Текст книги "Модус на пространстве текста. Монография"

Для русской речи Т. В. Шмелева выделяет шесть сфер речи – это бытовая, деловая, научная, политическая, религиозная и эстетическая сферы.

Очень важно, на наш взгляд, что здесь выделяются не просто сами сферы, но и признаки, которые могут быть использованы для их выделения. Каждая сфера имеет собственные характеристики:

– предназначение в социальной жизни;

– состав участников и их роли;

– репертуар речевых жанров;

– фактура речи;

– языковое воплощение;

– способы регламентации;

– филологические науки, изучающие тексты данной сферы.

О трудности работы хотя бы по адекватному описанию одной из сфер Т. В. Шмелева говорит так: «Понятно, что ответы на все пункты этой „анкеты“ могли бы составить содержание большого труда…» [Там же, 73]. А мы бы от себя добавили, но это было бы не только возможно, но и относительно быстро и качественно осуществлено, если бы такая задача была поставлено, скажем, коллективу филологов, скажем, государством, и на это им было бы выделены средства. Пока же такие глобальные задачи отдельные исследователи решают исходя из своих собственных взглядов на безбрежный океан словесности, в одиночку наблюдая за огромным, комическим массивом всей русской словесности, в рамках отдельных индивидуальных работ.

По мнению проф. Шмелевой, опирающемуся на идею М. М. Бахтина о первичных и вторичных речевых жанрах, бытовая сфера является первичной, естественной, содержит в себе потенциал для развития всех других и поставляет для этого свои ресурсы.

В деловой сфере преобладает письменная речь, множество ее жанров имеют общее название документ, в последнее время интерес к этой сфере существенно вырос.

Научная сфера общения сегодня существует как множество конкретных научных сфер, но тем не менее их участниками осознаются общие закономерности научного общения, приоритет в ней письменной формы речи, существование в ней специфической системы жанров, для участия в этом общении требуется высокий уровень профессионализации.

В политической сфере речи «сейчас мы наблюдаем… кризис, мучительное рождение новой политической речи из разных материалов – дореволюционных, импортных, (показателен в этом отношении термин спикер Думы) и иносферных – в первую очередь научной и бытовых сфер [Там же, 75]».

Религиозная (конфессиональная) сфера была в нашей стране фактом прошлого и «вернулась» в начале 1990-х годов.

Сферную дифференциацию русской речи в своей работе Т. В. Шмелева представляет в виде следующей схемы.

Рис.1. Сферная дифференциация русской речи

Мы выделяем эти сферы по таким же, как и вышеперечисленные, признакам. Но мы более конкретизируем признаки 1) и 2) обязательным добавлением институционального характера вида социальной жизни и характера социальных ролей. Для базовой, первичной сферы, бытовой, конечно, это не обязательно. Тогда как для полноценного, полноправного общения, для перестройки своей речи вообще, речевых навыков в частности и для существенной модернизации словаря личности это, на наш взгляд, почти всегда обязательно.

Если человек участвует в создании научных текстов, почти наверняка это вызвано прежде всего тем, что он находится на определенном уровне своей социализации, входит в определенный общественный институт – высшего образования и/или научной работы, его тексты во многом предопределяются требованиями Высшей аттестационной комиссии и иных учреждений, входящих в научный институт страны.

Успешное владение деловой речью почти всегда обусловлено тем, что человек каким-то образом входит в институт управления, в бюрократический аппарат. А вот выделять в качестве отдельной сферы именно сферу политической речи мы бы не стали. На наш взгляд, то, что у Т. В. Шмелевой называется политической сферой – это один из самых больших, но всё-таки сегментов деловой речи.

Вообще каждая сфера речи разбита на множество сегментов и кластеров, их картина постоянно меняется, дополняется и, наоборот, какие-то кластеры и большие сегменты с течением определенного времени становятся неактуальными, устаревшими, уходят из речевого оборота. Более всего сегментов и кластеров, конечно, в базовом речевом слое, бытовом. Там не только повседневная семейная речь, общение между хорошо знакомыми, но и такие сегменты, как речь субкультур, в которых в свою очередь свои кластеры, например, смеем утверждать, что речь молодежи, называющей себя «эмо», скажем, в Хабаровске, и речь, называющих себя так же, но живущих в Москве, имеет свои различия, включая самые существенные – лексические.

