Текст книги "Пекинский узел"

– Это так. Англия ведь чем плоха? – задался вопросом Игнатьев и сам же на него ответил: – Она в лицо не смотрит, смотрит в руки: кто что несёт. И приступом стремится отобрать.

– Пиратствует и грабит.

– Сеет смуту.

Видя, что Игнатьев озабочен своим будущим общением с послами Англии и Франции и не скрывает своих неприязненных чувств к воинственным союзникам, сделавших всё для поражения России в Крымскую кампанию, участником которой был он сам, Лихачёв оторвал локоть от стола и откинулся на спинку кресла.

– У нас, у моряков, есть такое понятие: поворотная сила руля. Чем больше скорость корабля, тем эта сила меньше. Одна надежда на точный расчет капитана и глазомер рулевого. Сейчас, Николай Павлович, Англия и Франция активно готовятся к войне, ждут не дождутся прихода транспортов с войсками и боевых кораблей с их мощной артиллерией. Как только союзники объединят свои силы и навалятся на маньчжуров, события начнут стремительно меняться, возрастет скорость передвижения противоборствующих сил. Соответственно, увеличится напряжение всех участвующих в конфликте сторон и появится риск не справиться с этим напряжением. Говоря нашим, морским языком, снизится маневренность флотов, эскадр и кораблей, появится опасность налететь на рифы или на прибрежные утёсы. – Лихачев слегка прищурился и подался вперёд. – Вот тут-то вы и должны будете представить себя капитаном вашей миссии, вашего дипломатического крейсера. – Он улыбнулся. – Одним словом, начинайте работать, чуточку опережая время, с упреждением. Как стреляют по летящей или быстро движущейся цели.

– Спасибо, Иван Фёдорович, – поблагодарил его Игнатьев. – Мне кажется, я начинаю понимать, что нужно делать.

Склянки пробили полночь.

Глава XIV

Мирно, покойно сияла над морем луна – серебрила свое отражение. Тихо, еле слышно поплескивала за бортом вода. Ночь была тёплой, безветренной.

Клипер «Джигит», на который пересел Игнатьев, рассчитывая на его быстроходность, надежд не оправдал. Нехватка угля заставляла идти под парусами, но ветер был настолько слаб, что паруса обвисли тряпками.

Николаю не спалось, и он вышел на палубу.

Двадцатого мая, как раз перед отплытием в Шанхай, на клипер привезли почту. Наряду с пекинскими газетами, Попов передал Игнатьеву письмо из МИДа и протянул послание My Лань.

Горчаков сообщил, что за то время, пока Игнатьев препирался с китайскими уполномоченными, между Португалией и Китаем состоялось заключение торгового договора.

«Вот ведь проныры, – огорчился Николай, улавливая в письме светлейшего упрёк в свой адрес, – на ходу подметки режут». В этом же письме Горчаков предупредил, что военные действия англичан и французов против Пекина могут начаться в любой день. Получалось, что в Шанхай надо было идти как можно скорее. Необходимо познакомиться с европейскими послами, и прежде всего с министром-резидентом США Уардом, с которым так и не удалось встретиться в Пекине. В послании My Лань было всего две строчки:

 
Ночью цикады не спят:
Ждут не дождутся рассвета.
 

Он прочёл – и к горлу подкатил горячий ком: сердце просилось в Пекин.

Увлечённый прелестью Му Лань, Николай испытывал к ней такие затаённо-ласковые чувства, что порой останавливался возле письменного стола и целовал те книги, к которым прикасались её пальцы. А теперь он целовал четвертушку листа со стихами и, стоя на корме, смотрел в зелёное ночное небо. Разговаривал с самим собой. Убеждал себя в том, что на русском корабле, в окружении соотечественников, ему легче будет собраться с мыслями, укрепиться духом, поверить в то, что «и последние станут первыми», что и ему удастся подписать договоры с Китаем, удастся «оседлать тигра» – сделать невозможное. Он нетерпелив, а Господь словно испытывает его: приучает к терпению, даёт то, чего у него нет…

Николай аккуратно сложил листок бумаги со стихами и спрятал в нагрудный карман.

