Текст книги "Элегiя на закате дня"

Вдруг Данила указывает кнутом на маленькую точку, растущую прямо на глазах.

– Никак они, барыня! – подаёт он голос, оборачиваясь, обнажая в улыбке щербатый рот. – Кажись, барин едет!

– Oh mein Gott!4141
  О, мой бог! (нем.)


[Закрыть] Гони! Гони! – кричит Эрнестина Фёдоровна.

Это, на самом деле, оказались Федор Иванович со Щукой, неспешно ехавшие в карете. И тогда она выскочила из коляски на пыльную дорогу: веселая, смеющаяся, счастливая.

– Теодор! Теодор! – громко говорит она, обнимая и целуя мужа, гладя его щеки подрагивающими руками, а Тютчев несколько удивленно посматривает на жену, обычно такую спокойную и сдержанную.

Но истеричные нотки в голосе, которые мама́ пытается скрыть за взрывами смеха и радостными возгласами, нет-нет, да и слышались Даше. И она поняла, что от следов обиды, которые остаются горьким осадком на душе, невозможно избавиться так скоро, как бы кто ни старался.

Сон

Дни летела за днями, и уже в Москве, после возвращения, Фёдора Ивановича застигла весть о сдаче Севастополя4242
  30 августа (11 сентября) 1855г.


[Закрыть] – этого печального события для всякого русского сердца. Так писали в то время русские газеты. Город-крепость героически оборонялась одиннадцать месяцев.

Но Москва жила другими событиями, хотя и переживала из-за проигранной войны.

Посреди стечения огромного количества подданных: Сената, Госсовета, губернских и уездных предводителей дворянства, в окружении гвардейских полков, накануне, в Успенском соборе Кремля, прошла коронация нового государя императора. Теперь каждый день Александр II в сопровождении большой свиты, всего двора, являлся на площадь Кремля, чтобы принимать поздравления.

В толпу, заполнившую огромное пространство Красной площади, бросали подарки: деньги и сладости, разные лакомства. Разрешили поставить палатки и лари, и там среди прочего люда, бродили всякие развлекатели – шарманщики и косморамщики, устраивавшие представления в райке.

Поддавшись общему любопытству, Федор Иванович пробирался сквозь праздничное многолюдство, по обыкновению, не замечая никого вокруг. Возле входа в Кремль какой-то престарелый дворянин из провинции, пузатый, с седыми усами и слезами умиления на глазах зачитывал звучным голосом стихотворение профессора Шевырёва, напечатанное в «Русском инвалиде» и посвященное восшествию на престол Александра II.

Собравшийся вокруг народ рукоплескал с энтузиазмом.

Тютчев обошёл оратора, вклиниваясь в толпу, и поток немедленно вынес его на Соборную площадь Кремля. Оглядевшись, Федор Иванович почёл разумным взобраться на смотровую площадку колокольни Ивана Великого, дабы избежать возможного неудобства от соседства с незнакомой публикой.

Да и выход Александра II из императорской галереи оттуда наблюдать было сподручнее.

Внизу бурлила, шумела, веселилась в экзальтированном восторге, клокотала толпа, ожидавшая государя. Раздавались крики: «Ура!», «Императору Александру Николаевичу многие лета!». Эти крики, явные, отчётливые, звучали с такой силой, что перекрывали общий шум. Многие крестились, повернув к колокольне лица с застывшим на них выражением благоговейного умиления.

Тютчев рассеянно посматривал на москвичей с высоты здания, видел сановников, крестьян, полицейских. Многие пришли с разряженными жёнами, привели малых детей. «А там, за сотни верст отсюда погибла армия, – вдруг возникла у Тютчева мысль. – Всё напрасно! Оборона Севастополя, тысячи смертей, адмирал Нахимов. Всё напрасно! И Андрей, Андрей Карамзин! Ах, как жалко Аврору!»

