Текст книги "Осип Мандельштам: Жизнь поэта"

 
На площадях, на улицах кипенье
Народа напряженней, чем когда-то.
Гудит трамвай. Впервые прошлым летом
В котлах асфальт варился, маляры
Работали на обветшалых крышах.
 
 
Как грязно, жалко все кругом, – но скоро
На месте пустырей домов громады
Воздвигнутся, преображая вид
Раскинувшейся широко столицы.
 
 
Как я люблю толкаться среди шума
По улицам кривым, холмистым, скользким.
Мороз крепчает, градусов пятнадцать, —
Стоит на небе красный тусклый шар,
И я впиваю тусклое блистанье
И новой жизни свежее дыханье.[565]565
  См.: Вермель Ф. Ковш. М., 1997. С. 30. На пушкинский подтекст («Какая ночь! Мороз трескучий…») в обоих стихотворениях мое внимание было любезно обращено Н. Н. Мазур.


[Закрыть]
 

Тем сильнее бросается в глаза (отсутствующий в стихотворении Вермеля) Мандельштамовский эпитет «ленинских» при определяемом слове «домов». Тема ударного жилищного строительства в Москве – одна из основных для столичной прессы мая – сентября 1931 года.[566]566
  Приведем здесь краткую и заведомо неполную выборку соответствующих газетных материалов: Жилищное и дорожное строительство в Москве (На пленуме московского совета К и КД). [Редакционная заметка]//Известия. 1931. 30 мая. С. 4; Среберк Н. Рабочие кадры для строительства//Известия. 1931. 7 июня. С. 3; Студенты – на ударную стройку. [Редакционная заметка] //Известия. 1931. 9 июня. С. 4; Больше цемента, больше кирпича. [Редакционная заметка]//Правда. 1931. 2 июля. С. 1; Кузьмин К. Улицы многоэтажных домов // Вечерняя Москва. 1931. 19 сентября. С. 1.


[Закрыть] Более того, можно осторожно предположить, что не только к зрительным впечатлениям, как у Вермеля, но и к актуальному газетному контексту восходят Мандельштамовские строки об асфальте. Выбор асфальта вместо булыжника в качестве основного покрытия для московских улиц широко обсуждался и приветствовался в средствах массовой информации того времени. На первой странице «Вечерней Москвы» от 28 мая 1931 года появилась большая подборка материалов «Строительство жилищ и мостовых – под рабочий контроль. Москву булыжную превратим в Москву асфальтированную». Номер от 15 июня открывался ликующей передовицей «25 июня начинается постройка новых асфальтно-бетонных мостовых». А на третьей странице «Известий» за это же число была помещена «проблемная» статья Эмиля Цейтлина «Асфальт или брусчатка?». Также Мандельштамовские строки об асфальте и о «начале стройки ленинских домов» без особой натяжки могут быть сопоставлены со следующим фрагментом июньского репортажа Владимира Зыбина «На улицах Москвы»: «Горячая, тягучая масса асфальта переливается из большого котла в десятки маленьких. <…> Пройдитесь сейчас по московским улицам. На них тысячами квадратиков брусчатки, дымящимися асфальтовыми котлами… <…> выполняется великая задача создания образцовой столицы трудящихся СССР».[567]567
  Зыбин В. На улицах Москвы // Вечерняя Москва. 1931. 27 июня. С. 2.


[Закрыть] Процитируем еще строку из газетного стихотворения Владимира Луговского «Москва» (сентябрь 1931 года): «Асфальт лей! Старую дрянь сметай и гони!»[568]568
  Вечерняя Москва. 1931. 19 сентября. С. 1.


[Закрыть]

Новая и амбивалентная по отношению к советской действительности гражданская позиция Мандельштама – хочу быть честным / хочу быть понятым и принятым – со всей отчетливостью была обозначена в заключительных строках стихотворения «Еще далёко мне до патриарха…»:

 
И до чего хочу я разыграться —
Разговориться – выговорить правду —
Послать хандру к туману, к бесу, к ляду, —
Взять за руку кого-нибудь: будь ласков, —
Сказать ему, – нам по пути с тобой…
 

Сходным настроением окрашено большинство летних московских стихотворений Мандельштама 1931 года. Так, «отрывок из уничтоженных стихов» «Уж я люблю московские законы…» (6 июня 1931 года) завершается беспощадной и отважной констатацией: «В Москве черемухи да телефоны, / И казнями там имениты дни». Зато в стихотворении «Сегодня можно снять декалькомании…» (25 июня – август 1931 года) находим строки, защищающие советскую Москву от неких загадочных «белогвардейцев»:

 
Река Москва в четырехтрубном дыме,
И перед нами весь раскрытый город —
Купальщики-заводы и сады Замоскворецкие.
Не так ли, Откинув палисандровую крышку
Огромного концертного рояля,
Мы проникаем в звучное нутро?
Белогвардейцы, вы его видали?
Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!
 

