Текст книги "К востоку от полночи"

15. Рассвет

– Ну и жизнь, – сказал Чумаков, придавленный к окну утреннего автобуса, – и вот так каждый день. Пора менять работу, чертовски устаю от дороги.

– Обменяй квартиру, – посоветовал Оленев. – Желающие найдутся.

– Ну, уж нет. Лучше работу. Если менять, то все сразу, от прически до друзей и дома. Вот возьму и уеду.

– Куда-а? – насмешливо протянул Оленев.

– А хоть куда. Страна велика, хирурги везде нужны. Махну куда-нибудь на юг, на берег озера, буду жить в домике с садом, жрать виноград, ловить рыбку и каждый день протягивать фигушку на северо-восток.

– Это нам, что ли?

– Разумеется, кому же еще. Да еще и плюну разок. Ох, как все надоело! Скорей бы лето…

«Да, лето, – подумал он, – только летом живешь, а зиму переживаешь».

На столе лежали четыре ключа от квартиры, царил умеренный беспорядок, на полу перекатывались пустые бутылки из-под яблочного вина, портреты Чумакова были извлечены из закоулков и аккуратно расставлены вдоль стен.

– Хорош! – похвалил Оленев. – Как живой. Особенно к лицу тебе юбка.

– Да, конечно, – рассеянно согласился Чумаков, лаская визжащего от радости щенка.

Он бродил по комнатам, поднимал с пола бутылки, открывал шкафы, отодвигал ящики серванта.

– Смотришь, что у тебя сперли?

– Дурак, – беззлобно сказал Чумаков. – Я не верю, чтобы он ушел, не оставив записки.

– Это ты о дедушке, что ли? А он писать-то хоть умеет?

– Ни разу не видел, но должен уметь… Ага, вот записка от Сени.

Он отставил от стены свой портрет, где был изображен с крылышками амура и с длинным скальпелем в руке. Другая рука была наспех замазана свежей краской, а новая, криво выписанная, была поднесена ко рту. Указательный палец прикасался к губам, а ото рта отлетало белое облачко со словами: «Т-с, никому ни слова».

– Разве? – спросил Оленев. – А я думал, что это название.

– Теперь одно название… Слушай, налей щенку молока и накорми свинок. Капуста в холодильнике.

– Для чего они тебе? Экие несуразные грызуны.

– А, купил случайно. Заходил в зоомагазин за птичьим кормом, а там девочка стоит и предлагает вот этих зверей. В магазин не берут и люди тоже нос воротят. Я спросил, откуда, мол. А это учительница биологии выбраковала из зооуголка, у них детей почему-то нет, ну вот, учителке и не понравились.

– А ты купил?

– Купил. Жалко ведь. Бездетные несчастные звери.

– Чумаковщина, – вздохнул Оленев, наклоняясь к зверькам. – Инки их ели запеченными в глине. Утверждали, что вкусно. Может, попробуем?

– Пошел ты, – сказал Чумаков. – А ты что сидишь и помалкиваешь? – обратился он к скворцу.

– Не пора ли завтракать? – очень вежливо спросила птица и склонила голову набок.

– Пора, конечно, пора, – согласился Чумаков. – И как вы теперь жить будете? Я сутками на работе, кто же вас накормит?

– Свято место пусто не бывает, – сказал Оленев. – Я думаю, что твой дом быстро наполнится униженными и оскорбленными. Подходи утром к вытрезвиловке и хватай без разбора, все твои.

– Ох, Юрка, Юрка, завидую я твоему отношению к жизни. Как-то все у тебя легко и просто, будто и жизнь ни разу не лупила по голове… Ага! – перебил он себя. – Вот она!

Школьная тетрадка, свернутая в тугую трубку, была подвешена к птичьей клетке. Чумаков просунул руку, развернул листки, но читать не стал.

– Слушай, Юра, прочитай, а? Ей-богу, мороз по коже. Вот жил у меня человек, а я о нем ничего не знал. А сейчас как вдруг узнаю, нет, страшно… Ты мне потом перескажешь своими словами, хорошо? Если что-нибудь плохое, лучше совсем не говори.

Оленев пожал плечами, полистал ее и, развалившись в кресле, начал читать вслух.

