Текст книги "Пекинский узел"

Глава IV

Одиннадцатого августа союзники овладели Тяньцзинем, и на берег стали высаживаться англичане. Корпус разделялся на дивизии, дивизии – на полки и роты. Первая дивизия под командованием генерал-майора сэра Джона Митчела сразу же стала занимать позиции в северной части города, нацеливаясь на Пекин. То и дело слышались команды: «Первый королевский полк, седлать коней! Второй королевский – не мешкать! Шестидесятому стрелковому – марш-марш!» За ними поднимали желтую густую пыль солдаты пятнадцатого пехотного и тридцать седьмого Пенджабского полков, наступая на пятки Сикхскому, высадившемуся на берег одним из первых и уже успевшему отмахать не менее трех миль. За вторым королевским полком пристроились две батареи артиллеристов, так и не встретив командира особой роты королевских инженеров, в подчинение которому они и направлялись. Как выяснилось позже, командир отправился искать кузена, штабс-капитана королевских гренадеров, но то ли ему неверно указали путь, то ли он сам напутал впопыхах, только обнаружили его с кровоподтеками и ссадинами на лице в госпитальной повозке генерал-майора Роберта Непира, возглавившего со своим штабом вторую дивизию. От командира роты королевских инженеров разило сногсшибательной сивухой местного разлива и соленой рыбой. Не найдя кузена, он неожиданно столкнулся с дядюшкой своей невесты, которого давно считали мертвым, вот они и отметили встречу. Дядя был минером и каждый прожитый им день воспринимал как праздник. А кто их бил, они так и не поняли. Свои, наверно.

В западной части Тяньцзиня расквартировалась кавалерийская бригада Паттля. В центре квартала – штаб с командующим, а по окраинам, с востока на севере соответственно: два эскадрона гвардейских драгун, первый полк сикхов, индусский кавалерийский полк Фана, батарея конной артиллерии, батарея осадного парка с длинноствольными пушками и подвижный конный парк легких орудий, стрелявших убойной шрапнелью. Где разместились минеры и саперный батальон, никто не знал и не заботился о них. Эти ребята знали свое дело без подсказки, напоминая скрытной жизнью полковых разведчиков.

Лорд Эльджин и генерал Грант поселились во дворце местного купца Хай Чжан By – начальника соляного акциза, в предместье между восточной стеной крепости и рекой.

Там же поселился и барон Гро.

Генерал Монтобан избрал своей квартирой кумирню буддийских монахов.

Заняв понравившийся им дворец, лорд Эльджин и барон Гро вступили в переговоры с цинскими уполномоченными Хэн Фу и Хэн Ци.

После вступления в город союзников, вечером шестнадцатого августа, Игнатьев прибыл в Тяньцзинь, и посольство разместилось в замечательном особняке с чудесным парком. На другой день китайские уполномоченные Хэн Фу и Хэн Ци прислали представителю России свои верительные карточки и, по китайскому обычаю, гастрономические разносолы, предупредив, что они желают познакомиться с русским посланником, но не могут быть лично у него в тот же день, так как должны выехать за город навстречу посланному из Пекина старшему уполномоченному верховному комиссару Гуй Ляну, тестю богдыхана. По словам и действиям Хэн Фу, третьего уполномоченного, и в особенности купца Хай Чжан By, украшенного рубиновым шариком и пером павлина за сделанные в пользу армии пожертвования, было видно, что жители и местные чиновники хотели обратиться к Игнатьеву за советом и посредничеством, но Пекин молчал, и они прикусили язык.

Поздно ночью, когда Николай уже собирался уснуть, к нему заглянул камердинер: «Попов ожидает. Приехал».

– Зови, – тотчас ответил Игнатьев и сам пошёл навстречу переводчику.

Когда ему стало известно, что My Лань исчезла, ушла и не вернулась, он оцепенел. Попов что-то говорил о человеке с перебитым носом, о похитителях людей, о каком-то «короле нищих», а он смотрел в одну точку и ничего не видел.