У нас есть и существенное добавление схеме сфер русской речи, как она изображена в статье Т. В. Шмелевой. Вслед за Ю. В. Рождественским и А. А. Волковым мы считаем большой массив публицистических сочинений, публицистической речи одним из главных сферных уровней, точно так же, как и эстетический, возвышающимся над всеми остальными, названной в статье Т. В. Шмелевой практическими [Там же, 75]. О возвышении эстетического уровня Т. В. Шмелева пишет так: «Существование эстетической сферы общения возможно только тогда, когда в обществе вырабатывается особое – непрактическое – отношение к действительности. В русской культуре эта сфера начала формироваться в XVIII веке… Свидетельства ее формирования – появление публики – поклонников изящной словесности и авторов художественных текстов… Развивая идею М. М. Бахтина о первичности/вторичности речевых жанров, можно сказать, что эстетическая сфера – „третична“, поскольку вырабатывает свою систему жанров и принципы поэтического языка» [Там же, 75].

Мы опять бы добавили институциональность этой сферы – в русской культуре это, прежде всего, так называемые «толстые журналы», вокруг которых происходит самое живое движение литературного процесса, и авторов, и читателей, и критиков, – от «Современника» А. С. Пушкина до сегодняшних, которых, по подсчетам, не менее сотни; поэтические клубы, от клубов Серебряного века до сегодняшних, имеющихся в любом большом городе; а также творческие союзы – от морально устаревшего Союза писателей России, как бы вытекшего из Союза писателей СССР, и подобного – Союза российских писателей, более похожих на клубы СП Москвы, СП Санкт-Петербурга и т.д., до сегодняшних Интернет-клубов любителей изящной словесности («Сетевая словесность»: «Проза.ру», «Стихи.ру» и др.).

Но главное наше добавление и изменение схем Т. В. Шмелевой – исключение из состава глобальных сфер сферы политической и добавление в нее сферы публицистической, которая как бы тоже приподнята над остальными. Она «больше, чем вторична», но «меньше, чем третична». И вот почему. Если мы говорим, что публицистика – это прежде всего «летопись современности», это прежде всего разговор о важных проблемах политики, экономики и культуры, причем сегодняшняя публицистика пользуется возможностями средств массовой информации, то мы увидим, что публицистика охватывает как раз темы широчайшей базовой сферы, у Т. В. Шмелевой названной бытовой, но, по нашему мнению, и с такими сегментами и кластерами, как проблемы молодежи, досуга, спорта, кулинарии, домашней экономики, образования детей, безопасности жизни, путешествий, и т. д. и т.п., делая их темами культуры – в понимании Ю. В. Рождественского, (Ведение в культуроведение. – М., 1996) культура – способ воспроизводства человечеством самое себя.

Публицистика сегодня «несет в массы» и достижения науки, причем не только гуманитарной, но и физики, биологии, и других естественных наук, при этом почти не заимствуя ни словарь, ни другие речевые элементы академической науки. При этом публицистика говорит в очень большой части об управлении в широком смысле слова, то есть о политике и экономике, но почти не заимствуя ни лексикона, ни синтаксиса деловой речи (опять же в широком понимании слова). Сегодняшняя публицистика не мало, а очень много говорит о церковной жизни, и вообще о религиозной сфере (не только у РПЦ, но и у других главных конфессий сегодня есть пресс-службы и/или отделы связи с общественностью). Но дотянуться до эстетической сферы публицистической сфере мешает то, что она не строится на принципах художественного образа, мимесиса, является более практическим искусством, нежели мусическим, с одной стороны (заметим, что любой простой зритель даже телевизионные сериалы не назовет искусством кино, на наш взгляд, это какая-то сегодняшняя еще не исследованная область публицистики, правда, с допущением вымысла), и само чувство сферы здесь другое, публицистические тексты не дают того уникального эффекта, того ничем не передаваемого наслаждения от чтения, которое дают (во всяком случае, призваны давать) произведения художественные.

В последних главное – «математика воображения», когда автор задает «уравнение» (между «первой» и «второй» реальностями), а читатель его решает. Причем вовсе не обязательно, что произведение художественно тогда и только тогда, когда в нем присутствует вымысел, над которым «слезами обольюсь». Фактическая чужая жизнь (иногда даже своя!), иные место и время тоже подпадают под излучение (гравитацию, инструмент) воображения. Вряд ли можно упасть в обморок, прочитав даже самую трагическую, но официально, казенно составленную биографическую справку, хотя документальная художественная повесть, включив «математику воображения» адресата, вполне может привести к сильным эффектам и к аффектам…

И, наконец, для публицистической сферы уже выработаны, как и для других упоминавшихся сфер множество языковых и речевых специфических характеристик в рамках стилистики, и функциональной и стилистики выразительных средств, и отдельными исследователями и в рамках отдельных школ, например, школы стилистики и литературного редактирования с именами К. И. Былинского, А. Э. Мильчина, И. Б. Голуб и др.; научной школы стилистики Г. Я. Солганика, и многих других научных школ и коллективов.