Вместо четырех дней, обещанных командиром клипера, «Джигит» добирался до Шанхая десять суток. Шел морем, «аки посуху». Казаки сблизились с матросами, шутили, зубоскалили. Рассказывали про Пекин, про службу при посольстве.

– У нас переводчик, – рассказывал Курихин о Попове, – вот те крест! – гипнотизер. Ты перед ним, што муха по зиме: не хочешь, а заснешь. И камнем станешь, и деньгу, какая есть, отдашь – ни ай, да ну!

– Это как же? – крутили головами матросы. – Стало быть, он с чёртом заодно?

– Да с каким там чёртом! – отмахивался Курихин. – Сила в ём такая: много знает. Он, если што, зацепит кулаком, считай – мертвяк.

– Скажи, Ероха?

Урядник Ерофей Стрижеусов согласно кивал:

– Учился, стало быть. Китайцы – народ мудрый.

– Шибаи, – сказал матрос в штанах из белой парусины и заговорил о наболевшем. – Ахвицерам, чо? Особливо в порту? Всех и делов-то: в ресторации кутнуть, а нашему брату тяжельше: на нем трудов на семь потов, да опосля стоко же. – Он помял лицо рукой, словно с похмелья, и злобно ругнулся. – Язви ево в душу, энтое море!

Тент, натянутый на баке, спасал от палящего солнца. Надраенная корабельная медь слепила глаза.

– Одначе, станишные, чую, не скоро мы взад возвернёмся, – вздохнул хорунжий, расстёгивая на груди чекмень. – Ежели чиво, то чиво, а ежели, конешно, што и говорить. – Короб со своими поделками он оставил у Попова, в монастырской гостинице, но всё равно тревожился за его сохранность.

Со стороны камбуза несло кислой капустой и подгорающим маслом.

– Во сне девки весельше, – ухмыльнулся Курихин, принявшийся разглядывать предложенные ему конопатым вестовым матросом бесстыдные открытки с изображением обнажённых японок в откровенно-непристойных позах. У многих в волосах были розы, а на шеях – банты. Одни из них сосали собственный палец, другие умильно строили глазки, а третьи…

Впрочем, рассматривать было некогда, надо было двигаться вперёд, сходить на берег – клипер «Джигит» вошел в устье реки Янцзы и бросил якорь рядом с фрегатом «Светлана», пришедшим из Средиземного моря. По левому и правому бортам раскинулся город Шанхай. Причалы, набережная, разновеликие складские помещения. Всё как во всех портовых городах. Таверны, лавчонки, постоялые дворы, причём один из них расположен напротив тюрьмы, из которой по ночам раздавались душераздирающие крики.

Командир фрегата капитан 1-го ранга Чихачёв весело сообщил, что шёл из Вилла-Франки без остановки, ведя на буксире больше тысячи миль корвет «Посадник» и клипер «Наездник», чьи машины вышли из строя и требовали капитального ремонта.

Познакомившись с радушным и деловитым Чихачёвым, оказавшимся к тому же его тёзкой, старшим на два года, Игнатьев тотчас перебрался на фрегат, велел поднять посольский флаг и отправился к американскому консулу Гарду, недавно принявшего на себя обязанности представителя России. Высокий, худощавый, очень симпатичный человек с живыми карими глазами, он сразу предложил остановиться в его доме:

– Места хватит всем.

Его предложение было принято Игнатьевым с радостью: в этом же доме остановился и министр-резидент Соединенных Штатов Америки Уард. Знакомство с ним могло способствовать сближению Игнатьева с послами других государств, и в первую очередь Англии и Франции. Россия и Америка заняли позицию строгого нейтралитета в предстоящей войне англо-французского десанта с китайцами, и это уравнивало Игнатьева с Уардом. Уравнивало, но Игнатьев никогда не забывал о том, что метаморфозы «Золотого осла» Апулея не идут ни в какое сравнение с теми, какие претерпевают политики и дипломаты, а что касается их нравственности, то герои «Декамерона» выглядят на их фоне прямо-таки святошами.

