Текст книги "Пекинский узел"

Часть вторая. Кровавый церемониал

Глава I

Двадцать пятого июня тысяча восемьсот шестидесятого года фрегат «Светлана» бросил якорь в Нагасаки. Японцы на своих лодчонках доставили на борт свежее мясо, рыбу и спелые фрукты. Угощали матросов рисовой водкой саке и уговаривали офицеров пожить на берегу: «Как у сипя, как дома».

– Женка, женка, – указывали рыбаки на берег, где толпились молодые японки, кричавшие «аяс минасай!», дескать, «я люблю» и всё такое.

Рыбачьи лачуги лепились в такой близости от моря, что, когда поднимался ветер и начинало штормить, попутные волны, разбивавшиеся о кривоплечие мокрые камни, докатывались до крайних жилищ и разрушали ветхие постройки. Казалось, что ловецкие хибары лишь на время выбрались на берег – дать рыбакам передохнуть, сродниться с их домашними заботами-печалями и просушить сети, чтобы однажды навсегда уйти в морские безымянные глубины: уйти вместе с теми, кто сидел сейчас на берегу и слушал неумолчный грохот волн, расставив ноги и покуривая трубки.

Полуденный зной слепил глаза, и рыбакам казалось, что горластые чайки садятся на воду по одной простой причине: кормиться солнечными крошками.

В Нагасаки фрегат простоял четверо суток, загрузил трюмы углем, обтянул такелаж и первого июля вышел в море курсом на Бэйцан. К нему присоединился корвет «Боярин». Матросы с корвета «Посадник», который чинил судовой двигатель, откровенно завидовали «боярам»: кто ходил под парусами, не может жить на берегу. А «Посаднику» предстояло ещё торчать в японском доке месяца два.

Для усиления эскадры Лихачев вызвал с Амура ещё один корвет и два клипера, надеясь, что под его началом будут восемь вымпелов. Он прекрасно знал, что амурские суда старой постройки, имеют множество поломок, а их судовые машины изношены так, как бывает подорвано здоровье у сибирских каторжан. Суда эти давно были мертвы для боевых походов, но все ещё изображали из себя грозную силу, готовую в любой момент прийти на помощь русскому оружию. Может, он и не рискнул бы брать под своё командование старых морских «доходяг», но Игнатьев очень просил его об этом, будучи глубоко убеждённым в том, что количество вымпелов иной раз значит больше, нежели боевые качества судов. Если Игнатьев о чем и жалел, так это о том, что все суда были морскими, с большой осадкой, и не могли подходить близко к берегу. Они могли стоять на большом расстоянии от крепости Дагу и от Бэйцана, чем крайне затрудняли дипломатическую деятельность. «Будь у нас, как у англичан, одна или две канонерки, мы были бы куда маневренней», – говорил он Лихачеву и тот сокрушенно вздыхал: – «Чего нет, того нет».

Через два дня загремели якорные цепи – фрегат стал на рейде Бэйцана. Там уже стоял пароход «Хартфорд» под флагом Соединенных Штатов. На нем в Бэйцан прибыл Уард.

– Надо его проведать, – сказал Игнатьев Вульфу и отправился к американцу.

– Флаг поднимать? – поинтересовался Лихачев, перевешиваясь с борта.

– Пока не надо, – ответил Николай, усаживаясь в шлюпку, – сначала понюхаю воздух, узнаю обстановку.

Несмотря на то что его визит носил частный характер, на «Хартфорде» его приняли с должным почетом и произвели в его честь орудийный салют: ровно семнадцать выстрелов, как полномочному послу. Лихачев тотчас распорядился ответить, и канониры «Светланы» семнадцать раз отскакивали от корабельных пушек, зажав уши руками.

Уард сообщил, что союзники планируют начать переброску своих войск в Бэйцан в течение ближайших двух недель.

– Затем из Шанхая прибудут послы.

– Ну что ж, – сказал Игнатьев, – пока война не началась, давайте хоть спокойно пообщаемся.

Он пригласил Уарда на фрегат, и спустя день тот прибыл на «Светлану». Между экипажами установились дружеские отношения. У казаков появились американские консервы и хороший вирджинский табак.