Возможный проясняющий подтекст этих строк – июньская известинская заметка Л. Кайта, аукнувшаяся на мартовский московский процесс «Союза бюро РСДРП (меньшевиков)». Вот текст этой заметки: «БЕРЛИН. 29 июня (По телеграфу). При большом стечении белогвардейцев сегодня происходил судебный процесс, возбужденный Абрамовичем против редакции „Бельм ам абенд“. Поводом к этому процессу послужил отчет газеты о беседе Абрамовича с германскими и иностранными журналистами, имевшей место в помещении редакции „Форвертс“ в связи с процессом меньшевиков в Москве. Как известно, эта беседа кончилась большим конфузом для меньшевиков. Редактор „Бельм ам абенд“ Герлах, которого никак нельзя заподозрить в симпатии к СССР, во время беседы спросил Абрамовича, почему он не обратился в Москву с ходатайством вызвать его в суд для очной ставки с Громаном и другими, чтобы иметь возможность опровергнуть их утверждения о его нелегальном пребывании в Москве. Абрамович был весьма смущен этим вопросом и уклонился от прямого ответа указанием, что „его жизнь подверглась бы в Москве опасности, так как можно-де инсценировать несчастный случай, чтобы избавиться от противника“. Это бесстыдное заявление Абрамовича „Бельм ам абенд“ квалифицировала как „подлую и клеветническую отговорку“. <…> Суд отклонил жалобу Абрамовича».[569]569
  Кайт Л. Отголоски процесса меньшевиков // Известия. 1931. 30 июня. С. 1.


[Закрыть] Помещенный в такой контекст Мандельштамовский вопрос: «Белогвардейцы, вы его видали'! / Рояль Москвы слыхали?» – звучал весьма актуально.

Не только это, но и многие другие сиюминутные обстоятельства нашли свое отражение в июньских московских стихах Мандельштама. В частности, третья строфа из написанного 7 июня 1931 года, в воскресенье, стихотворения «Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем…»:

 
Держу в уме, что нынче тридцать первый
Прекрасный год в черемухах цветет,
Что возмужали дождевые черви
И вся Москва на яликах плывет, —
 

с метеорологической точностью изображает дождливую июньскую столицу 1931 года. «Завтра ожидаются проходящие дожди», – информировали читателей синоптики в «Вечерней Москве» 5 июня.[570]570
  Вечерняя Москва. 1931. 5 июня. С. 1. К четвергу, 25 июня 1931 года, которым датировано начало работы Мандельштама над стихотворением «Сегодня можно снять декалькомании…», погода исправилась. См. сообщение синоптиков в «Вечерней Москве»: «Сегодня ночью в Москве было 10 градусов тепла, в 7 час<ов> 18 градусов, в 11 час<ов> 24 градуса» (Вечерняя Москва. 1931. 25 июня. С. 1). И эта смена погоды нашла отражение в манделынтамовском стихотворении: «Какое лето! Молодых рабочих / Татарские сверкающие спины» [213].


[Закрыть]

Между тем жить Мандельштаму было по-прежнему негде, так что они с женой кочевали по Москве от одних сердобольных знакомых к другим: июнь поэт провел на Большой Полянке в квартире юриста Цезаря Рысса, осенью он жил в комнате на Покровке, а в конце года Мандельштамы воссоединились в доме отдыха «Болшево» под Москвой (здесь поэт начал учить итальянский язык). «С января 31–го года по январь 32–го, то есть в течение года, бездомного человека, не имеющего нигде никакой площади, держали на улице. За это время роздали сотни квартир и комнат, улучшая жилищные условия других писателей», – горестно сетовал Мандельштам в письме партийному деятелю, редактору И. М. Тройскому (IV: 146).

