Текст книги "Пекинский узел"

В эту минуту министр налогов и сборов Су Шунь заканчивал свои приготовления к задуманной интриге. Его пособники в одинаковых бледно-лиловых одеждах молча выслушали последние наставления, дважды поклонились, и неслышно притворили за собой дверь – ушли потайным ходом.

– История божественна: она не ошибается, – сухо пожал руку Игнатьева лорд Эльджин и сказал, что ему, одному из подручных истории, очень хотелось бы знать, что заставило русского генерала прибыть в Шанхай? – Что же вам в Пекине не сиделось? – Он усмехнулся и посмотрел с тем пристальным выражением, когда уже по одной мимике, по одному едва заметно дрогнувшему веку или чересчур плотно сомкнутым губам становится ясно, что за этой пристальностью и напряжённым вниманием кроется не что иное, как пошлое актёрство и беззастенчивое самолюбие. – На нашей шахматной доске королевские клетки заняты, да и все остальные тоже, разве что вы удовлетворитесь в предстоящей игре ролью какой-нибудь пешки.

«Удовлетворюсь, – подумал про себя Игнатьев, – ролью проходной пешки, чтоб стать ферзем».

– Я всё объяснил в своем циркулярном письме.

– Вы так прямодушны, что я невольно начинаю уважать вас, как невероятно удачливого лицемера, – цинично заметил лорд Эльджин и стал так, чтобы их разговору никто не мешал.

– Во-первых, это не моя вина, – сказал Николай, – а во-вторых, разве прямодушие мешает нашему общению?

– Напротив, – усмехнулся англичанин, – оно как будто возвращает меня в юность.

– Если так, то я готов быть честным до конца, к чему я, впрочем, и стремлюсь по мере сил.

– Похвально. Только я устроен так, что не привык общаться со шпионами.

Парис переводил угрюмый взгляд с Игнатьева на лорда Эльджина, с лорда Эльджина на барона Гро, сыпавшего остроты в обществе госпожи Бурбулон и её мужа, и снова на Игнатьева, делавшего вид, что он совершенно равнодушен к выпадам в свой адрес, но все же явно побледневшему.

Да, Игнатьев побледнел. Есть ответы обидные, но все-таки ответы, причем обиду можно и перетерпеть; бывают злобные, не мёд, но есть успокоение: «Собака лает – ветер носит», а есть ответы, как удар – подлый, наотмашь, а то и под дых: согнёшься, кровью сплюнешь, и тоже ответишь – резко, точно, беспощадно. Решился? Получай!

– Служба его величеству государю императору понуждает меня быть весьма снисходительным к подобного рода нападкам. – Николай почувствовал, как голос его сел, в горле запершило, точно он наглотался угарного дыма. Выдержав мучительную паузу, он ответил тоном, полным гнева и пугающей надменности: – Милорд, я не имею права распоряжаться собой лично. В противном случае я тотчас бы послал вам секунданта. Но, повторяю, человек я подневольный и буду тронут, если вы меня поймёте.

Брови лорда Эльджина поползли вверх, затем стянулись к переносице, и англичанин, сделав над собой усилие, заметно смягчил тон.

– Извините, я не вправе был так говорить Мы, дипломаты, так не любим…

– …третьих лишних, – подсказал Игнатьев.

– Да! – согласился англичанин, и складки на его переносице разгладились. – Вы это верно заметили.

– Милорд, – произнёс Игнатьев с совершенной прямотой, – я прибыл в Пекин с единственным намерением ратифицировать Тяньцзиньский договор и разрешить ряд пограничных вопросов. В Азиатском департаменте меня предупредили, чтобы я не шёл ни на какие уговоры и не соглашался исполнить унизительный церемониал коленопреклонения, а в случае надобности обращался за советом к вам и барону Гро, считая вас теми, кто олицетворяет собой внешнюю политику Европы. – Он не отвёл глаз от пристального взгляда собеседника и продолжил самым обыденным тоном. – Поэтому я глубоко чту свою миссию, но ещё больше преклоняюсь перед вами, на чью долю выпала тяжесть ведения переговоров с маньчжурским правительством в период обострившихся отношений между вашими странами, готовых перерасти в новую войну. Для меня лестно сознавать вашу прямоту в разговоре, быть может, чересчур холодную по тону, но тем не менее очень откровенную по смыслу. Будь я на вашем месте, вполне допускаю, что моё поведение в точности копировало бы ваше. Вы оказываете мне честь, сразу определив мое место в разгорающемся конфликте. Как я мог заметить, ваша предупредительность весьма уместна.