– Вот так бы и дружить, не зная бед, – говорил Уард, раскуривая сигару. – Производить товары, торговать, обмениваться опытом друг с другом.

– Ездить в гости, – добавил Николай.

Они стояли на корме, плечом друг к другу. Уже истаивали облака, сгущались сумерки, стала видна Венера. Её слабый свет будил в душе неясную печаль и следом навевал дремоту.

Берег темнел, погружался в залив, сливаясь с морем.

– Вон, видите, горит над нами созвездие Орион? – спросил Уард у замолчавшего Игнатьева. – Китайцы называют три самые яркие его звезды человеческими именами, именем какого-то старика Чана и двух его детей, мальчика и девочки.

– А где же мать этих детей? – спросил Николай, запрокинув голову и глядя в небо.

– На другом берегу Небесной реки, Млечного Пути по-нашему. Вон она, – указывал американец пальцем, – прямо напротив Ориона… это их мать, нежная блёсточка.

– Жаль, что не рядом.

– Судьба разделила.

Поздно ночью из Бэйцана прибыл Татаринов. Он рассказал, что знакомый китайский чиновник сообщил по секрету о новом распоряжении богдыхана: строго-настрого запретить кому бы то ни было иметь дело с русским посланником вплоть до окончания переговоров с европейцами.

– Что-то Цины осмелели, – нахмурился Игнатьев.

– Они очень храбры на словах, – ответил драгоман, – но на деле мы видим иное: любой шорох, любой звук со стороны союзников приводит их в трепет. Они явно трусят. Престол богдыхана колеблется. Народ начинает роптать.

– В чем причина?

– Положение народа с каждым днем ухудшается. Подвоз риса затруднен.

– Насколько я помню, – прищурился Николай, – Пекин снабжает рисом торговый дом «Россель и Ко», он что, банкрот?

– Да нет, – пожал плечами Татаринов. – Англосаксы перехватывают все лодки и джонки, груженные рисом, и кормят им своих вояк. Цены на продовольствие растут, а серебро дешевеет. Мятежники опять сплотились и движутся на север целыми полчищами, десятками тысяч, как саранча, лютая и кровожадная, надеясь свергнуть династию Цин и заменить её своей.

– Барон Гро говорил, что маньчжуры боятся их больше всего.

– Пуще огня. От европейцев они могут отделаться хитростью, а от повстанцев лишь силой.

– Какова численность маньчжурской армии?

– Под началом Сэн Вана, главнокомандующего правительственными войсками, находится около шестидесяти тысяч солдат. В одной крепости Дагу их не менее двадцати тысяч.

– Они могут удержать союзников. Вполне, – сказал Игнатьев и распечатал письмо отца Гурия, переданное ему драгоманом.

«Трибунал внешних сношений, – писал архимандрит, – наотрез отказывается выдавать почту, которая будет приходить из Европы для русского посольства. А все этот козёл Су Шунь, теперь он уже Нэй-у-фу-дашэнь и в страшной силе… Очень тяжело приходится… Китай обессилен теперь донельзя… Недовольных настоящим порядком было много и прежде, теперь же можно сосчитать довольных. О союзниках китайцы держатся того мнения, что они отъявленные плуты и мошенники».

– А что наши бумаги, которые я послал в Верховный Совет? – спросил Николай, откладывая письмо отца Гурия и грустно сознавая, что весточки от Му Лань он снова не дождался.

– Китайцы их не приняли. Вернули по принадлежности.

– Ну что ж, придется держаться союзников. За время своего пребывания в Шанхае я вроде бы нашел общий язык с генералом Монтобаном, и он просил меня посетить главную квартиру французской армии, расположившейся в Чифу.

Седьмого июля Игнатьев пересел на клипер «Джигит», и на следующий день тот вошел на рейд китайского порта Чифу, где уже сосредоточилась вся французская эскадра. Клипер прошел между двумя колоннами судов и встал на якорь подле флагмана.