Дворец, в котором расположилось русское посольство, пользуясь гостеприимством консула Гарда, представлял собой красивое, лёгкое по формам сооружение, радующее глаз лазурной черепицей своей кровли на фоне гор, поросших лесом. Возле дворца – по обе стороны – был устроен небольшой уютный парк, в центре которого находился широко раскрытый партер с газонами и цветниками.

Вдоль набережной, на которую смотрел фасад дворца, красовались веерные пальмы и крупноцветные магнолии. День был жарким, по-южному солнечным. Над морем голубела высь. Поодаль от дворца, в котором проживали американцы, тянулся ряд фешенебельных дач.

– Вот не думал, что доберусь аж до самого Шанхая! – обустраиваясь на новом месте, цокал языком хорунжий и поглядывал из-под руки в сторону набережной, над которой висел разноязыкий гомон женских голосов и крики чаек. – Скажу кому в станице, не поверят.

Вульф осторожно нёс перед собой большую стеклянную банку с лупоглазыми рыбками красно-морковного цвета.

Прапорщик Шимкович вертел головой: искал точку съемки местности – Шанхая и его гавани.

Капитан Баллюзек разместился в изящной дворцовой пристройке, специально выделенной для гостей. Вместе с ним поселились хорунжий и несколько конвойных казаков.

Антип Курихин рассовал по углам казачий скарб, опустился на ступеньку и стал сворачивать цигарку.

– Не жизня у нас – санатория…

– Курорт, – присел напротив Стрижеусов и начал сдавать карты.

Министр-резидент Уард оказался рослым широкоплечим брюнетом с рукопожатием молотобойца. Прямые брови, прямой нос, холодный и вежливый взгляд. А улыбка радушная, добрая.

Игнатьева приятно удивило, что Уард его ждал. Встреча была не пышной, но деловитой, а это радовало больше, чем любой дежурный церемониал. Американец сразу усадил его за стол и забросал вопросами: какова цель прибытия в Китай? Что творится в Пекине? Отчего маньчжуры столь упрямы: не видят прямой выгоды от развития торговли с европейскими державами?

– Когда государство торгует, оно выигрывает при любой погоде, – с жаром предприимчивого человека то и дело восклицал Уард и вскоре распорядился подать виски, вино и жаркое.

– Ввиду отсутствия всякого движения в мертвую пору моего пребывания в Пекине я самым серьезным образом испугался, что эта мертвечина отразится на моем сознании, и никакие потом праздные вакации не восстановят живости моей натуры. – Игнатьев добродушно усмехнулся и откинулся на спинку стула. – Дела мои пока что удручающие. Су Шунь упрям, капризен, беспокоен.

– Он вёл переговоры?

– Да. Вернее, делал всё, чтобы они не состоялись. В итоге пригрозил отправить меня в Кяхту под конвоем и всячески мешал отъезду из Пекина. А до этого он запретил мне посетить вас, когда вы приехали в столицу. Очень жаль, что вы тогда не пожелали встретиться со мной, не настояли на свидании. Уехали, не повидавшись.

– Я был настолько занят, – принялся было оправдываться американец.

– Это явный промах, – посетовал Игнатьев. – Сойдись мы с вами тогда, мы многое успели бы сделать.

– А что вас привело в Пекин? – полюбопытствовал Уард.

– Нужно утвердить Тяньцзиньский договор. А заодно сообщить маньчжурам, что Россия в своих действиях будет солидарна с Северо-Американскими Штатами.

Это явно удивило Уарда, и он замолчал, не зная, что сказать по поводу услышанного. Используя его заминку, Николай предложил ему дать взаимное обязательство не брать на себя роль посредника без взаимного согласия. Сказал и испугался: а вдруг американец даст «добро», примет его условия? Однако Уард уклонился от обязательства.

– Честно говоря, – проговорил он, расправляясь с куском жареного мяса, – я по горло сыт Китаем и мечтаю как можно скорее вернуться в Америку. – Этим он как бы огранил сферу своих планов.

– А мне ещё в Китае загорать и загорать! – живо откликнулся Игнатьев.

– А с кем бы вы хотели иметь дело? – приступая к десерту, поинтересовался американец.