– И не оскорбительна, – сказал лорд Эльджин.

– Мало того, – кивнул Николай, – можете с полной уверенностью считать, что я сам пришёл к вам на приём с желанием ещё раз известить вас о своей сторонней позиции наблюдателя и только. И в этом я усматриваю сходство наших взглядов на то стечение обстоятельств, которое вынудило меня прибыть в Шанхай. И, если вы на какое-то мгновение усомнились в моей искренности и отнеслись ко мне с определенной долей предвзятости…

– Прямо скажу, – перебил его англичанин, – с явным недоверием. – Он глянул в сторону барона Гро, смеявшегося над чьей-то острой шуткой, быть может, даже над своей, и важно произнес: – Надеюсь, вы оцените мою прямоту и не станете кривить душой, когда и мне понадобится ваша откровенность.

Игнатьев улыбнулся, но улыбнулся так, что его улыбки никто не заметил. Ни собеседник, ни угрюмый Парис, ни даже он сам, глянувший в это время на противоположную стену, где висело огромное зеркало. Он познавал искусство дипломатии. Предусмотрительность лорда Эльджина вызывала восхищение, хотя и не снимала с их отношений налёта явной неприязни, столь откровенно высказанной англичанином. «Они хотят, чтобы я стал серой мышкой, ходил на цыпочках и пугался собственной тени, – ловя на себе презрительные взгляды Париса и лорда Эльджина, думал Николай и отвечал сам себе: – Не выйдет, господа. Не на того нарвались». Он знал, что и голос повысит там, где надо, и по столу стукнет, если что. Он человек долга, человек принципа. А чем ему аукнется борьба за русский интерес, как окупятся затраты, вряд ли кто ответит наперёд. Хочется, конечно, думать, что все его лишения окупятся сторицей. Если он не ошибается, превосходство лорда Эльджина перед бароном Гро в жестком прагматизме давало ему все основания держаться с англичанином настороже и даже не таить своей опаски подпасть под его влияние.

– Считаю своим долгом, милорд, заверить вас в своей признательности за вашу прямоту. Я постараюсь сделать всё, чтобы ваше представление обо мне, как об искреннем и отзывчивом человеке, не поколебалось в течение наших предстоящих встреч, а, напротив, укрепилось, и я имел возможность сказать вам, что двери русского посольства всегда открыты для вашего сиятельства.

– Приятно иметь дело с понятливыми людьми, – пожимая ему руку, сказал англичанин. – Возможно, у меня возникнет необходимость видеть вас у себя или нанести визит вежливости, но в настоящее время я не вижу насущной потребности отвлекать вас от той цели, к которой вы стремитесь.

– Иными словами, – с едва уловимой обидой в голосе сказал Николай, – вы полагаете, что мне придётся затратить немало усилий, чтобы нужда во мне стала реальной. Что ж, – ответил он с легкой усмешкой, – лучший способ добиться удачи – это не мешать ей. – Проговорив это, он поклонился и всем своим видом дал понять, что не относится к числу тех, кому надо намекать об окончании аудиенции. Всё удовольствие в клубном общении – это переходить от одного знакомого к другому, оставаясь наедине с каждым не более пяти-шести минут.

– Не спешите, – неожиданно обратился к нему лорд Эльджин, пресекая таким образом попытку нового знакомца проявить свою гордыню. – Выслушайте мой совет: прежде чем лезть на небо, убедитесь, что вы раздобыли лестницу подобающей длины. Или ваша самонадеянность столь велика, что вы не обращаете внимания на чьи-то предосторожности?

– Нет, милорд, – как можно учтивее произнес Николай. – Я не только запомню ваш совет, но и обещаю вам, что с этого момента, с сегодняшнего дня займусь поисками лестницы на небо.

– Искренне желаю вам успеха, – с нарочитой благосклонностью сказал англичанин, и взгляд его похолодел. – Не забудьте известить меня о результатах поиска. Когда к моим советам прислушиваются, да ещё вдобавок их и выполняют, я испытываю необычайный прилив радости. Не за себя, – поспешил он уточнить, – за того, кто не обманул моих ожиданий и доказал свою разумность.

