Текст книги "К востоку от полночи"

– Итак, – начала Лера нарочито кукольным голосом, – сказка называется «Чистая для анализа» или сокращенно «Ч. Д. А.».

Человек по фамилии Оленев был человеком. Внизу у него росли ноги, а наверху голова. Как у всех людей, там имели обыкновение вить гнезда малиновки. Иногда жаворонки или мухоловки, но это реже. Поэтому Оленев, как и все люди, чрезвычайно осторожно обращался со своей головой. И спал стоя, чтобы не раздавить птенцов. В специальной вертикальной кровати. В которой подушка привязывается к матрасу розовой ленточкой. Для красоты и удобства. По утрам птенцы просыпались и клевали Оленева в голову. Тогда он открывал глаза и запевал веселую песню. А взрослые малиновки рассаживались на ушах и подпевали. На два голоса. Это было немного хлопотно, но Оленев не унывал. Он хорошо знал, что все люди жили и живут именно так – в симбиозе с птицами. Испокон веков. Люди подкармливают малиновок малиной, мухоловок – мухами, а для жаворонков ставят на свои головы желтые воронки. Для удобства гнездования. За это птицы ловят красивых бабочек и приносят людям. Для энтомологических коллекций. Без которых люди жить не могут. И это чистая правда.

Падший Ангел никогда не был ангелом. По характеру. А внешностью – хоть куда. Только намного лучше. Нормальные ангелы умеют лишь петь, да чистить перышки. А Падший Ангел умеет чистить зубы. И еще у него отстегиваются крылья. Он их приглаживает и вешает на ночь в шкаф. На особые плечики. По праздникам он завивает кончики маховых перьев и вплетает зеленые ленты. И рисует на крыльях опознавательные знаки: ПА-1. Чтобы не спутали с другими. И вешает фонарики. Чтобы не сбили зенитки. И в таком виде он медленно и важно едет на своем пятиколесном велосипеде, смотрит в небо и часто падает. Оттого его и прозвали Падшим Ангелом. И это настоящая правда.

Печальный Мышонок ничего общего с мышами никогда не имел. Это его так зовут. А имя у него вот какое: Веселый Скунс. А фамилия у него попроще: Задумчивый Бруцеллез. А прозвище у него: Неунывающий Трепанг. А дразнят его Безногой Миногой. А в справке о прививке коклюша написано: Минтай Малоспинный. А на носовом платке вышито: Люмбаго Золотишник. Но сам себя он всегда называет Ванюшкой. Как он выглядит, никто толком не знает. Даже он сам. По воскресеньям он голубоват, скучноват и напыщен. После грибного дождя в четверг он выпускает розовые ложноножки и разглаживает вьющиеся усики, совсем как у вьюнка. Когда ему скучно, он становится похожим на маленького человечка. Только без рук, без ног, без головы и покрыт хитиновым панцирем. А в остальном очень похож. Иногда он превращается в зонтик. И тогда человек по фамилии Оленев с радостью вытаскивает его из левого кармана и охотно использует по назначению. И это истинная правда.

Но самая абсолютная правда заключается в том, что ВСЕ ЭТО НЕПРАВДА. И эта правда о неправде – самая чистая. Дистиллированная. Чистая для анализа. Ч. Д. А.

– Наконец-то, – сказал Юра, – я услышал начало твоего бесконечного цикла. Ты его рассказываешь давным-давно, но почему-то с середины или с конца.

– Не все ли равно! Линейность времени – всего лишь иллюзия, оно еще и не такие петли выделывает!

– Нелогично получается, – заметил Оленев. – Выходит так, что твои герои вроде бы и не существуют.

– Очень даже разлогично! – воспротивилась дочка. – Реальность я понимаю, как синоним детерминированности, жесткой обусловленности, но ведь ее не существует.

– Отчего же? Докажи.

– Раз плюнуть! Условно реально только прошлое, будущее всегда нереально, настоящее изменчиво и текуче. Прошлое отстоялось и завершилось, но его так легко исказить и превратить в нереальность, в инобытие. Или в псевдореальность. А там может совершаться все, что угодно.

– Ну и что отсюда вытекает?

– Ну и глупышка ты у меня, папулечка! Отсюда вытекает непостоянство мира, его вечная неготовность, недооформленность, вот что! – и она показала так и не отмытый язык.

