Текст книги "Осип Мандельштам: Жизнь поэта"

4

Девятого февраля 1928 года Мандельштам был в гостях у Давида Выгодского, который записал в дневнике: «Вчера вечером Мандельштам. Непереносимый, неприятный, но один из немногих, может быть единственный (еще Андрей Белый) настоящий, с подлинным внутренним пафосом, с подлинной глубиной. Дикий, непокойный. В равном ужасе от того, что знает, и от того, что не дано знать. После него все остальные – такие маленькие, болтливые и низменные».[429]429
  Цит. по: Мец А. Г. Комментарий // Мандельштам О. Камень (серия «Литературные памятники»). С. 355.


[Закрыть]

Четырнадцатого марта, в Госиздате, поэт случайно столкнулся с Корнеем Чуковским, который занес в дневник свои впечатления об этой встрече: «Мандельштам не брит, на подбородке и щеках у него седая щетина. Он говорит натужно, после всяких трех-четырех слов произносит м-м – м-м – м-м и даже эм-эм-эм, – но его слова так находчивы, так своеобразны, так глубоки, что вся его фигура вызвала во мне то благоговейное чувство, какое бывало в детстве по отношению к священнику, выходящему с дарами из „врат“».[430]430
  Чуковский К. Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 440.


[Закрыть]

Незадолго до этого, 5 марта 1928 года, Мандельштам принял участие в вечере памяти Федора Сологуба, проведенном по инициативе Ленинградского отделения Всероссийского союза писателей. В дневниковой записи Павла Лукницкого, относящейся к началу марта, рассказано о том, как Мандельштам добивался и добился от устроителей вечера – супругов Замятиных – приглашения в качестве участника Владимира Пяста: «…он стал требовать, чтоб пригласили Пяста. Л. Н. <3амятина> ответила уклончиво. После, провожая Л. Н., я говорил с ней о Пясте, она решила не приглашать его: Пяст декламирует ужасно. <…> О. Мандельштам на следующий день прислал письмо, в котором повторял просьбу пригласить Пяста».[431]431
  Мандельштам в архиве П. Н. Лукницкого. С. 131.


[Закрыть] В этом письме поэт, в частности, увещевал Замятиных: «Короткая память в отношении к Пясту наш общий грех» (ГУ:97). В результате Пяст был приглашен, но выступить отказался.

Мандельштам далеко не в первый раз заступался за еще менее, чем он сам, приспособленных к жизни людей. В апреле 1922 года, как мы помним, поэт пытался выбить жилье в Москве для Велимира Хлебникова. В течение долгих лет Мандельштам заботливо опекал своего младшего брата Шуру. В случае с Пястом ситуация усугублялась еще и тем, что ему, как и самому Мандельштаму, упорно навязывалось обременительное амплуа поэта-чудака. Причем Пясту было еще труднее, чем Мандельштаму. Если Мандельштама называли полусумасшедшим, Пяста считали сумасшедшим.

В начале 1910–х годов, когда литературные репутации Мандельштама и Пяста сложились еще не окончательно, роль пропагандиста творчества младшего поэта, как и полагается, взял на себя старший, Пяст, – единственный из всех русских символистов, безоговорочно признавший Мандельштамовский талант. Сохранились газетные отчеты и свидетельства современников, с недоумением и возмущением излагающие основные тезисы лекции Пяста «Вне групп», состоявшейся 7 декабря 1913 года. Процитируем здесь фрагмент дневниковой записи малоизвестного стихотворца И. Евдокимова: «Пришел с лекции Пяста… <…> мне положительным кощунством казались чрезмерные похвалы О. Мандельштаму. Пяст упорно противопоставлял А. Блоку Мандельштама, и было видно, что Пяст считает Мандельштама поэтом гораздо крупнейшим, чем А. Блок».[432]432
  Цит. по: Блок в неизданной переписке и дневниках современников (1898–1921) //Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 426.


[Закрыть] И это притом что Пяст был одним из немногих личных друзей Блока.

Много позднее Пяст с любовью изобразит своего друга акмеиста в мемуарной книге «Встречи» (1929), которая будет поднесена Мандельштаму с несколько загадочной дарственной надписью: «Соавтору, Осипу Мандельштаму, от любящего автора»[433]433
  Цит. по: Фрейдин Ю. Л. «Остаток книг»: библиотека О. Э. Мандельштама//Слово и судьба. Осип Мандельштам. М., 1991. С. 236.


[Закрыть] (в книгу «Встречи» было включено множество шуточных Мандельштамовских стихотворений, что, по-видимому, и позволило Пясту назвать его своим соавтором).

В сознании большинства современников-литераторов Мандельштам и Пяст предстали гротескной парой поэтов-чудаков в первые пореволюционные годы, когда нужда и голод обострили до карикатурной плоскости некоторые черты их внешнего облика. «Парному» их портрету в мемуарах способствовало и то обстоятельство, что оба страшной зимой 1920/21 года жили в знаменитом Доме искусств.