Эта высокомерная тирада вызвала в душе Николая бурю негодования, но он позволил себе лишь посмотреть на лорда Эльджина во все глаза и удалиться с видом человека, посвященного в некое таинство. Всем управляет интрига, всё решит она, большая многоходовая шахматная комбинация, которая уже складывалась в его голове и которая, даст Бог, упрочит его статус, облегчит путь проходной пешки в ферзи. В сложившейся ситуации проходной пешкой является он сам, и, значит, ему надо уйти в тень, спрятаться за боевые фигуры союзников. Игнатьева охватило радостное возбуждение: он жертвует настоящим, но зато… выигрывает в будущем.

Глава XX

– Согласитесь, если кто-то встал на четвереньки прямо у вас на пути, он напрашивается тем самым на пинок, – проговорил Парис, провожая взглядом Игнатьева и обращаясь к лорду Эльджину. – Или в зубы, или же под зад, в зависимости от того, куда он смотрит: на вас или по ходу вашего движения. Понятно, что пинок не самый гуманный способ оказания помощи тому, кто оказался ниже вашего колена, но за неимением иного способа воздействия он его получит.

– Непременно, – согласился с утончённой лестью лорд Эльджин и поощрительно похлопал по плечу своего толкового помощника. – По-видимому, Александр II – натура столь же беспокойная, сколь и беспомощная. Спешит догнать на четвереньках того, кто мчится на коне.

– Не будь вас, мы бы умерли со скуки, – подошёл к ним барон Гро. – Вы не находите, что у этого русского решительный характер?

– А глаза? – отозвался Парис. – Видели бы вы его глаза! Да он готов был нас испепелить одним лишь своим взглядом.

– Бедолага, – полюбовался своим перстнем барон Гро и насмешливо добавил: – В политике такие пропадают, не выдерживают нервы. Хотя, не скрою, мне нравится, с каким достоинством он держится.

– Если кто-то чрезмерно занят собой и впечатлением, которое он производит на окружающих, это ещё не повод к нашему осуждению его умственных способностей, – сказал лорд Эльджин, уловивший в голосе барона Гро уничижительные нотки в адрес русского посланника. Ему наплевать было на то, что думает француз об «этом русском», но он привык одёргивать и властвовать. – К тому же, барон, вы должны согласиться со мной, он ещё молод, слишком молод. Раза в два моложе вас. И не его вина, что он совершенно не способен перевоплощаться в другого человека, ставить себя на его место, побыть, как говорит простонародье, в его шкуре. Не может и не надо: мы посочувствуем ему и только.

– Ну что ж, – обиженно проговорил француз, никак не ожидавший от своего коллеги столь резкой отповеди. – Может, вы и правы, и, скорее всего, да, только этим неумением перевоплотиться в другого человека я могу объяснить его назойливость и желание понравиться. В целом он очарователен в беседе. Особенно странно, – продолжил барон Гро, – что в своих поступках он совсем не похож на своих соплеменников, ленивых и нелюбопытных, судя по оценке их поэта Пушкина.

– Убитого вашим Дантесом, – съязвил Парис.

– Не стоит ворошить прошлое, – попрекнул его барон Гро. – Это дело семейное. Общественное порицание лишь добавляет славы Дантесу. Так вот, я говорю об Игнатьеве. По-моему, он совсем не походит на глупцов, которые в приступе уязвленной гордыни, отдавшись в руки ярости и гнева, иными словами, окончательно лишившись рассудка, слепо вредят сами себе. Думаю, мы не прогадали бы, дав ему шанс присмотреться к нашим действиям, преподав ему несколько уроков настоящей дипломатии.

– Ставлю тысячу шиллингов, что в своей слепой ярости этот русский сломает себе шею! – азартно воскликнул лорд Эльджин и пытливо посмотрел на собеседника. – Идёт?

– Не знаю, – поджал губы барон Гро и принялся крутить на пальце перстень. – Я не удивлюсь, если вы поставите и десять тысяч.

– Увеличить ставку нашего пари? Ставлю десять тысяч.

– О! – в свою очередь изумился француз. – Это занятно.