«Он опускался страстно, самый этот процесс был для него активным действом. Становился неузнаваем: седеющая щетина на дряблых щеках, глубокие складки-морщины под глазами, мятый воротничок», – вспоминала Эмма Герштейн.[571]571
  Герштейн Э. Мемуары. С. 26.


[Закрыть] А ведь еще не так давно Мандельштам, если верить А. И. Глухову-Щуринскому, отчитывал молодых сотрудников «Московского комсомольца» за «неряшливость в туалете»: он «даже выговаривал некоторым за нечистые воротнички сорочек, за немытые шеи, грязь под ногтями».[572]572
  Глухов-Щуринский А. О. Э. Мандельштам и молодежь. С. 22.


[Закрыть]

Здесь самое время отметить, что Мандельштамовская способность беспрестанно меняться, счастливо ускользая от однозначных оценок и характеристик, в высшей степени сказалась в его внешнем облике, «…он был весь движущийся, не костяной, а пружинный», – не без яду констатировал Алексей Ремизов.[573]573
  Цит. по: Нерлер П. М. Материалы об О. Э. Мандельштаме в американских архивах // Россика в США. 50–летию Бахметьевского архива Колумбийского университета посвящается. М., 2001. С. 98.


[Закрыть]

Взять хотя бы такой «постоянный» для любого взрослого человека параметр, как рост. Б. Фартучному, впервые увидевшему поэта в 1931 году, он запомнился «худым и высоким».[574]574
  Цит. по: Румянцева В. «От сырой простыни…»: Осип Мандельштам и кино//«Отдай меня, Воронеж…». Третьи международные Мандельштамовские чтения. Воронеж, 1995. С. 35.


[Закрыть] «Ростом он значительно выше среднего», – свидетельствовала Надежда Волышн.[575]575
  Вольпин Н. Осип Мандельштам//Литературное обозрение. 1991. № 1. С. 86.


[Закрыть] «…рост выше среднего (я чуть выше плеча, но не до уха), и плечи широкие», – указывала Надежда Яковлевна.[576]576
  Цит. по: Шумилин С. В. «Мандельштам был не по плечу современникам…». Письма Надежды Мандельштам к Александру Гладкову. С. 10.


[Закрыть]

«Низенький, щуплый, невзрачный с виду» (Всеволод Рождественский);[577]577
  Рождественский В. Страницы жизни. Л., 1962. С. 129.


[Закрыть] «Он стоял на эстраде, крохотный, острый, как собственный силуэт» (Ида Наппельбаум);[578]578
  Наппельбаум И. Слепая ласточка//Литературное обозрение. 1991. № 1. С. 88.


[Закрыть] «Мандельштам был маленького роста» (Вера Лурье)[579]579
  Лурье В. Из воспоминаний //Жизнь Николая Гумилева. Л., 1991. С. 191.


[Закрыть] – таким Мандельштама запомнили эти и многие другие мемуаристы.

«Вообще-то он был классического среднего роста, но иногда выглядел выше среднего, а иногда – ниже. Это зависело от осанки, а осанка зависела от внутреннего состояния», – резюмировала в своих воспоминаниях Эмма Григорьевна Герштейн.[580]580
  Герштейн Э. Мемуары. С. 20.


[Закрыть]

Впрочем, сам поэт построил на противоречиях еще свое стихотворение «Автопортрет» 1914 года, где понять крылатый намек мешает мешковатый сюртук, тайник движенья прячется в закрытьи глаз и в покое рук, а прирожденная неловкость одолевается врожденным ритмом:

 
В поднятьи головы крылатый
Намек – но мешковат сюртук;
В закрытьи глаз, в покое рук —
Тайник движенья непочатый;
 
 
Так вот кому летать и петь
И слова пламенная ковкость, —
Чтоб прирожденную неловкость
Врожденным ритмом одолеть!
 

В январе 1932 года Мандельштамы наконец-то получили крохотную десятиметровую каморку в Доме Герцена – «низенькую, темноватую комнатку» (как описывал ее В. Виткович).[581]581
  Виткович В. Длинные письма. Сто историй в дороге. М., 1967. С. 146.