– Ты об этом думаешь во время уроков?

– Нет, только во время переменок. На уроках я ставлю палки в колеса учителкам. Во смехота бывает!

– Идеалистка десятилетняя, – вздохнул Оленев, с нежностью укрывая дочку одеялом. – И еще грязнуля, в придачу. Спи, падший ангел…

Любой ребенок неповторим, тем более для своих родителей. Но для Оленева единственная дочка казалась чуть ли не уникальным ребенком. С первых же лет она удивляла родителей и воспитателей всевозможными талантами, разбросанными в ней так щедро и неумело, что ни один из них нельзя было выделить в чистом виде. Она рано начала читать, еще раньше научилась сочинять непонятные сказки, пела тоже хорошо и, не зная нот, могла подобрать на пианино любую мелодию. Особенно хорошо она рисовала. Не так, как дети, а сразу по-взрослому, с соблюдением всех этих премудростей перспективы, светотени и композиции. В то же время она оставалась обыкновенным ребенком, любознательным до бесконечности. Устав от ее «почему», Оленев просто подсунул ей Детскую энциклопедию еще в шестилетнем возрасте, она тщательно и серьезно изучила все тома и перешла к Большой. Сначала Оленев думал, что она просто, играя, перелистывает страницы, но как-то в шутку спросил ее об устройстве синхрофазотрона, и она слово в слово пересказала содержание большой статьи энциклопедии, добавив кое-что из курса физики для студентов физфаков.

– Ее надо показать психиатру, – прошептала испуганная жена. – Это ненормальный ребенок. Я ее побаиваюсь.

– Ничего, – успокоил Юра. – Я тоже был вундеркиндом, а как видишь, стал обычным врачом. Школа живо вышибет из нее все эти ненормальности.

– Как из тебя? – с надеждой спросила жена.

– Угу. Там прекрасно решают одно уравнение. Уравнение всех детей под одну гребенку. И что ты беспокоишься? И так не пропадет. Красотой бог не обидел, вся в тебя, а талант в землю не зароешь. Он всегда прорастает.

– Не родись красивой, а родись счастливой, – вздохнула жена, сетуя на свою жизнь.

Собственная судьба занимала ее больше любой чужой, даже дочкиной.

Марина унаследовала от матери вечное недовольство своей жизнью, и она всегда была склонна чувствовать себя обделенной и несчастной. Но с той самой поры, как Договор вошел в силу, она, наконец-то, стала счастливой.

Впрочем, несчастных людей в этом доме не было. Каждый был счастлив по-своему. Но – субъективно. То есть никто не испытывал разочарований и печали. Никто, кроме самого Оленева. Договор начал действовать полгода назад, когда Оленеву исполнилось тридцать три года. Ничего мистического в этом не было, просто за двадцать лет до этого, тринадцатилетним мальчиком, он сам, собственной рукой, своей кровью, подписал клочок пергамента, услужливо подсунутый ему тем, кто изменил всю последующую жизнь Юры. Договор предусматривал пункты, в которых говорилось, что все, кто будет вовлечен в него, даже помимо воли, субъективно будут довольны и счастливы. А объективное счастье – понятие слишком расплывчатое, точнее – несуществующее вовсе.

Отец был счастлив оттого, что, медленно двигаясь по времени в сторону детства, был избавлен от мук и болезней старости. Жена – тем, что могла бесконечно путешествовать и покупать любые вещи в любой стране мира без таможенных запретов. Дочь была тоже довольна, ибо, возвращаясь по времени в исходную точку, могла начать жизнь сначала и перебирать бесконечное множество вариантов своей судьбы, тем самым практически приобретая бессмертие. Сам Оленев давно получил свою долю за те двадцать лет, когда его жизнь была нормальной для окружающих, а сам он мог приобретать любые знания без усилий и напряжения. За это приходилось платить сейчас, после вступления Договора в силу, но изменить что-либо было нельзя.

Рано или поздно все они или кто-нибудь из них должен был найти то, ради чего и был заключен Договор. Но что именно, никто не знал, даже сам виновник, вернее – проситель и исполнитель, хозяин всей этой сумасшедшей жизни, когда сюрпризы ожидают на каждом шагу, и не знаешь, что произойдет через минуту.

