Текст книги "Бандитские повести"

– Нет, что ты. Всё просто здорово.

– Ты представляешь, такая история с этой покупкой у меня вышла! Пошла на рынок с подругой она меня к своей знакомой повела та на процентах стоит штанами торгует хотя уже третий год как хочет своё дело начинать да что-то всё никак не начнёт то ли денег не хватает то ли ещё чего а по-моему сама по себе полнейшая дура с ней поговоришь и закачаешься блин думаешь то ли она из деревни приехала то ли вообще в дурдоме детство провела ни одно слово правильно сказать не может да и сама тупая вся какая-то так вот даёт она мне штаны одеваю их смотрю вроде ничего а подруга говорит а ты присядь, вдруг лопнут ненароком и представляешь блин бывает же западло такое сажусь а штаны ка-а-ак треснут по швам да ещё с таким грохотом соседка Катькина торговку эту Катькой зовут кричит ей кто там пердит у тебя а я ей да иди ты в жопу дура штаны лопнули Катька вбегает за полог что за дела что вы с джинсами сделали а мы с подругой какие на хер дела подсунула нам брак первостатейный сучка давай другие ищи а то всем расскажем какой у тебя овцы товар некачественный та повыпендривалась минут пять поорала а потом очко-то на минус сыграло у неё мы же в натуре весь бизнес можем испортить у меня полгорода знакомых а у Ленки подруги другие полгорода так что посговорчивей стала ладно ладно девочки говорит дам другие вам а мы не будь дурами со скидкой давай говорим а та так и быть десять процентов скидку даю вам вот прикинь с десяти процентной скидкой урвала их надо же повезло как. Ну тебе они действительно нравятся?

Я не понимаю, почему я постоянно сталкиваюсь с людьми плечами. Вроде бы соблюдаю все правила движения, ходить стараюсь как автомобили – по правой стороне, за двадцать метров до человека выстраиваю траекторию его обхода, чтобы не дай бог не пересечься с ним каким-то образом – и всё равно не проходит дня, чтобы я с кем-то не столкнулся. Я не понимаю, почему люди, видя, что я выбрал краешек дороги и всем своим видом показываю, что пройду именно по нему, вдруг, чаще всего в последний момент, совершают какое-то неразумное, лихорадочное движение в мою сторону, словно ожидая от меня, что я должен перелететь их по воздуху. На что они, ей-богу, рассчитывают?

– Кто там?

– Репетитор.

– Это Иван?

– Да, это Иван.

– Вы один?

– Да, я один.

– А как будто с вами был кто-то?

– Нет, со мной никого нет.

Робкий и неторопливый поворот дверного замка. В щель выглянула женщина. Испуганно осмотрелась по сторонам.

– Ой, что это я. Показалось, что с вами кто-то есть.

Она распахнула дверь шире.

– Проходите.

В этой семье я занимался с первоклассником Филиппом. О том, что я взялся заниматься с первоклассником, я жалел ещё больше, чем о том, что на голову мне свалилась бухгалтер Вера. Лишь необходимость добывать гроши на пропитание заставляла браться за всё, что появлялось в поле зрения. Филипп был редчайшей бестолочью и ни о каком подобии изучения английского здесь и речи быть не могло. Он ещё и по-русски не умел разговаривать. Час занятий он просто физически был не в состоянии высидеть. Полчаса он просто тупо и молчаливо смотрел на меня, человека, который отчаянно силился объяснять ему правила чтения английских слов, затем, откинувшись на спинку сиденья, тихо засыпал. Это был самый лучший вариант. Когда урок заканчивался, я будил его, ничего не понимающий Филипп просыпался, а я собирался и уходил. Хуже получалось тогда, когда вместо того, чтобы заснуть, он начинал вдруг без объяснений реветь. Его мнительная тётка – а женщина, которая открывала мне дверь, как я недавно выяснил, приходилась ему не матерю, а тёткой – забегала в комнату и начинала испуганно и лихорадочно расспрашивать его, что я ему сделал. «Он тебя бил?» – заглядывала она Филиппу в глаза. «Скажи, никого не бойся, скажи как есть, он тебя бил?» Филипп ревел и растирал кулаками глаза. «А может он трогал тебя?» – делала ужасающее предположение тётка. «Трогал, да? Скажи, трогал? Вот здесь трогал, или вот здесь?» После получасового выяснения обстоятельств она горько и слёзно просила у меня прощения за необоснованные подозрения, жаловалась на тяжёлую жизнь и умоляла не бросать их и приходить на следующий урок, потому что она всеми силами хочет сделать из этого мальчика «нормального человека». И я приходил в следующий раз, что мне ещё оставалось, мне нужны были деньги.

Я стал снимать в коридоре куртку. Женщина смотрела на меня с нескрываемым изумлением.

– А Филиппа нет, – сказала она мне таким тоном, словно это была абсолютно очевидная истина, и я был единственным существом на Земле, кто не знал об этом.

– Нет? – переспросил я. – То есть, он где-то в школе ещё? Или на каком-то кружке?

– Я не знаю, – повела обиженно плечами женщина. – Он не докладывал. Из школы пришёл, посидел дома час, потом куда-то убежал. Ничего не говорил.

– Ну, может он просто забыл, что сегодня урок?

