Текст книги "Осип Мандельштам: Жизнь поэта"

5

Оттеняющим фоном для чтения и изучения итальянских классиков послужили ужасные картины крестьянского голода, которые Мандельштаму довелось наблюдать в Крыму. Чтобы сломить сопротивление крестьян коллективизации, власти отняли у них запасы зерна, и к зиме начался массовый голод. В своих не слишком достоверных воспоминаниях Р. Березов (Акулыпин) сообщает, что еще в Москве он рассказывал поэту «печальные истории» о «поездках по городам и по колхозам, о настроениях крестьян и рабочих».[657]657
  Березов Р. Из очерка «В Доме Герцена» // Новое русское слово. [Нью-Йорк], 1950. 3 сентября. С. 8.


[Закрыть]

Голодающие крестьяне, увиденные в Крыму, подвигли Мандельштама на гражданское, почти «некрасовское» стихотворение, которое потом будет фигурировать в следственном деле поэта. Из протокола допроса Мандельштама от 25 мая 1934 года: «К 1930 г. в моем политическом сознании и социальном самочувствии наступает большая депрессия. Социальной подоплекой этой депрессии является ликвидация кулачества как класса. Мое восприятие этого процесса выражено в моем стихотворении „Холодная весна“».[658]658
  Цит. по: Поляновский Э. Гибель Осипа Мандельштама. С. 90.


[Закрыть]

 
Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым,
Как был при Врангеле – такой же виноватый.
Комочки на земле. На рубищах заплаты.
Все тот же кисленький, кусающийся дым.
 
 
Все так же хороша рассеянная даль.
Деревья, почками набухшие на малость,
Стоят как пришлые, и вызывает жалость
Пасхальной глупостью украшенный миндаль.
 
 
Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украины и Кубани…
На войлочной земле голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца.
 

Комментарий Н. Я. Мандельштам: «Калитку действительно стерегли день и ночь – и собаки, и люди, чтобы бродяги не разбили саманную стенку дома и не вытащили последних запасов муки. Тогда ведь хозяева сами стали бы бродягами. Они бы пошли побираться, чтобы не погибнуть от отсутствия хлеба. Магазины „закрытого типа“ обеспечивали только городское начальство».[659]659
  Мандельштам Н. Комментарий к стихам 1930–1937 гг. //Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама. С. 231.


[Закрыть]

Можно легко себе представить, насколько должны были раздражать и угнетать Мандельштама бодряческие официальные сводки и передовицы, докладывавшие о положении с хлебом в стране и, в частности, в Крыму, а главное, – безапелляционные требования центральных властей еще нажать на крестьянина, доносимые до окраин СССР через газеты. Вот как это в июне 1933 года делалось, например, «Правдой». 4–го числа на второй ее странице был помещен обзор провинциальной печати под оптимистическим названием «Хлеб уже зреет на полях». В этом обзоре помимо всего прочего сообщалось: «Крымские колхозы закончили сев колосовых еще в апреле. Крым раньше всех областей начнет уборку хлеба». На следующий день газета опубликовала речь председателя колхоза «Социалистическая реконструкция» Дубинина: «Первыми закончили сев, первыми сдадим хлеб государству».[660]660
  Правда. 1933. 5 июня. С. 3.


[Закрыть] На этой же странице было напечатано выступление колхозного бригадира Добрыдина: «Вся бригада зорко охраняет урожай колхозных полей». Номер от 7 июня открылся передовицей: «Развернем всесоюзное соревнование за первенство в уборке и поставке зерна государству».[661]661
  Там же. 7 июня. С. 1.


[Закрыть] 8 июня «Правда» напечатала большую статью Л. Паперного: «Накануне уборки (Из опыта политотделов Винницкой области)».[662]662
  Там же. 8 июня. С. 2.


[Закрыть] На первой странице номера газеты от 13 июня появилась редакционная статья «Социалистическому урожаю – хорошую дорогу». От 18 июня – «1933 год должен быть годом высокого урожая».

Важной вехой в пропагандистской кампании за урожай, развернутой «Правдой», стала установочная редакционная статья «Выполнение плана хлебосдачи – первая заповедь», опубликованная в номере от 22 июня 1933 года. Процитируем фрагменты из этой статьи, выразительно оттеняющие стихотворение «Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым…»: «Что же нужно сделать сейчас, чтобы успешно выполнить закон об обязательной поставке хлеба государству? <…> Во-первых, нужно, чтобы каждый коммунист, комсомолец и сельский активист поняли разницу между обязательной поставкой хлеба в нынешнем году и хлебозаготовками прошлых лет. В нынешнем году зернопоставки – не контрактационный договор, а закон. Поставки зерна обязательны к выполнению всеми колхозниками и единоличниками. <…> На время выполнения плана поставки зерна необходимо приостановить колхозную торговлю хлебом».[663]663
  Правда. 1933. 22 июня. С. 1.