Все было зыбким, непостоянным, недооформленным, в любой миг готовым изменить свою форму и сущность. Только отец да сам Оленев были относительно постоянными в этом доме, да и то отец менялся с каждым днем. Морщины на его лице разглаживались, вес уменьшался, сквозь затмения памяти вдруг всплывали забытые имена и новые, придуманные им слова, заменяли исчезнувшие. Постоянным во времени и в пространстве был сам Юра Оленев, он медленно двигался из детства в старость, лысел и сутулился, и каждый год приходилось менять очки, потому что зрение ухудшалось. В Договоре это было оговорено особо. Одна из его статей гласила, что Юра должен быть обычным человеком до самого последнего дня, разумеется, только внешне нормальным, ибо способность к приобретению знаний осталась прежней, а это представлялось самым главным двадцать лет назад, когда Юра, неумело чиркнув ножом по левому запястью, подписал кровью Договор, изменивший жизнь его близких.

Глава вторая

После Дня Переворота бывали минуты, долгие, как недели, когда Оленеву не хотелось жить.

Так, как он жил до сих пор.

Хотелось измениться, начать все сначала, не возвращаться к ошибкам прошлого, радоваться настоящему и не страшиться будущего. Тогда он невольно начинал размышлять, что же можно считать началом, где искать точку отсчета, и в конце концов приходил к банальному выводу, что неправильный его путь совпал с моментом рождения, а начинать свою жизнь в духоте и муке родильного дома второй раз не хотелось.

Эти рассуждения отвлекали и забавляли его, он снова приобретал вкус к жизни, какой бы она ни была, и заваривал чай. Пахучий пар вился над чашкой, прихотливыми волнами смешивался с сигаретным дымом, и неизменный собеседник тотчас же выкатывался из своего укромного уголка, на ходу приобретая нужную для чаепития форму. С пыхтеньем он вскарабкивался на стол и по дурной своей привычке тут же трансмутировал первую попавшуюся вещь в большую чашку с красным цветком георгина. Отучить его от этих замашек было невозможно, и оставалось только вздыхать и надеяться на обратную трансмутацию. Последняя выполнялась редко, и поэтому комнату Оленева украшало десятка два одинаковых чашек, которые раньше существовали в виде нужной книги, пачки сигарет, вазочки с букетом, будильника и даже баночки с живой золотой рыбкой.

В обиходе собеседник назывался Ванюшкой, но это было лишь прозвище, сокращение от полного имени – Ван Чхидра Асим, что в приблизительном переводе с хинди означало Безграничная Лесная Дыра. Это было далеко не единственное его имя, полный перечень которых занял бы несколько страниц. Наиболее известные были вот какие: Философский Камень, Великий Эликсир, Магистерий философов, Тинктура, Красный Лев, Бел горюч камень и прочая, прочая… Иногда он звался Киви, что не роднило его с одноименной птицей, а просто на финском языке означало «камень». Иногда он именовался Ладрильо, что по-испански означает «кирпич», но Оленев, шутя, тотчас переделывал его в Ладронильо, что переводится как «воришка». Любой народ, любое наречие называли его на своем языке, но чаще всего в имени присутствовало слово «камень».

А если говорить честно, то сам по себе он был полнейшей чепухой, давным-давно объявленный абсурдом. Но Ванюшку это особенно не беспокоило. Напившись чаю, он легко доказывал, что хотя де-юре он не существует, но с де-факто спорить глупо, потому что переспорить он может каждого. Запросто. Без труда. Камня на камне не оставит.

Как известно, соловьев баснями не кормят, но для Ванюшки болтовня была единственной пищей, а чай – единственным питьем.

Давным-давно, когда мир был моложе на двадцать лет, а Юру Оленева называли вундеркиндом, они нашли друг друга на берегу реки в день тринадцатилетия Юры.

Красивый камешек лежал среди гальки и походил на розовое ядро грецкого ореха. Вернее, он больше напоминал обнаженный человеческий мозг, но такое сравнение Юре просто не пришло в голову. Малолетний Оленев опустил камень в карман, а дома долго листал страницы справочников, царапал чем придется, но так и не определил имя странного минерала. Тогда Юра в своей вундеркиндовской неуемности стал испытывать камень кислотами и щелочами, что вконец вывело Ванюшку из душевного равновесия. Он проснулся и трансмутировался в Говорильную форму.