Между тем, толпа ждала царя, волновалась и шумела. По Москве перезванивались колокола – их звук то отдалялся, то становился ближе, пугая птиц в осеннем московском небе. Посмотрев вокруг, Тютчев обнаружил кружащую чуть в стороне стаю ворон. Они не каркали, летали кругами, будто высматривая добычу внизу, но от их молчаливого лёта делалось не по себе. В голове его складывался пугающий образ: стервятники кружат над Россией.

Он снял очки, взволнованно протёр их, и обратился к стоящему рядом человеку. Судя по потертому сюртуку и полинялой студенческой фуражке, тот был разночинцем. Господин этот был самого невзрачного вида, худощавый, с редкими белобрысыми бакенбардами, обрамлявшими впалые щеки.

– Голубчик, пугнуть бы их! – махнул Тютчев рукой на ворон.

– А почто с ними возиться, сами улетят, – с усмешкой поглядывая на Тютчева, хамским голосом ответил разночинец, – а вы господин, ежели боитесь чего дурного, спуститесь-ка вниз, на площадь. Неровен час, голова закружится.

– Я… думаю мне лучше знать, сударь, где находиться! Вы мне не указчик. Я камергер двора его императорского Величества.

Продолжая лениво посмеиваться, неприятный, грубый человек смотрел на него прищуренными глазами, как показалось, пренебрежительно. В его облике было нечто бунтарское, отталкивающее.

– Ну-с, вам виднее! – он отошел к перилам.

Наглое поведение этого субъекта задело Тютчева и он посчитал, что негодяя следовало бы проучить, таким нельзя давать спуску! Надо пойти за городовым и привести его сюда, чтобы разобрался с этим наглым субчиком, с этим архаровцем.

Он сделал несколько шагов к лестнице, но ноги вдруг ослабели, в груди захолонуло, и Тютчев бессильно прислонился к столбу. В голове возникла странная пустота, упавшая на глаза темным покрывалом. Он растерянно взялся рукой за лоб, провел по нему, затем снял цилиндр, чтобы освежиться сухим осенним воздухом.

Он знал, в чём дело, такое уже бывало прежде: перед глазами всё плыло, размывалось, как дождь на стекле, тонуло в сером тумане. Грубоватый разночинец отделился от перил, подошел к нему и, возложив ладонь на голову, вполголоса произнёс только одно слово: «Спи!»

«Что же он делает? – испугался Тютчев, – а как же люди, где они?»

Но на площадке колокольни никого не было. Тютчев стоял один и видел теперь всё по-другому.

Ему вдруг представилось, что он находится в будущем. Прошло, наверное, полвека, а может и больше. Радостное чувство охватило его, потому что всё, о чём он мечтал, о чём бесплодно рассуждал в салонах и на раутах, чего хотел достичь, уже совершилось – он находился на пороге нового мира. Совершился суд Божий и после моря крови, жестоких войн, гибели миллионов людей, возникла новая империя, на которую теперь надеялись все народы земли.

Эта империя возникла под солнцем Средиземноморья и иные поколения, воспитанные на совершенно других идеалах, едва ли помнили прошедшую тёмную историю Европы, которая содержала длинный перечень предательства и жутких преступлений. Русский народ был в первых рядах всеобщего братства европейских народов.

Наконец настал золотой век человечества, золотой век русских, забывших об огромной, унылой и холодной равнине, на которой они выживали в упорной борьбе, и переселившихся ближе к тёплому Средиземному морю4343
  Сон, описанный Ф.И.Тютчевым в одном из писем к Э. Ф. Тютчевой.


[Закрыть].

Тютчев приблизился к перилам и смотрел вниз, на толпу, гудящую в ожидании государя. «Они не знают, – подумал он, – не знают, что государь погибнет в этой великой борьбе. Погибнет скоро. И все эти люди… Они не со мной, и я не с ними. Их давно уже нет, они сделались прахом, а я… Кто я для них? Правнук? Далёкий потомок? Все они исчезли, их нет в мире будущего. Как странно всё! Как странно!»

Политика и любовь

Сны чаще всего связаны с реальностью и тот сон на колокольне Ивана Грозного не раз и не два вспоминался Тютчеву, потому что казался невероятным и страшным, пророческим, особенно в отношении молодого государя. Словно ожили и претворились наяву жестокие сказки братьев Гримм, ставшие невероятно популярными за последние годы в Европе. Сказки, в основном, без счастливого конца.