– Имени моего не существует, душа моя растворена во вселенском свете, путь мой в мире страданий и суетных форм подходит к концу. Пришел неизвестным, уйду непознанным, и лишь тебе открою сокровенную истину. Ты – архат, Вася, Васенька, единственный родной мне человек, воскресивший во мне веру в людей, в их силу и доброту… Я нашел пилюлю бессмертия, и охотно дарю тебе великую тайну. Ты на пороге бессмертия, только лишь майя – иллюзорный мир желаний – застит от тебя великую истину. Отринь все искушения мира, слейся с душами трав и животных, с душами страдающих слепых людей, и ты преодолеешь барьер и встретишь свой последний час с ласковой улыбкой ожидания на устах… Не ищи меня, меня уже нет в мире иллюзорных форм и творений, я ушел туда, где нет желаний, нет гордыни и только великое желтое небо растворит меня в своих вечных объятиях, где я, не знающий ни о чем, буду поджидать тебя, чтобы потом вместе с тобой вернуться в мир желаний и посвятить свою новую жизнь спасению и милосердию…

– М-да, – прервал чтение Оленев, – наконец-то я ясно представляю себе твое будущее. А я-то думал, что ты будешь старым кашлюном, а тут, значит, вот как… Поздравляю, Вася, не каждый сподобился стать архатом.

– Ты думаешь, я что-нибудь понял? – спросил Чумаков. – Мне нет никакого дела до этого словоблудия. Я знаю одно: мой дедушка прожил трудную жизнь, и дай нам бог, Юрка, найти в себе силы на старости лет, чтобы не озлобиться и сохранить любовь к людям.

– А в качестве приложения получи рецептик пилюли, – сказал Оленев. – Немножко сложновато, правда, но ничего, выйдешь на пенсию, водрузишь на нос очки и потихоньку расшифруешь.

Чумаков взял тетрадку, сосредоточенно уставился на непонятные значки, перемежаемые иероглифами и длинными фразами, написанными хоть и по-русски, но совершенно бессмысленными.

– Ты же умный, – сказал Чумаков жалобно. – Растолкуй, а?

– Что, смерти боишься? – засмеялся Оленев.

– Дурак ты! – в сердцах сказал Чумаков. – Может, это великое открытие?

– А! – пренебрежительно махнул рукой Оленев. – Обычный мистико-алхимический бред…

Чумаков хотел возмутиться, но тут скворец, наевшись и почистив перышки, громко заорал:

– Бред какой-то! Никуда я не пойду! Что я там забыл? – и тут же, сбавив громкость, заворковал: – Я вас очень прошу, ради него, это необходимо, вы должны уехать из дома. Ему грозят крупные неприятности, в том числе из-за вас… А кто ты такая? – снова вскрикнула птица. – Откуда взялась?

– Что это? – озадаченно спросил Оленев. – Кто это говорит?

– Скворец, конечно.

– Знаю, что скворец. Чьи слова он повторяет?

– Может, вчерашнее кино пересказывает? Он это любит.

– Я его друг, – нежным голосом проговорил скворец. – Я вас умоляю, покиньте дом, хотя бы на время. Оставаться здесь опасно и для вас, вам тоже угрожают. Ведь вы Сеня?

– Какое к черту кино! – сказал Оленев. – Слышишь?

– Тихо! – зашикал Чумаков. – Не перебивай.

– Ну, Сеня, – сказал скворец грубым голосом, – и что из того?.. На вас собран материал, очень неприятный, вы давно нигде не работаете, занимаетесь подделкой и продажей икон, нет-нет, пожалуйста, передо мной не надо оправдываться, я вас ни в чем не обвиняю, но есть факты, есть улики, очень серьезные… А на бутылку дашь?.. Дам, конечно, дам, только уезжайте, сегодня же или завтра утром. И вы тоже, простите, не знаю вашего имени-отчества, о вас тоже много известно. Вы бродяжничаете без документов, вам тоже надо уехать. Я вам дам денег, только не говорите ничего Васе. О нашем разговоре он не должен знать. Вы мне можете обещать?.. Хочу обещаю, хочу не обещаю, какие тебе иконы, какие подделки?! А это? Взгляните сюда… Бездарный фотомонтаж! Это не я!.. Не надо кричать, вы все хорошо понимаете, таких доказательств много, ваш недруг тщательно собрал необходимые факты, он задался целью погубить Васю, неужели вы хотите отплатить ему неблагодарностью? Вот возьмите деньги, и еще раз – никому ни слова, – скворец помолчал, попрыгал на жердочке, словно разминаясь, потом закричал: – Ну, дедуля, собирай шмотки!..