– Издеваешься, да? – спросил он Юру.

Вундеркинд пролил серную кислоту на штаны и сглотнул слюну.

– Не трусь, – сказал Ванюшка, – философ дитя не обидит. А штанам явно пришел конец.

Ткань на глазах обугливалась и расползалась. Юра скинул штаны и увидел, что бедро покраснело, как лакмусовая бумажка.

– Это открытие, – зачарованно прошептал он, позабыв о страхе. – Кожный индикатор кислотности…

– Идиотизм, – фыркнул Ванюшка. – Если каждое открытие проверять на своей шкуре, то сначала ее надо выдубить. Беги лучше в ванную и смывай кислоту водой, а то в ноге будет дырка.

Когда Юра вернулся из ванной, оставляя на полу лужицы воды, то увидел, что Ванюшка снова принял Камневидную форму. Юра так и не успел спросить его ни о чем, поэтому, мучимый любопытством, легонько постучал согнутым пальцем по камню и очень вежливо спросил:

– Скажите, пожалуйста, кто вы такой?

А так как ему не ответили, то Юра занес над камнем пипетку с кислотой и сказал так:

– Будьте любезны, назовите свое имя.

К сожалению, Юра ничего не знал о безграничных возможностях Ванюшки, и ему еще раз пришлось испытать очередное открытие на собственной шкуре. Ванюшка мгновенно трансмутировался в Пинательную форму, и Юра вместе со своей пипеткой полетел в дальний угол.

– А еще философ, – пожаловался Юра из угла.

– Дурные наклонности следует вышибать сызмала, – сказал Ванюшка, обретая Говорильную форму. – И вообще, не пора ли пить чай?

– А драться еще будешь? – спросил Юра.

– В зависимости от контекста. Воспитание ребенка – дело не из легких, здесь без пинков не обойтись. Ну, ты, чудесное дитя, давай-ка пить чай, а то у меня Говорильня пересохла.

Отца дома не было, и Юра, не особенно-то искушенный в таинствах заварки чая, повозившись на кухне, принес то, что привело Ванюшку в состояние раздражения.

– Бесштанный гений, – проворчал он, принюхиваясь к чашке. – Что ты принес? Кто же так производит экстракцию кофеина и теина?

И Ванюшка, приняв Чаезаварочную форму, быстренько соорудил огромный чайник, спиртовку, сконденсировал воду и напоследок превратил солонку в горсть чая. Оленев, раскрыв рот, ошарашенно наблюдал, как исчезают со стола обожаемый им микроскоп, чучело кукушки на подставке и злополучные прожженные штаны.

– Эй! – только и смог сказать он. – Это не по правилам. Верни все обратно.

Но так как Ванюшка превратил свою Говорильню в большую чайную ложку, то отвечать ему было нечем, и Оленеву пришлось терпеливо ждать, когда закончится процесс экстракции и начнется процесс поглощения чая.

– Ерунда, – сказал Ванюшка, отдуваясь. – Обычная перестановка молекул. Ничто из ниоткуда не возникает. Была гляделка, стал чайник, не все ли тебе равно? Масса сохранена, количество молекул осталось то же самое, если не веришь, можешь пересчитать. Я ничего не украл.

У Оленева был строгий папа, и микроскоп достался ценой столь длительного и невероятного послушания, что ему до слез стало обидно. К тому же микроскоп, подаренный на день рождения, доставлял Юре ни с чем не сравнимую радость маленьких открытий, и лишаться их не хотелось.

– Кто бы ты ни был, – сказал он сквозь злые детские слезы, – верни микроскоп и убирайся, пока цел. Не боюсь я твоих пинков.

– И сдалась тебе эта гляделка, – сказал Ванюшка, пофыркивая от удовольствия. – Пошлая штука для подглядывания и подсматривания, а какой великолепный чайник получился! И перестань злиться, а то трансмутирую тебя в вешалку для сапог или в термос для скрипки.