Приведем здесь «парный» шаржированный портрет Мандельштама и Пяста, набросанный в беллетризированных воспоминаниях Э. Ф. Голлербаха (торжественная неторопливость одного поэта и суетливость другого лишь подчеркивают общую для обоих «сумасшедшинку»): «Вот чинно хлебает суп, опустив глаза, прямой и торжественный Мандельштам. Можно подумать, что он вкушает не чечевичную похлебку, а божественный нектар. Иногда он приходит в пальто, в меховой шапке с наушниками, подсаживается, не снимая шапки, к знакомому, и сразу начинает читать стихи. <…> Поодаль, у окна, жадно и сосредоточенно ест Пяст. Он совсем пригнулся к тарелке, вытянул шею и, прижав вилкой один конец селедки, обгладывает ее с другого конца».[434]434
  Мандельштам в архиве Э. Ф. Голлербаха. С. 105.


[Закрыть]

Еще более выразительный пример подобного портретирования представляет собой фрагмент из «Книги воспоминаний» М. Л. Слонимского. Рассказ о Мандельштаме – жильце Дома искусств как-то почти неуследимо для автора и читателя перетекает здесь в изображение Пяста:

«…на следующий день он <Мандельштам>, не поспав, мчался по лестнице, торопясь на курсы Балтфлота, читать матросам лекцию. Дом искусств вообще днем пустел – обитатели расходились по работам и по службам.

О том, что поэзия вернулась со служб домой, оповещал обычно громкий, моделирующий голос Пяста: «Грозою дышащий июль!..» С этой же фразы начиналось также и утро, она разносилась, как звон будильника».[435]435
  Слонимский М. Книга воспоминаний. М.; Л., 1966. С. 61–62.


[Закрыть]

Абзацем ниже, перескочив через портрет чудака-Пяста, рассказ Слонимского о чудаке-Мандельштаме продолжается: «Из всех жильцов Дома искусств Мандельштам был самый беспомощный и самый внебытовой».[436]436
  Там же. С. 62.


[Закрыть]

«Парный» портрет, подчеркивающий «надмирность» двух поэтов, дан также в мемуарах Ирины Одоевцевой, падкой на сентиментальные обобщающие характеристики.

Но и в портретах, запечатлевших поэтов «поодиночке», легко обнаружить черты сходства. «Из-под тулупа видны брюки, известные всему Петербургу под именем „пястов“», – изображал чудака-Пяста Ходасевич.[437]437
  Ходасевич В. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. М., 1997. С. 279.


[Закрыть] А вот деталь внешнего облика Мандельштама, подмеченная Лидией Гинзбург: «Что касается штанов, слишком коротких, из тонкой коричневой ткани в полоску, то таких штанов не бывает. Эту штуку жене выдали на платье».[438]438
  Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 120.


[Закрыть]

Вот эпизод, зафиксированный в дневнике К. И. Чуковского: «Пристал ко мне полуголодный Пяст. Я повел его в ресторан и угостил обедом».[439]439
  Чуковский К. Дневник. 1901–1929. С. 247.


[Закрыть] А вот снова – из мемуаров Ходасевича, только на этот раз о Мандельштаме: «Зато в часы обеда и ужина появлялся он то там, то здесь, заводил интереснейшие беседы и, усыпив внимание хозяина, вдруг объявлял: ну, а теперь будем ужинать».[440]440
  Ходасевич В. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. С. 281.


[Закрыть]

Примеры можно продолжить, но и приведенных достаточно, чтобы убедиться: Мандельштам имел все основания видеть в Пясте собрата по несчастью. Неудивительно поэтому, что автор «Египетской марки» принял деятельное участие в судьбе старшего товарища. (Пяст, кстати сказать, стал одним из прототипов Парнока; другим прототипом героя «Египетской марки» послужил поэт и теоретик танца Валентин Парнах.)

Впрочем, шестерых членов правления «Общества взаимного кредита» и бывшего ответственного работника Николаевского, в апреле 1928 года приговоренных большевиками к расстрелу, Мандельштам лично не знал совсем. Тем не менее он принял живейшее участие в их спасении. 18 мая поэт послал Бухарину экземпляр своей только что вышедшей книги «Стихотворения» с надписью примерно такого содержания: «В этой книге все протестует против того, что вы хотите сделать».

Спустя непродолжительное время автор «Стихотворений» получил от Бухарина телеграмму с сообщением о смягчении приговора.

Последняя вышедшая при жизни книга Мандельштама упоминается в псевдомемуарном стихотворении Арсения Тарковского «Поэт»:[441]441
  «Псевдомемуарном», если судить по воспоминаниям И. Л. Лиснянской, где рассказывается, как Тарковский признался, что он видел Мандельштама лишь однажды, в квартире у Рюрика Ивнева, а когда Лиснянская процитировала первую строфу нижеследующего стихотворения, ответил своей собеседнице: «– Инна, прекратите. Жизнь и стихи далеко не одно и то же. Пора бы вам это усвоить в пользу вашему же сочинительству» (Лиснянская И. Хвастунья. Воспоминательная проза. М., 2006. С. 359).


[Закрыть]

 
Эту книгу мне когда-то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт;
Книга порвана, измята,
И в живых поэта нет.
 
 
Говорили, что в обличье
У поэта нечто птичье
И египетское есть;
Было нищее величье
И задерганная честь.
 