– Впрочем, я не настаиваю, – пошёл на попятную лорд Эльджин. – Хотя последнее слово за вами.

– А если он сумеет воспользоваться покровительством китайцев?

– Кого? – переспросил лорд Эльджин.

– Не знаю, – пожал плечами барон Гро. – Он мне намекнул, что предложил себя в посредники.

– Смешно! – отмахнулся лорд Эльджин. – У него незавидная участь.

– Су Шунь, единственный из царедворцев, способных влиять на богдыхана, сорвал ему переговоры и, по имеющимся у меня сведениям, готов противоборствовать ему во всём.

– Если Су Шунь затаит злобу, он любого сотрёт в порошок, – мрачно заметил Парис. – Примерам нет числа.

– Несчастный! – воскликнул лорд Эльджин, говоря об Игнатьеве.

– Его осыпали в Пекине такими жестокими оскорблениями, что он раза два хватался за пустую кобуру и, будь он у себя в столице, в Петербурге, стрелялся бы с обидчиком из пистолетов.

– Через платок, – подсказал Парис. – Как это принято у них.

– В упор, – сказал лорд Эльджин. – Су Шунь сразу предупредил его: «Не пытайтесь определить мои слабости – их у меня нет. Я чёрствый мандарин. Перед тем как дать волю своим чувствам, я тысячу раз подумаю. И не пытайтесь добиться уступок в пограничном вопросе со стороны Китая. Не пытайтесь оседлать тигра – это никому не удавалось».

– Почему? – наивно спросил барон Гро.

– Это просто невозможно, – ответил Парис, придя на помощь замешкавшемуся с ответом патрону.

– Ну что ж, – задумчиво произнес барон Гро, – не могу не позавидовать вашей осведомлённости, хотя и у меня в Пекине есть глаза и уши. Ставлю ради интереса триста, нет, пожалуй, это чересчур, полсотни франков, что русскому удастся завершить порученное ему дело.

Лорд Эльджин повернулся к Парису:

– Мы заключили пари, будьте свидетелем.

На следующий день барон Гро навестил Игнатьева и поинтересовался тем впечатлением, которое произвел на него лорд Эльджин.

– Согласитесь, он высокомерен?

– Чересчур, – ответил Николай. – Но я отношу это свойство его характера к его происхождению. Шотландцы – люди суровые.

– Что есть, то есть. Лорд Эльджин любит повторять, что его жизнью управляет долг. Долг перед Богом, семьей и обществом.

– Он цельный человек.

– Да. Без рефлексий, хотя души не чает в своём попугае, которого повсюду возит за собой. А ещё он очень ценит живопись. В этом он ничуть не уступает мне, – хвастливо заявил француз. – Судя по его словам, он знает многих современных живописцев, бывает в их мастерских и скупает понравившиеся картины. К тому же он великолепно разбирается в музыке, общается со знаменитыми оперными певцами, и они запросто бывают у него.

Игнатьев угощал барона мадерой двенадцатого года и жареной зайчатиной, выдержанной в винном уксусе. Тот восторгался чудным вином и не умолкал ни на минуту, задавая Игнатьеву множество вопросов о его семье, привычках и пристрастиях. Николай не любил откровенность, но вскоре с удивлением понял, что его признания как-то проскальзывают мимо ушей французского посланника. Он больше реагировал на недомолвки и экивоки. Когда Игнатьев сообразил, что барон принимает его чистосердечные излияния за изощренную великосветскую ложь, ему стало легко общаться с ним, и он уже не опасался быть чрезмерно простодушным.

«Наивен и нетерпелив, – думал барон Гро, слушая Игнатьева, – а ещё очень энергичен».

«Тщеславен, опытен, хитер», – следя за речью француза, размышлял в свою очередь Николай и, не забывая своего намерения отстранить Су Шуня от возможных в будущем переговоров, старался убедить своего гостя в том, что министр налогов и сборов, господин Су Шунь, главный противник союзников.

– Во главе недоброжелателей, – говорил он, – стоит ненавистник европейцев, могущественный министр налогов, который неоднократно заявлял публично, что из Китая следует выгнать всех «белых варваров» без исключения.

– А почему в Пекине есть ваше постоянное представительство, а нам не позволяют этого? – допытывался барон Гро.