Хотя он и не ощущал себя знаменитым предсказателем вроде Калхаса, пророка Даниила или греко-римских Сивилл, но он прекрасно понимал, что такие сны не бывают случайными, они всегда что-то означают, имеют глубинную подоплеку. Возможно – это предвестники грядущих мировых потрясений, а возможно и незначительных семейных перемен. Кто знает?

Тютчев даже решился описать свои странные грёзы в одном из писем Эрнестине Фёдоровне, умолчав лишь о грядущей кончине Александра II, дабы не прослыть смутьяном. Вдруг письмо подвергнется перлюстрации.

Да и с Лёлей он поделился своими тревожными видениями.

А в это время жизнь вокруг бурлила, словно разбуженная от зимней спячки Нева. Смерть сурового правителя, смерть императора Николая, многое изменила.

Августейший покойник не походил на глыбу льда, вымораживающую общественную жизнь страны, потому что глыба не может распространять холод так далеко, как ей бы хотелось. Напротив, по своей значимости, по объему влияния, по характеру, он был подобен вечной мерзлоте, опоясывающей и скрепляющей империю. Мёрзлые комья земли хотя и не дают ростков, но обеспечивают твёрдость почвы, поэтому и казалось, что государство стоит на прочной основе.

Всем представлялось, что царь будет править вечно, что он незыблем, как огромная холодная российская земля. Оттого и смерть его до основания потрясла государство. «Эффект такой, как будто нам объявили, что умер бог», – заметил Тютчев в разговоре с Эрнестиной Фёдоровной.

Но проигранная Крымская война заставила на многое взглянуть по-другому. Русское общество пришло в движение: активизировались до того пребывающие в ленивой дрёме славянофилы, вынуждены были перейти к обороне западники, появлялись новые реформистские идеи.

Сам Тютчев назвал это время оттепелью, и либералы подхватили понравившееся им определение наступившей эпохи. Новое время остро нуждалось в умных, инициативных людях, патриотах, каковых оказалось мало. На это Александр II, якобы, заявил, что светлых голов сейчас трудно сыскать, если их снимали тридцать лет подряд.

И всё-таки начинать было необходимо.

Достаточно энергично двигаясь в сторону либеральных реформ, молодой император отстранил ряд сановников, назначенных его отцом, сановников, намного переживших своё политическое время. Одним из таких оказался старый начальник Тютчева канцлер Нессельроде – любитель Австрии, цветов и еще многого, что делает жизнь удобной, к примеру, ассигнаций. Сибарит и интриган, наконец, был удален от влияния на иностранную политику России.

Вместо него царь назначил однокашника Пушкина по Лицею князя Горчакова, с которым Тютчев вскорости познакомился ближе.

Знакомство это произошло при курьёзных обстоятельствах – оба оказались «братьями» по несчастью, – обоих мучали приступы подагры, только у министра они оказались сильнее. В отличие от геморроя, которым Тютчев страдал в молодости, подагра имела то неудобство, что подверженный ею больной не мог свободно передвигаться, и вынужден большую часть времени проводить дома.

«Я бедный подагрик!» – иногда шутил Тютчев о себе.

В один из таких неудобных моментов, когда ему полегчало, он поймал Горчакова – тот уже несколько дней сидел у себя в доме на Большой Монетной. Фёдор Иванович увидел моложавого человека, который, впрочем, приближался к шестидесятилетнему рубежу, с чуть припухлыми щеками, в очках, с розовыми чувственными губами.

Князь рассуждал трезво, разумно, они разговорились и увидели, что полностью совпадают взглядами на мировой политический театр.

– Политика России с Австрией, оставленная нам в наследство этим лакеем Меттерниха, этим Нессельроде, должна быть, без всякого сомнения, пересмотрена, – убежденно говорил Горчаков, положив ноющие от подагры ноги на небольшую подставку, – хватит нам, огромной и сильной стране, империи, имеющей земли в Европе, Азии и Америке, хватит унижаться перед австрийцами.