 
Как боялся он пространства
Коридоров! постоянства
Кредиторов, он, как дар,
В диком приступе жеманства
Принимал свой гонорар.
 
 
Так елозит по экрану
С реверансами, как спьяну,
Старый клоун в котелке.
И, как трезвый, прячет рану
Под жилеткой из пике.
 
 
Оперенный рифмой парной.
Кончен подвиг календарный. —
Добрый путь тебе, прощай!
Здравствуй, праздник гонорарный,
Черный белый каравай!
 
 
Гнутым словом забавлялся,
Птичьим клювом улыбался,
Встречных с лету брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим.
 
 
Так и надо жить поэту.
Я и сам сную по свету,
Одиночества боюсь.
В сотый раз за книгу эту
В одиночестве берусь.
 
 
Там в стихах пейзажей мало.
Только бестолочь вокзала
И театра кутерьма,
Только люди как попало,
Рынок, очередь, тюрьма.
 
 
Жизнь, должно быть, наболтала,
Наплела судьба сама.
 

Глава четвертая
ДО АРЕСТА (1928–1934)

1

Советские критики, писавшие о Мандельштамовских «Стихотворениях», на все лады склоняли два уже набивших оскомину слова: «мастерство» и «несвоевременность». Однако тон большинства рецензий приобрел теперь существенно новое звучание – на смену «дружеским» нотациям пришли тяжелые политические обвинения. Так, в одном из отзывов (А. Манфреда) Мандельштам был назван ни больше ни меньше как «насквозь буржуазным поэтом», представителем «крупной, вполне уже европеизированной» и «весьма агрессивной» буржуазии.[442]442
  Манфред А. [Рецензия на «Стихотворения»] // Книга и революция. 1929. № 15/16. С. 22.


[Закрыть]

Стоит также отметить, что книга «Стихотворения» серьезно пострадала от цензурного произвола, как и вышедший в июне 1928 года сборник Мандельштамовских статей «О поэзии».

Но горшие беды поджидали Мандельштама впереди. Еще 3 мая 1927 года он подписал с издательством «Земля и фабрика» (ЗИФ) договор на обработку, редактирование и сведение в единый текст двух давних переводов романа Шарля де Костера «Легенда о Тиле Уленшпигеле», принадлежавших один Аркадию Георгиевичу Горнфельду (видимо, двухтомное издание 1919 года; были еще сокращенные переиздания 1920 и 1925 годов), другой – Василию Никитовичу Карякину (1916 год). Ни Карякин, ни Горнфельд об этом ничего не знали и никаких денег за использование издательством их переводов предварительно не получили. В сентябре 1928 года роман вышел в свет, причем на титульном листе Мандельштам ошибочно был указан как переводчик. Поэт поспешил известить Горнфельда обо всем произошедшем и заявил, что отвечает «за его гонорар всем своим литературным заработком» (IV:101).[443]443
  Из письма Мандельштама в редакцию газеты «Вечерняя Москва». Из написанного обо всей этой истории особо выделим главу в книге: Мусатов В. В. Лирика Осипа Мандельштама. Киев, 2000. С. 293–321.


[Закрыть]

В вечернем выпуске ленинградской «Красной газеты» от 13 ноября 1928 года, мелким шрифтом, на последней странице было напечатано следующее «Письмо в редакцию» члена правления «ЗИФ'а» А. Г. Бенедиктова: «В титульный лист „Легенды о Тиле Уленшпигеле“ в издании „ЗИФ'а“ вкралась ошибка: напечатано „перевод с французского О. Мандельштама“ – в то время как должно было стоять: „перевод с французского в обработке и под редакцией О. Мандельштама“».[444]444
  Красная газета. Вечерний выпуск. 1928. 13 ноября. № 313 (1983). С. 4.


[Закрыть]

В вечернем выпуске той же «Красной газеты» от 28 ноября 1928 года появилась заметка Горнфельда «Переводческая стряпня», где говорилось о том, что издательство «Земля и фабрика» «не сочло нужным сообщить имя настоящего переводчика изданного им романа, а О. Мандельштам не собрался объяснить, от кого собственно получено им право распоряжения чужим переводом».[445]445
  Горнфельд А. Переводческая стряпня // Красная газета. Вечерний выпуск. 1928. 28 ноября. № 328 (1998). С. 4. Далее в нашей книге заметка Горнфельда цитируется по этой публикации.


[Закрыть] Далее Горнфельд доказывал, что «французского подлинника О. Мандельштам не видел» и что из «механического соединения двух разных переводов с их разным стилем, разным подходом, разным словарем могла получиться лишь мешанина, негодная для передачи большого и своеобразного писателя».

Мандельштам откликнулся на эту заметку открытым письмом, напечатанным в «Вечерней Москве» 12 декабря 1928 года. Горнфельд, в свою очередь, отправил в «Вечернюю Москву» ответ Мандельштаму, но газета от его публикации уклонилась, мотивируя отказ нежеланием взваливать на читателей «тяжелую обязанность» «выслушивать все реплики обеих спорящих сторон».[446]446
  Из письма заведующего литературным отделом «Вечерней Москвы» А. Колесникова Горнфельду от 27 марта 1928 года (РГАЛИ. Ф. 155. On. 1. Ед. хр. 584. Л. 22). В книге В. В. Мусатова это письмо процитировано с мелкими неточностями.