[Закрыть] В этом же номере «Правды» была напечатана «Речь тов. Постышева на пленуме ЦК КП(б)У 10 июня 1933 г.», где внимательный и опытный советский читатель только и мог найти непроизвольную проговорку-указание на страшный украинский голод 1932 года: «…разве прошлый год может являться для нас мерилом, разве можем мы исходить из показателей прошлого года, который является самым позорным годом для большевиков Украины?»[664]664
  Там же. С. 3.


[Закрыть] Наконец, 28 июня 1933 года «Правда» поместила на своих страницах обширную подборку материалов под общей шапкой: «Не позволим кулакам и лодырям растащить ни одного зерна из социалистического урожая».[665]665
  Там же. 28 июня. С. 2.


[Закрыть]

Двадцать восьмого мая Мандельштамы переехали в коктебельский Дом творчества. Здесь в это время отдыхал Андрей Белый со своей женой Клавдией Николаевной.

Когда-то Андрей Белый доброжелательно отнесся к стихотворным опытам начинающего Мандельштама – согласно воспоминаниям Владимира Пяста, он «пожаловал» будущему автору «Камня» «титул» «пэоннейшего из поэтов».[666]666
  Пяст В. Встречи. С. 101.


[Закрыть] Затем Белый изменил свое отношение к Осипу Эмильевичу. Не последнюю роль здесь, вероятно, сыграл антисемитизм, которым были заражены многие старшие модернисты, в диапазоне, приблизительно, от Блока до Кузмина. К уже приводившимся в этой книге цитатам добавим еще одну, из дневника М. Кузмина от 11 марта 1914 года: «Вечером были три жида – Лившиц, Лурье и Мандельштам».[667]667
  Кузмин М. Дневник. 1908–1915. С. 437–438.


[Закрыть] Приведем также микрофрагмент из внутренней рецензии самого Мандельштама 1926 года на книгу Бернара Лекаша «Радан великолепный»: «<Антисемитизм> заимствовал свои аргументы там, где только мог, – у декаданса, у символизма, у второсортной социальной мистики» (11:450) и следующее свидетельство из мемуаров Эммы Герштейн: «В „Предисловии“ (к поэме „Возмездие“. – О. Л.), где Блок перечисляет разнородные события, из которых образовывался «единый музыкальный напор» эпохи, он называет такое: «В Киеве произошло убийство Андрея Ющинского, и возник вопрос об употреблении евреями христианской крови». Эта оскорбительно – «объективная» фраза возмутила Мандельштама».[668]668
  Герштейн Э. Мемуары. С. 27. См. также: Безродный М. В. О «юдо-боязни» Андрея Белого //Новое литературное обозрение. 1997. № 28; Спивак М. Л. Андрей Белый – мистик и советский писатель. М., 2006.


[Закрыть]

Но с особой силой Андрея Белого от Мандельштама должны были отвратить критические Мандельштамовские статьи, содержавшие крайне резкие оценки прозы автора «Петербурга». Иногда Мандельштам даже переходил на личности. «Необычайная свобода и легкость мысли у Белого» (11:322), – писал он, например, в разгромной рецензии на роман «Записки чудака», иронически намекая на знаменитое признание гоголевского Хлестакова: «У меня легкость необыкновенная в мыслях».[669]669
  Гоголь Н. Полное собрание сочинений. Т. 4. Л., 1951. С. 49.


[Закрыть] «Белый неожиданно оказался дамой, просияв нестерпимым блеском мирового шарлатанства – теософией», – издевательски констатировал Мандельштам в заметке «Письмо о русской поэзии» (11:237), вновь отсылая внимательного читателя к Гоголю – на этот раз к хрестоматийно известному эпизоду из «Мертвых душ» («„Ой, баба“ подумал он про себя и тут же прибавил: „Ой, нет!“ „Конечно, баба!“ наконец сказал он, рассмотрев попристальнее»[670]670
  Там же. Т. 6. Л., 1951. С. 14.


[Закрыть]). Но даже и подобные инвективы не мешали Мандельштаму считать романы и повести Белого «вершиной русской психологической прозы» (формула из Мандельштамовской заметки «Литературная Москва. Рождение фабулы»; 11:262).

Седьмого июня 1933 года Андрей Белый жаловался в письме Петру Зайцеву из Коктебеля: «Все бы хорошо, если б не… Мандельштаммы <так!> (муж и жена); и дернуло же так, что они оказались с нами за общим столиком (здесь столики на 4 персоны); приходится с ними завтракать, обедать, пить чай, ужинать. Между тем: они, единственно, из 20 с лишним отдыхающих нам неприятны и чужды».[671]671
  Цит. по: Спивак М. Л. Андрей Белый – мистик и советский писатель. С. 325.


