Текст книги "К востоку от полночи"

13. Поздний вечер

И вот теперь, в горький свой час, Чумаков убедился, что он сам мыслил упрощенно, потому что такого поступка от Пети не ожидал никогда. Он не думал, что уйдет из дома Ольга, хотя и чувствовал, что она близка к этому, но что Петя, долго не раздумывая, решится на поступок, коренным образом меняющий его жизнь, даже не успеет уволиться с работы, и увезет с собой женщину, совершенно чужую, на родину, в родительский дом… Да ладно бы просто чужую – смертельно больную, обреченную.

«А вдруг она и в самом деле выздоровеет после родов? – подумал Чумаков, страдая. – Мог же я ошибиться? И гистологи могли ошибиться. Вбил себе и ей в голову, что она умрет, а вдруг… И какая же я скотина…»

«Еще бы! – воскликнула совесть, дождавшись часа мщения, – Мягко сказано, Вася! Я и слова подходящего не смогла придумать. Отец семейства! Благодетель! Преобразователь семьи! Человек будущего! Тьфу на тебя!»

Чумаков вздохнул и покорно вытер плевок.

Он так и проделал вечерний обход под неумолчный, непрерываемый монолог совести, сопровождаемый щипками, пинками и плевками.

«Ну и наплевала ты мне в душу, – устало сказал он, закончив обход и валясь в кресло. – Вот злая баба! Дождешься ты у меня – вытащу, выпорю и вымою добела». – «Это ты меня замарал! – кричала совесть. – Я была такая чистая, розовая, прозрачная, невинная, наивная, непорочная…»

Перечень эпитетов прервал телефонный звонок. Резкий и пронзительный в тишине пустой комнаты. Чумаков уронил пепел на стол и поднял трубку.

– Да, – сказал он, – я слушаю.

– Это ты, да? – спросил знакомый голос.

– Я, Сеня, я. Что там у тебя?

– Они уехали, – сказал Сеня. Язык заплетался и слова звучали невнятно. – Они все уехали.

– Я знаю. Это ты с горя напился или с радости?

– Ничего я не напился, – храбро отперся Сеня. – Это акустика такая. Слушай, они все уехали.

– Да знаю я, знаю. Что заладил? Ложись и спи. Утром я тебе всыплю.

– Ниче ты не знаешь. Я же говорю, они все уехали. Слышишь, все.

– Но ты-то с дедушкой остались?

– Да нет же, Вася, я один остался. Дедушка тоже уехал. Его увезли.

– Куда увезли?! – крикнул Чумаков. – Кто увез? Да говори ты толком, пьяница проклятый!

– Ну, эти, люди в белых халатах, взяли и увезли.

– Он что, заболел?

– Похоже, – сказал Сеня, зевая. Он засыпал с трубкой в руке. – Сказал, что пришла пора превращаться в таракана, – Сеня хихикнул. – Сказал, чтобы я позвонил куда следует, они приехали и увезли.

– Куда увезли? Что у него болело? Ты можешь внятно говорить?

– Ниче я не знаю, он сказал, я вызвал, они увезли. Я здесь один, ну и звери, конечно. Они не пьют, с ними скучно.

– Черт! И как назло я дежурю, не вырвешься до утра. Что с тобой разговаривать, утром разберемся.

– Не-а, – снова хихикнул Сеня. – Утром и я уезжаю. Надоело. К матери, на легком катере, куда подальше. К своей, своей матери, ты не думай.

– Ты что, спятил? Зима на дворе!

– Надоело, – повторил Сеня, – все надоело, – и опустил трубку.

Чумаков быстро набрал номер домашнего телефона, но сколько ни ждал, только длинные гудки были ему ответом. Сеня трубку не поднимал.

«Ну, вот и все, – подумал Чумаков. – Теперь я один. Я же хотел, чтобы все жили дружно и свободно. И этот покидает. И Сеня тоже… Дедушка, да, дедушка, даже не знаю его фамилии, где искать, как искать? Господи, дожить бы до завтра».

Он позвонил Оленеву и попросил его прийти, если, конечно, тот не слишком занят. А если занят, то все равно пусть придет. Он боялся оставаться один, вернее – наедине со своей совестью. «Когда-нибудь ты заставишь меня наложить на себя руки», – горестно упрекнул он ее. «Хоть ноги», – злорадно сказала она.

– Ребенок у меня тяжелый, – сказал Оленев, наливая остывший чай, – и еще двое не легче. Эх, реанимация, это вам не мед, кто о ней не знает, дольше проживет, – как сказал малоизвестный пока поэт. Ну, что у тебя? Что-нибудь личное или я нужен больным?