[Закрыть]

Какие позиции в этой точке конфликта заняли оппоненты?

Горнфельд выступил в привычном и естественном для себя амплуа видного мастера переводческого цеха, грудью вставшего на защиту неписаных, но святых правил своей корпорации. Эти правила требовали безукоризненного качества поставляемого на рынок товара, то есть переведенного текста, а также щепетильности по отношению к цеховым коллегам. «Горнфельд серьезно относился к своей переводческой деятельности, к своей подписи под переводом», – свидетельствовал поэт, мемуарист и сам видный представитель цеха С. И. Липкин.[447]447
  Липкин С. Угль, пылающий огнем // Осип Мандельштам и его время. С. 298.


[Закрыть]

Однако чрезвычайно внятная, на поверхностный взгляд, позиция переводчика «Тиля Уленшпигеля» осложнялась несколькими нюансами, сознательно упрятанными им в тень: недаром у Аркадия Георгиевича Горнфельда еще «в редакции „Русского богатства“ было прозвище „хитрый А. Г.“ за уклончивость суждений».[448]448
  Петрова М. Г. Блок и народническая демократия // Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 4. Литературное наследство. Т. 92. М., 1987. С. 107.


[Закрыть]

Во-первых, навязывая Мандельштаму публичное выяснение отношений, Горнфельд отстаивал не только корпоративные, но и свои личные денежные интересы. Если в заметке «Переводческая стряпня» он специально подчеркнул, что «речь идет не о Горнфельде, которого не убудет от мелкого озорства» Мандельштама, то в частном письме (Раисе Шейниной от 12 января 1929 года) высказался прямо противоположным образом. «С Мандельштамом я очевидно и судиться не буду: думаю, что сговорюсь мирно с „Землей и фабрикой“, – сообщал Горнфельд своей корреспондентке. – Несчастный, – мне его озорство очень помогло: я продал „Уленшп<игеля>", который весною выйдет; деньги буду получать понемногу, но все-таки это хорошее подспорье“.[449]449
  РО РНБ. Ф. 211. Ед. хр. 267. Л. 2. В книге В. В. Мусатова это письмо процитировано с мелкими неточностями.


[Закрыть] Действительно, очередной перевод Горнфельда вышел в 1929 году. В последующие десятилетия, и даже после смерти Аркадия Георгиевича в 1941 году, «Тиль Уленшпигель» несколько раз издавался в его переводе.

Во-вторых, внимательное чтение «Переводческой стряпни» ясно показывает, что пером Горнфельда водило не столько намерение беспристрастного профессионала указать некоему младшему коллеге на допущенные оплошности, сколько азартное желание побольнее уязвить именно Мандельштама, которого в ранее отправленных письмах Шейниной переводчик «Тиля» охарактеризовал как «свинтус<а>»[450]450
  Письмо от 28 октября 1928 г. (ОР РНБ. Ф. 211. Ед. хр. 266. Л. 25).


[Закрыть] и «очень юмористическ<ую>» «фигурк<у>».[451]451
  Письмо от 27 ноября 1928 г. (ОР РНБ. Ф. 211. Ед. хр. 266. Л. 29). См. также письмо Горнфельда Шейниной от 18 октября 1928 года, большой фрагмент из которого был опубликован В. В. Мусатовым (Мусатов В. В. Лирика Осипа Мандельштама. С. 295–296). В оценке фигуры Мандельштама критик из «Русского богатства» в целом совпадал с позднее подключившимся к делу Д. И. Заславским, который в письме Горнфельду от 13 мая 1929 года признавался: «Все же в большой печати я, вероятно, по этому поводу не выступил бы. Слишком мелкой мне казалась личность Мандельштама» (РГАЛИ. Ф. 155. On. 1. Ед. хр. 316. Л. 1).


[Закрыть] Здесь самое время сообщить, что обидчивому Горнфельду, судя по всему, была известна Мандельштамовская характеристика его некролога Велимиру Хлебникову, как «скудоумной, высокомерной заметки», данная поэтом в 1922 году, в статье «Литературная Москва» (11:257).

Только личной неприязнью Горнфельда к Мандельштаму, по-видимому, объясняется умолчание в заметке «Переводческая стряпня» о том, что не кто иной, как Мандельштам «первый известил ничего не подозревавшего Горнфельда» (IV: 101) о допущенной издательством ошибке. Упомяни об этом «хитрый Аркадий Георгиевич», и незадачливый редактор его перевода предстал бы перед читателями «Красной газеты» в куда более выгодном свете.[452]452
  Согласно интерпретации Горнфельда (прозвучавшей в его письме в «Вечернюю Москву»), Мандельштам «по существу предлагал» ему «гонорар» «не за» «перевод», «а за» «молчание» (РГАЛИ. Ф. 155. On. 1. Ед. хр. 584. Л. 20). Если это было так, непонятно, почему Горнфельд счел нужным сообщить читателям о постыдном манделынтамовском предложении только после опубликования открытого письма Мандельштама, а не в «Переводческой стряпне».