Боязнь превратиться в непонятные предметы остановила занесенную руку Юры, и он просто отошел в свой угол, сел на пол и молча заплакал, горестно размышляя о том, как ему избавиться от своей находки. Но чай пришел к концу, порозовевший Ванюшка отвалился от чашки, вытянул поудобнее ложноножки и раскрыл Говорильню:

– Ладно, дитя, – сказал он благодушно, – утри слезы и внимай. Знаешь ли ты, что я и есть тот самый Красный Лев, за которым охотился Гебер – отец спагириков, тот самый Камень мудрецов, о который расшиб голову Авензоар, та самая Красная Настойка, которой чуть не отравился Альберт Великий, та самая Панацея Жизни, что довела до смерти Роджера Бэкона и навела смущение ума на Луллия и Виллановануса? Знаешь ли ты, что я возлежал на столе у Парацельса и любил перекинуться словечком с Кюри? А?

– Не-а, – честно признался Юра. – Не знал.

– Не перебивай! – повысил голос Ванюшка. – Мое молчание – всего лишь риторическая пауза. Так вот, мое имя столь преславно в веках, столь великие и мудрейшие адепты стремились ко мне и готовы были отдать жизнь за миг беседы со мной, что твои слезы и сетования по поводу жалкой гляделки по меньшей мере оскорбительны. Да если я скажу тебе – отдай последнюю рубаху, то ты должен с ликованьем и пением гимнов скинуть ее и возблагодарить судьбу!

– Я уже отдал, – хмуро перебил Юра. – Штаны. Последние.

– Не придирайся к словам! – разгневался Ванюшка, мгновенно вытянул одну из ложноножек и чувствительно щелкнул по лбу. – Знаешь ли ты, что я и есть тот самый Философский Камень, что запросто превращает все во все? Мне ничего не стоит превратить сейчас всю эту дрянь в чистое золото. Ну, как? Небось, и ты мечтаешь об этом?

Умудренный опытом, Юра промолчал и только громко засопел.

– Что же ты не отвечаешь, юное дарование? Прыщавый отрок, пытливое дитя, гениальный двоечник?

– Слушаю риторическую паузу, – огрызнулся Юра.

– Это уже не пауза, это вопрос! Отвечай!

– Зачем мне золото?

– Действительно, – легко согласился Ванюшка. – Зачем оно тебе? И вообще, зачем? – при этом он пожал несуществующими плечами. – Обычный металл, мягонький, желтенький. Тьфу! С ума посходили, что ли? Тоска, да и только… А тебе что, в самом деле, не нужно золото? Золотце, золотишко, золотище, золотиночка… – при этих словах Ванюшка засиял золотистым светом, заблестел, ласково заурчал, замурлыкал, закатился звонким смехом. – Все хотят, все любят. А? Хочешь ведь?

– Хочу, – подумав, сказал Юра. – Только немного.

– Зуб вставить?

– Зубы у меня здоровые. Я никогда не видел, как растворяется золото в царской водке, отец не позволяет взять мамино кольцо, а мне очень интересно.

– В самом деле, – удивленно сказал Ванюшка и поблек. – Тогда я трансмутирую тебе кусочек. Готовь свою адскую смесь.

И Оленев, позабыв об обиде, побежал к своему химическому столу, прожженному кислотами и порохом, заставленному немытыми колбами и штативами с пробирками, быстро слил в колбу соляную и азотную кислоты, побулькал смесью и с горящими глазами понес к Ванюшке.

– Давай! Запускай!

Ванюшка отломил носик у чайника и быстренько трансмутировал его в большую золотую монету с чьей-то бородатой физиономией на реверсе. Ванюшкина ложноручка грациозно изогнулась над горлышком колбы и монета, испустив короткое «бульк!», утонула в растворе.

И тут же ее блестящая поверхность покрылась прозрачными пузырьками, мелкими, почти невидимыми, разрастающимися на глазах, отрывающимися от самоуверенного профиля позабытого короля и стремительно летящими вверх по волнистой траектории. Коричневый, резко пахнущий газ заструился в колбе и ленивыми, тяжелыми волнами поплыл из горлышка, как джинн из бутылки. Позабыв обо всем, Оленев зачарованно смотрел на монету, кипящую в сосуде, и даже когда запершило в горле от едкого газа, он не отвернул лица своего, потому что был счастлив, и все неприятности показались мелкими и глупыми по сравнению с химическим таинством.