[Закрыть] Вскоре им удалось переехать в чуть большую комнату в этом же флигеле. Впрочем, свои жилищные условия Мандельштам в письме-жалобе к Тройскому охарактеризовал так: «Помещение мне отвели в сыром, негодном для жилья флигеле без кухни, питьевой кран в гниющей уборной, на стенах плесень, дощатые перегородки, ледяной пол» (IV: 146).

«Мандельштам все время, я обратил внимание, старался держаться, прикрывая спину, – описывал Николай Тихонов одно из своих тогдашних свиданий с поэтом. – Как-то даже было непонятно, почему он жмется к стенке. Но его жена сказала:

– Не обращайте на него внимания. Он не может повернуться, потому что у него разорванные брюки сзади и такая громадная дыра, что он прикрывается газетой».[582]582
  Тихонов Н. Устная книга: Двадцатые годы // Тихонов Н. Собрание сочинений. Т. 6. М., 1986. С. 18.


[Закрыть]

И все-таки первая половина 1932 года в беспокойной жизни Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны стала периодом пусть краткой, но стабилизации. «Хотя новая комната была рядом со старой и окна выходили на ту же сторону, она казалась веселой и солнечной; может быть, тут играли роль светлые обои и не было перед самым окном дерева», – вспоминала Эмма Герштейн.[583]583
  Герштейн Э. Мемуары. С. 29–30.


[Закрыть]

Потихоньку налаживались денежные дела. Весной 1932 года Бухарин выхлопотал 41–летнему Мандельштаму пожизненную персональную ежемесячную пенсию в размере 200 рублей за «заслуги перед русской литературой» (выплата пенсии прекратилась лишь после окончания ссылки Мандельштама в 1937 году).

Выразительное свидетельство о настроении Мандельштама в это время – его стихотворение, датированное маем 1932 года. Оно, по-видимому, было приурочено к открытию сезона в московском Парке культуры и отдыха:

 
Там, где купальни-бумагопрядильни
И широчайшие зеленые сады,
На Москве-реке есть светоговорильня
С гребешками отдыха, культуры и воды.
 
 
Эта слабогрудая речная волокита,
Скучные-нескучные, как халва, холмы,
Эти судоходные марки и открытки,
На которых носимся и несемся мы.
 
 
У реки Оки вывернуто веко,
Оттого-то и на Москве ветерок.
У сестрицы Клязьмы загнулась ресница,
Оттого на Яузе утка плывет.
 
 
На Москве-реке почтовым пахнет клеем,
Там играют Шуберта в раструбы рупоров,
Вода на булавках, и воздух нежнее
Лягушиной кожи воздушных шаров.
 

Первоначально парк должен был открыться 18 мая, о чем «Вечерняя Москва» поспешила поместить бравурную передовицу Татьяны Тэсс: «Гребные лодки отчаливают от стоянок. Вода расступается, вода отлетает назад, тронутая розовым изумленным солнцем».[584]584
  Тэсс Татьяна. 18 мая открываются ворота Парка культуры//Вечерняя Москва. 1932. 10 мая. С. 1.


[Закрыть] Однако погода в столице стояла холодная[585]585
  См. редакционную заметку в «Вечерней Москве»: Купаться еще рановато. Температура воды 12 градусов // Вечерняя Москва. 1932. 15 мая. С. 3.


[Закрыть] и парк заработал лишь 24 мая.[586]586
  См. соответствующую газетную информацию: Храбр А. Открылся Парк культуры. Все ново в парке//Вечерняя Москва. 1932. 25 мая. С. 2. См. также информационную редакционную заметку от 19 мая 1932 года: «Парк культуры и отдыха. Приступила к работе морская учебная база на Москве-реке. У берега стоит военно-морское судно. Судно неподвижно – это макет с настоящей палубой и с настоящей оснасткой. Морской парусный бот (это уже не макет) вчера выплыл на середину реки» (Вечерняя Москва. 1932. 19 мая. С. 1). Эта заметка сопровождалась фотографией, на которой был запечатлен парусный бот на Москве-реке.


[Закрыть] Чтобы показать, насколько злободневной для советской столичной прессы мая 1932 года была тема открытия сезона в Парке культуры и отдыха, упомянем здесь и о сусальной «Поэме о парке» Ивана Молчанова, напечатанной в «Вечерней Москве» 30–го числа.[587]587
  Молчанов Иван. Поэма о парке //Вечерняя Москва. 1932. 30 мая. С. 3.