[Закрыть]

Стремление адресно уколоть Мандельштама без труда угадывается и в обидном профессиональном упреке из заметки «Переводческая стряпня»: согласно Горнфельду, мандельштамовские поправки к его переводу были «явно продиктованы только необходимостью что-нибудь изменить». Это предположение, как мы далее убедимся, не подтверждается сверкой текстов неотредактированного и отредактированного перевода.

И уже совсем обнажаются подлинные намерения Горнфельда в следующем пассаже из его заметки: «Хочу ли я сказать, что из поправок нет ни одной приемлемой? Конечно, нет: Мандельштам опытный писатель. Но, когда, бродя по толчку, я вижу, хотя и в переделанном виде, пальто, вчера унесенное из моей прихожей, я вправе заявить: „А ведь пальто-то краденое“».

Эта одежно-воровская метафора (которая, как сообщил нам П. М. Нерлер, была вписана Горнфельдом в авторскую машинопись «Переводческой стряпни» – маститый критик не удержался!) полностью сводит на нет примирительное начало заметки, где удовлетворенно констатируется, что письмо Бенедиктова в редакцию «Красной газеты» «вполне своевременно», поскольку «снимает с известного поэта возможное в таком случае обвинение в плагиате». Более того, в процитированном фрагменте горнфельдовской заметки вина за «кражу» перевода романа Шарля де Костера исподволь снимается с издательства и полностью переносится на Мандельштама. Возможно, употребить эту рискованную метафору Горнфельда спровоцировал следующий фрагмент сочувственного письма, которое он получил от А. Киппена:

«Очень тепло вспоминает Пяст о своем друге Мандельштаме. Я спрашиваю очень громко и весело – что слышно насчет <перевода> „Мадам Бовари“?

– Ну что ж… «Мадам Бовари»… Эка штука! У Мандельштама были дела почище! Однажды он шубу унес из квартиры одного зубного врача!

– На цинке (шухере. – О. Л.) стоял кто-нибудь? Кто именно? – спрашиваю я деловым тоном.

– Не знаю, стоял ли, нет ли. Друзья поэта говорили тогда, что может быть самое существование этого зубного врача только тем и оправдывается, что его шуба пригодилась Мандельштаму!

Как видите, дорогой Аркадий Георгиевич, тут никак нельзя смутить ни Мандельштама, ни «друзей поэта». Ах, мать его не замать! – как говорил еще Владимир Красное Солнышко».[453]453
  РГАЛИ. Ф. 155. On. 1. Ед. хр. 332. На это письмо мне в свое время указала незабвенная Марина Соколова.


[Закрыть] Возможно, впрочем, что не Горнфельд подхватил метафору Киппена, а Киппен – метафору Горнфельда.

Позднее, в неопубликованном открытом письме в «Вечернюю Москву», отправленном в декабре 1928 года, разозленный Горнфельд даже обвинение в воровстве посчитает слишком слабым и еще усугубит «уголовную» составляющую деятельности противника: «Обличенные в изнасиловании, боясь наказания, тоже обычно предлагают «достигнуть соглашение (так! – О. Л.) задним числом», но далеко не всегда им это удается».[454]454
  РГАЛИ. Ф. 155. On. 1. Ед. хр. 584. Л. 20.


[Закрыть]

Литературная позиция, занятая на начальном этапе «дела об Уленшпигеле» Осипом Мандельштамом, хотя и ядовито, но, в целом, верно изложена в том фрагменте заметки «Переводческая стряпня», где говорится, что автору «Камня» «ради высот его поэзии надлежит разрешить и низкую прозу».

Перевод, как мы помним, действительно занимал едва ли не самое низкое место в иерархии художественных ценностей Мандельштама.

«О. Э. был врагом стихотворных переводов. Он при мне на Нащокинском <переулке> говорил Пастернаку: „Ваше полное собрание сочинений будет состоять из двенадцати томов переводов и одного тома ваших собственных стихов“. Мандельштам знал, что в переводах утекает творческая энергия, и заставить его переводить было почти невозможно», – вспоминала Ахматова.[455]455
  Ахматова А. Листки из дневника. С. 136.


[Закрыть]