– С принцем И Цином. Он ратует за укрепление Китая, за серьезные реформы в экономике страны. Честно говоря, наши затянувшиеся отношения по части обмена грамотами начисто лишены какой бы то ни было практической пользы и представляются мне дрянным спектаклем, скучным и пошлым до тошноты. Возможно, я не прав и перестал воспринимать переговоры в свете должной занимательности, но чувство тупиковой безысходности пока преобладает. – Сказав это, Николай поморщился, как от зубной боли. – Таково моё пребывание в Пекине. Оно разительно ничтожно в отношении порученного дела и совершенно напрасно для меня, как человека сугубо военного. Будь я этнографом или хотя бы литератором средней руки, тогда, может, счёл бы скуку моей жизни философическим уединением, но… – он вздохнул, – не дано. Надеюсь, вы поможете мне расширить круг моих знакомств в Шанхае.

– Непременно, – кратко пообещал Уард и, памятуя о том, что Россия первой из великих держав признала суверенитет Североамериканской республики, граждане которой с большим воодушевлением сражались за независимость и свободу самоуправления, предложил выпить за дружбу двух государств.

Окна в сад были открыты, пахло розами и морем. В зарослях лимонника чивикала неведомая птаха, но трещавшие, как заведённые, цикады, неожиданно умолкли.

– Перед бурей, – сказал американец. – Цикада чует ветер.

Глава XV

Всю ночь бушевал ливень, гремел гром, и яростно ревело море. Природа словно давала понять, что ни о какой передышке и речи быть не может. Игнатьеву предстояла борьба, нелегкая борьба за свое право представлять Россию: он вступал в тот круг людских взаимоотношений, где вежливостью прикрывают подлость, а предательство считают делом чести. Молятся на политическую выгоду. «Ну что ж, – подбадривал он себя, прислушиваясь к шуму ветра и дождя, – делать нечего, надо приноравливаться к обстоятельствам. Нет легкой службы, нет пути назад. Любая служба обременительна, а государева и подавно». Он знал, что на попятную не пойдёт: бегущий от трудностей – вечный беглец. Нет, он станет биться один против всех. «В конце концов, – думалось ему, – самые большие препятствия на нашем пути возводит страх. Человек – это та птица, которая сама себе подрезает крылья, и всё оттого, что мы идем на поводу своих амбиций. Это так же верно, как и то, что многие дипломаты – прекрасные люди, в отличие от той политики, которую они проводят. Изъяны ремесла. Тяжкая доля отстаивать чуждое мнение. А я, – продолжал он размышлять, – собираюсь отстаивать интересы близких мне людей и прежде всего интересы родины. Если помнить о том, что из рук моей судьбы меня никто не вырвет, даже смерть, нет той силы, которую бы я не одолел». – Придя к этой мысли, он улыбнулся и, мысленно поцеловав My Лань, вскоре заснул.

На левом боку хорошо засыпать, на правом – просыпаться.

Утром от ближних гор, чьи склоны уходили в воду, после грозы шёл белый пар.

Вульф принес целую кипу свежих газет, наперебой вопивших о походе англо-французского десанта на Пекин. Лондонская газета «Дейли телеграф» громогласно заявляла: «Великобритания должна развернуть наступление на всё морское побережье Китая, занять столицу, выгнать императора из его дворца… Так или иначе, нужно пустить в ход устрашение, довольно поблажек… Китайцев надо научить ценить англичан, которые выше их и которые должны стать их господами… Мы должны по меньшей мере захватить Пекин, а если держаться более смелой политики, то за этим должен последовать захват Кантона навсегда…»

Николай отложил газету и задумался. Он знал, что Цины едва держатся на троне, но то, что Англия намерена свергнуть династию, было для него открытием. Ведь ещё в прошлом году Уайтхолл официально утверждал, что военные действия против Китая носят не захватнический, а «воспитательный» характер и ни о каком свержении правящей маньчжурской династии в министерстве иностранных дел Соединенного Королевства никто всерьез не думает. Наоборот, уступчивость Цинов, видящих свою главную задачу в подавлении мятежников на юге, позволяла надеяться на благоприятный исход предстоящей военной кампании и удовлетворение насущных интересов Англии без «оперативного вмешательства» во внутриполитическое устройство Поднебесной.