«Это моя вина, – терзался он теперь и днём и ночью. – Я был упрям, был глух и слеп. Я навлёк на Му Лань гнев тех, кто ненавидит иноземцев, кто бы они ни были. Это я обрёк слабую и беззащитную девушку на страдания и муки неизвестности, а может быть, на унижения и пытки… Да, её могут пытать, и обвинить в шпионстве ради русских, и в устрашение другим приговорить к смерти. Ведь знал, догадывался, понимал, что за мной следят: глаз не спускают ежедневно, ежечасно, особенно когда я объявил, что выезжаю из Пекина, покидаю город без согласия правительства… Господи, спаси и сохрани ни в чем не повинную Му Лань! Спаси и сохрани её добрых родителей, её простую честную семью от несправедливых гонений со стороны придворных палачей!»

Николай казнил себя за то, что не нашёл в себе силы отказаться от свиданий с девушкой, не подумал о грозящей ей опасности. Не представлял в полной мере ужаса реальной жизни китайцев, чудовищности того режима, который царит в Поднебесной. И это при всем при том, что богдыхана, тирана в полном смысле слова, нет: он растворился, словно соль в морской воде, в увеселениях и лени. Монах Бао говорил, что евнухи во дворцах богдыхана и его фаворитки Цы Си имеют очень большую власть: по их наветам рубят головы, по их заступничеству – милуют. Таким образом, можно было прийти к выводу, что за всеми казнями и пытками, за тиранией власти стоят не просто деспоты, а изуверы-скопцы.

Вся мировая история – это одна табель о рангах бесовщины.

Кто сделал так, что всюду народ бедствует?

Семнадцатого августа послы Англии и Франции заявили китайскому правительству свои окончательные требования в виде дополнительных конвенций к Тяньцзиньскому договору и напрочь отказались при личной аудиенции у богдыхана выполнять унизительный церемониал «коу-тоу». Подползать на коленях к правителю Китая было выше их сил. Одна мысль о том, что они, представители величайших держав мира, колонизировавших чуть ли не полсвета, предстанут в роли жалких вассалов, приводила их в неописуемую ярость.

– Это не мы, а он должен искательствовать в наших глазах, – гневались они между собой и гордо вскидывали подбородки. – С нами Бог, а с богдыханом – нечисть.

Лорд Эльджин даже замахал руками, когда верховный комиссар Гуй Лян заикнулся о церемониале.

– Нет, нет и семижды семь нет! – Глаза его налились кровью. – Скорее Альбион провалится в тартарары, чем я на это соглашусь.

– Коллега прав, – заметил барон Гро, закидывая ногу на ногу перед Гуй Ляном и демонстрируя ему подошву новеньких штиблет. – Нас не за тем сюда послали, чтоб мы ползали на брюхе, извините за столь резкое сравнение. – Он саркастически растянул губы и сделал выразительный жест в сторону английского посланника. – Британский лев стоит на задних лапах во весь рост, об этом надо знать.

Лорд Эльджин, благодарный за поддержку, кивнул.

– А что касается моей любимой Франции, – высокопарно продолжил барон, – то смею вас заверить, что меч Дюрандаля – символ доблести французского народа, его жизнестойкости и непобедимости – да будет вам известно, ещё не заржавел, и если вы со мною в чём-то не согласны, достопочтимый господин Гуй Лян, попробуйте свалить Вандомскую колонну – символ величия нашей империи.

– Боюсь, – в тон ему заметил лорд Эльджин, – галльский петух немедля выклюет глаза китайскому дракону.

По лицу Гуй Ляна пробежала тень. Он опустил взор. Сжал губы. Ничего. Черепаха отраву не съест. Было видно, что ему трудно говорить. Его узкие, подернутые старческой желтушностью глаза наполнились слезами. Подумать только: это ему, тестю богдыхана, министру действующего правительства, награжденному за высочайшие заслуги орденом «Двойной дракон», причем орденом первого разряда первой степени, кавалеру ордена «Золотая жатва», приходилось, как чиновнику без службы, выслушивать неслыханные оскорбления, сносить издевки, унижаться. Перед кем? Сидевшие бок о бок с ним Хэн Фу и Хэн Ци слышали его зубовный скрежет и страшились за исход переговоров. Слышали и проклинали чужеземцев: кончиками своих реденьких усов.