В этическом же Мандельштамовском кодексе, как мы помним, основополагающим было восходящее еще ко временам первого «Цеха поэтов» представление о «своем круге», то есть о достаточно широкой группе настоящих писателей, дружески сплоченных против агрессивного окружающего мира. «Нет равенства, нет соперничества, есть сообщничество сущих в заговоре против пустоты и небытия» («Утро акмеизма»; I: 180). Характерный эпизод воссоздает в своих воспоминаниях о Мандельштаме Максимилиан Волошин: «…я получил от одного поэта и издателя – Абрамова несколько номеров художественного журнала „Творчество“. Он просил написать ему свое впечатление от журнала. Там была большая статья Осипа Эмильевича „Vulgata“. „Вульгатой“, как известно, называется латинский перевод Библии, сделанный св<ятым> Иеронимом и принятый в католической церкви. Я долго вчитывался в статью М<андельш>тама и не мог понять ее заглавия, как оно понималось ему, пока не прочел заключительных слов статьи: „Довольно нам Библии на латинском языке, дайте нам, наконец, Вульгату“. Он как филолог просто перевел заглавие, а как историк никогда не встречался с этим термином и не подозревал о том легком „искривлении“ смысла, кот<орое> лежит в этом имени. Я написал Абрамову: „Нельзя Вам как редактору допускать такие вопиющие ошибки: нельзя, чтоб наши невежественные поэты помещали у Вас заглавием статьи такие имена, смысл которых им самим неясен. За это ответственны Вы как редактор“. Случилось, что с М<андельш>тамом я встретился только в 1924 г<оду> в Москве. <…> М<андельштам> встретил меня радостно. <…>, но прибавил: „Но нельзя же, Максимилиан Александрович, так нарушать интересы корпорации. Ведь все-таки наши интересы – поэтов, равнодейственны, а редакторы – наши враги. Нельзя же было Абрамову выдавать меня в случае 'Vulgata'. Ведь эти подробности только Вы знаете. А публика и не заметит“».[456]456
  Волошин М. Воспоминания // Осип Мандельштам и его время. С. 116–117.


[Закрыть]

Отвечая на упреки Горнфельда в открытом письме в «Вечернюю Москву», Мандельштам руководствовался чрезвычайно схожей логикой. Сначала поэт признает, что Горнфельд стоит «на целую голову выше большинства переводчиков» (IV: 103), а затем с горечью упрекает его в нарушении интересов «своего круга»: «Неужели он хотел, чтобы мы стояли, на радость мещан, как вцепившиеся друг другу в волосы торгаши?» (IV: 103).

Разумеется, Горнфельд, занявший в споре вокруг перевода «Тиля Уленшигеля» принципиально иную позицию, не мог не спикировать на это место в Мандельштамовском письме: «…я себя торгашом не ощущаю – ведь не я продавал работу Мандельштама, а он мою – и не вижу, почему он обзывает мещанами наших читателей, – в том числе и читателей „Вечерней Москвы“, – которые вправе же знать, как поступают с ними некоторые книгоиздательства и некоторые редакторы».[457]457
  РГАЛИ. Ф. 155. On. 1. Ед. хр. 584. Л. 21.


[Закрыть]

Взаимопонимание между критиком и поэтом становилось все менее достижимым еще и потому, что Мандельштам, как и Горнфельд, свою позицию излагал не вполне откровенно. Судя по всему, он отнюдь не считал Шарля де Костера «большим и своеобразным писателем». Но куда сильнее сковывало неудачливого обработчика «Легенды о Тиле Уленшпигеле» то обстоятельство, что перевод и редактура чужих переводов продолжали оставаться для него основным средством заработка. Пренебрежительно отозваться о ремесле переводчика означало для Мандельштама поставить себя перед потенциальными заказчиками в крайне двусмысленное и неловкое положение.

Поэтому Мандельштамовское письмо в «Вечернюю Москву» полно плохо увязываемых друг с другом противоречий. Так, в одном месте Мандельштам откровенно признается, что главный закон переводческой гильдии почти ничего для него не значит, в сравнении с необходимостью держать солидарность между писателями «своего круга»: «…неважно, плохо или хорошо исправил я старые переводы или создал новый текст по их канве. Неужели Горнфельд ни во что не ставит покой и нравственные силы писателя, приехавшего к нему за 2000 верст для объяснений» (IV: ЮЗ).[458]458
  Горнфельд пренебрежительно не отозвался бы о качестве перевода ни при каких обстоятельствах.


[Закрыть] А в другом месте своего письма Мандельштам выступает как раз в роли опытного переводчика-ремесленника, стремясь отвоевать ту литературную площадку, которую занял его оппонент: «…позволю себе заговорить с Горнфельдом на несколько непривычном для него производственном языке – мой переводческий стаж – свыше 30 томов за 10 лет – дает мне на это право…» (IV:102).

Переходя к важному и до сих пор всерьез не обсуждавшемуся вопросу о тактике и стратегии Осипа Мандельштама как редактора горнфельдовских страниц «Тиля Уленшпигеля», сразу же признаем, что сравнения перевода с французским оригиналом Мандельштам действительно не сделал.[459]459
  Сверка перевода Горнфельда с редактурой Мандельштама осуществлена нами вместе с М. А. Котовой, которой приносим дружескую сердечную благодарность, как и за ее помощь в поиске архивных источников.


[Закрыть] В письме в «Вечернюю Москву» свою и издательства спешку он оправдывал тем, что «педантическая сверка с подлинником отступает здесь на задний план перед несравненно более важной культурной задачей – чтобы каждая фраза звучала по-русски и в согласии с духом подлинника» (IV: 102). Дело было, впрочем, не только в спешке. Принцип – «чтобы каждая фраза звучала по-русски и в согласии с духом», но отнюдь не с буквой подлинника исповедовался Мандельштамом – автором таких «культурологических» стихотворений-пересказов чужих текстов, как «Я не слыхал рассказов Оссиана…», «Аббат», «Я не увижу знаменитой „Федры“…» и многих других, «…в этих двух строках больше „эллинства“, чем во всей „античной“ поэзии многоученого Вячеслава Иванова». Так оценивал финал Мандельштамовского стихотворения «Золотистого меда струя из бутылки текла…» К. В. Мочульский.[460]460
  Мочульский К. О. Э. Мандельштам // Осип Мандельштам и его время. С. 66.