– Попроси его продолжить разговор.

– Ты думаешь, это возможно – попросить испорченный магнитофон? – горько усмехнулся Чумаков. – Я и так понял, кто это был. Это Галка Морозова.

– Эх, Вася, Вася, – сказал Оленев. – Слепой ты, слепой. Тебя предают на каждом шагу.

– Кто меня предает?! – закричал Чумаков. – Ты думаешь, они свою шкуру спасать кинулись? Они из-за меня уехали. И ни в чем не упрекнули. А Галя? Это же такой человек…

Плач подступил к горлу. Все рушилось, изменялось на глазах, знакомые люди оборачивались чужими, привычное превращалось в новое и пугающее. Всего этого было слишком много для одного дня, он не хотел, чтобы Оленев увидел его боль и ушел в ванную. Там Чумаков сел на белый закругленный край ванны, опустил голову и, стыдясь самого себя, заплакал.

«Ты не святой, а просто бабник, – сказала совесть. – Ты отбил у двух мужиков жен, а теперь расплачиваешься. Так тебе и надо!»

«Хоть ты меня пожалей, – взмолился Чумаков сквозь слезы. – Ты же моя, кровная, мы же родились в один день, мы росли вместе. Я исправлюсь, я начну новую жизнь, все, что не сбылось – сбудется, только успокой меня, не надо, милая, мне и так тяжело».

«Никогда! – злорадно ответила совесть. – Никогда я не оставлю тебя в покое!»

«Ах, так! – разозлился Чумаков. – Тогда держись!»

Он открыл оба крана, щедро вылил шампунь, взбил душистую пену и засучил рукава.

«Сейчас тебя отмывать буду. Ну что, оставишь меня в покое?» – победно спросил Чумаков.

«Никогда!» – упрямо повторила совесть.

К востоку от полночи

Вечно разветвляясь, время ведет к неисчислимым вариантам будущего.

X. Л. Борхес

Глава первая

К старости отец стал забывать имена вещей.

Их было слишком много, и его слабеющая память уже не могла удерживать бесчисленные сочетания звуков и черных значков, напечатанных на белой бумаге. Вселенная, окружающая его, проваливалась в невидимые черные дыры. Он смотрел на это безучастно, как посторонний зритель, и лишь иногда капризно искривлял лицо, когда пытался вспомнить имя человека, ведущего его под руку.

– Ты кто? – спрашивал он.

– Юра, – отвечал Оленев.

– Какой Юра?

– Твой сын, – терпеливо пояснял Оленев, ожидая, когда отец сделает следующий шаг. – Единственный. Мы с тобой гуляем, потом пойдем домой, ты поужинаешь и ляжешь спать.

– А ящик? – спрашивал отец после паузы. – Ящик?

– Телевизор, – напоминал Оленев. – Да, сегодня интересный фильм. Времен твоей молодости. Тебе понравится.

Юра невольно разговаривал с отцом как с ребенком, упрощал фразы, протягивал руку и говорил:

– Это небо, папа. Там солнце и облака с тучами. Солнце светит, из туч идет дождь или снег. А вот это земля, на ней растут деревья и травы.

– А собаки? – вдруг вспоминал отец.

– И собаки растут. И кошки, и мышки, и разные хорошие людишки. Все растут.

– Куда? – спрашивал отец.

– Вверх и в стороны, иногда вниз, под землю.

– Зачем? – не унимался отец.

– Не знаю, – честно признавался Оленев. – Наверное, по-другому не умеют.

– И я расту? – спрашивал отец, когда Юра усаживал его на скамейку и заботливо поправлял шарф на худой стариковской шее.

– Похоже, что так. Только в обратную сторону.

– А ты? – не отставал отец, поднимая с земли кусочки гравия и бездумно перебирая их.

– Я уже вырос, – вздыхал Оленев. – Дальше некуда.

– А вниз, под землю?