Итак, мы, генерируя концепции Ю. В. Рождественского, А. А. Волкова и Т. В. Шмелевой даем такой ряд главных сфер речи, типов сегодняшней русской словесности: бытовая (со множеством подвидов – от семейно-бытовой до субкультурных); управленческо-деловая или просто деловая, которая включает в себя и политическую речь, и юридическую, и дипломатическую, и учрежденческо-управленческую (бюрократическую), и еще несколько сегментов и очень много кластеров; научная, тоже с большим, по количеству конкретных наук, сегментов, и огромным количеством, как минимум по количеству главных тем, объектов внутри дисциплин, а также научных школ, подсегментов, кроме того, подвидами школьной и университетской речи (как бы тоже научных, но еще с не очень высоким или совсем маленьким уровнем профессионализма говорящих-пишущих), и также большим количеством более мелких, чем сегменты и подвиды, кластеров.

Пожалуй, самая монолитная, внутри, назовем их так – конфессиональных сегментов, будет сфера религиозная. Тем не менее, она таит в себе предмет для изучения ее лингвистических речевых особенностей как типа современного текста, чему в последнее время уделяется свое внимание, так, защищаются диссертации, исследующие в рамках научной номенклатуры 10.02.01 определенные жанры современной религиозной сферы как особый тип текста (например, рассматривающую так православную проповедь [Ицкович 2007]).

Над этим распространяется публицистическая сфера, и самое верхнее положение занимает сфера эстетическая, как вид словесности чаще называемая художественной литературой. Она возвышается надо всеми не только потому, что мимесис-подражание тотален, образом может стать всё, что есть, было и будет, но и потому, что эстетическая сфера пользуется всеми языковыми, речевыми и стилистическими средствами первичной и вторичных сфер, эстетизируя их, то есть приподнимая над их собственной только-практичностью.

На нашей схеме это выглядит так.

Схема сфер речи – 2

Рис. 2.

При этом, в соответствии с учением о модусно-диктумном устройстве высказывания, как его видел Шарль Балли, а затем переложила эти принципы на пространство текста современная лингвистика, мы выделяем наиболее важными для текстостроительной роли модуса, наиболее вместительными вообще для модусно-диктумных отношений, с самым сложным и разветвленным, с самыми разнообразными формами, смыслами, возможностями для строительства мыслевыразительных приемов тексты словесности (по возрастающей) научной, публицистической и художественной, соответственно научной, публицистической (журналистской) и эстетической сфер. И вот почему.

Бытовая сфера речи отличается от всех иных не только тем, что в ней – первичные речевые акты и жанры, но и тем, что она – сама жизнь, во всяком случае, с ее помощью жизнь осуществляется. Во всяком случае, чаще осуществляется, чем комментируется. При помощи деловой сферы осуществляется деловая жизнь, управление обществом и хозяйством, а при помощи духовной (религиозной) – духовная жизнь вообще и церковная в частности. А вот научная (в особенности гуманитарно-научная), публицистическая (журналистская) и изящная словесность жизнь чаще всего не осуществляют, а только комментируют, отражают её, ей подражают. Это в подлинном смысле сочинения, не обязательные ни для продуцирования автором, ни для восприятия адресатом. В этих сочинениях в современности осталось мало места для подлинно нового, то есть для указаний тех мест, куда может и как должна развиваться жизнь. Большого приращения смысла, новых значений, новых знаний, подлинно актуальной информации, то есть нового диктума в ней мало.

Но все три указанные сферы – научная, публицистическая и художественная – подлинно творческие, то есть в них самим существом этих сфер должно обеспечиваться нечто постоянно новое, постоянно авторское. Развивать диктум, кроме бесконечных повторов силлогизмов и пропозиций, здесь трудно, но можно развивать модус. В более широком смысле, чем его описывал Шарль Балли. Всё новых комментариев к жизни, новых комментариев, всё новых комментариев чужого и своего авторства, и т. д. При этом технически возможность продуцирования текстов расширяется день ото дня.