Адмирал Шарнэ и генерал Монтобан любезно встретили Игнатьева и даже сопроводили к барону Гро. Тот искренне обрадовался русскому посланнику и со смехом сказал, что «карты разложены, а козырный туз припрятан в рукаве». Затем он посоветовал Игнатьеву нанести визит вежливости лорду Эльджину, специально прибывшему в Чифу, чтобы обговорить с французами условия совместных действий. Николай лишний раз убедился, что вдохновителем похода на Пекин является лорд Эльджин – накрахмаленный волк.

Когда возвращались из Чифу, на «Джигите» потекли котлы, и машина постоянно глохла. К счастью, задул попутный ветер, и под форштевнем закипела вода – до Бэйцана дошли на парусах.

Игнатьев перебрался на «Светлану».

Вечером на баке фрегата собрались казаки. К ним присоединись матросы.

– Сожрут союзники Китай, – сказал урядник Стрижеусов, сбросив сапоги и размотав портянки. – Вон сколько их в Чифу скопилось – прорва!

– Посадят богдыхана на горшок, – отозвался жилистый матрос с блескучей серьгой в ухе. – Без сумленья.

– Зануздают, – истомленным голосом протянул Шарпанов и привалился к корабельному орудию. – А допрежь подкуют.

Через неделю пустынный рейд Бэйцана зарос лесом мачт: в семь часов утра подошла английская эскадра во главе с адмиралом Хопом. На закате, озаренные вечерними лучами солнца, двумя кильватерными колоннами подошли корабли адмирала Шарнэ. В воздухе запахло гарью и машинным маслом. Вместе с английскими и французскими десантами прибыли лорд Эльджин и барон Гро.

Когда над морем поднялась луна, «Светлана» и «Джигит» были плотно окружены громадным флотом, насчитывающим сто семь линейных кораблей с вымпелами Соединенного Королевства и тридцать семь французских судов, – внушительной армадой, вытянувшейся вдоль берега в три образцовые линии – как на параде!

Застыв в грозном величии, флот союзников должен был внушать китайцам ужас. Что-то будет?

Барон Гро, которому донесли, что Игнатьев подошел к Бэйцану первым и выглядит теперь в глазах приморских жителей едва ли не главной персоной будущих событий, недовольно поморщился.

– Не могу избавиться от мысли, что этот русский умнее нас, милорд.

– Не по носу табак: хрящ переест, – грубо ответил лорд Эльджин.

Он открыл сейф, порылся в его чреве, извлёк ненужные бумаги, и, разорвав их на мелкие клочки, вышвырнул за борт. Что было, то сплыло – по воде Желтого моря. Скоро он начнет писать, новую главу «похода на Пекин».

А в столице Поднебесной империи господин Су Шунь выслушал низкорослого китайца с перебитым носом и удовлетворенно потёр руки. Теперь русский посланник надолго выбит из седла.

На следующий день к Бэйцану подошли транспорты с десантом и увеличили количество судов до двухсот. Картина была впечатляющей.

Понимая, что совладать с такой военной мощью будет очень трудно, цинские власти прислали Игнатьеву депешу, в которой пожаловались ему на несговорчивость «бесстыдных европейцев», как бы приглашая вступиться за них. «Вспомнила бабка, как девкой была», – разозлился Николай и даже не стал отвечать на письмо: вернул по принадлежности! Выказал обиду. Пусть знают. К тому же он прекрасно сознавал, что положение его, мягко говоря, незавидное: отношение с послами натянутое, никто в нем не нуждался, и втягиваться в переписку с дайцинским императорским двором, не имея надежд на успех, – это прежде всего компрометировать Россию, а этого он допустить не мог. Роль посредника он уступил Уарду. Тот рьяно взялся за дело, но вскоре понял, что его затея примирить китайцев и союзников обречена на провал. И барон Гро, и лорд Эльджин сочли его вмешательство в высшей мере бестактным. Видя, что он сел не в свои сани, маньчжуры охладели к американцу, а послы и вовсе отвернулись. Это был конфуз. Уард понял, что сглупил, вмешавшись в свару, и признался Игнатьеву, что он вынужден покинуть Бэйцан.

– Где вы намерены остановиться? – сочувствуя американцу, поинтересовался Игнатьев.

– В Чифу, – сообщил Уард свой новый адрес, и его «Хартфорд» поплелся в море, словно побитая собака.

Двое дерутся – третий не лезь.