В таких случаях Оленеву казалось, что отец только притворяется, а на самом деле все знает, все помнит и лишь подсмеивается над ним, разыгрывает выжившего из ума старика. Быть может, так оно и было, просто Оленев разучился удивляться причудам перевернутого мира, в котором жил последние месяцы. Он принимал этот мир как данное, и не противился бесконечным метаморфозам и странностям, окружавшим его в быту. Работа оставалась работой, там все было нормальным, логичным и правдоподобным до жестокости. А дома, в кругу семьи, все казалось зыбким, полуреальным, неопределенным и хоть причина этого была известна, но цели все равно оставались непонятными, а средства достижения их – абсурдными.

То, что происходило с отцом, можно было объяснить простыми причинами и, будучи врачом, Юра легко находил нужный диагноз, но все же это странное впадение в детство родного человека совпало по времени с началом действия Договора. Того самого Договора, который изменил жизнь Оленева, превратив ее в запутанный лабиринт с бесчисленными кривыми зеркалами.

Мать Оленева умерла, когда ему было двенадцать лет, и он смутно помнил ее лицо, голос, прикосновения рук. Юру воспитал отец, один, без женской помощи, и лишь потом, спустя годы, Оленев понял, как это было нелегко, и поэтому благодарно и терпеливо ухаживал за отцом, выплачивая свой бесконечный долг.

Непомерные долги росли в геометрической прогрессии, и погашать их Оленев просто не успевал. Долг перед женой, перед дочерью, служебный долг врача-реаниматолога, долги перед всеми теми, кто приносил добро Оленеву, но он сам особенно не мучился, если не все удавалось выплатить сполна, потому что знал: рано или поздно придет Большая расплата, оттого и жил, ничему не удивляясь, и только терпеливо ждал, когда же наступит тот самый Час и Миг, когда можно будет свободно вздохнуть и сказать: «Все, Договор исполнен, срок истек, отпусти меня на свободу».

Он приводил отца домой, раздевал, усаживал в мягкое кресло перед телевизором, заботливо расстилал полотенце на коленях и кормил ужином, пока тот, посапывая, пустыми глазами смотрел на экран, на мелькание теней, на игру цвета, вслушиваясь, не слыша, в слова, а в какие потемки уходила его душа в эти минуты, Оленев не знал.

Лишь когда отец засыпал у себя на кровати, мерно дыша и по-ребячьи шевеля губами во сне, Юра знал наверняка – отец возвращается назад, в свою молодость, в детство, ища там потерянное не им, выискивая не найденное еще никем.

Все были Искателями. Жена, дочь, сам Оленев, отец его и даже теща, – все они искали то, не зная что, там, не зная где. Таков был Договор, и отступить от него не представлялось возможным.

Вот и в этот день, уложив отца и по привычке обойдя квартиру, Оленев без удивления обнаружил, что она опять изменилась. Вчера было три комнаты, сегодня появилась еще одна, и, открыв красную лакированную дверь в стене, выходящей на улицу, Оленев увидел, что там, на чистой циновке-татами, обложенные разноцветными игрушками, играют дети. Их было двое, мальчику лет пять, а девочке не больше десяти. Оленев оглядел комнату, придвинул стул и, усевшись на него верхом, молча смотрел на детей. Наученный опытом, он никогда не начинал разговоры первым с теми, кто появлялся в его доме вот так, неожиданно.

Девочка приподняла голову и, хитро прищурившись, посмотрела на Оленева. Юра подмигнул ей и состроил смешную гримасу. Девочка прыснула и толкнула мальчика локтем. Тот оторвался от кубиков и, важно напыжив щеки, сказал:

– Комбанва, софу. (Здравствуй, дедушка).

– Я, ке ва нани-о ситэ ита но? (Привет! Чем ты занимался сегодня?) – прервал молчание Оленев. Он теперь знал, что мальчик разговаривает на японском.

– Нанииро годзэнтю дзутто яттэта мон дэ нэ. Кутабирэтэ симатта е. (Все утро играл. Из сил выбился.), – с достоинством ответил мальчик и снова взялся за кубики.

– Ну и чьи вы будете? – спросил Оленев по-русски.

– Мы твои, дедушка, – ответила девочка тоже по-русски. – Мама велела посмотреть за нами. Вот ты и смотри. А то мы бедовые!

– А где же мама? – спросил Оленев, разглядывая игрушечный космический кораблик.