– Любезный Александр Михайлович, – отвечал Тютчев, удобно устроившись в кресле, – ваше стремление похвально и будет всецело поддержано нашим обществом. Недавно я беседовал с Катковым, его газета разделяет позицию правительства по возвращению России важной роли в европейских делах. И какова наглость Австрии, вы только подумайте! После всего того, что они устроили в крымской компании, когда, как мелкие трусы высунулись из-за спин крупных держав и, фактически, связали нам руки, их эрцгерцог Вильгельм, как ни в чём не бывало, изволил приехать на похороны императора Николая!

– Да, факт возмутительный!

Они сидели у горящего камина. Пламя лизало дерево, взвивалось косматыми языками вверх, благодатное тепло наполняло кабинет князя. Была уже весна, но ранняя, холодная и Тютчев с удовольствием вытянул ноги в сторону теплого розового мрамора, которым был облицован камин.

Покачав головой, Горчаков взял со столика стакан воды с любимой клюквой, отпил. Пухлые щеки его раскраснелись, что свидетельствовало о возросшей степени раздражения князя на бывших, как он считал, союзников. Под рукой у него лежала удлиненная сонетка, позволяющая звонить в колокольчик и вызвать прислугу, не вставая с места.

– Австрия должна быть наказана! – подытожил он, – я приложу все силы к этому и постараюсь убедить государя. Но для достижения данной цели предстоит тонкая политическая игра.

Они говорили о политике ещё долго.

Среди прочего обсудили коварство императора Франции Наполеона III, вялую дипломатию туманного Альбиона. Оба пришли к выводу, что в Европе назревает большой передел, чреватый новыми войнами. Наполеон нашел союзника в лице короля Сардинии и вместе они готовились ударить по Австрии, преследуя каждый свои цели: Наполеон – ослабление австро-венгерской империи и присоединении к Франции Савойи, а Виктор-Эммануил4444
  Виктор Эммануил II (1820 – 1878) – король Сардинского королевства c 1849 года, из Савойской династии, первый король единой Италии с 1861г.


[Закрыть], ни много ни мало, объединение Италии под своей эгидой.

– Ну, мы не будем им мешать! – заметил, чуть улыбнувшись чувственными губами Горчаков. – Впрочем, там будет видно.

Ощущая, что разговор всё больше привлекает его доверительной откровенностью, взаимным чистосердечьем, Тютчев высказался и на давно занимавший его вопрос – о стремление России угодить во всем Западу, о рабском, непреодолимом желании понравиться европейским соседям.

– Вы, конечно, читали наши депеши о поведении покойного государя Александра на Венском конгрессе в тысяча восемьсот четырнадцатом. Мы, Россия, которая столько сделали для устранения Наполеона, спасения всей Европы от его тирании, решительно не получили ничего, кроме призрачного уважения спасенных народов. Призрачного, потому, что с первыми лучами реальной политики, эти призраки растаяли, и мы вместо освободителей оказались варварами, врагами, которых надо растоптать, – возмущался он.

– Полагаю, – спокойно заметил Горчаков, – императору Александру первому нравилось красоваться на конгрессе, купаться в лучах славы, в то время как за его спиной Талейран, Веллингтон, Меттерних и им подобные решали дела своих держав. Разумеется, в их пользу.

– То же самое случилось и с Австрией, когда наш государь Николай двинул войска против восставших венгров. И где же благодарности, спрошу я вас, дорогой Александр Михайлович? Где уважение? Нет его! Не заслужили!

– Пожалуй, – пустился в пространные рассуждения Горчаков, – подобное поведение иностранных держав имеет своими корнями Петровское царствование. Иноземцы тогда были нужны нам, как носители культуры, навыков обращения с техническими предметами, для обучения наукам, но… – тут Горчаков высоко поднял палец, – мы как всегда переборщили. Позволили им занять все наиболее важные места: в политике, в науке, при дворе. И тогда они взяли привычку нас поучать.

– Как ваш предшественник, канцлер Нессельроде?