Вскоре стало известно, что американец переселился в Шанхай, убрался с глаз подальше. Его безуспешная дипломатия упрочила нейтралитет Игнатьева и возвысила его в глазах союзников, страстно желавших расквитаться с маньчжурами за свое прошлогоднее поражение при Дагу.

Началась высадка десанта.

– Гренадеры, – глядя на красные мундиры англичан, говорили казаки – Регулярные войска.

– Эти расцацуривать не станут, – рассуждали матросы.

Вместо запланированных трех дней переброска войск на сушу заняла десять. Третьего июля французский авангард натолкнулся на конницу и артиллерию маньчжуров. Начались ожесточенные бои. Через месяц кровопролитных сражений главнокомандующий французской армией генерал Кузен де Монтобан захватил две деревни и вышел в тыл северных фортов крепости Дагу, готовясь к штурму её зубчатых стен. Он хотел взять цитадель ко дню именин своего императора Наполеона III, как раз третьего августа, но генерал Хоуп Грант, гордость британских десантников, наотрез отказался способствовать ему в этой задумке. Между вояками похолодало.

Третьего августа, когда всё выгорало от солнца и жёлтое над голубыми горами небо стало белым, следуя движениям французских судов, русские корабли расцветились флагами и произвели праздничный салют, сделав ровно двадцать один выстрел в честь императора Наполеона III. На грот-мачте «Светланы» забился на ветру национальный стяг Франции. Утром Игнатьев с Лихачевым и свитой прибыл с поздравлениями к барону Гро и адмиралу Шарнэ.

– Каково сердце, таков и поступок! – благодарно воскликнул барон Гро, пожимая руку Игнатьева и не скрывая своего восторга по случаю прогремевшего салюта.

– Вы верны себе, верны традициям, а вот англичане растеряли свое былое благородство, – пожаловался адмирал Шарнэ Лихачеву, заметившему, что британцы даже не удосужились украсить грот-мачты своих кораблей французским флагом, как это принято у моряков, а подняли лишь стеньговые вымпелы.

Это ещё больше сблизило барона Гро с Игнатьевым.

Восьмого августа начался штурм Дагу.

Полсотни барабанщиков, широкие в плечах, усы подкручены с задором, мерно и согласно громыхнули: раскатили боевую дробь. Трубачи с раздутыми щеками – один под стать другому – сыграли сигнал атаки.

Штурмовики расчехлили знамена. Дальнобойные орудия английских и французских кораблей одномоментно изрыгнули пламя. Многоярусные бастионы форта содрогнулись – жахнули из всех стволов. Сотни ядер и бомб, разрывных гранат и чудовищных по мощности снарядов с душераздирающим воем понеслись к цели. Цитадель форта Дагу была сложена из гигантских камней скальных горных пород и мелового ракушечника, густо залитого известковым цементом и черным смоляным варом по всем правилам инженерного искусства. Возводили крепостную твердыню португальцы, знавшие толк в подобных сооружениях. Бронированные канонерки англичан с намертво привинченными артиллерийскими орудиями и французские плоскодонные бомбарды, подлетели к илистому берегу почти вплотную, и теперь настырно лупили из своих короткоствольных пушек по крепостным стенам, напоминая работящих дятлов, только со стальными клювами. Картечь осажденных с гудящей яростью калечила штурмовиков, устремившихся на стены очертя голову. Почти у всех у них на руках были железные перчатки с острыми крючьями. Лица многих были мокрыми от пота.

