… – видим приближающийся автомобиль. Это опоздавшее такси.

– Ну пока, – Ярик жмёт нам руки и сбегает по ступенькам, поправляя рюкзак за спиной.

– Пока.

Мы заходим в здание и закрываем за собой дверь. У Юры с недавних пор появился ключ от пожарного выхода, и теперь Ярик может задерживаться сколько хочет; раньше охрана комплекса всегда просила удалиться в определённое время, согласно больничным правилам. Теперь он приходит и уходит, когда хочет.

А я знаю ещё один выход из здания и внимательно смотрю, как Юра два раза поворачивает ключ в замке и кладёт ключ в карман белого халата. Правый верхний.

Смена белья. Какая уже по счёту? Не помню… Меняются простыни и наволочки… Меняются пациенты… Сколько их уже лежало на соседних койках? С переломами и ножевыми ранениями. Храпящих, пукающих, стонущих… Один я бессменно занимаю свою кровать у окна. Хранитель и старожил 417—й палаты. Я уже часть мебели. Давно выписались Миша и бомж Коля, и те, кто был за ними. И следующие… Такое ощущение, что обо мне забыли.

– Везёт тебе, – сказал как-то Юра, – как в санатории. Хорошо, что здесь какого-нибудь светила-психиатра нет. Один уволился, а нового спеца пока не нашли. Иначе достали бы тебя собеседованиями и терапиями. А то глядишь, написал бы кто из этих PSYCHO-биллов диссертацию по твоей амнезии.

В моей тумбочке – одноразовые станки для бритья, зубная щётка и паста. Подарок Юры. Я умею бриться. И с удовольствием делаю это три раза в неделю. У меня есть одеколон, карандаш со сломанным грифелем и маленький радиоприёмник. Но в нём сели батарейки. Это мои личные вещи. Как и у всех остальных людей.

–… Воняет на площадке, да так, будто кто-то сдох! Достали! То ли газ где-то пропускает, то ли действительно кошку дохлую на чердаке бросили.

Это новый пациент Вован. Работник больницы. Санитар из гастро сломал руку. Причём как-то неудачно. Лежит в стационаре, а по выходным отправляется домой. Сегодня, в понедельник, утром рассказывает сонному оператору котельной Халидову, какие его соседи свиньи и как ужасно воняет в подъезде. У Халидова сломана челюсть. Он говорить не может. Поэтому хмуро и обречённо внимает Вовану.

Я почти не понимаю смысл звучащих слов. Голос словно фон: назойливый, но уже привычный. Мне неинтересен он сам, его соседи, подъезд и тем более вонь в его подъезде. Мне интересен четвертый человек в нашей палате, лежащий сейчас на спине и тупо смотрящий в потолок. Он появился пару часов назад, сопровождаемый медсестрой Галиной Алексеевной. Поздоровался, представился, лёг на кровать и с того момента не шевельнулся.

И примерно с этой же минуты я напряженно делаю вид, что с упоением читаю позапрошлогодний номер газеты «Северный Урал».

Мой новый сосед – Валентин Николаев. Водитель-дальнобойщик радиостанция, пославшая мне первый по счёту и первый по значению сигнал.

Я не чувствую сейчас ни вибрации, ни ломоты в висках – ничего, что напоминало бы о том ночном (… ЩЁЛК?!)

Я просто посматриваю на молчащего Николаева поверх слегка пожелтевших страниц. Он молчит. Я молчу. Молчит Халидов. Один Вован трещит без умолку.

Чтобы там ни думал сейчас Валентин Николаев, я это услышать и почувствовать не могу: отключен приёмник? Либо передатчик? Либо всё, что было, мне привиделось?

– Я дворнику говорю: «Какого хрена я плачу за коммунальные услуги, если здесь воняет дерьмом и дохлыми кошками?» А этот удод, прикинь, отвечает…

В моей голове уйма информации. Правда, вся она однобокая. С клеймом «Многопрофильный Больничный Комплекс НефтеГазХим» и красным крестом на борту. Красный крест на белом – главный символ моего мира. Герб. Знак посвящённых.

Каста избранных метит им свою территорию. Я вижу его везде: рядом с инвентарным номером на телевизоре, на стендах в коридорах, на малюсеньких штампиках с внутренней стороны пододеяльника и моей пижамы. Он украшает белые шапочки медсестёр, чемоданы врачей и проносится иногда вдоль окон на днище вертолёта.

И всё равно эта уйма информации – всего лишь грязная лужица на дне гигантского аквариума. Пара ящиков с глупыми журналами в огромном, тёмном и пустом ангаре моей памяти. Когда-то это помещение было заполнено чем-то важным и бесценным. Моим. Чем?