– Сказала, что скоро придет. А ты нам обещал купить амэкадзэ.

– Кавайсони! (Какая жалость!) – вздохнул Оленев. – Но ветер с дождем нельзя купить. Он сам приходит и сам уходит, он никому не принадлежит.

– А у Витьки есть свой, – сказал внук на чистом русском, – он его как включит, как задует, как польет! И я хочу такой же.

– Хорошо, – согласился Юра. – А ты в каком году родилась, внучка?

– В шестом, – ответила девочка, – а он только в десятом.

– Тогда все ясно. Понимаешь ли, в наше время еще не выпускают таких игрушек.

– В наше время возможно все, – поучительно сказала девочка. – И ты не увиливай. Ты же наш дедушка.

– Ага, – сказал Оленев, – конечно, дедушка, одзисан. Но игрушку вам привезет бабушка. Или мама. Ей лучше знать, что вам нужно. Есть не хотите?

– Еще бы! – сказала девочка. – Мама говорила, что ты нам приготовишь тако с овощами.

– И где же я вам найду осьминога? – вздохнул Оленев. – Овощи есть, а спруты у нас не водятся и в гастроном не завезли. Может, обойдетесь борщом? И как, кстати, зовут вашего папу?

– Ямада, – сказал мальчик, угрюмо посапывая.

– Все ясно. Значит, на этот раз она вышла замуж за японца. И где она его нашла?.. Ладно, внуки, играйте, я что-нибудь придумаю.

Дети были черноволосы и скуласты, только голубые глаза и завитки кудрей у девочки на висках говорили правду: они и есть внуки Оленева. Генетика – штука серьезная, с ней не поспоришь.

На кухне он столкнулся с женой. Она сидела в длинном розовом платье на табуретке, картинно откинув голову и покуривая сигарету с золотистым фильтром. Кухонный стол был завален свертками с разноязычными этикетками, а поверх всего громоздились огромные рога какого-то животного.

– Привет, – сказал Оленев. – Стол-то хоть освободи. Нам внуков кормить надо.

– Опять внуки, – поморщилась жена. – И когда это кончится? Мне всего двадцать пять лет, а у меня то и дело вдруг появляются внуки.

– Двадцать девять, – поправил Оленев. – Мне-то зачем заливать?

– Ну да, а выгляжу на двадцать, – раздраженно сказала жена и тут же сменила тон: – Ты только посмотри, милый, какой чудесный сувенир я привезла тебе. Это рога замбара, но в Мьянме его зовут шап. Не правда ли, они тебе очень пойдут?

– Так ты из Мьянмы? – рассеянно спросил Юра, открывая холодильник.

– Лучше не спрашивай, – махнула рукой жена. – Устала зверски. Восток так утомляет. Жара, духота, коктейли скверные, а мой английский, сам знаешь, какой. Едва объясняюсь, вот эти торговцы меня и дурят.

– Учи язык. Это несложно.

– Конечно! Для тебя. Ты их штук десять знаешь.

– Сто сорок шесть, – скромно поправил Оленев. – Кстати, у сегодняшних внуков отец – японец.

– И когда она перестанет менять мужей? Все твое воспитание. С моими данными я могла бы каждый месяц выходить замуж, но ведь я не делаю этого! Меня мама не так воспитывала. Передай ей, чтобы она перестала меня позорить. Муж должен быть один… И как она закончила четверть?

– Как обычно. На пятерки. Сейчас такая программа, я едва за ней успеваю.

– Не кокетничай, дорогой, – мурлыкнула жена, как всегда, легко и быстро переменив настроение. – С такой головой люди в академиках ходят, а ты как был задрипанным врачишкой, так и остался. Но все равно я всем рассказываю, что мой муж – самый главный академик.

– Восточным торговцам?

– Завистник! Ты только представь себе: Янгон, солнце, пагоды, бананы… А какие там иностранцы!.. Слушай, академик, приготовь мне ванну, я так устала.

Она погасила сигарету, по-кошачьи потянулась, послала Юре воздушный поцелуй, сгребла свертки в охапку и вышла из кухни.

– Ага, – машинально буркнул Юра, примериваясь, куда бы повесить очередные рога.

После каждой поездки жена непременно привозила рога какого-нибудь животного. Особенно богатой была африканская коллекция. Останки антилоп всех видов увешивали стены целой комнаты – то закрученные прихотливой спиралью, то прямые и острые, как шпаги.