[Закрыть] Еще жестче Белый высказался в письме Федору Гладкову: «…С Мандельштамами – трудно; нам почему-то отвели отдельный столик; и 4 раза в день (за чаем, за обедом, 5–часовым чаем и ужином) они пускаются в очень „умные“, нудные, витиеватые разговоры с подмигами, с „что“, „вы понимаете“, „а“, „не правда ли“; а я – „ничего“, „не понимаю“; словом М<андельштам> мне почему-то исключительно неприятен; и мы стоим на противоположных полюсах».[672]672
  Там же.


[Закрыть] В своем коктебельском дневнике Белый написал о соседях по столику нечто столь резкое, что его вдова сочла за благо уничтожить этот фрагмент.[673]673
  Там же. С. 438–439.


[Закрыть]

Отдыхавший одновременно с Белым и Мандельштамом в Коктебеле поэт и драматург Анатолий Мариенгоф описал общую ситуацию так: «Администрация нашего Дома творчества… <…> посадила их в столовой за один столик. Доброе намерение совершенно испортило обоим лето. Ложноклассическая декламация Осипа Эмильевича и невероятное произношение итальянских слов, слов Данте и Петрарки, ужасно раздражало Андрея Белого. Мандельштам, как человек тонко чувствующий, сразу все понял. И это, в свою очередь, выводило его из душевного равновесия».[674]674
  Мариенгоф А. «Бессмертная трилогия». М., 1999. С. 495.


[Закрыть]

Мемуарист очень точно изобразил нервную реакцию Андрея Белого на постоянное соседство с Мандельштамами, по понятным причинам не указав только, что просоветски настроенного пожилого писателя не могли не выводить из себя Мандельштамовские крамольные «подмиги». Но относительно Мандельштама Мариенгоф ошибся: Осипу Эмильевичу, по всей видимости, казалось, что взаимоотношения между ним и Белым складываются как нельзя лучше. С течением времени эта Мандельштамовская иллюзия только укреплялась. В черновиках к «Разговору о Данте» Мандельштам ссылается на Белого как на Б. Н. Бугаева, то есть как на частное лицо, как на своего личного знакомого и собеседника (111:404).

Сергею Рудакову в 1935 году поэт без тени сомнения рассказывал, что в «последнее время» был «очень близок» с автором «Петербурга».[675]675
  О. Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935–1936). С. 52


[Закрыть] А в воспоминаниях Надежды Яковлевны о контактах Белого и Мандельштама в Коктебеле говорится почти как о дружбе: «…они встречались, хотя и украдкой, и с охотой разговаривали. В те дни О. М. написал „Разговор о Данте“ и читал его Белому».[676]676
  Мандельштам Н. Воспоминания. С. 182. О Мандельштаме и Белом см. также, например, две статьи в книге: Полякова С. В. «Олейников об Олейникове» и другие работы по русской литературе.


[Закрыть]

В мае 1933 года, пока Мандельштамы были в Крыму, ленинградский журнал «Звезда», возглавлявшийся отважным Цезарем Вольпе, все-таки опубликовал «Путешествие в Армению». 17 июня, уже после возвращения Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны в Москву, разгромный отзыв на Мандельштамовскую прозу напечатала «Литературная газета». 30 августа – «Правда». Из статьи С. Розенталя в «Правде»: «От образов Мандельштама пахнет старым, прелым, великодержавным шовинистом, который, расточая похвалы Армении, хвалит ее экзотику, ее рабское прошлое, ибо о настоящем не написал ни строки Мандельштам. <…> Старый петербургский поэт-акмеист О. Мандельштам прошел мимо бурно цветущей и радостно строящей социализм Армении».[677]677
  Цит. по: Нерлер П. М. Комментарий // Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. Т. 2. С. 421.


[Закрыть] Цезаря Вольпе сняли с должности главного редактора «Звезды». Доведенное до корректуры книжное издание «Путешествия в Армению» было заморожено. Некогда безвредная болтовня о Мандельштаме как о старом классике прямо на глазах неуследимо перетекла в опасные для поэта идеологические разносы и политические обвинения.

В сентябре 1933 года Мандельштамы посетили Ленинград, где после долгого перерыва вновь свиделись с Анной Андреевной Ахматовой. «Он только что выучил итальянский язык и бредил Дантом, – вспоминала поэтесса. – „Божественную комедию“ читал наизусть страницами. Мы стали говорить о „Чистилище“, и я прочла кусок из XXX песни (явление Беатриче). <…> Осип заплакал. Я испугалась – „Что такое?“ – „Нет, ничего, только эти слова и вашим голосом“».[678]678
  Ахматова А. Листки из дневника. С. 134.