Об этом я думаю глубокой ночью, когда все мои соседи засыпают и начинают похрапывать на разные лады. Но как всегда, ни к чему не прихожу. И потоптавшись в гулкой пустоте ангара, я засыпаю. Чернота.

– Слышь, Ярик. У тебя денег много?

Юра целый день чем-то недоволен. И вопрос, адресованный Ярику, – из тех немногих фраз, которые он соизволил произнести сегодняшним вечером.

– С собой? Или вообще?

Ярик отвёл взгляд от монитора и перестал стучать по клавиатуре стоящего на коленях лэптопа.

– Ну… Вообще.

– Много, – не раздумывая ответил Ярик и вернулся к прерванному занятию.

– А чё ты тогда тут задницу себе морозишь? На севере?

– Хочу и морожу.

– Были бы у меня бабки… Я бы даже не думая сел в самоль – и на «землю»… Пофиг куда, лишь бы свалить отсюда подальше.

– Так бери и вали, – Ярик достал сигарету и закурил, – чё, мало зарабатываешь?

– Не… Ну, конечно, больше, чем на «земле». Но на хорошую квартиру в Москве или Питере не хватит. Копить года три надо.

Помолчали.

– Слышь, Ярик, дай денег, а? – сказал вдруг Юра.

– Не-а. Не дам.

– Почему?

– Деньги портят.

– А сам-то?!.. Тогда займи.

– Нет. Не займу. Ты мне их не отдашь.

– Отдам!

– Когда? Через три года? Меня уже здесь не будет давно. В смысле в стране. Закончу дела и свалю. Дела у меня здесь… В Нефтехимпроме, понял? Тоже капусты должно набежать немало. Вот тогда и двину отсюда. А ты потерпи без швейцарских часов и джинсов каждый месяц. Плюс отпускные… И спокойно купи себе домик где-нибудь в средней полосе. Если скромненько – без текилы и ананасов – можно лет пять жить. Книжки умные читать, по лесам бродить, провинциальным студенточкам по ушам ездить и на звёзды смотреть…

– Не, – подумав, сказал Юра, – я так не хочу. Я лучше тогда здесь…

– Тогда сиди и не пи@ди, – неожиданно зло сказал Ярик, ткнув в Юру почти истлевшей сигаретой, и отвернулся к монитору.

* * *

– Нет, я так больше не могу! Достали окончательно! Мало того, что воняет на площадке, так вчера какой-то осёл на чердаке вентиль сорвал. Соседа сверху залило напрочь и меня вместе с ним. И, мля, надо же было мне ремонт недавно делать! Куда теперь пожаловаться, а?..

Опять Вован достаёт всех своими разговорами о соседях-свиньях. Я выдерживаю не больше пяти минут и выхожу из палаты. Кто-то смотрит телевизор. Некоторые пациенты прогуливаются по коридору. Я, не спеша, направляюсь в сторону туалета. Там на окне всегда лежит стопка старых газет. Иногда я, выбрав пару номеров, запираюсь в кабинке и, сидя на унитазе, читаю все статьи подряд… Читальный зал. Вернее зад!

– Эй, постой! – слышу я. – Эй! Лёха!

Оборачиваюсь и замечаю, что мне машет рукой из своей подсобки сестра-хозяйка Марья Ивановна, – Иди сюда!

Я подхожу ближе к её кабинету и вижу сидящую за столом медсестру Галину Алексеевну. Она смотрит на меня, потом на Марьванну:

– Чё это он, Лёха? Его ж неизвестно как звать.

– А он на брата моего Лёху похож. Ну вылитый! Тока тот постарше да потолще будет…

– Чего вам, Марьванна? – я переминаюсь с ноги на ногу.

– Набери в чайник водички, а? Всё равно в туалет идешь.

– Давайте… – я беру электрический чайник и бреду в нужном направлении. Открываю кран. Смотрю, как вода стремительно заполняет покрытые накипью внутренности чайника. Потом, слегка перекосившись, тащу блестящий резервуар обратно в подсобку.

– Ставь сюда, – кивает Марьванна. Она и её гостья заняты: перетасовав колоду карт, сестра-хозяйка гадает Галине Алексеевне. Карта за картой ложатся на белую скатерть. Я втыкаю шнур чайника в розетку и останавливаюсь за спиной Марьванны. Меня не гонят, и я наблюдаю за процессом.

–… И есть у него бубновый интерес… – карты складываются в непонятные мне, но явно знакомые обеим женщинам узоры. Фразы, произносимые при этом, кажутся мне полной абракадаброй, для них же каждое слово наполнено смыслом.