– Несомненно! Как вы знаете, Карл Васильевич был чистокровным немцем, родившимся в Лиссабоне. Тем не менее, в самом желании уважения других народов само по себе нет ничего плохого, дорогой Фёдор Иванович. Однако нужны разумные переделы такого желания, известные ограничения, чтобы не впасть в подобострастие, подобно мелкому чиновнику перед столоначальником. А мы все время переходим эту тонкую грань, словно ждём повышения по службе от лиц, желающих нашего унижения. Никак не возвышения.

– Что поделать, – усмехнулся Тютчев, – широкая у нас душа, князь!..

Они незаметно перешли к делам домашним.

Горчаков посетовал на неустроенность своего дома, и долгое отсутствие хозяйки – сам он овдовел около пяти лет назад, но руки и сердце никому не предложил за неимением подходящей партии.

– Вы знаете, Фёдор Иванович, моё одинокое старое сердце положительно некому согреть. Когда-нибудь, и я надеюсь на это, найдётся женская душа, которой я буду любезен и мил, – вздохнул Александр Михайлович, – холостяцкая жизнь, хотя и имеет свои преимущества, однако не может скрасить одинокие вечера. Иногда некому даже воды поднести.

Заметив ироничную усмешку Тютчева и подумав, что тот может его превратно понять, поскольку позвонив в колокольчик, князь в любой момент мог утолить жажду с помощью слуг, он пояснил:

– Я говорю о воде, поднесенной заботливой рукой жены, Фёдор Иванович, рукой близкого мне существа.

– Дорогой Александр Михайлович, неужто и впрямь некому?

– В свете, Фёдор Иванович, полно ветрениц и жеманниц, пустых кокеток, а особ достойных внимания весьма мало. Весьма!

– Но, – возразил Тютчев, – есть много девиц на выданье. Я сам знаю нескольких, коих мог бы сосватать. Они все из уважаемых семей.

– Где уж, – Горчаков лукаво взглянул из-за стекол очков на Тютчева, – где нам старикам тешиться с молодыми? Увольте! Здоровье совсем не то, как в молодости, давняя подагра шагу ступить не дает. А молодым особам требуется внимание, за ними нужно ухаживать, вывозить в свет, подносить к их ногам богатые дары, не правда ли?

В словах Горчакова, кокетливых жалобах на холостяцкий образ жизни, на отсутствие рядом родственной души, Тютчеву послышались намеки на свой собственный роман с Лёлей. Любезный князь, конечно, слышал о нём и, кажется, немного завидовал.

Но старый дипломат Горчаков умел скрывать свои мысли и, если в его речах слышались нотки зависти, то вовсе не из желания обидеть Тютчева. Возможно, ему нужен был доверенный советчик, близкое лицо, которому можно доверить сокровенные мысли и интимные тайны.

Расставались они вполне довольные проведенным временем и приятной, умной беседой, и с того времени Федор Иванович сделался завсегдатаем в доме князя Горчакова. Подразумевая глубину этого человека, Тютчев сравнивал его со сливками. «Сливки у него на дне, молоко на поверхности», – шутливо характеризовал он о князя.

Фрейлины императорского двора

Если с политикой России Тютчеву становилось всё более или менее понятно, то семейная жизнь его оставалась сложной. Он, фактически, жил на две семьи – зимой, большей частью с Эрнестиной Фёдоровной, а летом, когда та перебиралась в Овстуг, с Лёлей.

Домашний быт у Денисьевой был скромным, незатейливым, но скрашивался любовью, и он в избытке получал там душевное тепло, которого не хватало дома.

Что касается детей, то разросшееся семейство, взрослеющие дети, требовали всё большего внимания, всё больших затрат, а Тютчеву не хотелось жертвовать своим временем в ущерб светским обязанностям и интересному общению.

Но, деваться было некуда.

Предприняв в своё время большие усилия, он добился, чтобы старшую дочь Анну приняли фрейлиной при дворе. Теперь, спустя пять лет, то же самое требовалось проделать и в отношении средней дочери Дарьи. Мечтательная и не слишком общительная девушка, конечно, засиделась в Овстуге с Эрнестиной Фёдоровной.