– Охотно отвечу, – начал объяснять Игнатьев. – Россия никогда не имела в Пекине постоянного посланника. Мы имеем там свое подворье, но это, вы сами понимаете, объясняется лишь давностью сношений, существующих между соседями.

Барон Гро привык пользоваться слабостями людей и сам не заметил, как попал под обаяние Игнатьева, который ловко воспользовался его тщеславным желанием казаться умнее и успешнее других. Побывав на балу, Николай убедился, что в молодости у барона Гро был прекрасный учитель танцев, а редчайшее чувство ритма и природная грация делали его желанным партнером хорошеньких женщин.

– Зря вы вчера уехали столь рано, – пожурил его француз. – Мы наслаждались танцами и музыкой, пели романсы, читали стихи и оценивали достоинства более десятка сортов шотландского виски, любезно предоставленного нам для дегустации и внутреннего употребления.

– Я завидую вам, – шутливо повинился Игнатьев. – Когда у вина превосходный букет и его аромат не уступает благоуханию китайских снадобий для воскурений, дружеская беседа, словно любовное чувство, способна остановить мгновение, продлить очарование момента, вдохновить, развеселить и сделать сердце чище.

Барон Гро всплеснул руками:

– О! Да вы поэт!

– В ранней юности писал, вернее, пробовал, – признался Николай. – Но вскоре понял: не способен рифмовать. Хотя, – он засмеялся, – недавно родил «перл»: «Мели не мели – лучший мельник дядя Ли».

– Недурно, – похвалил его француз. – Когда вам скажут, что вы неосмотрительно впали в детство, не огорчайтесь: дети существа радостные. – Он был не лишён сентиментальности.

В третьем часу дня привезли почту. В ней оказалось несколько пекинских номеров «Столичного вестника», письмо отца Гурия и – больше ничего. Долгожданной весточки от My Лань не было. Николай расстроился и, рано улегшись в постель, понял, что не уснет. Он лежал с открытыми глазами, глядя в потолок и заложив руки за голову. Душные ночи в Шанхае изнуряли так, что он совсем лишился сна. Окно было раскрыто, но свежестью не пахло. Занавесь не шелохнется, не дрогнет, не приподнимется внезапным сквозняком. Приоткрытые двери и мокрая тряпка на полу, которую обычно расстилал Дмитрий, не давали ожидаемой прохлады. Только холодноватый лунный свет, проникавший в комнату, напоминал о звёздной пустоте с её надмирной вековечной стужей.

Сетки на окнах не спасали от москитов. Их писк над ухом мог свести с ума любого. Спать удавалось урывками, замотавшись в простынь с головой. И ещё сводил с ума грызущий шорох тараканов. Таких огромных тварей он раньше никогда не видел. Каждый – величиной с ружейный патрон «бердан», если к нему примотать две штуцеровские гильзы. И тараканов этих было бить не перебить. Он убедился в этом лично. Ворочаясь в постели, перебирал в мыслях ряд событий, происшедших со времени его приезда в Шанхай, думал о причинах молчания My Лань. Возможно, почта ушла раньше, чем она передала свое письмо. Возможно, она поостыла к нему или же просто «сохраняет лицо» – боится выглядеть назойливой. Что он знает о правилах хорошего тона в среде молодых китаянок, будущих невест? Да, ничего. Он только знает, что любит My Лань, вот и все. Своей душой он изведал, как упоительна любовная тоска! Смотрел в потолок, а видел над собой её зеленые глаза. Его сердечная «яма» углублялась с каждым днем. Он чувствовал, как из-под его ресниц катились слезы. «Надо же, – удивлялся Николай, – разнюнился. Месяца не прошло со дня разлуки, а я уже готов ехать в Пекин. Во мне, оказывается, нет ничего от лорда Байрона, от гордеца. А я-то думал, что характеры наши похожи».

Тоска его была столь сильной, что хотелось выть. Молчание My Лань лишало его сил. Отчего-то вспомнились мертвенно-стылые глаза Су Шуня, его неприятный оскал.