[Закрыть]

У Ахматовой Мандельштам читал свой «Разговор о Данте». На чтении присутствовал едва ли не весь ленинградский фидологический бомонд: Виктор Жирмунский, Юрий Тынянов, Бенедикт Лившиц, Лидия Гинзбург… Из записей Л. Я. Гинзбург: «Мандельштам невысок, тощий, с узким лбом, небольшим изогнутым носом, с острой нижней частью лица в неряшливой почти седой бородке, с взглядом напряженным и как бы не видящим пустяков. Он говорит, поджимая беззубый рот, певуче, с неожиданной интонационной изысканностью русской речи. Он переполнен ритмами (как переполнен мыслями) и прекрасными словами. Читая, он покачивается, шевелит руками; он с наслаждением дышит в такт словам – с физиологичностью корифея, за которым выступает пляшущий хор. Он ходит смешно, с слишком прямой спиной и как бы приподнимаясь на цыпочках. <…> Он говорит словами своих стихов: косноязычно (с мычанием, со словцом „этого…“, беспрерывно пересекающим речь), грандиозно, бесстыдно. Не забывая все-таки хитрить и шутить».[679]679
  Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 119–120.


[Закрыть]

Рукопись «Разговора о Данте» была «Издательством писателей в Ленинграде» отклонена.

«Я хорошо помню… Осипа Эмильевича, – вспоминает старший сын Бориса Пастернака, Евгений, – мандельштамовский облик той поры, – его характерную позу с закинутой головой – в длиннополой шубе, с тросточкой, он ходил через двор обедать в литфондовскую столовую. Помню, как смеялись над ним наши дворовые мальчишки. Они с Надеждой Яковлевной вскоре получили новую квартиру в Нащокинском переулке и уехали из Дома Герцена».[680]680
  Цит. по: Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка с Евгенией Пастернак. М., 1998. С. 388.


[Закрыть]

В новую кооперативную двухкомнатную квартиру Мандельштамы переселились в октябре 1933 года. «По действующим тогда законам жильца нельзя было выселить, если на спорной площади стоит его кровать, – вспоминала Эмма Герштейн. – Надя прекрасно это знала, и как только был назначен день всеобщего вселения, она с ночи дежурила у подъезда, поставив рядом с собой пружинный матрац. Утром, как только дверь подъезда открыли, она ринулась со своим матрацем на пятый этаж (дом без лифта) и первая ворвалась в квартиру».[681]681
  Герштейн Э. Мемуары. С. 40.


[Закрыть]

Именно здесь Осип Эмильевич в ноябре 1933 года написал, одно за другим, два своих самоубийственных стихотворения: «Квартира тиха, как бумага…» и «Мы живем, под собою не чуя страны…».

Об отдельном жилье Надежда Яковлевна и Осип Эмильевич мечтали долгие годы. Немало энергии и сил Мандельштамы потратили, отстаивая законность своих притязаний на квартиру в писательском доме в Нащокинском переулке. «Дом был одним из первых кооперативных, и кандидатуру каждого жильца обсуждали сами писатели», – вспоминала Эмма Герштейн.[682]682
  Там же.


[Закрыть] «Мандельштамы на новой квартире, своей, собственной, из двух комнат, – записал в дневнике 18 октября 1933 года поэт и переводчик, Мандельштамовский приятель Марк Талов. – Библиотечные полки Осип Эмильевич построил довольно примитивно: с двух сторон положил кирпичи, прикрыл доской, на доске снова кирпичи, снова доска – так он оборудовал несколько рядов. А вообще в квартире пустые стены. Нет у него денег на мебель первой необходимости».[683]683
  Талов М. Воспоминания. Стихи. Переводы. С. 71.


[Закрыть] И все же это было свое и не временное, а, как тогда казалось, постоянное, прочное жилье.

Однако вместо законной радости вселение в новую квартиру одарило поэта тяжким чувством жгучего стыда и раскаяния. Чуть ли не впервые в жизни Мандельштам ощутил себя приспособленцем и предателем: не только по отношению к своим «исстрадавшимся, недоедающим» читателям, но и по отношению к бездомным и голодным крестьянам. В его собственной терминологии – он чуть ли не впервые ощутил себя писателем. А платой за предательство – эквивалентом тридцати сребреников – послужили «халтурные стены» писательской квартиры в Нащокинском переулке.

Масла в огонь, по словам Надежды Яковлевны, невольно подлил неустроенный тогда в бытовом отношении Борис Пастернак, который, побывав у Мандельштамов в гостях, попробовал подбодрить поэта: «„Ну вот, теперь и квартира есть – можно писать стихи“, – сказал он, уходя. „Ты слышала, что он сказал?“ – О. М. был в ярости».[684]684
  Мандельштам Н. Воспоминания. С. 176.