«Мы сильно отстаём от Англии в своих претензиях к маньчжурам, – встал из-за стола Игнатьев и подошел к окну. – Они привыкли видеть в нас соседей, воспитанных, немногословных, и не считают нужным идти нам навстречу, а британцы бьют их почем зря и нагло диктуют условия. Интригу плетут так, как рыбаки сеть: чтоб порвалась, но не распустилась».

Лёгкий сквозняк вздувал шёлковые занавеси, приятно холодил лицо. Море катило пенные валы, и высоко-высоко в небе, на незримых качелях ветров, стремительно взмывали к солнцу чайки. Красивый парк, окружавший дворец, был ярко озарён небесным светом; магнолии и пальмы, смыкая свои кроны, превращали центральную аллею в тёмно-зелёный туннель, в конце которого были чугунные ворота, охраняемые двумя конвойными казаками. Сейчас в карауле стояли Беззубец и Шарпанов. Первого он узнал по лихо заломленной фуражке, а второго – по волнистому чубу цвета вороньего крыла.

Вдоль набережной благоухали розы, орхидеи и вовсе незнакомые цветы. Николай потянул носом воздух и явственно припомнил, как удивителен и благостен был запах My Мань: запах чабреца и липового меда!

Чтобы не предаваться любовной тоске, он решил прогуляться по городу: купить хорошего вина, приобрести столовые приборы (желательно из серебра) – для будущих приемов, да и вообще поближе познакомиться с Шанхаем.

Он уже выходил из комнаты, когда налетевший порыв ветра с треском захлопнул фрамугу, и на подоконник кусками посыпалась замазка.

От неожиданности Николай вздрогнул и задержался в дверях: сердце летуче пронзила тревожная боль. Какое-то недоброе предчувствие. Он машинально глянул на часы: было без четверти двенадцать, затем нарочно глубоко вдохнул, медленно выдохнул, чтоб успокоить дрогнувшее сердце, и велел Дмитрию сопровождать его.

Зайдя к консулу Гарду, он узнал, что полномочные послы: английский – лорд Эльджин и француз барон Гро, с чьим именем было связано насильственное подписание Тяньцзиньских договоров, задерживаются в пути из-за гибели парохода, на котором они собирались плыть вместе. Эта отсрочка их прибытия позволила Игнатьеву нанести визиты главнокомандующим союзническими армиями генералу Хоупу Гранту и Кузену де Монтобану, представиться английскому послу Фредерику Брюсу и его коллеге, французу Бурбулону. Фредерик Брюс, двоюродный брат лорда Эльджина, сухощавый блондин с тонкими губами и настороженностью во взгляде, сухо пожал протянутую ему руку и раздраженно сказал, что слишком загружен работой.

– К сожалению, я не имею времени для светской болтовни. Не далее как две недели назад мы пережили осаду города и до сих пор разбираем завалы скопившихся бумаг. Вы даже не представляете себе, что здесь творилось!

– Буду рад узнать подробности из ваших уст, – пропустил мимо ушей обидное замечание насчёт «светской болтовни» Игнатьев и слегка склонил голову, давая понять англичанину, что готов выслушать всё, что он скажет.

– О! – воскликнул Фредерик Брюс, не ожидавший такой кротости от русского посланника, и закатил глаза под лоб. – Охваченный паникой Шанхай спешно вооружался, но прежде запасался провизией.

Цены на рис и крупу росли столь стремительно, что в принципе уже никто не торговался. Чиновники, имевшие возможность, выехать из города, торговцы, давно распродавшие товары, их жены, наложницы, слуги – все устремились в порт, на корабли: торопились вывезти сокровища и деньги, спасти свою жизнь. За ними толпами бежали проститутки: страшились повстанцев, отъявленных головорезов, убивавших любого на месте. Кокотки всех мастей молили в один голос: «Возьмите нас с собой! Мы честно отработаем билет, любую стоимость проезда!» Матросы прятали их в трюмах, в угольных складах, потом носили им туда еду и воду – полными тазами. Златотелые бонзы в кумирнях замазывались глиной, дёгтем и смолой. Драгоценности монастырей маскировали, замуровывали в ниши, растаскивали по домам.