Дом Оленева походил на кунсткамеру. В шкафах лежали минералы и руды, детские игрушки, чучела птиц, коллекция бабочек и жуков, странные сучки, похожие на зверушек и еще – вещи, вещи, вещи, купленные женой в путешествиях по свету. Всего этого было очень много, но все это было не то. Все еще не то. Пока еще не то, ибо странная жизнь семьи Оленева не прекращалась, не входила ни в какие рамки обычной семейной жизни, а это означало одно – Договор еще не исполнен.

И сам дом изменялся ежедневно, он был живым существом, живущим по своим странным законам. Менялось расположение комнат, их число, вещи то и дело совершали рокировки в длинную сторону; зачастую, проснувшись утром под шелковым балдахином, расшитым лилиями, Оленеву снова хотелось заснуть, чтобы проснуться в своей обычной постели – узкой кровати с панцирной сеткой, застеленной байковым одеялом. Он всегда просыпался один, жена если и возвращалась на день-два, то ночевала в другой комнате, и иногда оттуда доносились чужие голоса и смех. А наутро она опять улетала куда-нибудь на Занзибар, вернее – не улетала, а просто-напросто оказывалась там неизвестно как, и вряд ли она сама знала, куда в следующий раз ей придется уехать. Все это ей нравилось, и она нисколько не противилась чужой воле, принуждающей ее скитаться в пространстве.

Вот и сейчас, неторопливо приготавливая ужин для нежданных внуков, Оленев не мог быть уверенным до конца, что ужин, возможно, не понадобится, потому что лишняя комната с детьми исчезнет, будто ее и не было никогда. Ни ребятишек на желтой циновке, ни незнакомых игрушек, ни японских слов. А может, и жена исчезнет в свое вечное никуда, не дождавшись ванны.

Еще из кухни он услышал голос дочери. Она что-то весело рассказывала детям, и те смеялись в ответ, потом смех затих и только голос, мягкий, ироничный, продолжал что-то говорить в соседней комнате. Оленев поставил на поднос три тарелки с борщом и три – с салатом из кальмаров, и осторожно приоткрыл дверь дополнительной комнаты.

Детей уже не было, а на циновке, поджав под себя ноги, в белом кимоно и в белых носочках сидела его дочь, Валерия, и было ей чуть побольше лет, чем самому Оленеву.

– Коннитива, мусумэ. (Здравствуй, дочь.), – сказал Оленев, с церемонным поклоном ставя поднос на пол. – Как насчет борщеца?

– Ах, папашка! – рассмеялась дочь таким знакомым и таким неузнаваемым смехом. – Ты все такой же! Как я рада тебя видеть!

Она вскочила и, чуть не опрокинув тарелки, повисла на шее у Оленева.

– Сколько же я не была дома? Лет двадцать, что ли?

– Вчера ты пришла из школы, – спокойно сказал Оленев, с обреченной улыбкой разглядывая морщинки на лице дочери, – сделала уроки, перевернула весь дом, играя в куклы, покапризничала перед сном, рассказала мне очередную сказку и заснула. Как видишь, всего несколько часов.

– Ах, если бы так! Ты знаешь, мне пришлось с ним расстаться. Ямада хороший человек, и ребятишки славные, правда? Я их отправила к отцу, ничего, воспитает… Но все это не то, опять не то, папашка! А сначала все было так чудесно. Я закончила факультет восточных языков, стала писать диссертацию, поехала в Японию и там повстречалась с ним. Ну, что смотришь, осуждаешь, да? Ну, влюбилась же, влюбилась, как последняя дурочка. А потом все надоело и так потянуло домой, что чуть не чокнулась. И, как всегда, возвращаюсь, а ты все такой же, и все вокруг такое же, так что хочешь – не хочешь, придется начинать сначала. Может, другая судьба будет более удачной, а, как ты думаешь, папашка?

– Никогда не поздно начать сначала, – сказал Оленев, – особенно тебе. Ладно, поешь, и давай-ка спать. Завтра в школу.

– Опять в четвертый класс? – поморщилась Валерия. – Я же все позабыла.

– Вспомнишь, – усмехнулся Юра. – И… ты мне опять ничего не расскажешь о будущем? Как там, в двадцать первом веке?