Из бойниц второго яруса вновь полыхнуло огнем, рвануло дымом. Цитадель свирепо огрызалась. Ядра шало, невообразимо рикошетили, ранили солдат с той и другой стороны. Грохотом и гулом прокатилась третья волна обстрела, и в дымной котловине укреплений стало нечем дышать. Закипела битва, выдернула смельчаков вперед. Кровавой накипью затмила глаза. Многие из них брали штурмом Севастополь, кто-то выстрелил тогда, не целясь, и сразил наповал адмирала Нахимова, кто-то бросил гранату через бруствер, и от осколочных ранений скончалась сестра милосердия. Орудийное эхо билось в стенах крепости, падало вниз и мячиком подскакивало вверх – терялось в небе. Солдаты сами бинтовали свои раны. Много было нападавших англичан, много французов, но маньчжуров, защищавших крепость, было больше – тучи! Тяжкий орудийный грохот с перекатным гулом заглушал ружейную пальбу, звон сабель и вопли режущихся насмерть. Вверх безудержно карабкались отчаянные храбрецы. По большей части сикхи и пенджабцы. Солдаты, служившие в экспедиционных частях в Индии и спешно переброшенные в Китай, никак не принадлежали к зажиточным или хотя бы обеспеченным семействам Великобритании. Они проявляли чудеса храбрости, но это была храбрость висельников, которым объявили приговор. К вечеру юго-восточный фас крепости был основательно разрушен корабельной артиллерией союзников. Вздымая водяные столбы и шумящие каскады брызг, вокруг канонерок кучно ложились снаряды, но те продолжали безостановочно стрелять.

Дистанция, с которой били канонерки, не превышала трехсот футов. Стреляли, не целясь, в упор. В появившиеся бреши хлынули морские пехотинцы – разбитные, бесшабашные парни, по разным причинам утратившие чувство дома. Они оторвались от своих корней, от тех далеких стран, в которых они некогда замыслили побег в далекое, незнаемое и волнующее этой неизвестностью загадочное море, навеки разорвавшее невидимые путы их страстных и тоскующих сердец. Они были темны: в них въелась соль загара, угрюмы и отчаянны в бою. Клялись кровью Христа и дьявольски грешили. Мечтали лечь на дно и не желали помирать! Они знали один бой – насмерть, одно выстрел – наповал. От полдневного жара их губы потрескались, а лица шелушились. В глазах плясал огонь. Сражение внутри крепости превратилось в кровавую свалку. Двутавровые балки крепостных перекрытий ломались, как спички, двенадцатифунтовые снаряды корабельных орудий разносили их в щепы. Тюки прессованной соломы, бочки с водой, бревна и тележные колеса, железные цепи и разлапистые якоря, изъеденные вековечной ржавчиной, ящики от снарядов и солдатские подсумки – всё полыхало, чадило, взлетало и рушилось на головы бойцов. В небе крутились горящие бревна, рассыпались искры, зловещей тучей нависал пороховой дым. От капсюльного газа у канониров слезились глаза. И никому не было дела до того, что время от времени налетал легкий ветер, кипел, поплескивал листвой прибрежный лес, сбегал к реке и окунался в воду. Ивняк тянул его к затонам, к камышам, к прогретым белым плёсам. К мирной жизни. В глубоких подвалах форта Дагу, в пороховых погребах, на земле и под землей, люди продолжали убивать друг друга. Словно исполняли всеми проклятый кровавый церемониал.

Всю ночь и весь последующий день крепостные рвы заваливались трупами солдат. И лишь когда в грохоте и пламени рушащихся бастионов стало нельзя разобрать, где кто, где защитники, где нападающие, китайцы побежали…

Безымянная звезда царапнула черное небо, и мрачная громада крепости погрузилась во тьму.

Защитники форта Дагу даже не предполагали, что их сопротивление будет столь коротким и бесславным. Они приготовились умереть, не сдать своей опорной цитадели, а вышло так, что многие погибли при паническом бегстве из крепости.

– Раздраконили маньчжуров, – с явным сожалением в голосе сказал Игнатьев, крайне удручённый столь лёгкой победой союзников. – Того и жди, Цины признают своё поражение. Пойдут на любые уступки.

– Для нас это плохо? – спросил Баллюзен, плохо разбиравшийся в дипломатических тонкостях.

– Хуже быть не может.

Глава II

Когда на крепостные рвы, заваленные трупами солдат, стали слетаться вороны и чайки, а по бортам остывающих после боя кораблей заскользили отблески воды, играя волнистыми бликами, августовское солнце залило двор духовной миссии, и переводчик Попов, оставленный Игнатьевым в Пекине для особых поручений, задумчиво вышел на улицу. В его распоряжении были свобода действий, пистолет и тренированное тело. Он только что узнал от отца Гурия, что My Лань пропала. Это случилось три недели назад. Священник заподозрил неладное, когда отправлял почту в Шанхай: девушка обещала передать письмо для Игнатьева и не сдержала слово.