[Закрыть]

Приблизительно тогда же Мандельштаму удалось ознакомить избранных слушателей со своей новой прозой об Армении. Оппозиционер-большевик Виктор Серж (Кибальчич), присутствовавший на этом чтении в номере одной из ленинградских гостиниц, вспоминал о Мандельштаме так: «Еврей, скорее небольшой, с лицом, полным сгущенной печали и беспокойными и созерцательными карими глазами. Мандельштам, высоко ценимый в литературном мире, жил бедно и трудно. <…> Кончив читать, Мандельштам спросил нас: „Вы верите, что это можно будет напечатать?“»[588]588
  Цит. по: Тименчик Р. Д. Анна Ахматова в 1960–е годы. С. 386.


[Закрыть]

Лето Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна провели в доме отдыха «Болшево».

Первого июля 1932 года в «Вечерней Москве» сообщалось: «Вчера в 4 часа дня над Москвой пронесся сильнейший ливень с грозой».[589]589
  Гроза над Москвой. [Редакционная заметка] // Вечерняя Москва. 1932. 1 июля. С. 1.


[Закрыть] Мандельштамовские впечатления от последней июньской грозы легли в основу второго стихотворения из его «Стихов о русской поэзии»:

 
Зашумела, задрожала,
Как смоковницы листва,
До корней затрепетала
С подмосковными Москва.
 
 
Катит гром свою тележку
По торговой мостовой
И расхаживает ливень
С длинной плеткой ручьевой.
 
 
И угодливо-поката
Кажется земля – пока,
Шум на шум, как брат на брата,
Восстают издалека.
 
 
Капли прыгают галопом,
Скачут градины гурьбой
С рабским потом, конским топом
И древесною молвой.[590]590
  Ср. также в первом стихотворении цикла, датированном этими же числами: «Гром живет своим накатом – / Что ему до наших бед? – / И глотками по раскатам / Наслаждается мускатом / На язык, на вкус, на цвет». О Мандельштамовских «Стихах о русской поэзии» подробнее см.: Гаспаров Б. М. Сон о русской поэзии (О. Мандельштам «Стихи о русской поэзии», 1–2) // Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы. Очерки по русской литературе XX века. С. 124–161.


[Закрыть]
 

Датировано стихотворение «Зашумела, задрожала…» 4 июля, но как раз в этот день (и в несколько июльских, ему предшествующих) в Москве держалась ничем не примечательная «облачная погода без осадков».[591]591
  Вечерняя Москва. 1932. 3 июля. С. 1.


[Закрыть]

В четвертом номере «Нового мира» с помощью Михаила Зенкевича удалось напечатать два Мандельштамовских стихотворения, а в шестом – еще четыре (последняя прижизненная публикация стихов Мандельштама состоялась в ноябре 1932 года – в «Литературной газете»). 8 сентября 1932 года поэт подписал договор с ГИХЛом на издание своей книги «Стихотворения» (издание света не увидело). В номере газеты «За коммунистическое просвещение» от 21 апреля 1932 года появилась Мандельштамовская популяризаторская заметка «К проблеме научного стиля Дарвина».

В газете «За коммунистическое просвещение» служил давний и близкий приятель Мандельштамов Александр Осипович Моргулис. «Осип Эмильевич очень нежно любил моего мужа, – рассказывала в своих мемуарах вдова Моргулиса, пианистка Иза Ханцын. – Как мне помнится, таким же нежным взглядом он смотрел на своего младшего брата Шуру. У нас Мандельштам как-то смягчался, его внутренняя напряженность разряжалась; кроме того, он очень доверял литературному вкусу моего мужа».[592]592
  Ханцын И. О Мандельштаме//«Сохрани мою речь…». Вып. 3/2. М., 2000. С. 68.


[Закрыть] В газету «За коммунистическое просвещение» («ЗКП» – будущая «Учительская газета») Моргулис устроил на редакторскую работу Надежду Яковлевну. По этому поводу Мандельштам написал одну из своих шуточных «моргулет» (всего «моргулет» сохранилось около десятка. «Их законом было – начинать со слов „Старик Моргулис“ и получить одобрение самого „старика“», – вспоминала Н. Я. Мандельштам):[593]593
  Мандельштам Н. Вторая книга. С. 134.