А Ванюшка, мигом трансмутировавшись в Танцевальную форму, начал выплясывать вокруг стола несуразный развеселый танец, выкидывая коленца, стуча кастаньетами, насвистывая в дудочку, подыгрывая на гитаре, постукивая в тамбурин, давя на педали органа и выпуская из псевдорукавов стайки бабочек углокрыльниц с магической буквой С на подвое крыльев.

Монета истончалась, лицо короля превращалось в газ и бурый осадок на дне колбы, бурлящая жидкость успокаивалась, и вскоре только коричневый туман, вместе с бабочками уходящий волной в форточку, напоминал о свершившемся.

– Это было великолепно, – сказал Оленев сквозь кашель.

– Это больше, чем великолепно! – вскричал Ванюшка, зависая над столом в Левитирующей форме. – Теперь я вижу, что ты и в самом деле гениальный ребенок! Это надо же – не удивиться моим великим и непостижимым трансмутациям и возрадоваться глупейшей химической реакции! У тебя мозги наизнанку, сынок, и за это я возлюблю тебя и не оставлю до последнего дня твоего.

При этих словах Ванюшка принял Соответствующую форму и напыжился.

– Я очень рад, что нашел тебя, – добавил он высокомерно.

– Это же я нашел тебя, – удивился Юра. – На берегу реки. Шел и нашел.

– Как бы не так! Не путай причину со следствием. Как бы ты меня нашел, если бы я не лежал у тебя под ногами? Уж не хочешь ли ты сказать, что специально искал меня, подобно многим?

– А не хочешь ли ты сказать, – не уступал Юра, – что специально лег мне под ноги? И я мог бы не заметить или не захотеть поднять тебя.

– Черта с два! Все было железно задетерминировано!

Юра еще не знал этого слова и потому возразить не мог.

Саднил ожог на ноге и беспорядок в комнате был такой, что на милость отца Оленев уже рассчитывать не мог. Он спохватился и занялся уборкой. Пустое место на столе привело его в уныние, но он промолчал и только засопел громче обычного.

– Ну ладно, – сказал Ванюшка, – в знак примирения верну я тебе твою гляделку. Подсматривай на здоровье.

И он быстро трансмутировал из чайника непонятный прибор с блестящими ручками и тонкой трубкой, торчащей вверх.

– Что это? – удивился Юра, подошел к прибору и заглянул.

С полминуты он глядел в окуляр, и лицо его медленно наливалось румянцем. Потом он не выдержал и оттолкнул прибор.

– Что ты мне подсунул? – спросил он, заикаясь.

– Обычная гляделка. Разве у тебя была не такая? Прибор для подглядывания, – ответил Ванюшка, невозмутимо наводя глянец на псевдоногти.

– Зачем мне это?! – хрипло выкрикнул Юра. – У меня был обычный микроскоп, а не эта, эта… Верни мне мой прибор.

– Ну что за невозможный ребенок! Ничем ему не угодишь! Я стараюсь, из кутикулы вон лезу, последний чайник не пожалел, а этот сопливый санкюлот воротит нос!

– Я не хочу подглядывать, – твердо сказал Юра. – Я хочу смотреть в обычный микроскоп – прибор для увеличения невидимых объектов. Ты понимаешь или нет, что мне надо?

– Понял, все понял! Сию минуту, как прикажешь, мне не трудно, я запросто, я готов, сказано – сделано. Получай, упрямец!

И прибор на столе, поколебавшись в воздухе, превратился в новый – матовый и приземистый.

– Пожалуйста, – сказал Ванюшка оскорбленным тоном, – смотри и радуйся своим невидимым объектам.

Оленев с подозрением осмотрел незнакомый прибор, покрутил черные колесики, постучал по основанию и с большим трудом нашел маленькое отверстие, куда и заглянул.

– Там ничего не видно, – сказал он.

– Ну, да, так и должно быть, – согласился Ванюшка, – сколько невидимый объект не увеличивай, все равно он останется невидимым. Что же ты хотел? Это особо редкий прибор для увеличения невидимок в три тысячи раз. Ты же просил именно это?