– И как же вы отбились? – с самым живым участием поинтересовался Николай, всем своим видом показывая, что вполне понимает тот ужас, который пришлось пережить иностранным дипломатам, до последнего не покидавшим город.

– Создали отряды самообороны, перегородили улицы, забаррикадировали посольства, а главное, – воодушевился Фредерик Брюс, – американцы и французы быстро организовали сотни наёмных солдат, вооружили их и двинули навстречу тайпинам.

Китайский болванчик, стоявший на столе, бессмысленно взирал на Игнатьева и кивал, как только англичанин затрагивал его. Трудно было представить, что здесь, в Шанхае, среди зелени и света, среди благоухающих цветов, под мерный, ровный плеск накатных волн, женщины панически заламывали руки и молили небо о спасении. Плакали дети, и тряслись от страха старики. Вспомнились слова командира эскадры Лихачева: «Важно сохранить остойчивость судна при любой погоде». Судя по рассказу Брюса, союзникам это удалось: они отстояли Шанхай для себя. Сохранили «остойчивость судна».

– Вы совершили подвиг, – с восторгом одобрения заметил Николай.

– К сожалению, – ответил англичанин и страдальчески поморщился, – мы потеряли много средств и времени: хуже всего – нехватка людей. Дела требуют постоянного моего присутствия. Я уже забыл, когда тщательно взвешивал все за и против, мы давно перешли с китайцами на язык ультиматумов, и я не имею ни малейшей возможности отвлечься хотя бы на день или два, избавиться от всех этих убийственных забот и отдохнуть. В этом смысле я чистосердечно завидую вам: Россия не воюет с Китаем…

– У нас нет серьёзных разногласий, – ответил Николай и выразил надежду, что с прибытием в Шанхай лорда Эльджина у его предшественника появится время для отдыха и «светской болтовни». Так и сказал: «для светской болтовни». А что? Пусть в следующий раз не забывается и знает: память у русского посланника отличная.

Фредерик Брюс насупился. Его враждебность не была наигранной, и он теперь не знал: скрывать её или прикинуться обиженным?

– Я думаю, – помедлив, сказал он, – лорд Эльджин объяснит вам вашу роль.

Расстались они более чем сухо.

Господин Бурбулон, посол Франции в Китае, ведший вместе с Фредериком Брюсом переговоры по утверждению Тяньцзиньских договоров с китайскими уполномоченными, принял Игнатьева намного любезнее, нежели англичанин, но показался самым заурядным чиновником, не столько думающем о деле, сколько довольствующимся своим должностным местом и королевским жалованьем. У него были приятные манеры, но говорил он медленно и как бы неохотно, с простудной, гнусавой растяжкой.

– Маньчжуры прислали в Шанхай своего уполномоченного Си Ваня. Он явно намерен добиться отмены многих статей договора. Во-первых, – возмущенно сказал Бурбулон, – он склонен к тому, чтобы лишить нас права появляться в Пекине, а во-вторых, объявил о запрещении консулам и торговцам углубляться внутрь страны.

– Это ультиматум.

– Ультиматум, – согласился Бурбулон. – В случае нашего отказа принять его условия Си Вань заявил о своем праве отказаться от Тяньцзиньских договоров.

– Это уже слишком, – заметил Игнатьев, начиная понимать озлобленность Су Шуня. – Я ведь тоже не сумел в Пекине подписать Тяньцзиньский договор.

Бурбулон кивнул.

– Си Вань ссылается на то, что уполномоченные, подписавшие договора, были так запуганы французами… что сами не знали, что подписывают.

– Один из них недавно отравился, – сообщил Игнатьев. – Принял яд.

– Ну вот, – развел руками Бурбулон, – если ещё и верховный комиссар Гуй Лян преставится, отдаст Богу душу, мы вообще оказываемся в тупике.

– Придётся снова воевать.

– Придётся, – подтвердил француз и шевельнулся в кресле, усаживаясь поудобнее. – И знаете, о чём ещё Си Вань всё время говорит? – Его взгляд пытливо вонзился в Игнатьева. – Он похваляется тем, что Россия не смогла добиться от Китая территориальных уступок и теперь вы намерены просить «белых варваров», стало быть, нас, посодействовать в этом щекотливом вопросе.