[Закрыть] «Получается монтаж отрывков, дающий как бы синтетический образ диккенсовского мира». Так, разбирая стихотворение «Домби и сын», описывал метод работы Мандельштама с классикой М. Л. Гаспаров.[461]461
  Гаспаров М. Л. Поэт и культура. Три поэтики Осипа Мандельштама. С. 18.


[Закрыть]

Однако то, что было позволительно поэту, отнюдь не составляло доблести переводчика и редактора.

Помня о том, что Мандельштам с оригинальным текстом романа Шарля де Костера дела не имел, попробуем теперь выявить Мандельштамовские редакторские принципы, опираясь на стилистический анализ первой части исправленного им перевода Горнфельда в сопоставлении с самим этим переводом. Для удобства и наглядности распределим все выявленные поправки по нескольким тематическим блокам.

1. Лексика

Большая группа поправок образовалась в результате работы Мандельштама с лексикой горнфельдовского перевода.

В ряде случаев редактор заменил нейтрально окрашенные слова на просторечные:

1[462]462
  Здесь и далее тексты романа приводятся по изданию, отредактированному Мандельштамом, и по тому изданию, по которому он текст романа редактировал: Де Костер III. Тиль Уленшпигель / Пер. с фр. О. Мандельштама. М.; Л.: ЗиФ, 1929; Де Костер III. Избранные сочинения: В 2 т. Т. 1. Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке. (кн. 1–2) / Пер., вступ. ст. и прим. А. Горнфельда. Пг.: Всемирная литература, 1919.


[Закрыть]

2[463]463
  Здесь и далее римской цифрой означается номер главки в переводе Горнфельда, откуда взят пример.


[Закрыть]

(В примере с «пеленами» – «пеленками» высокую, церковную лексику Горнфельда Мандельштам заменил на бытовую.)

Иногда, компенсируя введение многочисленных просторечий в текст, Мандельштам, наоборот, архаизировал лексику перевода:

Вот выразительный пример, демонстрирующий, как равноценный стилистический размен был осуществлен обработчиком в пределах одной фразы редактируемого перевода: сначала Мандельштам заменил нейтральное слово («рукой») на просторечное («пятерней»), а затем – просторечие («мордочке») на книжное слово («личико»):

Не так часты, как можно было бы ожидать, случаи, когда Мандельштам подправлял перевод за счет введения в текст нового, казавшегося ему более удачным трупа – метафоры, сравнения или уточняющего эпитета:

Частным случаем подобного рода исправлений следует, вероятно, считать лексические поправки, спровоцированные стремлением Мандельштама устранить из перевода ненужную жеманность, заменив иносказание прямой, пусть и грубоватой номинацией:

2. Синтаксис

Вторая большая группа Мандельштамовских поправок отразила его работу с синтаксисом горнфельдовского перевода.

Очень часто (мы приведем только несколько примеров из множества выявленных случаев) Мандельштам сокращал и упрощал излишне громоздкую, на его взгляд, фразу перевода:

Нередко Мандельштам менял порядок слов во фразе, добиваясь более естественного и менее вычурного ее звучания:

Стремясь упростить синтаксис горнфельдовского перевода, Мандельштам, где только это было можно, очищал текст от конструкций с придаточными предложениями:

Случалось, что Мандельштам разбивал длинное сложноподчиненное предложение перевода на несколько простых:

3. Другие способы сокращения и упрощения текста перевода

Стремясь сохранить и передать национальный колорит «Легенды о Тиле Уленшпигеле», Горнфельд многие иноязычные слова оставлял без перевода, рассчитывая на проясняющий контекст. Мандельштам, редактировавший роман для так называемого «широкого читателя», встречавшиеся фламандские слова или переводил[464]464
  Отчасти сходным с Мандельштамом подходом к французским и бельгийским топонимам, встречающимся в романе, руководствовался В. Н. Карякин. Примеры двух его оплошностей, незамеченных и сохраненных Мандельштамом, были цепко выловлены Горнфельдом и предъявлены читателю в «Переводческой стряпне»: «Осталась „милая Валлония“, потому что Карякин принял vallon (долина) за несуществующую страну Валлонию, остался город Экс (Aix) там, где идет речь об Ахене». Ср., однако, в письме Д. И. Заславского Горнфельду от 18 мая 1929 года: «Кстати, два вопроса, совсем частных. Вы говорите в Вашем письме в „Кр<асную> В<ечернюю> Г<азету>" о „несуществующей стране Валлонии“. А ведь о Валлонии я не раз встречал в книгах, как о – пусть и неофициальном, названии части Бельгии… Имеете ли Вы в виду, что в данном месте у Костера речь идет не о Валлонии, а о холмах, или Вы полагаете, что нет Валлонии? В одном месте в Вашем же переводе Вы говорите „страна валлонская“. Это во втором томе. И второе – пресловутый Экс. Это, конечно, Ахен. Но такая ли уж безграмотность назвать Ахен Эксом? Немецкая транскрипция необязательна для нас. Во всяком случае, это следовало оговорить“ (РГАЛИ. Ф. 155. On. 1. Ед. хр. 316. Л. 4).