Это выводит современную словесность на самопроизрастающее расширение, разветвление и усложнение модусной области текста, прежде всего в трех указанных областях словесности. Если мало новых смыслов, но объема словесности не меньше, а – в связи с огромными возможностями прогресса, демократии, всеобщего образования, увеличения свободного времени у всех, – массы, объема словесности всё больше, следовательно, всё больше не самой жизни, а размещения её пропозиций из настоящего в прошлое и будущее, и наоборот; всё больше оценок; всё больше не высказывания собственных первичных смыслов, а цитирования и комментирования чужих; всё больше сомнений в достоверности даже уже хорошо известного и наоборот, утверждения в качестве как бы факта абсурдного; всё больше этикета вместо действия и действий с этикетом; в современных сочинениях всё больше императивности и в особенности модальности (надо, можно, возможно), часто пустых и ложных, поскольку в условиях, когда мало подлинных смыслов (в одном из главных значений смысл – направленность), – не видно цели. В доказательство такого глобального вывода можно привести не только ссылку на труды Ю. В. Рождественского и А. А. Волкова, но и всю философию постмодернизма, а кроме того, множество и чисто лингвистических аргументов. Но это заняло бы огромное количество места и увело бы нас далеко от темы. Скажем здесь хотя бы о том, в модусе СМИ-словесности сегодня очень агрессивно выглядят попытки приписать тому или иному высказыванию-сообщению статус «сенсации», когда как при внимательном прочтении это сообщение никакой сенсацией не является. В этом мы видим современнейшую «лукавую» роль модуса персуазивности, когда диктум не дотягивает до смысла не просто достоверности, но и сверх-достоверности (сенсации), на него хотя бы можно надеть маску сенсации, чтобы привлечь внимание чего-то к чему-то в сегодняшнем текучем океане текстов.

В самом большом объеме и развитости модуса в сочинениях научного, публицистического и эстетического типа – и хорошая и плохая роль модуса: он позволяет заниматься творчеством, причем очень многим людям, но он и позволяет говорить слишком много и мешает вовремя остановиться.

Итак, в условиях, когда подлинно новой, нетривиальной информации мало и становится всё меньше, а количество текстов неуклонно увеличивается, возрастает роль отношения к любой информации.

1.4.1. Истоки модуса в русской словесности и возможные пути его развития

Откуда берет свое начало развитый модус сегодняшней русской словесности; как он может развиваться в будущем?

В русском Средневековье модуса в сегодняшнем понимании – такого уровня высказывания, текстов и речи, в котором заключены смыслы отношения говорящего к фактам, прежде всего, в категориях квалификации (авторство, достоверность, «хорошо/плохо»), актуализации лично-пространственно-временной и актуализации ирреальных модальностей (должно, можно, возможно, надо, целесообразно, и т.д.) до середины XVI века не было и быть не могло, поскольку существовало совершенно иное, нежели сегодня качество книжности. Оно заключалось в полном доверии к любому тексту, подавляющее большинство которых были письменными и не требующими верификации, ни референтной, ни умственной, ни чувственной.

Литература (от litera – буква, еще ранее – черта, штрих, мазок), то есть нечто начертанное (в русской или, допустим, китайской древности – самим Небом). До середины XVI века, – пика Русского Средневековья (начала русского барокко?), литература была сакральной, была объектом абсолютного доверия, то есть веры. Если учесть, что модус – в понимании Шарля Балли, – некая логико-психологическая переменная к ситуации-факту, то стоит сказать о том, что переменных в мире веры нет. До научной филологической, а значит, критической, скептической установки к тексту, до эпохи начала недоверия к автору, сомнения в его тексте – модуса в данном понимании не было и не могло быть. Академик Д. С. Лихачев отметил в текстах русского Средневековья явление «стилистической симметрии», сущность которой состоит в следующем: «…об одном и том же в сходной синтаксической форме говорится дважды; это как бы некоторая остановка в повествовании, повторение близкой мысли, близкого суждения, или новое суждение, но о том же самом явлении» [Лихачев 1965, 418]. В контексте нашего исследования это говорит о том, что в такой ситуации если и не был полностью зарыт, то весьма ограничен и метааспект, и метатекст русского текста. Д. С. Лихачев также подчеркивает характер сакрального отношения адресата к тексту, при котором практически неважен какой-либо модус.