Убитый пропажей My Лань и пустотой, образовавшейся в душе, Игнатьев с трудом нашёл в себе силы одеться и отправиться с визитом к барону Гро.

С улицы пахнуло жаром, как из раскаленной печи. Казалось, солнце уперлось в какую-то незримую преграду и теперь, застыв на месте, лишенное возможности клониться к горизонту, яростно пыталось прожечь себе дорогу, раскалившись добела и нещадно опаляя землю. Листва от зноя стала темно-бурой, прибрежный песок побелел, каменные плитки мостовых прожигали подошвы.

Пока дошли до французского посольства, Николай десять раз пожалел, что вырядился в парадный мундир – надо было надеть белую летнюю сорочку и такие же брюки, и чувствовал бы себя сносно, а так он просто-напросто изнемогал, угорал от жары; пот градом катился со лба.

Китайцы, прятавшиеся под зонтиками, казались ему мудрецами.

Татаринов сказал, что Тяньцзинь переводится как «небесная переправа», но когда солнце пышет зноем, воздух застыл, а на небе ни облачка, согласиться с таким переводом очень трудно. По крайней мере, европейцу.

Дворец Хай Чжан Ву, местного соляного магната, в котором расположились лорд Эльджин и барон Гро, находился на юго-восточной окраине города, и пока они добрались до него, драгоман поделился с Игнатьевым теми сведениями о личности богатейшего человека Тяньцзиня, которыми располагал. Поговаривали, что купец Хай Чжан By оттого и процветал, что когда-то помог пекинскому «королю нищих» начальным капиталом «для подкупа ряда сановников и полицейских чинов, отвечавших за порядок на рынках и кладбищах». Кроме солеварни в Тяньцзине и соляных складов у Хай Чжан By были ружейные и скобяные лавки по всему Китаю. За ним числилось несколько постоялых дворов и гостиница в Шанхае. Построил он и фабрику по производству фарфоровых солонок в виде обезьянок, слоников и черепах. Он очень гордился нажитым добром и мечтал стать «соляным князем» Поднебесной. Его не столь многочисленные конкуренты отчего-то очень быстро покидали бренный мир. Не отличаясь крепким здоровьем и благосклонностью судьбы, они то падали с лодок и не выплывали, то переедали на чьих-нибудь похоронах так, что останавливалось сердце. Все это давало повод думать, что соляные духи покровительствуют Хай Чжан Ву, находятся с ним в тайном и тесном содружестве. Понятно, что слухи и сплетни распускали завистники. Люди благоразумные предпочитали молчать.

Особняк, в котором поселился барон Гро, представлял собой замечательный по красоте и уюту архитектурно-парковый ансамбль. В деталях отделки были использованы древние китайские сюжеты и их мифологические персонажи, включая крылатых людей и песьеголовых птиц. На верхней террасе были разбиты цветочные клумбы, а на нижней, куда вела роскошная мраморная лестница, росли плакучие ивы, раскидистые липы и каштаны вперемешку с вечнозелеными олеандром и лавром. С западной стороны тянулся ряд пирамидальных тополей и серебристых елей, возвышавшихся над бирючиной, самшитом и зарослями колючих акаций; своеобразная живая изгородь. Вдоль аллеи, ведшей к реке, теснились невысокие кустарники. Дверная арка входа в парк закрывалась решетчатой бронзовой дверью, свободно пропускавшей ночную прохладу во дворец. От комаров и москитов защищал шелковый полог. Парк с бассейнами, прудами и ручьями был великолепен, но художественную ценность представлял дворец. В общем облике центрального здания, в его линиях и контурах просматривались черты пекинского храма Неба; динамичность постройки в общей композиции дворца подчеркивала многоярусная кровля и её загнутые вверх края, придававшие всему зданию парящую легкость и эффектно выделявших его среди окружавших особняков.