– Больному. Мне ты нужен.

– Разве тебе больно, если зовешь анестезиолога? На что жалуешься?

– На жизнь, – сказал Чумаков и рассказал о последних событиях.

– Так, – сказал Оленев, постукивая пальцами по столу. – Значит, сбежали.

– О чем ты говоришь? Ольга уехала, чтобы не подставлять меня под удар, Петя – потому, что не может отпустить ее одну, дедушка заболел, а Сеня просто затосковал в пустом доме.

– Так ли все? Ну ладно, с Ольгой и Петей все ясно, но почему в этот же день исчезают еще два человека? Разве дедушка был болен?

– Абсолютно здоров, но все-таки возраст, и немалый. Мало ли что.

– Кстати, сколько ему лет?

– Он не говорил, но явно за семьдесят, а может, и все восемьдесят.

– А как его фамилия?

– Откуда я знаю? Он не называл, документов его я не видел, да и какое это имеет значение?

– Как же ты будешь искать его по больницам?

– Черт возьми, я и не подумал! Звонить во все подряд и описывать внешность? Или сразу на «скорую»?

– Ладно, давай я сам, – предложил Оленев и стал обзванивать подстанции «скорой помощи».

Диалоги были почти одинаковы, сначала он здоровался, называл себя, потом описывал внешность старика и говорил адрес. Ответы, похоже, тоже были одинаковые – отрицательные. Ни одна из бригад «скорой помощи» не отвозила такого старика ни в одну из больниц города.

– Вот тебе и ответ, – сказал Оленев. – Я так и думал.

– Что, что ты думал? – нетерпеливо спросил Чумаков. – Какой, к черту, ответ, если эти балбесы ничего не знают!

– Не обижай коллег, – усмехнулся Оленев. – Это означает, что никто его не увозил.

– Так он дома, а Сенька просто наврал спьяну? – обрадовался Чумаков.

– Сенька наврал, конечно, но дома дедушки нет. Он собрался и уехал. Куда – не скажу, из-за чего – тоже не знаю. Короче говоря, сбежал. Что-то здесь нечисто. Слушай, может, они тебя ограбили, и сбежали?

– Совсем спятил! – возмутился Чумаков. – У меня и грабить-то нечего… Идиотизм какой-то.

– Я же тебе говорил, что он тип подозрительный. Значит, напали на след, он почуял и…

– Дурак ты, – искренне сказал Чумаков. – И что ты постоянно иронизируешь? И без того день сумасшедший, с самого утра сюрприз за сюрпризом.

– Костяновский, – сказал Оленев. – Не он ли приложил руку?

– Зачем? Ему же выгодно, чтобы они оставались в моем доме. Иначе вся его затея лопнет.

– А могли твои родственники догадаться сами, что сейчас они тебе повредят?

– Откуда же? Я бы им никогда не сказал. Никто ничего не знает, да и каша заварилась только сегодня.

– Действительно, – сказал Оленев и больше ни о чем не спрашивал.

– Что же мне делать? – взмолился Чумаков.

– Ничего, – сказал Оленев, – Выполняй обязанности дежурного врача, а утром разберемся. Поедем вместе. Я отпрошусь, а ты сам себе начальник, сам себя и отпустишь… Ладно, я пошел к своим детям. Привет!

– Привет, – рассеянно ответил Чумаков, думая о том, что хорошо бы сейчас заснуть, желательно – крепко, предпочтительно – до утра и лучше всего без сновидений. Или хотя бы совесть заснула на несколько часов, чтобы можно было собраться с мыслями и придумать что-нибудь.

И опять телефонный звонок, резкий, как удар бича. «Может, Сеня?» – подумал Чумаков, срывая трубку.

– Да. Я слушаю.

– Это я, – сказал женский голос. – Здравствуй, Вася.

– Ты? Не ожидал. Ну, здравствуй, Галя.

– У меня к тебе важный разговор.

– Ты звонишь из дома?

– Нет. Я у мамы. Все спят, я потихоньку. Мне трудно говорить, но надо решать. Я больше не могу так.

– Ты что-то предлагаешь?

– Да. Давай забудем.

– Это невозможно, – сказал Чумаков. – Может, вспомним?

– К чему? Если бы ты позвал меня тогда, я ушла бы с радостью. А сейчас поздно.

– Нет! – почти крикнул Чумаков. – Еще можно вернуть, начать сначала.