В целом о противопоставленности качеств текста Русского Средневековья и текста Русского Нового Времени ёмко и точно сказал М. М. Бахтин. Он о «дофилологической» (в наших терминах – «домодусной»: в обоих случаях кавычки обязательны) эпохе русской словесности в противовес сегодняшней эпохе гуманитарной мысли как мысли о мыслях и тексте о текстах, – в своей тезисной, но не прошедшей не замеченной работе «Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках» писал так: «„Подразумеваемый“ текст. Если понимать текст широко – как всякий связный знаковый комплекс, то и искусствоведение (музыковедение, теория и история изобразительных искусств) имеет дело с текстами (произведениями искусства). Мысли о мыслях, переживания переживаний, слова о словах, тексты о текстах. В этом основное отличие наших (гуманитарных) дисциплин от естественных (о природе), хотя абсолютных, непроницаемых границ и здесь нет. Гуманитарная мысль рождается как мысль о чужих мыслях, волеизъявлениях, манифестациях, выражениях, знаках, за которыми стоят проявляющие себя боги (откровение) или люди (законы властителей, заповеди предков, безыменные изречения и загадки и т. п.). Научно точная, так сказать, паспортизация текстов и критика текстов – явления более поздние (это целый переворот в гуманитарном мышлении, рождение недоверия). Первоначально вера, требующая только понимания – истолкования» [Бахтин 1979, 281 – 282] (нами подчеркнуто место, где Бахтиным говорится, в нашем понимании, и о рождении «эпохи модуса»: кавычки, как сигнал о неполноте мысли, здесь тоже обязательны, см. последнее замечание к разделу. – О.К.).

Недоверие к тексту рождало в Русском мире недоверие и к отдельным словам, что порождало лексикологию, а в нашем аспекте скажем, что развитие модуса шло в обратной перспективе – от модуса пространства текста к модусу части текста, далее к модусу высказывания, и, наконец, к модусу лексемы-понятия, дав сегодняшние тестовые по отношению к качеству и его относительности слова – модусные показатели типа так называемый и пресловутый (особенно пристально посмотрим на второе: оно рождено именно ситуацией пре-сыщенности словом, не-доверия к слову, относительности любого слова, если хотите – свободой слова). И все это происходило на довольно коротком отрезке времени, хотя первоначально даже такая тривиальная сегодня лингвистическая операция как толкование отдельного слова вызывало в русском человеке середины XVI века то, что сегодня модно называть когнитивным диссонансом. Об этом так писал известный славист И. В. Ягич: «… толкования… где дается… анализ слова с точным определением его значения, были в то время для большинства читателей неслыханной новостью…» [Ягич 1895, 583].

Разумеется, усиление философии скептицизма как формы общественного сознания прежде всего «ученых и литературных кругов», то есть представителей тех кругов общества, которые писали тексты, во все последующие периоды – прежде всего Русского (как и любого) Просвещения XVIII века, с его верой в разум (множественность умственных операций на одном предмете) и относительность истины, морали, тем более – вкуса, и прочее, порождали «разбегание в разные стороны канонов», то есть рождение в определенных прогрессиях мировоззренческих частностей, одна из которых рождает минимум две, две – минимум четыре, и так далее, а следовательно – открывало широкий простор для модусных отношений в тексте.

В современности с ее быстрым увеличением мировой информации, а главное – со всё ускоряющимся процессом и отчуждения людей друг от друга и с ускоряющимся процессом мировоззренческих прогрессий, в том числе на главном пространстве русского языка – в России, роль и значение модуса текста для верного понимания текстовых смыслов и интенций трудно переоценить, они огромны.

Если процессы отчуждения будут нарастать, будет нарастать и роль модуса текста вообще и модуса русского текста в частности. Хотя бы потому что модус – это не только средство указать на множество разнородных частностей, но и попытка собрать все частности в нечто единое.

Сделаем, однако, важную поправку: всё сказанное нами в этом разделе – не более, чем гипотеза о тенденциях, которую очень трудно тотально подтвердить или опровергнуть, ибо для этого нужно проанализировать такую массу текстов, с которой физически не справится ни один исследователь, ни группа исследователей. Кроме того, кроме сакральных текстов, есть еще и фольклор, где, с его эмоциональностью и оценочностью, модус, безусловно, существует с незапамятных времен, да и сакральные тексты, например, Библия, содержат оценку («И увидел Бог всё, что Он создал, и вот, хорошо весьма» – Бытие, Гл. 1, Ст. 31) и актуализацию («И был вечер, и было утро: день шестый» – Там же). Мы этим замечанием лишь актуализируем выбор нами материала именно современной прозы современной словесности, для которой модус, именно в его развитом, разветвленном, устоявшемся и развивающемся состоянии, более естественен.