[Закрыть]

 
Старик Моргулис под сурдинку
Уговорил мою жену
Вступить на торную тропинку
В газету гнусную одну.
Такую причинить обиду
За небольшие барыши!
Так отслужу я панихиду
За ЗКП его души!
 

Другим партнером Мандельштама по шуточным и серьезным разговорам стал его сосед по Дому Герцена, талантливый крестьянский поэт Сергей Антонович Клычков. Из воспоминаний жены Клычкова В. Горбачевой, описывающих Мандельштамовскую манеру чтения стихов: «Задорным петушком, таким культурным утонченным петушком выпархивает Мандельштам на середину нашей комнатушки и торжественно, скандируя, четко, кристально чисто (в сущности – эта манера четкого чтения, но так как у Мандельштама, кажется, нет каких-то зубов, то, в общем, у него дикция плохая) произнося слоги, аккомпанирует замысловатому танцу ног».[594]594
  Горбачева В. Записи разных лет // Новый мир. 1989. № 9. С. 210.


[Закрыть] Из мемуаров Б. С. Кузина: «Однажды в каком-то споре с Мандельштамом он <Клычков> сказал ему: „А все-таки, О. Э., мозги у вас еврейские“. На это Мандельштам немедленно отпарировал: „Ну что ж, возможно. А стихи у меня русские“. – „Это верно. Вот это верно!“ – с полной искренностью признал Клычков».[595]595
  Борис Кузин. Воспоминания. Произведения. Переписка. Надежда Мандельштам. 192 письма к Б. С. Кузину. СПб., 1999. С. 174.


[Закрыть]

Клычков в эти годы мучительно пытался выпутаться из истории, многими своими обстоятельствами напоминавшей Мандельштамовскую эпопею с «Легендой о Тиле Уленшпигеле». В седьмом-восьмом номерах «Нового мира» за 1932 год он напечатал поэму «Мадур-Ваза победитель», являвшуюся вольной обработкой произведения М. Плотникова «Янгаал-Маа», созданного на основе мансийских народных сказаний. Против Сергея Антоновича было выдвинуто обвинение в плагиате. Дело «Плотникова – Клычкова» завершилось только в 1933 году: комиссия оргкомитета Союза советских писателей сняла с Клычкова обвинения в плагиате, одновременно решив вопрос о выплате материальной компенсации Плотникову за публикацию клычковской поэмы в «Новом мире». Мандельштам не без значения посвятил Клычкову третью часть своих свежесозданных «Стихов о русской поэзии» (27 июля 1932 года):

 
Полюбил я лес прекрасный,
Смешанный, где козырь – дуб,
В листьях клена – перец красный,
В иглах – еж-черно голуб.
 
 
Там фисташковые молкнут
Голоса на молоке,
И когда захочешь щелкнуть,
Правды нет на языке.
 
 
Там живет народец мелкий,
В желудевых шапках все,
И белок кровавый белки
Крутят в страшном колесе.
 
 
Там щавель, там вымя птичье,
Хвой павлинья кутерьма,
Ротозейство и величье
И скорлупчатая тьма.
 
 
Тычут шпагами шишиги,
В треуголках носачи,
На углях читают книги
С самоваром палачи.
 
 
И еще грибы-волнушки,
В сбруе тонкого дождя,
Вдруг поднимутся с опушки
Так – немного погодя…
 
 
Там без выгоды уроды
Режутся в девятый вал,
Храп коня и крап колоды,
Кто кого? Пошел развал…
 
 
И деревья – брат на брата —
Восстают. Понять спеши:
До чего аляповаты,
До чего как хороши!
 

Е. А. Тодцес, комментируя это стихотворение, очень уместно сопоставляет его со следующим фрагментом мандельштамовских «Заметок о поэзии»: «В поэзии всегда война… Корневоды, как полководцы, ополчаются друг на друга».[596]596
  Тоддес Е. А. Мандельштам и опоязовская филология // Тыняновский сборник: Вторые тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 89.