[Закрыть]

Так на новом временном витке продолжился спор о том, как поэту нужно выстраивать отношения с современной ему действительностью, начатый давним разговором-ссорой Мандельштама и Пастернака по итогам «дела Горнфельда». «Я не могу иметь ничего общего с Борисом Леонидовичем – у него профбилет <билет профсоюза> в кармане», – приводит Лидия Гинзбург Мандельштамовскую реплику этого времени в своих записях.[685]685
  Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 117.


[Закрыть] И она же резюмирует: «Пастернак выражает сознание приемлющего интеллигента (как Мандельштам выражает сознание интеллигента в состоянии самозащиты)».[686]686
  Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 116.


[Закрыть] При этом нужно иметь в виду, что, «с точки зрения бытовой, Мандельштам, переселявшийся в Москву, мог выглядеть если не более, то во всяком случае не менее „благополучным“, чем его „антипод“».[687]687
  Флейшман Л. С. Борис Пастернак и литературное движение 1930–х годов. С. 181.


[Закрыть]

После визита Пастернака Осип Эмильевич почувствовал настоятельную необходимость срочно действовать, совершить поступок, написать стихи, «вернуть билет».

Так Мандельштам разразился поэтическим вариантом своей «Четвертой прозы» – стихотворением «Квартира тиха, как бумага…», направленным на этот раз против самого себя. Поэтому Горнфельд и другие обидчики были забыты, а служба в «Московском комсомольце», наоборот, – выпячена (в четвертой – самой крамольной строфе):

 
Квартира тиха, как бумага,
Пустая, без всяких затей,
И слышно, как булькает влага
По трубам внутри батарей.
 
 
Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон,
Видавшие виды манатки
На улицу просятся вон.
 
 
А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
И я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть.
 
 
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни бойчей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
 
 
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою.
 
 
Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель,
Достоин такого рожна.
 
 
Какой-нибудь честный предатель,
Проваренный в чистках, как соль,
Жены и детей содержатель,
Такую ухлопает моль.
 
 
И столько мучительной злости
Таит в себе каждый намек,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.
 
 
Давай же с тобой, как на плахе,
За семьдесят лет начинать —
Тебе, старику и неряхе,
Пора сапогами стучать.
 
 
И вместо ключа Ипокрены[688]688
  Ключ Ипокрены – на греческом Геликоне – символ поэтического вдохновения.


[Закрыть]
Давнишнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья.[689]689
  Подробнее об этом стихотворении см., например: Кушнер А. С. Мандельштам и Ходасевич // Столетие Мандельштама. Материалы симпозиума. Tenafly, 1994. С. 48–52.


[Закрыть]
 

В третьей и четвертой строфах этого стихотворения своеобразно отразилось пышное официальное празднование пятнадцатилетия ВЛКСМ.[690]690
  См., например: Ленин и Сталин с исключительной заботливостью выпестовали комсомол. Речь тов. Кагановича на VIII пленуме ЦК ВЛКСМ, посвященном 15–летней годовщине Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи // Известия. 1933. 2 ноября. С. 1; О задачах комсомола. Речь тов. Молотова на юбилейном пленуме ЦК ВЛКСМ 29 октября 1933 г. // Там же.


[Закрыть] Процитируем также восемь Мандельштамовских строк, которые, по-видимому, правомерно счесть поэтическим «отводком» от четвертой строфы «Квартиры»:

 
У нашей святой молодежи
Хорошие песни в крови:
На баюшки-баю похожи
И баю борьбу объяви.
 
 
И я за собой примечаю
И что-то такое пою:
Колхозного бая качаю,
Кулацкого пая пою.
 

Больше писать о комсомольцах и для комсомольцев (в переводе на язык тогдашнего Мандельштама – усерднее играть «на гребенке») советских писателей призвала статья «Идти в ногу с ростом нашей молодежи. Накануне 15–летия ВЛКСМ», помещенная на первой странице «Литературной газеты» 11 октября 1933 года. Встык с ней газета напечатала обзор Н. Оружейникова «Герои жизни и литературы», где были перечислены и кратко оценены некоторые произведения начала 1930–х годов, в которых действовали комсомольцы и комсомолки: «Вот и в рассказе Я. Шведова секретарь комсомольской ячейки попал под влияние своего соседа по станку с кулацким душком» и т. д. и т. п. … Может быть, стоит провести параллели между «комсомольскими» стихами Мандельштама и ноябрьским правдинским очерком Сергея Третьякова «Дозорные урожая», в котором советская молодежь, колхоз, кулаки и патриотическая песня тоже объединены в рамках цельного текста. В очерке рассказывается о сельских ребятах, зорко берегущих собранный урожай от посягательства крестьян-кулаков: «Вот Леня Селезнев. Он хотел проверить тачанку бригадира, не везут ли зерно. Конюх исхлестал его кнутом до крови, но пока не швырнул его наземь, держал Леня коня под уздцы… <…> Трех задержали воров с зерном. <…> Аня Сычова из колхоза „Магнитогорск“ заверяет: – Вора еще не поймали, но следим и непременно поймаем».[691]691
  Третьяков С. Дозорные урожая//Правда. 1933. 4 ноября. С. 4.