Игнатьев едва сдержался, чтобы не выругаться вслух. Су Шунь его опередил. То, что он держал в тайне, в одночасье становилось известно многим. Теперь нужно было срочно что-нибудь придумать, опровергнуть столь унизительное для России толкование его прибытия в Шанхай. Официально заявить, что у России с Китаем разногласий нет.

Вернувшись во дворец, он сразу же зашел к Уарду. В его манерах была открытость и естественность. «Мне кажется, – думал Игнатьев, пожимая руку гостеприимному американцу, – он способен глубоко чувствовать».

Расположившись в кресле, он рассказал Уарду о нелепых слухах, которые распространяет маньчжурский сановник, и передал ему текст своего обращения к союзническим послам.

– Вы давно знаете лорда Эльджина? – спросил Николай американца, когда тот ознакомился с текстом письма и отложил его в сторону.

– Его не любят, – уклонился от прямого ответа Уард, верно угадав, что интересует Игнатьева. – Всем отвратительно его высокомерие.

– Спесь умной не бывает, – заметил Николай.

– Лорд Эльджин слишком нервен, – откинувшись на спинку дивана, вытянул ноги Уард. – Так и готов вцепиться в глотку всякому, кто не согласен с ним и говорит не так, как ему хочется.

– Диктатор.

– Самодур.

– В его жилах течёт королевская кровь, – усмехнулся Игнатьев.

– Не знаю, – ответил Уард. – Самонадеянность кичлива, и отвратна.

– В таком случае он захлебнется собственной гордыней.

– Всё возможно, – усталым голосом сказал Уард. – Но я не собираюсь прерывать с ним отношения. Моя ситуация не такая плохая, чтобы ссориться по пустякам.

Он выглядел спокойным, дружелюбным, безобидным. Несмотря на свой высокий рост и узкие плечи, худым или костлявым он не казался. Белая сорочка с закатанными рукавами обнажала крепкие жилистые предплечья и широкие могучие запястья. Это были руки кузнеца, молотобойца, а уж никоим образом не чиновника дипломатического ведомства.

«В сущности, – думал Игнатьев, возвращаясь к себе, – Вашингтон и Лондон очень близки между собой, несмотря на в общем-то изрядную дистанцию между двумя столицами. Освободившись от диктата Англии, североамериканцы тотчас приняли её модель внешней политики, сделав упор на усиление своей финансовой экспансии. Он уже знал, что в руках деловых представителей Нового Света на территории одного только Шанхая находился Амойский судостроительный завод, завод «Хоукинс и Ко» и «Шанхай – ремонт судов». Николай передёрнул плечами. Ему и в голову бы не пришло заняться обустройством прибыльного дела в Шанхае или же в Пекине, а вот у того же Уарда две мануфактурные фабрики, а у Фредерика Брюса – акции завода «Сянаньшунь» и три ювелирных лавки в Гонконге. Об этом ему по секрету сообщил Бурбулон, сам имевший в Макао несколько больших и респектабельных гостиниц. Адмирал Хоп, прибывший недавно на своем флагмане «Возмездие» из Кантона, который даже не пришлось брать штурмом: тайпины откупились и покинули город, честно признался, что «служба службой, а личный интерес ещё никем не упразднён». В конце концов, и королева правит так, что у её семейства прибавилось золота и бриллиантов, а ничуть не убыло. И, кроме всего этого, она ещё кичится богатством, не стесняется жить в роскоши: ей принадлежат почти все банки и ссудные конторы, алмазные копи и судостроительные верфи, бесчисленные острова в Индийском океане и угольные шахты в разных уголках Земли. Легче назвать, что ей пока не принадлежит, нежели перечислять те сферы человеческой деятельности, в которых она властвует без всяких церемоний. Имея всё, она стремится отобрать последнее. И в этом ей потворствует парламент – первый попуститель казнокрадства. Богата не Англия, не государство, не народ, а ряд аристократических фамилий. Вот уж и впрямь: умение править, это умение обратить в свою пользу даже победы врага. Но как ни мудри, несметные сокровища и неисчислимые богатства могут со временем оскудевать, и это волнует их владельцев гораздо больше, чем сознание своей недолговечности. «Живи хоть тысячу лет, покажется мгновением», – говорит Библия. Но смысл жизни баснословно богатых людей состоит в том, чтобы управлять будущим из прошлого, из собственной могилы, демонстрируя потомству всесилие денег и свой эгоизм: как я задумал, так всё и вершится. Потомки живут под гипнозом вчерашних идей.