Китайское изящество всего сооружения дополняли формы дверных и оконных проемов; их ажурные переплеты и цветные витражи.

Чудесная кровля из блестящей майоликовой черепицы цвета морской волны казалась издали кусочком синего моря, отражающего красоту небес, пронизанных солнечным светом.

В высоком холле парадного входа, в стене, противоположной входу, находился огромный витраж, изображающий голубого дракона с огненной пастью.

В наружной восточной стене, справа от главного входа, был устроен оригинальный фонтан «Голубая лягушка», из глаз которой постоянно струилась вода.

Углубление, в котором сидела лягушка, вытесанная из подсиненного мрамора, было покрыто восьмиугольными майоликовыми плитками зеленоватого цвета разных оттенков, удивительных по глубине тона и сочетаемости с цветом окружающей листвы.

Чем больше Игнатьев смотрел на лягушку и зеленые майоликовые плитки, тем больше он испытывал чувство погружения в воду, словно смотрел на мир издалека, сквозь её изумрудную толщу, сквозь колеблющиеся морские водоросли, тянущиеся к свету неведомого мира.

Слушая восторженную болтовню барона Гро, который, кажется, смотрел и на дворец и на дворцовые пристройки как на свою собственность, он не удержался и потрогал лягушку рукой – она была теплой и скользкой. Но как только он коснулся ее, она перестала источать влагу. её слезницы высохли. Он спешно убрал руку, и вода вновь заструилась.

«Всё непросто так, – подумал он, любуясь удивительной лягушкой, – всё исполнено таинственной многозначительности, глубочайшей веры в человеческий разум и одновременно всё напоминает о бренности земного бытия».

– Это ещё что! – хвастливо махнул рукой француз и повел Игнатьева во дворец, – Там есть другой фонтан, намного интересней.

«Другой фонтан» – уже внутри дома – был сделан в виде птицы феникс с распахнутыми крыльями, переливающими всеми цветами двойной радуги. Откуда падал свет, понять было нельзя.

– Божественно! – восхищенно раскинул руки барон и посмотрел с таким видом, точно он сам изваял всю эту красоту.

Николай согласился: промолчал.

Возле этого фонтана хотелось думать о небесном, вечном, о бессмертии души.

«Вряд ли кто сейчас поймет меня, – вздохнул он и направился вслед за бароном вверх по лестнице. – Все заняты своим».

Интерьер дворцовых помещений, выдержанный в духе национальной традиции, был продуман так, что роскошь убранства гармонировала с изяществом его отделки. Массивные лакированные вещи не казались громоздкими, а позолота и лак не бросались в глаза. Потолки и стены комнат были богато и причудливо расписаны. Преобладали пейзажи с морями, рассветными горами и лесными озерами. На одной из стен в большой гостиной местный живописец с великолепным тщанием изобразил сцены императорской охоты. Император с тоненькими черными усами выпускал из лука стрелу, нацеленную вдаль, а его конь стремился не отстать от грациозной антилопы, преследуемой сворой свирепых собак. Будуар хозяина дворца представлял собой огромную шкатулку, расписанную изнутри разнообразными постельными сценами. Чем выше располагались изображения мужских и женских тел, тем они были ярче и бесстыднее. От вида парных и групповых совокуплений кружилась голова. Николай изумился: такого он ещё не видел. В кабинете китайского купца его поразило обилие старинных книг в твёрдых картонных коробках с застёжками на черепаховых пуговицах и невероятное множество витиеватых безделушек, вырезанных из железного дерева и тщательно отполированных. В других комнатах он заметил уже знакомые ему приземистые канги: печи-постели. На них лежали тонкие перины, застланные верблюжьими одеялами.

Печи-постели внутри полые, тепло поступает в них снаружи, из отдельно стоящей котельной. Специальные слуги-истопники следят за температурой в доме.