[Закрыть] Вместе с тем в третьей – восьмой строфах стихотворения «Полюбил я лес прекрасный…», на наш взгляд, аллегорически отразилась и ситуация, сложившаяся вокруг важнейшего для советской литературы начала 1930–х годов документа: постановления ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций», ликвидирующего ассоциацию пролетарских писателей (ВОАПП, РАПП).[597]597
  См. его текст, например: Литературная газета. 1932. 5 мая. С. 1. См. также редакционную статью: На уровень новых задач // Правда. 1932. 9 мая. С. 2. Об атмосфере, царившей в советских литературных кругах в эту эпоху см. в первую очередь: Флейшман Л. С. Борис Пастернак и литературное движение 1930–х годов. С. 91—144.


[Закрыть] На протяжении нескольких последующих месяцев бывшие рапповцы с разной степенью успеха и эмоционального накала каялись на собраниях и в советских газетах во всевозможных грехах. С ними упоенно сводили счеты вчерашние литературные враги и союзники. В частности, на первой странице «Литературной газеты» от 5 июля 1932 года, в самый разгар работы Мандельштама над стихотворением «Полюбил я лес прекрасный…», была напечатана большая статья И. Жиги «Литературное дело превратить в часть общепролетарского дела».

Заметим, что ключевой для седьмой строфы стихотворения «Полюбил я лес прекрасный…» вопрос «Кто кого?» задается и тут же разрешается в установочной редакционной статье «Будем создавать большую литературу страны социализма», появившейся в «Литературной газете» вскоре после опубликования постановления ЦК: «Вопрос „кто кого“ внутри нашей страны решен окончательно и бесповоротно в пользу социализма».[598]598
  Будем создавать большую литературу страны социализма. [Редакционная статья] //Литературная газета. 1932. 17 мая. С. 1. См. также в уже упоминавшемся нами номере «Литературной газеты» от 5 июля 1932 года статью: Ромов С. «Кто кого». Картина художника Дейнека // Литературная газета. 1932. 5 июля. С. 4 («…картина не решает „кто – кого“, а только констатирует определенные факты: „Взятие Зимнего дворца“, „Разгром белых“, „Период нэпа“, „Индустриализация страны“»).


[Закрыть]

Историю с клычковским «плагиатом» у Плотникова в коротком шуточном стихотворении издевательски описал общий приятель Клычкова и Мандельштама Павел Васильев:

 
Один мастак из мастаков
Сергей Антонович Клычков
Спер Мадура и был таков.
 

Трехстишие Васильева отвечает основным канонам «дурацкой басни» – жанра, в создании образцов которого Мандельштам – жилец Дома Герцена – также принял посильное участие. В одной из Мандельштамовских «дурацких басен» высмеивался московский градоначальник-коммунист Лазарь Каганович, на Первом всесоюзном съезде колхозников-ударников сделавший доклад о необходимости своевременной доставки хлеба в столицу:

 
Какой-то гражданин, наверное попович,
Наевшися коммерческих хлебов, —
Благодарю, – воскликнул, —
Каганович! И был таков.
 

В своем докладе Каганович следующим образом клеймил отечественных и зарубежных священнослужителей: «Попы, которые служат помещикам и капиталистам, устраивают молебны, чтобы была засуха. Пожалуй, можно было бы им отправить для этих молебнов значительную часть наших безработных попов. (Смех, аплодисменты.) Они быстро приспособятся к американским капиталистам и молебны перестроят: вместо просьбы бога о дожде начнут просить бога о засухе (Смех.)».[599]599
  Каганович Л. Укрепление колхозов и задачи весеннего сева. Л., 1933. С. 8–9.


[Закрыть] «Благодарю» Мандельштамовского поповича, не говоря уже о финальной строке четверостишия («И был таков»), в свете предложения Кагановича обретает совершенно особое звучание: быть отправленным к «американским капиталистам» в это время стало не самой плачевной перспективой.

Относительное материальное благополучие позволило Мандельштаму в очередной раз прийти на помощь своему старшему другу Владимиру Пясту, который в это время томился в ссылке в далеком Архангельске. Общий знакомый обоих поэтов, Борис Зубакин, сообщал в письме Пясту: «Видел, случайно, автора „Камня“. С огромной седой бородой, с головой, откинутой почти за спину, как и встарь. Горячо и тепло он относится к Вам. <…> Я объяснил ему адрес Ваш. Он собирает Вам 2 посылки… <…> Он замучен».[600]600
  Зубакин Б. [Письма В. Пясту] // Филологические записки. [Воронеж]. 1994. Вып. 3. С. 161.