– О каком начале ты говоришь? – горько усмехнулась Галя. – У меня сын институт заканчивает, а ты…

– Ты жалеешь мужа, а он тебя не щадит. Почему ты должна мучиться?

– Не надо, – повторила Галя, – он отец моих детей, и пусть я не была счастлива с ним, но теперь поздно искать виновных. Никто ни в чем не виноват. Я постараюсь забыть. Забудь и ты.

– Слушай, а это не он велел тебе позвонить?

– Нет, – сказала она, но ему показалось, что голос ее дрогнул.

– Это он, – сказал Чумаков. – Он обещал уничтожить меня, и он это сделает.

– Уезжай, – сказала Галя, – куда-нибудь уезжай. Ради меня, пожалуйста. Я тебя не забуду, только уезжай.

– Хорошо, – сказал Чумаков. – Я уеду.

– Я люблю тебя, – сказала Галя. – Я всегда тебя любила.

– Да, – сказал Чумаков.

– Ну, все, – сказала она. – Спасибо тебе. Прощай.

– Прощай, – сказал Чумаков и первым опустил трубку.

Боли не было. Ни сожаления, ни чувства утраты, ни раскаяния. Совесть затаилась в своей темной каморке и хоть посапывала обиженно, но молчала. Он давно ждал этого разговора, этих простых и коротких слов, после которых неминуемо должна была разверзнуться земля, и он, теряя опору под ногами, упал бы и долго падал в пустоте, уже ничем не связанный с прошлым и равнодушный к будущему.

«Ну, вот и все, – подумал он. – Распад, разлад, разрушение. Что-то еще было, а теперь ничего. Так мне и надо. Вот и еще одна жизнь прошла. Это неправда, что у человека лишь единственная жизнь, у него их много, кончается одна, а сквозь нее уже проступает другая, непохожая, надо вовремя увидеть, понять ее и начать жить сначала… И все-таки эта, только что закончившаяся жизнь, была прекрасна. В ней были страсти, ревность, в ней было ожидание еще несбывшегося, но возможного счастья, и что делать, если я всегда был убежден, что ожидание счастья – это и есть само счастье и лишь несбывшееся может быть по-настоящему прекрасным. Да, несбывшееся, ты прекрасно…»

Была ночь, в больнице тихо и сумрачно, дежурного врача никто не звал, значит, больные спят, и постовые сестры прикорнули в креслах, и можно самому с чистой совестью вздремнуть до утра, если получится.

«С чистой, – усмехнулся Чумаков своим мыслям, – с каких это пор?»

Он поворочался на скрипучей раскладушке, покурил в темноте и, постепенно вступая в сон, не удивился, когда увидел, что опять сидит в кресле, туго спеленатый бинтами, и смотрит на подрагивающую от напряжения литую рукоятку вилки с четырьмя буквами «нерж».

«О чем ты думал раньше? – печально спросила совесть с лицом Гали. – Я все время ждала, что ты решишься, и мы уедем вместе от всего и от всех…»

Четыре зубца одновременно вошли в левое предсердие и, слегка покачнувшись под напором крови, двинулись дальше. Сердце сжалось и затрепетало. Алая, насыщенная кислородом, кровь, ринулась в расширяющееся отверстие и, оттесняя легкие, сильными пульсирующими толчками стала растекаться по грудной клетке.

«Теперь не спасешь, – устало подумал Чумаков и закрыл глаза. – Сколько раз при мне умирали люди, пришел и мой черед».

Преодолевая сопротивление, вилка скрылась в груди, из пробоины хлынула кровь, но Чумаков не умирал, по инерции представляя себе путь вилки, как она снова входит в мышцы, слегка накреняясь вниз, обходит угол лопатки, пробуравив кожу, выходит на свет, и, освободившись, набирая утерянную скорость, по туго натянутой силовой линии магнитного поля устремляется на юг, невзирая на препятствия и границы.

«Лети, голубушка, лети, – произнес голос Костяновского, – а нам пора на похороны».

Чумаков открыл глаза и увидел, что лежит на операционном столе, обложенный венками и цветами. И еще он увидел, что в просторной светлой комнате собрались все те, кого он любил в своей жизни, – от школьниц с тугими косами до начинающих стареть женщин. Чумаков всматривался в их лица, узнавал, мысленно улыбался и молча благодарил за часы и дни радости.

«Кто много любил, тому много и воздастся, – произнес полузабытый голос, и он узнал жену, вторую и последнюю. – Склоним головы перед его светлой жизнью, отданной на алтарь любви».