– А! – рассмеялась дочь. – Чуть получше, чуть похуже, главное, что мне опять не удалась личная жизнь.

Она весело хлебала борщ сразу из трех тарелок, нанизывала кальмары на вилку и, стремительно прицелившись, запускала в лицо отцу. Тот незлобиво утирался, пытался дотянуться до Валерии, чтобы поставить шелобан, потом поднялся и, не выдержав, вздохнул:

– Жаль, хорошие были ребятишки.

– Угу, – согласилась дочь с полным ртом и подмигнула отцу.

– Я подожду тебя на кухне. Не забудь захватить поднос.

Кухня за время его отсутствия успела перевернуться в четвертом измерении, и теперь все предметы были расположены в зеркальном порядке. Левое стало правым, правое – левым, а в остальном – все по-прежнему. Оленев озабоченно приоткрыл шкафчик с продуктами и сказал в пустоту:

– Ты это брось! С вещами делай, что хочешь, а продукты мне не порть. У них же теперь молекулы в другую сторону закручены, они стали несъедобными. Знай меру, ты нас оставил без завтрака.

Ему никто не ответил, но Оленев прекрасно знал, что его слышат.

– Исправь ошибку, – строго сказал он, – или дуй в магазин за нормальной едой. А с этим можешь делать, что хочешь.

Под кухонным столом прокатился розовый шарик и исчез за холодильником.

Таща перед собой тяжеленный поднос с грязными тарелками, в кухню вошла дочь.

Но уже не Валерия, а просто Лерка, десятилетняя шалопайка и неугомонная проказница. Школьная форма была по обыкновению помята и перепачкана мелом, и пальцы, конечно же – в чернильных пятнах.

– Фу, насилу доперла, – сказала она и ухнула поднос на стол.

– Откуда у тебя такие выражения?

– Из школы! – состроила гримасу дочка и высунула язык, украшенный разводами от фломастера.

– Ох, доберусь я до твоей школы. Совсем от рук отбилась. Уроки выучила?

– А что их учить? Я и так все знаю. Сегодня ботаничка долдонила, долдонила о пестиках и тычинках, а я ей как заверну на доске развернутую формулу редупликации ДНК! А она как разозлилась, как давай отца в школу звать!

– Ну, вот и схожу завтра, и все выясню, как ты там над учителями издеваешься.

– А, недоучки!

– Уф! – выдохнул воздух Оленев. – Сейчас же мыться и спать! И не забудь, что мыло для мытья, зубная паста для зубов, а полотенце для вытирания. Да, кончишь мыться, наполни ванную для мамы. Я совсем забыл. Насыпь хвойного экстракта, она любит.

– Царской водочки налью, мышьячку насыплю! – весело запела дочка, прыгая на одной ножке.

Можно было не сомневаться, что четвертая комната исчезла, и возвращаться туда не имело смысла, поэтому Оленев прошел, не оглядываясь, мимо несуществующей двери и осторожно заглянул в комнату отца. Тот спал, мерно посапывая, и одеяло поднималось и опускалось в такт дыханию.

Зеркало в тяжелой бронзовой раме висело рядом с комнатой отца, и Оленев не удержался – заглянул в него мельком.

Там отражалась комната, но не сегодняшняя, а давным-давно исчезнувшая после ремонтов и перестановок. В кресле сидела мама, вязала свитер для Юрика и что-то напевала. Оленев придвинул стул и долго сидел в темноте, глядя, как на киноэкран, в бронзовый проем зеркала. Кусочек прошлого, полузабытого им, цветной и озвученный, жил своей обособленной жизнью, заставляя сильнее биться сердце и наполняя печалью о невозвратимом. Мать давно умерла, и только здесь, в зеркале, можно было видеть и слышать ее, но не более. Можно было подойти к зеркалу, погладить его холодное стекло, но все это было равносильно общению с телевизором. Контакт без контакта. Два раздельно живущих мира, прошлое и настоящее…

Зайчик от зеркального рефлектора мелькнул по стене, и Оленев, не раздумывая, тут же задернул поплотнее шторы.

Это начиналось вечернее бдение тещи.