С помощью Анны, имеющий большой авторитет у молодой императрицы, в 1858 году это дело, наконец, удалось сдвинуть с мёртвой точки, и вопрос окончательно разрешился осенью.

После приезда Даши во дворец Анна взяла над ней шефство.

Дарью поселили там же, где селили всех фрейлин – в мансардах Зимнего дворца, к которым вела лестница состоящая, как подсчитала Анна из восьмидесяти ступеней. Обстановка в комнате была простая, без излишеств и домашнего уюта: внутри серые стены и перегородка, делящую комнату на две половинки – гостиную и спальню. Роскошной мебелью, как и другими удобствами современной жизни, эти половинки не выделялась. В них стояли всего лишь диван и несколько кресел в гостиной, в спальне – кровать. Никаких занавесок на окнах, никаких цветов.

Казённая обстановка во фрейлинских покоях могла бы вызвать грустное настроение у Даши, привыкшей к домашнему уюту в усадьбе или в петербургской квартире родителей, если бы она попала сюда впервые. Однако с тех пор как Анна получила фрейлинский шифр, учитывая стесненные семейные обстоятельства Тютчевых, Даше разрешили проживать вместе с сестрой в зимнее время во дворце.

Августейшая семья встретила среднюю дочь Тютчева приветливо.

Императрица Мария Александровна, которой минуло тридцать четыре, оказалась высокой женщиной, с удлиненным лицом, голубыми глазами слегка навыкат, скошенным подбородком. Тонкие губы её всегда были сжаты, что свидетельствовало о силе характера и эмоциональной сдержанности.

Император Александр в домашней обстановке, когда не требовалось участия в торжественных церемониях, где он пытался принимать строгий и важный вид, выглядел добрым и славным человеком. На лице его всегда присутствовала приятная улыбка, которую не могли скрыть даже пышные усы.

Увидев его в первый раз близко от себя, почти на расстоянии вытянутой руки, Дарья засмущалась, и щеки её сделались пунцовыми.

– Мы с императрицей рады видеть вас в нашем доме, – ласково сказал ей Александр, – отныне вы станете для нас близким членом семьи, как и все фрейлины дворца. Фрейлинская служба, хотя и не тягостная, но ответственная, а оттого важная. Мы так считаем. Потому к нам получают назначение только самые лучшие девушки из известных фамилий, например, такие как ваша сестра.

Он поклонился в сторону Анны, а та в ответ сделала вежливый реверанс.

Речи императора, его голос, тёплый взгляд больших голубых глаз, произвели неизгладимое впечатление на Дарью. Аня, к своему удивлению, заметила, как в глазах сестры возник опасный блеск, тот самый, который мог возникнуть у мечтательной домашней девушки, лишенной в Овстуге приличного мужского общества, ухаживаний, любовной игры, первых свиданий и разочарований, то есть всего того, что называется житейским опытом.

Анна уже встречала подобный огонь в очах молодых особ, подверженных любовным мечтания – такие возвышенные девушки попадались ей в знакомых семействах, они имелись и среди фрейлин её Величества.

«Надо будет предупредить сестру, – подумала она, – не дай бог, влюбится, тогда беды не миновать! Она же такая нежная».

По весне двор переехал в Царское Село.

Как-то они с Дашей гуляли по аллеям Екатерининского парка вокруг большого пруда. Стояла прекрасная погода, по озеру плавали белые и черные лебеди, гордо выгибая длинные шеи.

Сёстры взяли с собой немного хлеба и принялись их подкармливать.

Анна рассказала, между прочим, что чёрные лебеди появились здесь пятнадцать лет назад, когда скончалась любимая дочь императора Николая Сашенька. Вместе с ней, пока она росла, покойный государь любил приходить каждый день к пруду и кормить белых лебедей. А когда она скончалась во время родов, то приказал в память о любимой дочери доставить на пруд и чёрных лебедей.

С того времени они напоминали ему о безутешном горе, который причинил безвременный уход дочери в небесную обитель.

– Можно к вам присоединиться, мадемуазель Тютчевы?