После обеда он сел за стол и составил циркулярное письмо, с которым обратился к каждому посланнику. В письме он разъяснял свое нейтральное миролюбивое положение стороннего наблюдателя, «вполне совместимое, однако, с искренним сочувствием к видам английского и французского кабинетов, стремящихся внушить маньчжурскому правительству уважение к трактатам, распространению христианства и развитию торговых сношений с этим государством».

Брюс и Бурбулон обещали передать письмо новым уполномоченным послам, как только они прибудут в Шанхай.

Когда дневная жара спала, Игнатьев предложил Вульфу и Баллюзеку составить ему компанию: пройтись по набережной, спуститься к морю. К ним присоединились драгоман Татаринов и прапорщик Шимкович, успевший загореть до черноты – настоящий военный топограф.

Спустившись по лестнице, они попали на аллею, с которой открывался чудный вид на гавань и окрестности Шанхая. Вплотную к морю подходили горы с мягкими контурами, сплошь одетые густым зеленым лесом. Деревья спускались к самой воде.

Пройдя берегом пруда, укрепленного бамбуковым плетнем, Игнатьев со спутниками обогнули фонтан с золотистыми лилиями и, полюбовавшись пламенно-яркими розами одной из цветочных клумб, свернули на дорожку, ведущую к морю. Удушливо пахло магнолиями, терпентинным деревом и хвоей.

– Флот её величества – это сокровище Британии, – возвращаясь к прерванному разговору, сказал Вульф и посмотрел на прапорщика Шимковича взглядом человека, знающего себе цену. – С его помощью они прибрали к рукам множество земель, колонизировали чуть ли не полмира.

– В Америке много французских колоний, – поддержал разговор Баллюзек.

– Мы это знаем, но все время держим в уме Англию, – довольно сухо заметил Вульф. – В нашей русской голове бродит множество идей, но нужна одна, благодаря которой все остальные можно будет применить на практике. Это также бесспорно, как и то, что стоит выбросить из головы женщину и наши дела тотчас начинают идти в гору.

Игнатьев стиснул зубы, как от оплеухи. Кровь бросилась ему в лицо, и он еле сдержался, чтобы не ответить секретарю мстительной грубостью. Ему показалось, что тот нарочно прибегнул к столь сильному сравнению, обидно отозвавшемуся в сердце. Какие бы люди ни окружали Николая, какое бы событие ни произошло, всё, что было связано с My Лань, ясно сохранялось в его памяти, нисколько не тускнело и не изменяло облик. Ни самой My Лань, ни времени их встреч. Он любовался ею издали, на расстоянии разлуки, мысленно, во сне, наедине с собой. Любовался так, как в детстве любовался утренней зарей или цветущей вишней, испытывая нежность и неизъяснимую печаль. Как будто согревал в своих руках окоченевшую от холода пичугу, которую обязан был – незнамо почему! – через какое-то мгновенье отпустить – во тьму кромешной ночи. Волна блаженной нежности отхлынула и обнажила боль, как прибойная волна, откатываясь, обнажает подводные камни. Эта боль давила и теснила изнутри, переполняла тоской и скручивала нить воспоминаний в тревожную звенящую струну. Он слышал мелодичный голос My Лань, её счастливый смех, чувствовал прикосновение милых рук и ничего не мог поделать со своим желанием немедля, тотчас видеть её и говорить с ней; говорить нежнейшие, идущие из глубины души слова: о своих чувствах и о том, какое она чудо! На ласковый взгляд отвечать ласковым словом, трепетным и долгим поцелуем… Не было ещё ни у кого такой любви и, видимо, не будет.