Потом они подняли бокалы, и Ольга сказала: «Давайте выпьем за счастливых женщин, за тех, кого он любил, любит и еще полюбит когда-нибудь».

«Уже никогда, – с сожалением подумал Чумаков. – Ведь я умер. Меня уже нет».

Стало тихо, и к нему подошла женщина, мучительно не узнаваемая им. Она была радостна и прекрасна. «Пойдем, – сказала она, смеясь и протягивая руки, – пойдем, Вася. Я – твоя самая большая, еще несбывшаяся любовь. Пойдем».

И он поднялся, и встал, и пошел к открытым дверям. Впереди была другая, новая, совсем не похожая на прежние жизнь.

14. Валентина

Года два назад Чумаков пытался переменить все: город, климат, друзей – разрушить старые связи, создать новые, и, очертя голову, укатить на край пустыни, на берег большого озера, чтобы начать жизнь сначала.

Как раз приближался летний отпуск, Галя уехала с мужем отдыхать за границу, Сеня по обыкновению исчез, а дедушка, Петя и Ольга еще не вошли в его судьбу.

«Надо что-то делать, – мучительно думал Чумаков, – так жить невозможно».

«Беги, – услужливо подсказала совесть, – бросай все и беги, пока цел. Газеты читаешь? Сколько там брачных объявлений, сколько криков о помощи! А ты сидишь в своем затхлом углу и боишься принять решение. Мужчина не говорит, мужчина делает дело».

С тех пор он стал регулярно читать брачные объявления в газетах. Было жаль этих отчаявшихся людей, в основном – женщин, хотя он ясно понимал, что спасти всех ему одному не удастся. Приходилось делать выбор. И он решился. На карте Чумаков нашел маленький город – далеко-далеко на юге.

«Интеллигентная одинокая женщина, умеющая быть вместе в радости и печали, ищет друга. Брак необязателен. Внешность, возраст и образование не имеют значения. Если вы трезвенник, не лишены оптимизма, обладаете добрыми человеческими качествами, способны внести в жизнь покой и радость – давайте познакомимся».

«Давайте, – мысленно согласился Чумаков, – разве я не обладаю добрыми качествами?»

«Как же! – возмутилась совесть. – Главное для тебя, что брак необязателен и город на юге. Отдохнешь, позагораешь и сбежишь…»

Чумаков написал подробное письмо, приложил фотографию, описал, как можно более объективно, свои достоинства, честно признался в недостатках – вспыльчив, но отходчив, к тому же курящий, хотя и трезвенник. Ответ пришел через неделю, к письму тоже была приложена фотография: женщина средних лет, неброской внешности, спокойно смотрела в объектив, а позади нее – сад, и крупные яблоки свешивались с тонких ветвей до земли.

«Приезжайте, – писала она, – если у нас не получится, я не буду в обиде».

И опять самолет, на этот раз – реактивный, и солнце слепило с другого борта.

Он никому не сказал, куда и для чего едет. Просто в отпуск, развеяться, насытиться фруктами, загореть дочерна и отдохнуть от этой чертовой хирургии.

Валентина встретила его в аэропорту, они узнали друг друга издали. Фотография, какой бы она ни была, никогда не передаст живого человека – лишь застывшее мгновение, пусть самое распрекрасное, но одно-единственное, не передающее ни жеста, ни голоса, ни характера человека. Чумаков не разочаровался, он всегда был готов к худшему. Валентина понравилась ему сразу – молчаливая сдержанная женщина, она лишь улыбнулась и протянула руку. Чумаков пожал и ощутил скрытую силу, не физическую, а духовную, что ли, и это тоже понравилось ему.

У Валентины была своя машина, приглашая, она открыла переднюю дверку, Чумаков бросил чемодан на заднее сиденье. Путь был долгий, прямое шоссе, проложенное в степи, поблескивало размягченным от жары асфальтом, надо было о чем-то говорить, и первый диалог давался нелегко.

Простые вопросы, ответы на которые ровно ничего не значат – о погоде, о поселках, мимо которых проезжали, об урожае яблок в этом году – ритуал общения, первоначальная скованность. Они были не просто попутчиками, они искали дорогу друг к другу и кое-что выяснили в эти первые часы, когда жаркий пустынный ветер врывался в открытые окна, ровно гудел мотор, и машина мягко катила вдоль редких пыльных тополей.