[Закрыть] В финале очерка изображено, как «Леня Селезнев читал с трибуны рапорт и песню. <…>

 
Мы что день, то крепче стали,
Враг что день, то глубже вниз.
Нас ведет товарищ Сталин
По дороге в коммунизм».[692]692
  Там же. О том, какие еще песни были «в крови» «у нашей святой молодежи» см. снабженную многочисленными цитатами статью: Цейтлин А. Революционные песни в сочинениях В. И. Ленина // Литературная газета. 1933. 5 ноября. С. 2. См. также праздничное ноябрьское стихотворение: Безыменский А. Песня начальника политотдела // Правда. 1933. 7 ноября. С. 5.


[Закрыть]
 

Первая строфа еще одного ноябрьского антисоветского стихотворения Мандельштама представляет собой довольно точный, хотя и издевательский пересказ сразу нескольких материалов «Литературной газеты», объединенных общей темой – обсуждением проблемы переводов на русский язык произведений, написанных на языках народов СССР:

 
Татары, узбеки и ненцы,
И весь украинский народ,
И даже приволжские немцы
К себе переводчиков ждут.
 
 
И, может быть, в эту минуту
Меня на турецкий язык
Японец какой переводит
И прямо мне в душу проник.
 

На первой странице «Литературной газеты» от 23 октября 1933 года была опубликована большая статья А. Гидаша «Выше качество художественного перевода», в которой подчеркивалось: «Особого внимания заслуживает вопрос о переводах литературы отдельных социалистических республик Советского Союза. Эти литературы национальные по форме и социалистические по содержанию уже сейчас создали такие произведения, передача которых путем перевода не только В ПОЛИТИЧЕСКОМ, но и с точки зрения ЛИТЕРАТУРНОЙ является делом неотложной важности». На третьей странице этого же номера газеты находим несколько статей, помещенных под общей шапкой «Художественный перевод – на высоту оригинала!». Самая обширная статья озаглавлена: «Теснее сплотить братские литературы. На заседании украинской комиссии Оргкомитета». Процитируем ее финальный абзац: «На заседании украинской комиссии Оргкомитета ССП СССР принято решение о конкретном изучении творчества отдельных украинских писателей. Тов. Стецкому поручено изучить творчество П. Панча, т. Безыменскому – Кулика, Бажана, Первомайского и Косынко, т. Юдину – Эпика, т. Гладкову – Копыленко, Кириленко и Досвитного, т. Форш – Любченко, т. Динамову – Микитиенко, Кулиша и Ивана Ле, т. Катаеву – Остапа Вишни, т. Багрицкому – Терещенко и Тычины, т. Коваленко – Головко, т. Шагинян – молодых писателей Одессщины, тт. Стецкому, Березовскому и Форш – Кузьмича». Рядом были напечатаны статьи Гейши Шариповой «Качество ошибок» и П. Карабана «Осторожнее на переводах!», а также коллективное письмо четырех переводчиков (Ю. Березовского, Дзахо Гатуева, В. Нейштадта и Александра Ромма) с самокритичным названием «Довольно барства»: «Значительно слабее обстоит дело с переводом литератур братских народов СССР».

Двадцать третьего ноября 1933 года на первой странице «Литературной газеты» появилась программная редакционная статья «По-настоящему изучить богатейшую литературу народов СССР». Приведем несколько выдержек из нее: «…знаем ли мы нацлитературу республик и областей РСФСР? Если и знаем, то очень слабо. <…> Одиннадцать писательских бригад всесоюзного Оргкомитета по изучению нацлитератур республик и областей РСФСР должны были уже давно приступить к работе. <…> В результате из 11 бригад по-настоящему работает только 3 бригады <…> (только эти три бригады уже выехали или выезжали на места) <…> Совсем пока не работает: <…> бригада т. Шульца (республика немцев Поволжья)».

Вот эти добровольно-принудительные поездки писательских переводческих бригад в республики и области СССР и были высмеяны Мандельштамом в стихотворении «Татары, узбеки и ненцы…». Почему в последних его строках «японец» переводит поэта именно на «турецкий язык»? Возможно, потому, что в этот период взаимоотношения СССР и Турции значительно потеплели, свидетельством чего может послужить, например, серия заголовков из «Правды» от 1 ноября 1933 года: «Пребывание советской делегации в Турции. Тов. Ворошилов о высоких качествах турецкой армии»; «Представителям СССР отведено центральное место в торжествах»; «Турецкая печать приветствует СССР».[693]693
  Правда. 1933. 1 ноября. С. 1. См. также: Десятилетие турецкой республики. Речь Гази Мустафа Кемаль в национальном собрании // Известия. 1933. 3 ноября. С. 1; Магазинник Д., Михайлов Mux. Язык и литература современной Турции // Там же. С. 2.