– Камень ты и есть камень, – вздохнул Юра. – Я же тебе ясно объясняю – мне нужен микроскоп, а не твои никчемные приборы. Вот, посмотри сам, – и Оленев, покопавшись в стеллажах, вытащил том энциклопедии на букву «М».

– Все ясно, – сказал Ванюшка, кинув взгляд на страницу. – Так бы сразу и сказал, – и тут же на столе появился красивый и совершенный, как современный лайнер, прибор.

– Вот это да! – восхищенно сказал Юра, прильнув к окуляру. – А что это там мельтешит?

– Молекулы, – сказал Ванюшка, – сиречь – корпускулы. Увеличение классное.

– Ну, ты даешь! – выдохнул Юра. – Это не каждому электронному под силу.

– Гляди и радуйся, голоштанное дитя. Ты – именно тот, кто мне нужен. Я искал тебя несколько столетий. Для тебя ничего не жаль.

– Но почему именно я? – удивился Юра, подтягивая трусики.

– Не знаю, – честно признался Ванюшка. – Но все остальные не оправдали надежд. Они хотели или золота, или власти. А я знаю, что хочешь ты, и вполне могу исполнить твои желания.

– Новые штаны, – сказал Юра.

– Глупышка, – вздохнул Ванюшка и тут же соорудил из табуретки синие хлопчатобумажные штаны с медными заклепками и кожаными наклейками.

– Зачем мне такие? – обиделся Юра. – Жесткие, тесные, да и окрашены старомодным индиго. Они же полиняют. Верни мне мои, обычные.

– Ах да! – махнул рассеянно псевдоручкой Ванюшка. – Рабочая одежда пастухов еще не вошла в моду… Ладно, получай свои старые.

И Юра с радостью натянул на себя старые добрые штаны, суженные внизу и широкие сверху.

– Прежде всего, – сказал Ванюшка, обретая Торжественную форму, – ты хочешь безграничного знания, не для престижа, не для карьеры, не для самоутверждения. Так уж устроены мозги вундеркиндов – интеллектуальное обжорство для вашего брата – высшее наслаждение. Ага, я прав?

– Я не знаю, – растерянно сказал Юра. – Просто мне хочется все узнать, прочитать, изучить иностранные языки. Мир так интересен, в нем так много тайн…

– Я же говорил! – перебил Ванюшка. – Заметано! Ты получишь это. Твоя память станет безграничной, возможности ума – беспредельными. Далее… Мне кажется, что ты хочешь быть мудрым и спокойным, то есть избавиться от боли утрат и страданий любви.

– Да, – подумав, согласился Юра. – Мама умерла, и мне очень больно, вот здесь, – Юра показал на сердце. – И еще, у меня есть одноклассница… Мне почему-то тоже очень больно, когда она не смотрит на меня. Это нормально? Это не болезнь?

– Болезнь, – вздохнул Ванюшка. – Да еще какая! Ты влюбился, это всегда больно. Но я тебя избавлю от этого. Ты обретешь невозмутимость и душевное равновесие. А влюбляться совсем не обязательно. Душа ополчается на дух, чувства затмевают мысли. Это вредно для тебя. Ну, и последнее желание? Как принято, их всего три. Валяй, я же все могу. Почти все, но это уже детали.

– Верни маму, – не раздумывая, сказал Юра.

– Ну вот, попал в ту самую деталь. Маму твою не вернешь, оттуда нет возврата, я могу лишь обещать тебе, что ты будешь видеть ее, когда захочешь. Потом, не сейчас. А насчет отца не беспокойся, он ничем не будет болеть. Но это лишь пожелания. Давай что-нибудь поглобальнее, пока не поздно. А то попросишь ерунду, как это водится, а потом будешь локотки покусывать.

Юра мучительно задумался. Его мама умерла год назад после короткой и неизлечимой болезни. С жестокой ясностью он помнил те дни, когда вместе с отцом навещал ее в больнице, длинные коридоры, ряды коек, слова врачей о том, что лекарства против этой болезни просто не существует.

– Лекарство, – выпалил он, – от всех болезней. Чтобы люди не умирали. Вот.