Недаром в своем объявлении Валентина поставила условие – трезвенник. Ее бывший муж не был подзаборным забулдыгой, но это, пожалуй, лишь осложняло их прежние отношения. Он возглавлял крупный завод, да и сама она занимала далеко не последнее место в социальной лесенке – руководитель рыбоводческой станции, ихтиолог. Как-то на заводе произошла авария, а директор в это время не выходил из запоя… Был суд, сейчас муж далеко и вернется не скоро. Впрочем, теперь они разведены, она свободна, но от такой свободы хоть в петлю лезь… Нет, она не произнесла этих слов, Чумаков лишь уловил по интонации, что так оно и есть.

И он подумал, что его собственная хваленая свобода тоже в тягость ему.

Он вдыхал густой полынный воздух, вглядывался в мутный горизонт – где-то там, на неразличимой грани степи и неба, угадывались горы, вскоре они обозначались более четко, и вот, синие, размытые дымкой жары, с белыми шапками нетающих снегов, они встали над озером, и пыльный, накаленный солнцем городок замелькал одноэтажными домами.

Чумаков ни разу не был в этих краях, и на него, сибиряка, весь этот унылый пейзаж подействовал угнетающе.

Уже потом, обжившись и притерпевшись, он понял нехитрую истину: земля всюду прекрасна. По-своему, по-разному – тундра, тайга, пустыня, равнины и горы – все это неповторимо.

Ее дом был окружен садом. Виноградные лозы, обремененные сизыми гроздьями, яблоки, большие, как дыни, и персики, крупные, как яблоки; ухоженные грядки, где баклажаны и сладкий перец уживались с привычными помидорами.

– Простите, – сказала Валентина, – я не призналась сразу. У меня есть сын. Правда… Чумаков ободряюще улыбнулся и она закончила:

– Он болен, это наследственное. У него не свертывается кровь. Нет-нет, он очень милый мальчик, умный и добрый.

«Гемофилия, – тут же подумал Чумаков. – Это неизлечимо».

– Я рад, что у вас есть сын. Я люблю пацанов. Нет неизлечимых болезней, есть нерадивые доктора.

Мальчик лет десяти лежал на животе посреди комнаты, смотрел телевизор, читал книгу, пил лимонад из запотевшей бутылки – все это одновременно. К тому же он не забывал болтать ногами, дразнить котенка и почесывать черноволосую голову.

«Совсем как мой сынишка, – нежно подумал Чумаков. – Такой же юный оболтус».

– Айдар, – сказала Валентина, – у нас гость. Познакомься, это – Василий Никитич. Он поживет у нас. Ты не против?

– А он волокет в голубях? – спросил Айдар, хитро щурясь на Чумакова.

– Еще бы! – уверенно соврал Чумаков. – С детства гонял по крышам.

– Тогда мы поладим, – сказал мальчик и отвернулся.

– Не сердитесь на него, – шепнула Валентина, – он души не чает в зверях и птицах.

Она провела Чумакова в маленькую комнату, где стояла узкая койка, у окна – письменный стол и мягкое кресло, книжный шкаф, на стене висела карта республики.

– Это здесь, – сказал Чумаков, ткнув пальцем в маленькую точку у голубого пятна озера.

– Будете жить в этой комнате. Второй месяц нет дождей. По ночам душно. Вы не отчаивайтесь. Поначалу мне тоже было тяжело. Ведь я не местная, а сейчас привыкла. Мне здесь нравится.

Потом был старательно и любовно приготовленный ужин. Чумаков давно отвык от вкусной домашней еды, от красивой посуды, накрахмаленных салфеток в вазочке – ни первая, ни вторая жена не баловали его домашним уютом. Из своей спартанской жизни он вдруг окунулся в спокойный, размеренный домашний быт, его разморило от сытной пищи, хорошего вина, духоты, он вышел в сад, закурил, вглядываясь в быстро надвигающуюся темень южной ночи, где-то рядом плескалось озеро, сдержанно гудел завод, незнакомая птица мягко прошелестела крыльями.

«Ну и занесло меня, – улыбнулся про себя Чумаков. – Совсем другая жизнь… А что, может быть, и останусь здесь навсегда. Привыкну, освоюсь, забуду Галю. Свежие персики по утрам, теплое озеро, добрая умная женщина, славный сынишка. Буду гонять голубей, ловить рыбу, а работу найду всегда…»

Валентина пожелала ему спокойной ночи и ушла в другую комнату. Он лежал на белейшей простыне, смотрел в потолок и раздумывал вот над чем: ждет она его или нет? Встать, пройти крадучись в ее комнату, осторожно присесть на краешек кровати и дотронуться до плеча… А если она обидится и прогонит его? А если наоборот – не спит и ждет от него первого шага? Он прикидывал про себя так и эдак, пока не разозлился.