[Закрыть]

Актом жертвенного очищения и высвобождения из-под власти советского «писательства» стала Мандельштамовская лютая эпиграмма на Сталина, тоже созданная в ноябре 1933 года.

Мандельштам – первый среди своих современников, проживавших в СССР, решился нарушить коллективный заговор молчания вокруг фигуры всесильного диктатора (начальные стихотворения ахматовского «Реквиема» будут написаны два года спустя):

 
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
 
 
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища.
 
 
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
 
 
Как подкову, дарит за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина,
И широкая грудь осетина.[694]694
  Подробнее об этом стихотворении, см., например: Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб., 2002 (по «Указателю произведений Мандельштама»).


[Закрыть]
 

Важно отметить, что в ноябрьской советской прессе 1933 года не удается найти конкретного веского повода к написанию самоубийственного Мандельштамовского стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…», направленного лично против Сталина. Не означает ли это, что такого решающего повода просто не было, а был месяцами копившийся гнев, чью поэтическую вспышку в ноябре 1933 года мог спровоцировать любой пустяк? Возможно, подобным пустяковым поводом стало уже цитировавшееся нами заглавие доклада Кагановича на пленуме ВЛКСМ – «Ленин и Сталин с исключительной заботливостью выпестовали комсомол» – у Мандельштама в стихотворении: «А где хватит на полразговорца, / Там припомнят кремлевского горца». Возможно, поводом послужила напечатанная во всех праздничных ноябрьских газетах фотография Сталина в окружении Молотова, Кагановича, Орджоникидзе, Калинина, Радзутака, Куйбышева, Микояна и Енукидзе на трибуне мавзолея во время демонстрации[695]695
  См., например: Правда. 1933. 10 ноября. С. 1; Известия. 1933. 10 ноября. С. 1.


[Закрыть] – у Мандельштама в стихотворении: «А вокруг него сброд тонкошеих вождей». Возможно, но менее вероятно, поскольку это прямо не отразилось в стихотворении «Мы живем, под собою не чуя страны…», таким поводом стала напечатанная на третьей странице «Литературной газеты» 23 ноября 1933 года большая подборка материалов «Писатели работают над книгой о Беломоро-Балтийском водном пути». В частности, эта подборка включала в себя статью профессора Института советского строительства и права С. Я. Булатова «Чего мы ждем от книги о Беломорском канале», где содержалось такое, например, рассуждение: «Лагеря ОГПУ и концентрационные лагеря фашистской Германии – вот два пункта, отражающие, как капли воды, всю противоположность двух систем – системы гниющего капитализма и системы строящегося социализма».

О Мандельштамовском состоянии духа в этот период дает яркое представление не только стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…», но и следующее агентурное сообщение ОГПУ: «На днях вернулся из Крыма О. Мандельштам. Настроение его резко окрасилось в антисоветские тона. Он взвинчен, резок в характеристиках и оценках, явно нетерпим к чужим взглядам. Резко отгородился от соседей, даже окна держит закрытыми со спущенными занавесками. Его очень угнетают картины голода, виденные в Крыму, а также собственные литературные неудачи: из его книги Гихл собирается изъять даже старые стихи, о его последних работах молчат. Старые его огорчения (побои, травля в связи „с плагиатом“) не нашли сочувствия ни в литературных кругах, ни в высоких сферах. Мандельштам собирается вновь писать тов. Сталину.[696]696
  Что значит это «вновь» не совсем понятно.


[Закрыть] Яснее всего его настроение видно из фразы: «Если бы я получил заграничную поездку, я бы пошел на все, на любой голод, но остался бы там». Отдельные его высказывания по литературным вопросам были таковы: «Литературы у нас нет, имя литератора стало позорным, писатель стал чиновником, регистратором лжи. 'Лит<ературная> газета' – это старая проститутка – права в одном: отрицает у нас литературу. В каждом номере вопль, что литература отстает, не перестроилась и проч<ее>. Писатели жаждут не успеха, а того, чтобы их Ворошилов вешал на стенку, как художников (теперь вообще понятие лит<ературного> успеха – нонсенс, ибо нет общества)». Коснувшись вопроса о том, что на художественной выставке «за 15 лет» висят «дрянные» пейзажи Бухарина, Мандельштам добавляет: «Ну что же, читали мы стихи Луначарского, скоро, наверное, услышим рапсодии Крупской»».[697]697
  Цит. по: Флейшман Л. С. Борис Пастернак и литературное движение 1930–х годов. С. 184–185.