По рассказам её брата, она навестила его в училище, взяла книгу по истории России, пожелала достойно выдержать экзамен по Закону Божиему и, как всегда, помахала ему с улицы рукой. Больше её никто не видел. Родители сообщили об её исчезновении в полицейский участок, но стражи порядка следов пропавшей не нашли. Начальник управы гражданских чинов и уголовных наказаний, хорошо знавший всю сложность подобных дел, сочувственно вздохнул: «Я думаю, – сказал он родителям девушки, – будет лучше, если вы о ней забудете. В Китае пропадают сотни, тысячи людей. Это какой-то рок. Проклятие нашей страны». Семья My Лань знала, что чиновник не лжет. В стране идет гражданская война: юг ополчился против севера. Кругом такая смута, что никому ни до чего. Люди пропадают, как тени в безлунную ночь. Девушек, вообще, воруют часто. Их отдают в дома терпимости, продают в рабство, увозят за тридевять земель. Иногда они нужны лишь для того, чтобы забеременеть и выносить ребенка. Затем их умерщвляют. Отец Гурий сказал, что «если отец My Лань и её брат как-то ещё держатся, крепятся, пытаются найти её следы, то мать совсем убита горем: плачет в голос, бьется головой о стену. Все знают о её несчастье, все ей сочувствуют, но словами горю не поможешь. Смутное время, ужасное».

Размышляя о том, кто бы мог похитить девушку, Попов направился к Русскому училищу и, пробираясь по узкой извилистой улочке, намечал план своих действий.

Дойдя до училища – одноэтажного здания из белого известняка, он первым делом обошел его со всех сторон и наткнулся на хибарку сторожа, крытую битой черепицей. На его стук никто не отозвался. «Наверное, пошел на рынок», – подумал Попов и решил подождать хозяина. Рынок был рядом с училищем. Возле хибары, под навесом, высилась горка сухого кизяка, обочь которой валялась самодельная крупорушка, прикрытая вязанкой конопли. На ржавой скобе, вбитой под застрехой, висела снизка прошлогодних кукурузных початков: скудный урожай хозяина с огородной грядки. На выжженном солнцем пустыре, пощипывая пыльную траву, паслась черная коза, таскала за собой бечевочную привязь. Пока Попов осматривал убогое хозяйство, сверху на него нагадила ворона.

– Ты ещё мне, сволота! – подхватил он с земли камень, но подлая карга сорвалась с ветки, перевернулась через крыло и с хриплым смехом умахала прочь. – Чтоб тебе! – выругался Попов и, сорвав подорожник, стал очищать куртку.

Коза посмотрела на него безумными глазами, а облезлый кот, сидевший в лопухах, жалобно мяукнул и уполз в глубину палисада.

Очистив одежду, Попов глянул на часы. Время бежало, а хозяина сторожки все ещё не было. Звук раскрывающейся двери, ржавых несмазанных петель заставил его обернуться. И в тот момент, когда он обернулся и увидел заспанную старуху со всклокоченными волосами, из-за угла училища вывернул старик в жалких лохмотьях.

– Ах ты, негодяй! – заверещала старуха, скрючивая пальцы и не обращая внимания на Попова. – Где ты пропадал, овечий зад? Я разобью тебе башку вот этим камнем! – Она злобно пнула булыжник, подпиравший стену его ветхой лачуги.

– Сама ты гнида, – озлился старик. – Дерьмо свинячье.

У него были широкие скулы и сплюснутый нос. Лицо отёчное, болезненно одутловатое. Весь его вид красноречиво передавал нехитрую жизненную философию: сегодня жив, а завтра будь что будет. На голове топорщилась шляпа, сшитая на скорую руку из армейского сукна. Не исключено, что из английского.

Заметив незнакомца, старик изменился в лице, побледнел и ловким движением выскользнул из-под руки старухи, отпрянул в сторону ровно настолько, чтоб его нельзя было достать.

– Прибью, собака!

Подобных сцен в Пекине очень много.

Кто-то таится и прячется, кто-то испытывает стыд, чье-то сердце гложет обида, душит мстительное чувство. Кто-то просто не знает, как жить.