[Закрыть] или совсем сокращал.

Кроме того, в целом ряде случаев он бестрепетно пожертвовал бережно сохраненными переводчиком подробностями фламандского быта, которыми щедро насыщено произведение Шарля де Костера:

Самый радикальный способ купирования текста «Легенды о Тиле Уленшпигеле», к которому прибегал Мандельштам, поставленный перед необходимостью значительно сократить перевод Горнфельда, заключался в элиминировании не только множества частных подробностей, как в следующем примере (и многих, ему подобных):

но и целых побочных сюжетных линий и, соответственно, главок.

Так, редактируя первую часть романа, Мандельштам полностью сократил XLI, LX, LXIV и LXXIX главки горнфельдовского перевода.

Вслед за Горнфельдом следует отметить, что «ни „Земля и Фабрика“, ни О. Мандельштам не предуведомили читателя, что он, приобретая новое издание „Уленшпигеля“, получит перевод не только составленный из двух разных переводов, но и сокращенный на одну пятую» («Переводческая стряпня»).

4. Идеологические купюры и исправления

Особую и обширную группу поправок составляют мандельштамовские исправления и сокращения тех фрагментов романа Шарля де Костера, которые в конце 1920–х годов звучали идеологически сомнительно. Так, Мандельштам, редактируя текст, последовательно подбирает синонимы для понятия «обыватель», часто встречающегося в переводе Горнфельда и приобретшего в советское время «оскорбительный» оттенок:

В некоторых случаях Мандельштам сознательно искажал семантику высказывания персонажа, заменяя «веру» на «свободу»:

Главный вывод, напрашивающийся из сопоставительного анализа горнфельдовского перевода с Мандельштамовской перелицовкой, следующий: как бы мы сегодня ни оценивали проделанную Мандельштамом работу, назвать ее откровенной халтурой нельзя. Густая правка, которой в процессе переделки подвергся горнфельдовский текст, была спровоцирована необходимостью решать вполне конкретные редакторские задачи. Две самые очевидные среди них, это тотальное упрощение и сокращение «слишком грузного текста» Горнфельда (определение самого Мандельштама, IV: 103) с целью сделать его максимально доступным для восприятия «широкого читателя». А также идеологическое причесывание текста, вымарывание из него фрагментов, «несозвучных» советской эпохе. Можно сказать, что в данном случае поэт действовал как типичный советский редактор переводов – он стремился к упрощению синтаксиса и усложнению лексики.

«Наша эпоха вправе не только читать по-своему, – утверждал Мандельштам, – но лепить, переделывать, творчески переиначивать, подчеркивать, что ей кажется главным. <…> К целым историческим мирам наш читатель может быть приобщен не иначе, как через обработку, устраняющую длинноты, дающую книге приемлемый для него ритм» (11:514).

Тем временем переводчик Карякин обратился с истерическим заявлением в Правление Всероссийского Союза писателей. В частности, он сообщил, что собирается «искать защиты своих пострадавших интересов перед Советским Судом»[465]465
  Цит. по: Мусатов В. В. Лирика Осипа Мандельштама. С. 301.


[Закрыть] (реакция А. Г. Горнфельда, которому это заявление переслали: «…я, ни в коей мере не отказываясь от ответственности за мои слова и действия, все же просил бы Правление разъяснить В. Н. Карякину, что суждения и оценки, высказанные писателем о чужом произведении, могут быть предметом литературного спора и возражений, но не судебного разбирательства, – кроме, конечно, случаев, когда писатель обвинен в явной недобросовестности таких суждений»).[466]466
  Там же.


[Закрыть] Карякин все же подал в суд. В июне 1929 года в иске по делу о «Тиле Уленшпигеле» ему было отказано.

Поведение Осипа Мандельштама в этой непростой ситуации на первый взгляд поражает своей парадоксальностью. Вместо того чтобы смириться с обстоятельствами, покаяться и спрятать голову в песок, поэт перешел в активное наступление на всех фронтах, всячески подчеркивая свое отщепенство, свою несовместимость с большинством окружающих его людей. Характерный пример из мемуаров Эммы Герштейн, впервые увидевшей Мандельштамов в подмосковном санатории «Узкое» 29 октября 1928 года: «Вставая из-за стола, отдыхающие стали обсуждать программу вечерних развлечений. Спросили „профессора“ (Мандельштама. – О. Л.), не прочтет ли он что-нибудь. Тот ядовито обратился к человеку с круглыми покатыми плечами, но в форме летчика: «А если я попрошу вас сейчас полетать, как вы к этому отнесетесь?» Все были ошарашены. Тут он стал раздраженно объяснять, что стихи существуют не для развлечения, что писать и даже читать стихи для него такая же работа, как для его собеседника управлять аэропланом. Общее настроение было испорчено».[467]467
  Герштейн Э. Мемуары. С. 7.


[Закрыть]