[Закрыть]

Однако к большинству своих собратьев по писательскому ремеслу Мандельштам по-прежнему проявлял мало снисхождения. Из мемуаров Эммы Герштейн: «Чем больше новых стихов он писал, тем чаще его раздражали писатели, постоянно мелькавшие во дворе. Он становился у открытого окна своей комнаты, руки в карманах, и кричал вслед кому-нибудь из них: „Вот идет подлец NN!“ И только тут, глядя на Осипа Эмильевича со спины, я замечала, какие у него торчащие уши и как он весь похож в такие минуты на „гадкого мальчишку“».[601]601
  Герштейн Э. Мемуары. С. 33.


[Закрыть]

Стоит ли удивляться тому, что при первом удобном случае с Мандельштамом поквитались за все? Сосед поэта по Дому Герцена Амир Саргиджан (Бородин), заняв у Мандельштама 40 рублей, всячески увиливал, не отдавая долга. Однажды Осип Эмильевич не слишком деликатно напомнил Саргиджану о взятых деньгах. В ответ Саргиджан пустил в ход кулаки, причем досталось не только Мандельштаму, но и Надежде Яковлевне. 15 сентября 1932 года состоялся товарищеский суд «по делу Мандельштама – Саргиджана». Председательствовал на этом суде давний Мандельштамовский знакомец Алексей Николаевич Толстой.

Из мемуаров толстовского пасынка Ф. Ф. Волькенштейна: предварительно, «в течение десяти – пятнадцати минут Толстого инструктировали, как надо вести процесс: проявить снисхождение к молодому национальному поэту, только начинающему печататься, к тому же члену партии. <…> Толстой с папкой под мышкой поднялся на сцену и сел на приготовленное для него место. Воцарилась тишина. Толстой открыл заседание. <…>:

– Мы будем судить диалектицки.

Все переглянулись. Раздался тихий ропот. Никто не понял, и сам председатель не знал, что это значит. Начались вопросы, речи, суд протекал, как ему положено. Истец, Мандельштам, нервно ходил по сцене. Обвиняемый, развалясь на стуле, молчал и рассматривал публику. На его лице не было и тени волнения. <…> Все выглядело так, как будто судили именно Мандельштама, а не молодого начинающего национального поэта.

После выступлений всех, кому это было положено, суд удалился на совещание. Довольно быстро Толстой вернулся и объявил решение суда: суд вменил в обязанность молодому поэту вернуть Осипу Мандельштаму взятые у него сорок рублей. Поэт был неудовлетворен таким решением и требовал иной формулировки: вернуть сорок рублей, когда это будет возможно. Суд, кажется, принял эту поправку».[602]602
  Волькенштейн Ф. Товарищеский суд по иску Осипа Мандельштама//«Сохрани мою речь…». Мандельштамовский сборник. М., 1991. С. 55–56.


[Закрыть]

«…заседание общественного суда по вине организаторов превратилось в какой-то творческий вечер Саргиджана, – резюмировал автор заметки „Нелитературный вечер“, напечатанной в „Вечерней Москве“ 15 сентября 1932 года. – Судьи почему-то считали необходимым выяснить литературные вкусы Осипа Мандельштама и отношение мордобойцы к ним. Какое имеет значение, что и как писал Саргиджан? Почему нужно превращать уголовное событие в литературное?»[603]603
  Цит. по: Левинтон Г. А. Мелочи о Мандельштаме из архива Н. И. Харджиева // Slavica Helsingiensia. 31. Varietals et Concordia. Essays in Honour of Pekka Pesonen. Helsinki, 2007. C. 403.


[Закрыть]

Чтобы представить себе степень возмущения Мандельштама, достаточно будет процитировать его письмо в вышестоящую организацию, начало которого даже не поддается связному прочтению: «Расправа, достойная сутенера или охранника, изображается как дело чести. Человек, истязавший женщину, был объявлен защитником женщины (речь идет о жене Саргиджана. – О. Л.) <…> При этом избиение моей жены рассматривалось как <нрзб. – наказание?> меня самого, а двойной задачей преступного суда было поднять вторую часть расправы на принципиальную высоту, а первую – вынуть из дела» (IV: 147).

«Ненависть его сконцентрировалась на личности Алексея Толстого», – свидетельствовала Эмма Герштейн.[604]604
  Герштейн Э. Мемуары. С. 39.


[Закрыть]