Изумляли многочисленные вазы, – статуэтки животных и птиц, выполненные из фарфора: тонкого, почти прозрачного, певучего. Комнаты, отведенные барону Гро, нельзя было назвать роскошными, но лакированный стол был столь обширен, что за него разом могло сесть не менее трех дюжин человек, хотя стульев в комнате было гораздо меньше. Барон Гро со скорбным видом сообщил, что «все бы ничего, как говорят у русских», но эти бесподобные китайские нахалы – тараканы!

– Редкостные твари!

Игнатьев посочувствовал и рассказал, как с ними бьется по ночам его оруженосец. Дмитрий обычно ложился на пол в полной темноте, пока тараканы решали все свои дела, набирал в рот горючей смеси и затем прыскал ею, чиркнув спичкой. От огненного «смерча» никто не уходил, а если уходили, то редкостные единицы.

– О! – воскликнул барон с тем восхищением, которое почти не отличается от ужаса. – Я видел этот фокус в здешнем цирке. Номер назывался: огнедышащий дракон.

– Наверное, то был мой камердинер, – пошутил Николай и сказал, что тараканы за три ночи съели у него в корзине для белья два носовых платка и обточили ножку стула. – Жуткие прожоры.

Барон Гро махнул рукою: это что!

– Они деревья в засуху грызут, копыта у коней, даже солому. Божье наказанье.

– Мне говорили, – залюбовался одной из статуэток Игнатьев, – этих тварей вывели на юге, чтоб ими заселить все трюмы иностранных кораблей. Коты их не едят, крысоеды тоже. Их ненасытное племя может истребить за рейс тонны провизии и мануфактуры.

– Интересно, – задался вопросом барон Гро, остановившись у раскрытого окна, – а опиум-сырец они едят?

– Надо узнать, – сказал Игнатьев и тоже подошел к окну с видом на парк. – Можно поставить опыт.

– Да, – согласился француз и рассказал о первых итогах переговоров, о категорическом неприятии им и лордом Эльджином церемониала девяти коленопреклонений. – Я им прямо заявил, – похвастался он, имея в виду китайских уполномоченных, – или мы диктуем свою волю, или скрещиваем мечи. – Глаза его сверкнули.

«М-да, – подумал про себя Игнатьев, – союзники идут ва-банк».

– То-то Гуй Лян такай кислый, – произнес он вслух и поведал барону об унынии в стане китайцев. – Они готовы выполнить все ваши требования, надо только подождать.

– Я понимаю, – ответил француз, – но пекинские проволочки кого угодно доведут до белого каления. До лорда Эльджина нельзя дотронуться – огонь!

Стоять вдвоем возле окна было неловко, и барон Гро отступил вбок: вдруг кто-нибудь возьмет да выстрелит из зарослей бамбука?

Ознакомившись с ходом переговоров и пообещав быть завтра к полдню на торжественном обеде в честь командующих союзным десантом, Игнатьев простился с бароном.

Глава V

Река Бэйхэ делила Тяньцзинь на две части. Левую – обнесенную стеной и омываемую каналом с запада, где находился деловой центр и торговые склады, и правую – собственно Тяньцзинь, где расположились посольства. Здесь же величественно возвышался дворец богдыхана, в котором в 1858 году был подписан ряд договоров китайского правительства с иностранными державами, в том числе и с Россией. Текущая в юго-западном направлении с севера Бэйхэ делала в центре города поворот, в который впадал Великий императорский канал. Их соединение образовывало обширную гавань, забитую судами многих государств. Улицы Тяньцзиня просторные, прямые. В центр города попасть очень легко, так же легко найти пагоду Пыток. В ней множество статуй, изображающих мучение грешников в аду и их всевозможные казни. Гордецов и честолюбцев сбрасывают с высокой скалы на железные зубья, отцеубийц зажимают в деревянные тиски и распиливают из конца в конец: от промежности до теменной кости, чтоб осознали, что содеяли. Неверным женам выматывают на колодезный ворот кишки, а с мужей – живьем – сдирают кожу. Театр пыток был открыт с утра до ночи, и у тех, кто побывал в земном аду, перед глазами долго ещё плясали бесы, казнящие людей: их кровожадность не знала границ, неутомимость – предела.