– Эге! – сказал Ванюшка, тускнея. – Куда загнул, а? Молодой, да ранний. Те, с кем я имел дело раньше, искали не только меня, но и моего брата по имени Териак – абсолютное лекарство. Сам бы хотел знать, где он скрывается. Охо-хо, я ведь один-одинешенек на всю Вселенную… Впрочем, наши желания совпадают. Но у тебя полжелания, значит, и исполнено оно будет наполовину. Что ж, если ты выполнишь Договор, и не нарушишь ни один из его пунктов, то я попробую помочь. У тебя будет красивая жена, удивительный ребенок, интересная работа, ты обретешь знания, спокойствие и мудрость. Но за это надо платить.

– У меня нет денег…

– Нужны мне твои деньги! Ты должен подписать Договор, что, если я через двадцать лет сам не найду то, что ищу, то ты и вся твоя семья начнете искать Это. Если я найду, то оставлю тебя в покое, если нет – жди. Двадцать лет – срок небольшой.

– Ничего себе, я уже буду старый.

– И плешивый, – усмехнулся Ванюшка. – И сутулый, и близорукий. Запомни мои условия – ты не имеешь права обнажать свои невероятные знания, ты должен не выделяться среди других людей, не имеешь права на сильные страсти, особенно на любовь. Нарушишь – пеняй на себя.

– А что же я должен искать? – осторожно спросил Юра.

– Если бы я сам знал! Но вокруг тебя или твоих близких находится то, что мне нужно позарез, что я ищу очень много лет. Я чувствую, что именно ты должен найти Это. Оно, быть может, и находится в тебе.

– Но как хоть Это выглядит?

– Не знаю, – сказал Ванюшка, открывая широкую Зевалку. – Хоть убей, не знаю, но именно здесь, возле тебя, я ощутил флюиды своей будущей находки.

– Как же искать то, не зная что и не зная где?

– Ищи, где попало, может и повезет… Ну, так как? Подпишешь Договор?

– Как это? – подозрительно спросил Юра.

– Да уж обыкновенно, по традиции, на пергаменте, своей кровью. Ничего не поделаешь, надо соблюдать условности.

– Не понимаю, – сказал Юра, прибирая на столе. – Зачем это надо? Тебе и мне?

– Мне – я знаю. Мне без этого не жить, недаром я искал адептов по всем векам и странам. Это только они считали, что ищут меня, на самом деле все было наоборот. Кое-кому я шел навстречу, но они хотели слишком многого, к тому же – так и не выполняли условия Договора. И почти все плохо кончили.

– Ты мне угрожаешь?

– Отнюдь. Просто мне кажется, что ты – и есть тот самый человек, которого я ищу.

– Я самый обыкновенный, – скромно сказал Юра.

– Обыкновенный мальчишка не станет раз в неделю взрываться вместе со своей химической кухней, не будет зубрить язык йоруба, зная, что он никогда не пригодится, не станет читать по латыни Аристотеля, если есть перевод, не восхитится крылышком мухи под микроскопом, если его не заставят в школе. Ты делаешь сам себя, лепишь из себя то, не зная что. Именно это мне и нужно. Ты ищешь свой Философский Камень, я – свой. И кто знает, может быть, наши поиски увенчаются успехом.

При этом Ванюшка принял Задумчивую форму и замкнулся в своих раздумьях. Юра не мешал ему и молча прибирал в комнате. Еще приходилось думать о том, как объяснить отцу, куда исчезли некоторые вещи и почему так воняет окислами азота.

В те годы почти не была известна такая наука – реаниматология, и лишь потом Юра понял, куда клонит Ванюшка.

– Ты будешь реаниматологом, – сказал Ванюшка в тот день. – Медицина станет для тебя главным делом.

– Но я хочу быть химиком! – возразил Юра. – Или энтомологом. Или минералогом. Но уж никак не врачом!

– Это невозможно. Из бесчисленных вариантов будущего ты обязан выбрать один. Так надо мне. А химиком в одном из Запусков у тебя будет дочь. Это сгодится.

– Какая еще дочь? – покраснел Юра. – Мне рано жениться. И почему не сын?

– Так уж запрограммировано, – вздохнул Ванюшка, – но ты не пожалеешь, она любого мальчишку заткнет за пояс. Но хватит болтать о пустяках. Все уже обговорено, осталось подписать Договор. Впрочем, если ты раздумал, то я поищу другого.