Увлеченные беседой девушки не заметили, как к ним неприметно подошёл император Александр. Он был в военном мундире, мягких черных сапогах, начищенные пуговицы блестели на солнце. Глаза его улыбались по-весеннему ярко и тепло.

– Конечно, Ваше Величество! – нашлась Анна.

Она протянула императору несколько небольших кусочков хлеба и тот, сняв белую лайковую перчатку, взял их в большую ладонь, с удовольствием принялся кидать хлеб в тёмную воду, заросшую кувшинками у самого берега.

Лебеди подплывали ближе, с плеском подбирали пищу.

– Как красиво, вы не находите? – осведомился у них император, невольно залюбовавшись грацией птиц, которые вытягивали и изгибали шеи и походили издали на качающиеся на воде диковинные цветы.

Дарья стояла, ни жива, ни мертва, бледная как полотно поначалу, а потом порозовевшая, с полуулыбкой на губах.

Император весело переговаривался с Анной о чём-то, кажется, о весенней погоде, о женских модах в нынешнем сезоне, а она ничего не слышала, глубоко погруженная в свои чувства. Когда же они расстались, то Даша долго провожала государя взглядом, пока его высокая фигура не скрылась за деревьями парка.

Ещё с прошлого года, по императорскому двору поползли сплетни о некоем преувеличенном внимании, оказываемом одной из дочерей Тютчева молодому государю. Хотя должно быть наоборот – обычно государь дарит своим расположением фрейлин. Девичьи волнения Тютчевой, этой новой фрейлины, казались поначалу смешными – чего не взбредёт в голову романтической, мечтательной девушке, к тому же воспитаннице Смольного института. Но затем её поведение стало казаться неуместным и даже бесцеремонным.

Несмотря на то, что глупые толки доходили и до ушей Анны, она не очень-то им верила – во дворе невозможно обойтись без пересудов, без перемывания косточек знакомым, не исключая и императорскую семью со всеми её отпрысками, многочисленными великими князьями и княгинями, и любовницами.

Однако сейчас, когда она внимательно посмотрела на сестру, ей припомнились эти нехорошие, компрометирующие Дашу разговоры, и мгновенно проснулись подозрения. Слухи могли оказаться правдой!

С Дашей следовало поговорить, не пугая её, осторожно, тактично и по-родственному ласково. Однако самой Ане казалось, что для такого деликатного разговора следовало привлечь папа́; Даша всегда уважала мнение отца, и она к нему, вне всякого сомнения, прислушается.

Так рассудила Анна, но заботливая, безмерно любящая сестру, она ошиблась в расчётах.

Стоял теплый июньский вечер, императрица с семейством расположились в одном из малых залов Екатерининского дворца, пили чай. Поскольку её маленькая дочь была вместе со всеми в зале, то и Анна, как фрейлина княжны, тоже присутствовала на чаепитии. Они разговорились с императрицей Марией Александровной о Наталье Бартеневой – другой фрейлине, только великой княгини Александры Иосифовны.

Даша, будучи дежурной, присутствовала в числе других.

Ничто не предвещало беды, ничто не указывало на возможность дальнейших печальных событий. Негромко шелестел разговор, камердинеры бесшумно передвигались, меняя приборы, принося десерт. Свежая прохлада доносилась с улицы через раскрытые высокие окна, колебля языки горящих свечей.

Все вели себя спокойно, чинно, даже маленькая княжна Мария, которой обычно не сиделось на месте. После чаепития императорская чета вместе с придворными намеревалась перейти в один из залов дворца, где уже настраивали свои инструменты виолончелисты и скрипачи, чтобы дать концерт камерной музыки.

– А вы любите мороженое с фисташками? – спросил вдруг император у Даши.

Поначалу Анна, случайно повернувшаяся в сторону сестры, ничего не поняла. Она ожидала спокойного ответа Дарьи, которой с детских времен нравилось любое мороженое, но у сестры вдруг исказилось лицо, а закатившиеся глаза её неприятно поразили белками.