Телескоп ей сделал сам Оленев. Он поразмыслил и решил, что вид звездного неба будет отвлекать тещу от земных дрязг, что величественные картины вечной Вселенной отвратят ее от преходящего и суетного, но толку из этого не вышло. Тещин дом был напротив, и она сразу же настроила хитроумную оптику на окна зятя. В телескопе все казалось перевернутым, поэтому теща наловчилась привязывать себя в переворачивающемся кресле, и целые часы проводила вверх ногами у окна, ожидая, когда на фоне зашторенных окон появятся силуэты родственников. Как ни странно, эта неудобная поза совсем не влияла на ее вечно плохое самочувствие.

Теща все время пребывала в состоянии какой-нибудь болезни. До начала Договора болезни были простые и ясные: радикулит, стенокардия, мигрень и прочее, вполне обычное для ее возраста. Оленев доставал лекарства, устраивал консультации у хороших врачей, но болезни не проходили. После вступления в силу Договора болезни резко переменились. Теща стала предъявлять такие диагнозы, что Оленев лишь удивленно поднимал брови. Их квартиры связывал телефон, но теща никогда не пользовалась им, сама тоже не приходила за все годы женитьбы Юры. Она предпочитала писать письма. Написанные крупным детским почерком, они приходили почти ежедневно.

Вот и сегодня, возвращаясь с прогулки, Оленев привычно пошарил в почтовом ящике, вынул письмо и без раздражения прочитал его еще в лифте. Все они начинались почти одинаково.

«К великому прискорбию, при обилии сквозняков в это печальное время года, я заболела благоприобретенным синдромом Лоренса-Муна-Бьедла, известным среди вашего брата-коновала так же, как адипозогипогенитальный. В последние три дня отмечаю у себя обильное ожирение на лице, груди и животе, к чему быстро присоединилось психическое запаздывание, так коэффициент умственного развития у меня не превышает 60%, что проявляется трудностью в разговоре и запаздыванием ответов. Среди других симптомов отмечаю гипогонадизм, на чем останавливаться не буду, но подчеркну появление полидактилий на всех конечностях, итого у меня двадцать шесть пальцев вместо положенных мне по рангу двадцати двух. Также имею честь сообщить о наличии у меня колобомы ириса, косоглазия, глухонемоты, микроцефалии, кифосколиоза и незаращение артериального протока. Исходя из вышеизложенного, требую у вас, как у родственника, две тысячи триста шестьдесят три рубля на лечение и полное выздоровление от тяжкого недуга. Деньги вышлите телеграфным переводом, чтобы быстрее дошли, к сему, не любящая вас, ваша теща, К.К.».

Оленев не отвечал на эти письма и не звонил по телефону, а жене никогда не говорил об этом. Сфера влияния Договора распространилась и на тещу, она тоже искала то, неизвестно что, должно быть, в области медицины или в эпистолярном жанре, или в неуемной любознательности к чужой семейной жизни. Факт оставался фактом: она тоже включилась в число Искателей.

Мимо проплыла жена в розовом пеньюаре и, послав Юре томный воздушный поцелуй, скрылась в ванной. Оленев прошел в комнату дочери. Она лежала в одежде поверх одеяла и, дрыгая ногами, читала толстую книгу под названием «Дихотомические таблицы для определения растений».

– Сейчас же раздеваться и спать! – приказал Юра нарочито строгим тоном.

– Угу, – ответила дочь и прочитала вслух: – Рамалина поллинария, таллом в виде прямостоячих серовато-зеленоватых кустиков, лопасти на концах притупленные и часто расширенные, покрытые по всей поверхности крупными вогнутыми соралиями. Апотеции всегда отсутствуют. Надо же, всегда!.. Секешь, папочка?

Юра ухватил ее за ногу и после шумной недолгой возни раздел и затолкал под одеяло.

– А сказку? – настойчиво потребовала неунывающая Лерочка.

– Ну что ж, валяй. Куда от тебя денешься?

Вопреки многовековым традициям, в этом доме вечернюю сказку рассказывали не родители, а ребенок. Только после этого дочка спокойно, с чувством исполненного долга, отворачивалась к стенке и засыпала. Оленев давно научился пропускать эти странные сказки мимо ушей, где всегда действовали три героя, одним из которых был он сам, а кем были два других, он легко догадывался. Но сейчас отвертеться не удалось, и он рассеянно выслушал сказку от начала до конца.