[Закрыть]

Не желая мириться с ситуацией, описанной в первых строках стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…», Мандельштам принялся читать его близким, а затем – и не очень близким знакомым. Он был не в силах утаивать от них свое новое стихотворение, которое сам считал «документом не личного восприятия и отношения, а документом восприятия и отношения определенной социальной группы, а именно части старой интеллигенции, считающей себя носительницей и передатчицей в наше время ценностей прежних культур» (из протокола допроса поэта от 25 мая 1934 года).[698]698
  Цит. по: Поляновский Э. Гибель Осипа Мандельштама. С. 91–92.


[Закрыть] Большинству слушателей торжественно и искренно сообщалось, что они будут единственными хранителями страшного секрета. Потом вдруг выяснялось, что стихотворение известно еще нескольким людям.

Из воспоминаний Б. С. Кузина: «Буквально дня через два или три О. Э. со сладчайшей улыбкой, точно бы он съел кусок чудного торта, сообщил мне: „Читал стихи (было понятно какие) Борису Леонидовичу“. У меня оборвалось сердце».[699]699
  Борис Кузин. Воспоминания. Произведения. Переписка. Надежда Мандельштам. 192 письма к Б. С. Кузину. С. 176–177.


[Закрыть] Из «Мемуаров» Э. Г. Герштейн: «Мне казалось, что все это глубоко погребено. До осуждения Мандельштама я ни одному человеку об этом стихотворении не говорила и уж, разумеется, не читала (сама того не замечая, Эмма Григорьевна почти цитирует Мандельштамовское: „Наши речи за десять шагов не слышны“. – О. Л.). Но как-то при мне зашел о нем разговор между Мандельштамами, и Надя безмятежно заявляет, что Нине Николаевне Грин больше нравится другой вариант. Вот тебе и раз. Оказывается, я не одна посвящена в тайну».[700]700
  Герштейн Э. Мемуары. С. 52.


[Закрыть]

Доподлинно известно, что кроме, разумеется, Надежды Яковлевны, Мандельштам читал свою эпиграмму на Сталина родному брату жены Евгению Хазину, своему брату Александру Мандельштаму, Борису Кузину, Эмме Герштейн, Владимиру Нарбуту, Анне Ахматовой и ее сыну Льву Гумилеву, Борису Пастернаку, Виктору Шкловскому, Семену Липкину, Нине Грин, Георгию Шенгели, Сергею Клычкову, Николаю Харджиеву, Александру Тышлеру, Александру Осмеркину. Также текст антисталинской эпиграммы был известен поэтессе и переводчице Марии Сергеевне Петровых, которой посвящено несколько любовных стихотворных посланий Мандельштама 1934 года.

«…существо хрупкое, ничем не защищенное, кроме своего тихого обаяния. Лицо неброское, но прелестное, обрамленное пушистыми волосами, скорее светлыми, волнистая челка, наполовину прикрывающая высокий чистый лоб, серые глаза, взирающие на мир почти кротко». Такой изобразил молодую Петровых Яков Хелемский.[701]701
  Хелемский Я. Ветви одного ствола // Петровых М. Черта горизонта. Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых. Ереван, 1986. С. 22.


[Закрыть]

Из воспоминаний Екатерины Петровых: «Влюбленность в Марусю была чрезвычайна. Он приходил к нам на Гранатный по 3 раза в день. Прислонялся к двери, открывавшейся вовнутрь, и мы оказывались как бы взаперти. Говорил он, не умолкая, часа по полтора – два. Глаза вдохновенно блестели, голова – запрокинута».[702]702
  Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников. С. 164.


[Закрыть]

Мандельштамы познакомились с этой начинающей поэтессой и переводчицей через Анну Ахматову, приехавшую погостить к старым друзьям в новую квартиру в середине ноября 1933 года. Именно Анну Андреевну Мандельштам избрал на роль своей конфидентки, «…он, потеряв голову, повествовал Ахматовой, что, не будь он женат на Наденьке, он бы ушел и жил только новой любовью», – рассказывала в своих воспоминаниях Надежда Яковлевна.[703]703
  Мандельштам Н. Вторая книга. С. 222.


[Закрыть] А вот что писала в «Листках из дневника» сама Ахматова: «В 1933—34 гг. Осип Эмильевич был бурно, коротко и безответно влюблен в Марию Сергеевну Петровых. Ей посвящено, вернее, к ней обращено стихотворение „Турчанка“ (заглавие мое), лучшее, на мой взгляд, любовное стихотворение 20 века».[704]704
  Ахматова А. Листки из дневника. С. 128.


[Закрыть]