Не говоря ни слова, Попов вытащил портмоне и глянул на взъерошенного старика. Тот почувствовал себя обезоруженным: в бумажнике молодого незнакомца он заметил изрядное количество банкнот, кроме того, одну из них Попов сразу протянул ему:

– Будем дружить?

– Да, да! – трясущимися руками схватил бумажку старик и долго не мог определить ей место в своих поношенных штанах: все три кармана показались ненадежными. В конце концов он заложил купюру за отворот рукава, который закатал по локоть.

Старуха сразу же сменила гнев на милость и пригласила «в дом». Попов и ей, не теряя зря времени, отсыпал пригоршню монет.

– Спасибо за гостеприимство.

Жена старика была тронута до слез и долго не могла сказать ничего вразумительного. Обретя дар речи и узнав, что Попов ищет My Лань – сестру одного из студентов Русского училища, она разожгла очаг, поставила на него чайник и, плотно притворив дверь, погрозила своему «негодяю» костистым кулаком.

– Мои слова не листья на ветру, – начала она шепотом, – не роса на песке. Я говорю, что знаю. Ищите человека с перебитым носом.

– Невзрачный такой, – подал голос старик и подлаживающимся тоном попросил старуху попотчевать гостя тыквенной кашей.

Попов сослался на занятость и встал из-за стола:

– Я не голоден, и если я чего хочу сейчас, так это одного: мне крайне важно знать имя человека с перебитым носом, чтоб найти его и… побеседовать.

Старуха и старик переглянулись.

– Я не премину отблагодарить вас, даже если это трудно будет сделать, – заверил их Попов и снова вытащил бумажник.

– Нет, нет, – протестующе выставил руки старик. – Я не испытываю надобности лгать, я лучше промолчу, ведь умолчание тактичнее напраслины. – В его тревожном тоне появилась напряженность, а в глазах беспокойство.

– Имя – пустой звук. Человек должен искать человека.

– Хорошо, – согласился с ним Попов. – Я сделаю, как вы советуете. Но подскажите, пожалуйста, кто его может знать?

– Базарные воришки, – подумав, ответил старик. Он с трудом разогнул спину, потер поясницу, – Пойдемте, я вас провожу. – В дверях он шепнул: – Ищите господина Лю. – Ещё одну купюру он спрятал во внутреннем кармане куртки.

Попов отправился на рынок. Он знал, что к вечеру торговая жизнь утихает. Торговый люд считает деньги поутру, бранится, хвалит свой товар, накидывает цену. Но солнце ещё стояло высоко, и тень от Попова пока не удлинилась. Зайдя на рынок, он почувствовал, как в нос ударил острый запах лука, пареной репы и соленых огурцов. Над котлами висел кухонный чад, витал укропный дух, тянуло дымом от жаровен. Шкворчало сало, упревала каша, запекалось мясо. В толпе шныряли ловкие воришки. Ухватив одного из них за шиворот, Попов склонился к его уху.

– Пошли со мной, найдешь пять лянов. (На русские деньги – десять рублей.)

Воришка прижух, лихорадочно соображая, нет ли здесь подвоха, и нагло ухмыльнулся.

– Мало.

– Ещё не знаешь, что придется делать, а уже бузишь?

– Дороговизна бьёт по карману, а заботы – по голове, – с недетской озабоченностью в голосе ответил пацан и тут же спросил: – А что нужно?

Лицо нахальное, туго обтянуто кожей. В уголках рта – слюна.

– Пошли, пошли, – не отпуская ворот его куртки, сказал Попов и повел мальчишку к выходу. Сидевшие возле своих лавчонок продавцы поглядывали на них с небрежным любопытством. Они говорили о ценах на рис, обсуждали ситуацию с повстанцами, которые рвутся на север, затем коснулись предстоящей войны с европейцами.

– Где опиум, там и кровь, – тоном непререкаемого авторитета сказал торговец в длинном халате и стоптанных башмаках. – Самое гнусное, что богдыхан труслив.

– Не страна, а живодерня, – донеслось до Попова, когда он пробирался сквозь толпу. Неожиданно воришка подогнул колени, и его ворот выскользнул из рук. Попов ухватил его за волосы.