Находясь в Пекине и Шанхае, а теперь вот добравшись до Тяньцзиня и поселившись в нем, Игнатьев поражался бесчисленному множеству богов, живучих символов и жгучих предрассудков Поднебесной. Он понимал, что история Китая отмечена эпохами и знаками эпох, что казнящих и казнимых было столько, что их хватило бы на сотни тысяч лет, что у Китая было все: правители, пройдохи, полководцы, оборотни и святые, но самое главное, что понял он, ошеломило его: у Китая не было возраста. А барон Гро жаловался, что китайцы плохо понимают честность, зато все время думают о выгоде. «Возле нашего посольства, – морщился он, – слепой китаец каждый день играет «Марсельезу», а его напарник наяривает «Королеву Гортензию», безжалостно терзая балалайку. Оба выучились у солдат французского десанта».

Николай согласно кивал. Он сам имел возможность убедиться в том, как узкогрудый китаец исполнял гимн: «Боже, царя храни!» Его гнусаво-писклявая флейта доводила Вульфа до умопомрачения. Китаец играл с такой яростью, что приходилось затыкать уши.

Барон Гро коснулся рукой шелкового галстука, слегка ослабил узел – было душно, и выразил свое неудовольствие по поводу того, что в скором времени перебирается в Пекин.

– He хотелось покидать этот дворец, но обстоятельства диктуют.

«Или лорд Эльджин настаивает», – подумал Игнатьев и сделал вид, что не придал значения словам барона.

– Здесь так уютно, от реки веет прохладой, особенно по вечерам, когда дышать буквально нечем. – В голосе француза сквозили нотки сожаления. – Только начал привыкать к своим покоям, к замечательному виду из окна, и на тебе: вновь собирать бумаги, вещи, глотать пыль…

Он с тоской посмотрел в потолок и цокнул языком.

– Нет, все как-то идет не так. Духи и демоны этой земли слишком коварны.

– Или слишком легкомысленны, – предположил Николай, – как наши летние одежды.

Он намеренно выделил голосом «наши», но барон никак не среагировал на это. Думал о своем. Потом вздохнул:

– Как хорошо, когда бы не было обмана.

– Человек – животное смешное. Когда ему говорят правду, он не верит.

– Да! – оживился француз. – Так и есть. Мы говорим истину, а подлые китайцы нам не верят. Не верят, что Европа – центр мира. Вбили себе в голову, что Поднебесная – священный пуп Вселенной, даже не смешно, настолько примитивно.

Он презрительно хмыкнул, смолк, а помолчав, уставился в окно. Потом повернулся к Игнатьеву.

– Теперь, наверное, увидимся в Пекине. Вместе с нами поедут вояки: Монтобан со своим штабом, генерал Грант со свитой и по сто пятьдесят человек конвоя при каждом.

– Постарайтесь ехать впереди. Все меньше пыли.

– Постараюсь, но вряд ли, – усомнился в своей расторопности барон.

– Лорд Эльджин столь бесцеремонен, столь нетерпелив, что я его порой даже пугаюсь. Они тут с сэром Брюсом чувствуют себя хозяевами.

– Родственники. Братья, – подчеркнул степень их близости Николай и для поддержания беседы поведал ему о разжаловании дяди императора полководца Сэн Вана и смещении его с поста главнокомандующего правительственными войсками. Заодно сообщил о новом указе императора, требующем раз и навсегда покончить с повстанцами на юге.

– Мелочно и несерьезно, – скривился француз. – Война с инсургентами затянется надолго. Китайцы – анархисты. А вот то, что вы имеете возможность получать верные сведения из Пекина, вызывает во мне зависть. – Тут он шутливо погрозил пальцем и, как бы испугавшись подозрительной осведомленности русского посланника, который отчего-то всегда был в курсе событий при явном – или кажущемся? – нейтралитете, поспешил выказать уверенность в том, что мирное и удовлетворительное решение дел между союзниками и китайцами не подлежит никакому сомнению.