«Мужик я или не мужик? Ведь не ей же первой приходить?»

Тогда он встал и, морщась от звука скрипучих половиц, открыл дверь в ее спальню.

Было темно и тихо. Он не знал, где находится ее кровать, и поэтому сказал шепотом:

– Валя, это я.

Щелкнул выключатель, загорелся ночник, Валентина приподняла голову и спокойно смотрела, как Чумаков подходит к ней и садится у изголовья.

– Пока не надо, – сказала она, – хорошо? Мы должны привыкнуть друг к другу.

– Хорошо, – облегченно улыбнулся Чумаков. – Не спится на новом месте. Давайте на «ты». Так легче.

– Ага, – сказала она, – легче.

Наутро они пошли к озеру. Пустыня подступала к берегам, среди песка росли кустики дурнишника с крупными колючками, на которые не стоило ступать ногой. Дорогу перебегали ящерицы, их маленькие змеиные тела приподнимались над землей, и казалось, что они бежали на цыпочках, чуть ли не на пуантах. Озеро походило на море; пляж изрыт стадами; песчаное дно; можно идти и идти от берега, а теплая вода лишь по грудь. Айдар плескался в озере, а они лежали рядом на горячем песке и перебрасывались короткими фразами. Чувство скованности не покидало Чумакова, он пытался шутить, но получалось натянуто и не смешно. Валентина тоже отмалчивалась, и Чумаков с грустью думал, что предыдущий опыт не научил его ничему, и что ни говори – каждый раз приходится начинать заново, искать свой путь к чужому человеку.

Персики смялись с боков, их желто-розовые тела покрылись коричневыми сладкими пятнами, песчинки утопали в зернистой мякоти арбуза.

Необязательные слова, иллюзия общения, тоска одиночества вдвоем.

Айдар выслеживал лягушек, пытался ловить их руками, но каждый раз они успевали вовремя нырнуть и затаиться в подводной чаще. Чумаков вызвался помочь ему. Через полчаса шумной возни ему удалось схватить скользкую, большую лягушку. Она глухо верещала в руках, выпячивала пустые рыбьи глаза. Айдар радостно приплясывал рядом и смотрел на Чумакова с восхищением.

Казалось, что барьер, разделявший Чумакова и Валентину, дрогнул, когда она всего на секунду взглянула на него с такой нежностью, что легкий озноб пробежал по коже. Озноб предчувствия возможного счастья…

Потом они были вместе до конца отпуска Чумакова. Вместе, но все же порознь. Даже если очень близко друг к другу – все равно на расстоянии. Быть может, оттого, что Чумаков, как ни пытался, не мог забыть Галю, а Валентину полюбить не сумел.

Лежа на песке под пустынным солнцем, прислушиваясь к ее дыханию, он вычислял траекторию их возможного будущего, и она неизменно заводила в тупик, к распаду и охлаждению, к нарастающему раздражению и недовольству, к утренней молчаливости и вечерним ссорам – ко всему тому, что приведет к разрыву. Тягостному и болезненному.

«Ты трусишь, – сказала ему совесть, – ты опять пасуешь перед трудностями. Больной мальчик, одинокая несчастная женщина, чужой город. Ты боишься начать жить сначала, ты – тряпка, а не мужчина».

«Я заболел ностальгией, – сказал он совести, – но я обязательно вернусь. Только съезжу домой, устрою дела и приеду».

«Врешь, – вздохнула совесть, – ты опять врешь».

Расставание было нелегким.

– Не получилось, – сказала Валентина и виновато улыбнулась. – Ты не сердишься на меня?

– На тебя? Господи, о чем ты говоришь? Я просто должен уехать в свой город. Я вернусь.

– Я буду ждать, – сказала она. – Если не приедешь, я не упрекну тебя даже в мыслях. Но возвращайся. Я все пойму и прощу. Айдар очень привязался к тебе.

– Да, – сказал Чумаков. – Мальчику нужен отец… Я напишу.

Он не написал ни одного письма. Валентина тоже молчала. Чумаков снова окунулся в свою прежнюю жизнь. Вернулась Галя, красивая и посвежевшая, он снова любил, был любим и все реже вспоминал о далеком южном городке на краю пустыни, о мохноногих голубях, воркующих на чердаке маленького дома, о Валентине и ее сынишке…