Тот заблажил:

– Пу-у-стите…

– Будешь базлать, пасть перешью, – зловеще прошипел Попов, и это сразу вразумило нечестивца. С ним заговорили на его языке.

Выйдя за ворота, они быстро прошли несколько метров, свернули за угол и пошли вдоль ограды, утыканной сверху битым стеклом.

– Куда мы? – уперся воришка.

– К господину Лю, – нарочито спокойно сообщил Попов и ослабил хватку. У пацана, по всей видимости, были веские причины броситься опрометью и задать стрекача.

«Значит, господин Лю существует, и китайчонок его знает», – удостоверился в правильности полученной информации Попов и тотчас рванул следом. Легкая подножка – и воришка забился в пыли, изображая из себя припадочного.

– А-а-а!..

Пригоршня пыли заткнула ему рот.

– Молчи и слушай. Мне нужен господин Лю. Веди меня к нему.

Воришка сел и стал отхаркиваться глиной:

– Щас.

Над входом в лавку старых книг, которую держал господин Лю, висела надпись: «ПРОСВЕТИСЬ – ИЗБАВИШЬСЯ ОТ ТЕНИ».

– Вы господин Лю? – вежливо поинтересовался Попов у широколицего китайца, не отпуская от себя мальчишку.

– Я, – отчего-то не сразу, а после небольшой паузы ответил тот. Лицо костистое, взгляд щуркий.

– Нам надо бы поговорить, – сказал Попов и вытолкнул за двери сорванца. – Жди меня здесь.

– Поговорить, – усмехнулся хозяин книжной лавки, – это интересно. – Он стал спиной к столбу, подпиравшему матицу кровли и, сладостно кряхтя, потерся об него, выказывая приятную истому и явное спокойствие. На вид ему было лет сорок. «Значит, все пятьдесят», – решил Попов: мужчины на Востоке моложавы. Одет он был в дорогую куртку из плотного шелка, и за его лиловым поясом торчал короткий меч. Рукоять из слоновой кости, тусклое лезвие.

– Я вижу в вашем сердце червоточину, – медленно заговорил Попов и этим самым очень удивил хозяина лавки. Тот изумленно спросил:

– Вы ясновидец?

– Да, – скромно ответил Попов. – Смотрю на вас, и всё мне ясно.

– О! – усмехнулся господин Лю. – Не говорите людям правды. Никогда.

– Даже когда они об этом просят?

– А в этих случаях тем более.

– Отчего? – глаза в глаза спросил Попов.

– Правды никто не любит. Она заставляет действовать, и действовать наперекор тому укладу жизни, который так или иначе, но устраивает человека. Устраивает всех. – Хозяин лавки расправил плечи и сделал безмятежное лицо.

– А как же быть тому, кто жаждет правды? – исподволь следил за его действиями Попов. – Как тогда быть?

– Дать успокоительные пилюли.

– То есть обмануть?

– Выходит, так.

– Но…

– Мир так устроен, – не дал договорить Попову хозяин книжной лавки, – что конечных знаний нет. Все может быть. А коли так, пусть человек надеется и верит до конца.

– На все вопросы отвечает смерть?

– Она одна.

– Весёленькое дельце, – отнюдь не бодрым тоном произнёс Попов, заметив, как рука собеседника коснулась пояса, прошлась по рукояти обнаженного меча. – Вашу мудрость легко нести и трудно потерять.

– Я очень рад, что мы поговорили, – сказал господин Лю.

– Наш разговор не окончен, – возразил Попов. – Я ищу человека с перебитым носом.

Он ожидал атаки – уклонился от клинка, и его противник опрокинулся навзничь.

– Надо идти, – обыскав хозяина лавки и не обнаружив другого оружия, мирным тоном произнес Попов. – Мне этот хмырь позарез нужен.

– Меня утопят, – привалился к стене господин Лю. – Этой же ночью.

– А я удавлю. Прямо сейчас.

Хозяин лавки еле слышно сообщил, что девушку похитил Ай Чэн – человек с перебитым носом. Помогал ему какой-то парень, нет, не вор – безмозглый нищеброд, которого, скорей всего, убили в тот же день.