– Вы в самом деле так считаете? – спросил Игнатьев и обратил внимание собеседника на несговорчивость его коллеги лорда Эльджина. – Он может все испортить…

– Может, – согласился барон Гро и сделал неопределенный жест. – Но фокус в том, что разобиженный Гуй Лян прислал с дороги важное уведомление.

«Какое»? – чуть не вырвалось у Николая, но он вовремя осекся. Сделал вид, что ему все давно известно.

– Мало вы их получали? – спросил он у француза и снисходительно глянул на письменный стол, заваленный китайскими бумагами.

– На этот раз уведомление серьезное, – возразил барон. – Гуй Лян официально заявляет, что по приезде посольств в столицу все наши требования, заявленные письменно, будут приняты правительством.

– А как же церемониал? – едва ли не по слогам спросил Игнатьев, и барон торопливо ответил, что, конечно, и он, и лорд Эльджин желали бы присутствовать на аудиенции богдыхана, но побаиваются испортить дело излишней настойчивостью.

– Весьма благоразумно, – похвалил его Николай и сослался на американского резидента Уарда, добившегося ратификации Тяньцзиньского договора без личной встречи с богдыханом. – По совести сказать, – заметил он, – мне нравится такая прагматичность. Прибыл, сделал дело и – адью!

Барон Гро покачал головой:

– Англия на все смотрит иначе, чем Россия. У нее, как вам известно, свой девиз правления.

– Бог и мое право? – неуверенным тоном произнес Игнатьев, хотя с пажеских лет твердо знал боевой клич английских королей.

– Да, – авторитетно подсказал француз и тут же добавил, что все «гораздо проще и циничней». – Бога отринули, осталось одно самоуправство.

Николай мысленно поаплодировал ему, но вслух сказал, что «вряд ли это так».

– Вы просто расстроены необходимостью опять трястись в карете.

Барон Гро усмехнулся:

– Знали бы вы, с каким недоверием относится Уайтхолл к делам России в Китае, как он тормозит их здесь, вам стали бы понятнее и ближе мои чувства.

Игнатьев, разумеется, был очень благодарен собеседнику за столь обязывающую откровенность и с удовольствием ответил на его вопрос: каким образом маньчжурам становится известно о событиях в Европе?

– Все нужные известия они получают отчасти из английских газет в Сянгане, Кантоне и в Шанхае, а преимущественно у американцев: те не стесняются писать в своих газетах все, что им вздумается.

– Не проверив факты, – обиженно заметил барон Гро.

– Естественно! Диктат свободы. Но я должен сказать, что в делах фирмы «Россель и К°» участвуют, например, несколько китайских капиталистов, которым, разумеется, доступно все, что известно иностранцам, служащим в конторе этого дома.

– Понятно, – тем же обиженным тоном протянул барон. – Все всё знают.

С лордом Эльджином увидеться не удалось: секретарь сказал, что его нет дома.

«Ну что ж, – подумал Николай. – Известная уловка дипломатов, особенно высокомерных».

Как человек долга, он боялся остаться не у дел. К тому же опасался, что новые конвенции союзников могут быть направлены против России, против её интересов. Поэтому он был обязан: во-первых, как можно ближе сойтись с лордом Эльджином. так как на самостоятельность и инициативу барона Гро рассчитывать не приходилось, а во-вторых, при каждом удобном случае сеять недоверие между французами, англичанами и китайцами, проявляя чувство меры, деликатность и тактичность. Другими словами, стать каждому полезным другом и советником по известной притче: «Брось в реку корку, и она вернется с маслом».

Необходимо убедить все три стороны в совершенной откровенности своих действий, стараться внушить мысль, что без российского знания местности и населения, без его – Игнатьева – содействия ни французам, ни англичанам, ни тем же маньчжурам не обойтись.