«Надменный сумасброд, – обругал его Игнатьев про себя. – Если он ещё раз подошлет ко мне – убийцу, то он наверняка выберет такого, который меньше всего будет вызывать подозрение, а лучший способ приблизиться ко мне – это прикинуться врагом Су Шуня. Наёмник постарается убедить меня, что имеет все основания ненавидеть богдыхана и его ближайших советников, среди которых главную роль, несомненно, играет министр налогов и податей». Он думал о возможном покушении на свою жизнь, как думают о чем-то постороннем. Случится и случится. Господь не допустит, чтобы его жизнь оборвалась. Он верил в Его милосердие. «Вот говорят, – размышлял Николай, – такой-то умер от любви. Не от любви он умер, а от голода: не было сил готовить себе пищу, не было желания заботиться о жизни». О нем заботился его камердинер, а если бы Дмитрия не было? Стал бы Игнатьев заботиться о своей жизни? Неизвестно. «Влюбляться надо в юности, а не на пороге зрелости», – выговаривал он себе, чувствуя, что его страстное желание всё время видеть My Лань становится настолько властным и требовательным, что он уже всерьез начал побаиваться за себя, за свой рассудок. «Хотя, нет, – тут же успокаивал себя Николай. – Такие служаки, как я, с ума не сходят. Тот, кто предан делу, связан долгом, слишком ограничен в своей воле, в своих прихотях, капризах, увлечениях. Я не могу отдаться чувству всей душой, стремительно и безоглядно: мои думы охлаждают мое сердце. Иначе я остался бы в Пекине. Навсегда. Кто любит, тот не рассуждает». И всё же он ловил себя на том, что думает о сватовстве и свадебном подарке.

Девятнадцатого июня он написал отцу Гурию, чтобы тот всячески укреплял в китайцах мысль о «посредничестве» русского посланника в их переговорах с союзниками. Конверт был передан Татариновым в Бэйцане с клипера «Джигит» и доставлен китайским жандармом в экспедицию духовной миссии. Вместе с этим конвертом в Пекин ушло письмо для My Лань. Игнатьев тревожился и спрашивал, отчего она молчит. Этот день запомнился ещё и тем, что внезапно налетел вихрь, разразилась страшная гроза, молнии распарывали небо до земли. На море разыгрался шторм. Через два дня установилась ясная и тихая погода, позволившая американцу Уарду отбыть из Шанхая. Как только он уехал, Николай перебрался на фрегат «Светлана» и велел поднять на мачте свой посольский флаг.

Встретившись с командиром эскадры, он рассказал ему о своих встречах с главнокомандующими союзническими армиями, адмиралами Хопом и Шарнэ, не умолчал и о своей словесной стычке с лордом Эльджином, принявшим его на балу буквально в штыки, в отличие, скажем, от барона Гро, человека опытного и благоразумного.

– Значит, война неизбежна? – спросил Лихачев, когда они вечером вышли на палубу.

– Думаю, да. Адмирал Хоп жаждет мести. Он ведь пострадал при первом штурме Дагу: был ранен, сломал руку, а француз Кузен де Монтобан – прирожденный вояка: бредит взятием Пекина.

– А, в сущности, – поинтересовался Лихачёв, – из-за чего сыр-бор разгорелся?

– Из-за пустяка. Было бы желание воевать, а повод найдется. История такова: в декабре тысяча восемьсот пятьдесят шестого года, может быть, чуть раньше правительственный кабинет Соединенного Королевства заручился поддержкой французского военного ведомства в отношении совместных экспедиционных действий в Поднебесной империи, на юге которой бурно проявлялись антиколониальные настроения и набирало мощь повстанческое движение тайпинов, образовавших свое государство. Договорившись о союзничестве, англичане и французы стали искать повод к развязыванию войны. И таким поводом послужил совершенно незначительный инцидент, который в другое время не привлек бы к себе никакого внимания. Четыре года назад, в октябре, в китайском порту Гуанчжоу местные пограничники поднялись на борт английского судна «Эрроу», провели таможенный досмотр и арестовали двенадцать матросов-китайцев. Ну, арестовали и арестовали, тем более что матросы были заподозрены в пиратстве. Туда им и дорога. Но пограничники позволили себе спустить на судне флаг её величества.

– Это наглость! – воскликнул Лихачёв, мигом представив себя на месте капитана английского судна. – Это действительно повод к войне!