Это было так ужасно, страшно, словно в неё вселился бес, подчинивший тело сестры полностью. Даша замычала что-то непонятное, нечленораздельное и Анна поняла, что язык ей не повинуется.

Все вскочили, окружили Дашу, громко принялись давать советы. Анна попыталась дать ей воды, но сестра не смогла пить; она держалась руками за голову, её лицо стало багровым, под цвет свекольника, словно ей неумело накладывали румяна и переборщили с оттенками. Она покачивалась на стуле, вот-вот готовая с него упасть прямо на паркетный пол.

– Её надо положить на кровать! – громко, перекрывая шум, раздался голос императрицы Марии Александровны, не потерявшей самообладания. – Анна, голубушка, отведите свою сестру в комнаты.

Стоявший рядом император Александр растерялся. На его лице перемежались гримасы жалости и испуга, как будто перед ним во весь рост встала несуществующая вина: не от его ли вопроса приключился приступ у бедной девушки, похожий на эпилептический припадок, не он ли невольно способствовал этому происшествию, хотя и непреднамеренно.

– Тихо, тихо! Пойдем со мной, Даша! Пойдем, миленькая!

Аня подняла сестру и, поддерживая её вместе с одной из горничных, повела во фрейлинские комнаты.

В комнате Дарьи, Анна осторожно уложила её на кровать, но начались судороги. Руки и ноги сестры задергались, задвигались, не переставая, как у ярмарочного Петрушки и это была так дико, так страшно, что Анна прижала ладонь ко рту, чтобы удержать рвущийся крик испуга. Кровать скрипела пружинами, Даша стонала сквозь зубы.

– Поставьте ей горчичники и пошлите кого-нибудь за докторами! – опомнившись, крикнула Анна горничным, находясь в состоянии близком к панике.

Что же она могла сделать, чем еще помочь?

– Захватите пиявок! – голос её сорвался, она заметалась по комнате, прикладывая к горящему лбу сестры мокрый платок.

В том, что у Даши серьезное нервное расстройство, сомневаться не приходилось. Как же она, Анна, не заметила того, что Даша в последнее время находится в состоянии нервного возбуждения, граничащего с душевным срывом? Как она могла быть такой бесчувственной, думающей только о себе? Ей, старшей сестре, не было оправдания!

Вероятно, все эти гадкие сплетни, ходящие по дворцу, глупые толки, серьёзно мучили Дашу и тревожили. Возможно, ей было стыдно перед ней, Анной, а особенно перед мама́ и папа́, и потому она замкнулась в себе, ни с кем не делилась переживаниями.

«Ах ты, моя глупая девчонка! – ругала её Анна, – глупая, родная Дареле!»4545
  Домашнее прозвище Дарьи Тютчевой.


[Закрыть]

Судороги усиливались.

«Где же доктора? Боже мой, где врачи? Неужели никого нет, никто не поможет?»

Она была в отчаянии. Оставалась уповать только на помощь императрицы. У той имелись святые мощи, которые, могли помочь. Аня слышала, что эти мощи как-то помогли графине Разумовской, когда ей сделалось дурно.

– Я тебе дам мощи, конечно! – согласилась Мария Александровна, поджав тонкие губы. Её выразительные, навыкате глаза смотрели ясно и спокойно, но, тем не менее, чувствовалось, что царица всерьез обеспокоена.

Забрав небольшую деревянную шкатулку, они все: и императрица, и император, и немногочисленные придворные, находившиеся в ту минуту в малом зале, отправились проведать больную.

В комнате Даши, между тем, наконец, появились врачи. Самый опытный – Енохин, лечивший государя, высказался насчет прилива к голове, могущего вызвать означенные судороги. Его поддержал и врач епархиального училища Жуковский, которого знали многие в Петербурге.

«Боже мой! Боже мой!» – стучало в голове у Анны.

Важные и строгие лица известных врачей, озабоченный вид августейших особ и придворных, непонятные и пугающие слова, витавшие в воздухе – всё это угнетало её, приводило к мысли, что, вероятно, Даша умрёт и жить ей осталось совсем-совсем немного. Умные же слова, произносимые этими солидными людьми, были призваны только для её успокоения.