И в-третьих, говорил он сам себе, нужно постараться максимально отодвинуть срок переговоров между союзниками и китайцами, пока не создастся выгодной ситуации, пока он не получит возможности влиять на ход переговоров.

Чем острее раздражение между противниками, тем выгоднее для посредника.

«И еще, – стоя у окна и любуясь видом вечереющих закатных далей, размышлял он. – Нельзя допустить, чтобы богдыхан принял послов без обязательного церемониала».

Далеко на западе в последних лучах солнца догорали, меркли облака, заметно зеленело небо. Приближалась ночь и вместе с ней навязчивые думы о My Лань. Как она? Что она? Где? Никто не мог узнать и разъяснить. Да и вообще, как говорят китайцы, много спрашивать, себя не уважать. Никто ведь ничего не знает или знает только то, что должен знать. То, чего не знает рыба, знает черепаха, а то, чего не знает черепаха, знает обезьяна. И рыба, и черепаха, и обезьяна – все одинаково пьют воду, но по-разному смотрят на мир. Рыба – из воды, черепаха из-под панциря, а обезьяна – с высоты дерева или с высоты того человека, на чьем плече сидит. Иногда он чувствовал себя медлительной, спокойной черепахой, иногда – мудрой обезьяной, а сейчас он чувствовал себя плотвой, выброшенной на берег. Хорошо, что месяц назад, девятнадцатого июня, он писал из Шанхая отцу Гурию в Пекин о том, что «если китайцы обратятся с просьбою о посредничестве и исполнят прежде предъявленные Россией требования», то Игнатьев ручается, что союзные войска не войдут в столицу Поднебесной. Если маньчжуры будут следовать его советам, то он сможет ещё спасти династию Цин и доставит ей возможность заключить мир с европейцами на выгодных условиях, но для этого необходимо, чтобы англо-французы встретили вначале сильное сопротивление со стороны китайского правительства, иначе союзники станут требовать невероятного. В случае крайности, писал он тогда отцу Гурию, в интересах династии лучше, чтобы Сянь Фэн покинул Пекин, нежели, оставшись в столице, вынужден был признать силу и волю европейцев. Вместе с тем Игнатьев поручил главе духовной миссии предупредить китайцев, что их собственные выгоды требуют, чтобы вместе с послами Англии и Франции в Пекин прибыл и представитель мирной, дружественной державы, их северного соседа – России, а также министр-резидент Соединенных Штатов Америки господин Уард.

Четырнадцатого августа Игнатьев писал отцу Гурию, что союзники опасаются бегства богдыхана из столицы. Это единственное обстоятельство, которое может поставить их в затруднение. А значит, китайцам оно будет служить средством, чтобы избегнуть тягостных условий, навязываемых им союзниками.

За окном стемнело, и он вынужден был зажечь лампу. Надо было сесть и записать свой разговор с бароном, поразмышлять над тем, какие выгоды можно извлечь, чего не упустить в сложившихся условиях его нейтралитета.

Он попросил Дмитрия заварить чай, сел за стол и разложил бумаги.

В русских интересах было довести маньчжурскую династию до рубежа гибели, до края, но не до самой гибели; вряд ли новая власть будет сговорчивей. Новая метла по-новому метет. Но англичанам он внушает обратное: маньчжурская династия свое отжила. Была светом в окошке для России, да погасла. Когда в разговоре с лордом Эльджином или бароном Гро касались возможности падения Цинов, Игнатьев ничего не говорил о необходимости сохранить на троне Сянь Фэна. «Поступайте, как знаете», – всякий раз говорил он и ссылался на то, что его дело – сторона. Пользовался всеми случаями, чтобы убедить лорда Эльджина и барона Гро в совершенной необходимости для них требовать аудиенции у богдыхана и личной передачи ему верительных грамот. Надо идти к Пекину вместе с войсками, чтобы китайцы не надеялись обмануть их, как это произошло два года назад.

Когда Дмитрий принес чай, он попросил его задернуть шторы и распорядился насчет ужина.