– Всё так, но только несколько иначе, – мягко возразил Игнатьев. – Капитан английского судна имел право демонстрировать величие Британской короны лишь в Гонконге, с позволения тамошнего генерал-губернатора и его администрации, а вот в порту Гуанчжоу он должен был испросить разрешение на поднятие флага у китайских властей! Это их внутренний порт. Английский консул в Гуанчжоу господин Парис, человек наглый и подлый, живо отреагировал на этот случай и громогласно заявил, что «инцидент» с британским судном «Эрроу» не что иное, как пощечина её величеству: публичное оскорбление действием. В Лондоне тотчас ухватились за это заявление, и началась подготовка к войне. Весной пятьдесят седьмого года к побережью Китая стали стягиваться военные корабли Англии и Франции. Политики Уайтхолла сразу предложили правительствам Соединенных Штатов и России принять участие в «большом налете» – показать богдыхану, где раки зимуют, но в Петербурге сочли уместным отказаться от грабительского вояжа и предложили Цинам помощь в отражении десанта.

– А что американцы? Глаза-то небось загорелись?

– Узнав о нашем нежелании участвовать в военной экспедиции, политики Нового Света так же ответили отказом алчным британцам.

– Где появляются англичане, там исчезает золото, – с явной иронией в тоне заметил Лихачёв.

– Бродяги, – проводил взглядом чайку Игнатьев. – Так вот, мировое сообщество дружно осудило действия союзников в Китае.

– Но война все же началась?

– Конечно. Союзники столь жестоко бомбардировали ни в чём не повинных жителей Гуанчжоу, что даже в английском парламенте поднялась буря протеста, направленная против премьер-министра Пальмерстона, возглавлявшего партию либералов.

– Хорош либерал, нечего сказать.

– Видя, что повод к войне в самом деле ничтожен, Лондон уже через месяц направил в Китай особо уполномоченным и чрезвычайным послом лорда Эльджина, не к ночи будь помянут, который должен был выставить маньчжурам королевский счёт о необходимом «возмещении ущерба», причинённого китайцами «добропорядочной Англии».

– Цинизм неслыханный! – возмутился Лихачев.

– Чисто английский, – добавил Игнатьев. – Лорду Эльджину было поручено всемерно запугать китайцев и принудить их к повиновению. В помощь ему тотчас прибыл опытный и хваткий барон Гро и потребовал от маньчжуров освободить устье реки Бэйхэ, перегороженное цепями, дабы военные корабли союзников могли дойти до Тяньцзиня.

– Но там же стоит мощная береговая крепость Дагу, – заметил Лихачев. – Маньчжуры могли сопротивляться.

– Могли, – согласился Игнатьев, – но пекинские мандарины так были напуганы бомбардировкой Гуанчжоу, превратившей город в груду развалин, что беспрепятственно впустили союзников в Тяньцзинь, где и начались мирные переговоры.

– С участием графа Путятина?

– Да. Евфимий Васильевич взял на себя роль посредника.

– Он действовал один?

– Нет, вместе с американцем Уардом.

– Приятный человек.

– И очень деловой.

– А теперь, – поинтересовался Лихачев, – чего союзникам неймется?

– Маньчжуры не пускают их в Пекин, закрывают шесть портов, объявленных ранее «открытыми», и требуют исполнить церемониал коленопреклонения при встрече послов с богдыханом. А главное, – подытожил Игнатьев, – богдыхан пытается помешать торговле опиумом, которую англичане сделали легальной, хотя ни в каком договоре, ни в какой его статье ни слова не говорится о распространении этой отравы в Китае.

– Понятно, – с явным неодобрением в голосе сказал Лихачев. – Но есть вопрос.

– Какой?

– Для чего нужны послы: Брюс и Бурбулон, когда действующими фигурами являются лорд Эльджин и барон Гро?

– И Брюс, и Бурбулон должны проследовать в Пекин и произвести обмен ратификационными грамотами, после чего Тяньцзиньские договоры вступят в юридическую силу.

– А в Шанхае это сделать нельзя?

– Можно, китайцы так и предлагали, но союзники настаивают на Пекине, где намереваются учредить постоянные представительства.

Игнатьев держался за леера и смотрел на воду. Штормовые буи, заранее установленные для союзных кораблей, тихо водило из стороны в сторону. Глаза My Лань цвета тёмной изумрудной зелени смотрели на него из глубины Жёлтого моря.