– Вот уж не знаю! – фыркнула женщина. – Забыл он или не забыл – разве мне это известно? Убежал, и всё – никому ничего не сказал.

Я чувствовал себя последним идиотом и от ощущения этого начинал нервничать.

– То есть, урока не будет? – спросил я.

– Как не будет? – широко раскрытыми глазами посмотрела она на меня. – Вы не хотите урок проводить?

– Я хочу урок проводить, но если нет Филиппа, то это значит, что урока не будет.

Женщина обеспокоено поднесла руку к лицу. Приложилась ладошкой ко рту.

– Иван! – шепнула она трагично. – Филиппу необходимо развитие. У него трудное детство, он сам трудный ребёнок, через занятие английским, музыкой, через занятия спортом я хочу приобщить его к другим реалиям жизни. Вы понимаете, я хочу показать ему, что в жизни существует и что-то другое, чем пустая и бессмысленная обыденность. Я вас очень прошу, Иван, не бросайте его! Ради бога, не бросайте! Мальчик воспримет ваш поступок как предательство, как измену, вы даже не представляете, к каким переменам в его психике это может привести.

– Ну хорошо, – сказал я. – Давайте подождём его.

Сорок минут я стоял в коридоре и ждал возвращения мальчика.

Женщина топталась рядом и с опасением на меня поглядывала.

– А вы действительно один пришли? – спрашивала она.

– Я действительно пришёл один, – отвечал я. – Мне не с кем ходить на занятия.

– Всё же мне показалось, что я явственно видела чью-то тень на лестничной площадке.

– Я был один.

– Бедный мальчик, а вдруг его поджидают в подъезде?

– Не думаю.

– Вы знаете, что сейчас масса таких случаев? Детей ловят в подъездах и насилуют. Часто убивают.

– Я не слышал про это.

– Да, господи, все только и говорят об этом! Скажите мне, – приблизилась она ко мне. – Вы хорошо относитесь к Филиппу?

– Я замечательно к нему отношусь.

– В ваших словах я слышу какую-то игривость. А мне бы хотелось, чтобы вы ответили искренно, как на духу, как на исповеди.

– Я отношусь к нему замечательно.

– Хорошо, – буравила меня взглядом женщина. – Я верю вам. Я хочу вам верить. Так сложно в наше время верить людям, но я постараюсь вам поверить. Что ещё остаётся мне, кроме как верить?

Филипп так и не вернулся, в конце концов я ушёл.

На город опустилась ночь, я шагал по весенним хрупким корочкам льда до здания своей малосемейки и мечтал о пол-литровом пакете молока, что лежал на балконе – по причине отсутствия холодильника – и батоне хлеба, который я оставил прямо на столе. В этот момент мне ничего не хотелось так сильно, как молока и хлеба.

3

Аня села на кровать и прислонилась головой к стене. Я резал на табуретке хлеб – кухонный стол уже не держался на ножках, пришлось вынести его на балкон. Последнее время я использовал в качестве стола одну из двух своих табуреток. Что-то подсказывало мне, что их век тоже не долог, обе они дышали на ладан. Кончина стола сместила мою среду обитания почти полностью в зал, на кухню я заходил только для того, чтобы поставить чайник – диспозиция эта мне в принципе нравилась, все дела я делал под работающий телевизор: ел, читал, даже спал под телевизор. Порой я не выключал его, даже уходя на улицу. Работающий телевизор отпугивал потенциальных воров.

Что с меня брать, усмехался я иногда своим мыслям, но тут же осаживал себя – а телевизор? Он у меня старый, раздолбанный, тридцать семь сантиметров его диагональ, но называется он NEC – а где-то я слышал, что это название серьёзной, но малоизвестной у нас японской фирмы. А как же DVD-плеер, снова говорил себе я, чёрт возьми, новенький DVD-плеер культовой китайской фирмы BBK, за который я отдал ни много ни мало две с половиной тысячи рублей? Он куплен не в комиссионном магазине, как телевизор, он куплен в фирменном магазине аудио-видео и бытовой техники, я копил на него два года, два года я откладывал на его покупку грязные и сальные купюры, недоедал и недосыпал, лишь бы он появился у меня, этот чудесный агрегат. На него ещё не истекла гарантия! Поэтому пусть работает телевизор, пусть воры обходят мою комнатёнку стороной, а я буду смотреть на моём плеере замечательные зарубежные фильмы.

– Да ведь? – подмигнул я Ане.

Она взглянула на меня своими открытыми голубыми глазами, в ответ на мой кивок заулыбалась и принялась елозить на месте.

Аня – олигофрен и мой единственный друг. Она жила с матерью в дальней по коридору квартире – через две от меня. Сегодня у матери ночная смена, она как обычно попросила меня посидеть с Аней, как обычно я согласился. Мне нравилась Аня, я чувствовал себя с ней естественно – пожалуй только с ней я и мог чувствовать себя так. Не то чтобы Аня сама не могла провести ночь в одиночестве, она провела их множество, но иногда, когда она оказывалась совершенно одна, с ней происходили небольшие срывы. Её мать, Алевтина Дмитриевна, рассказывала мне, что на Аню в такие часы нападал жуткий страх, и она начинала прыгать на стены. Не знаю, правда ли это, я никогда не видел Аню в таком состоянии, со мной она всегда бывала спокойной и улыбчивой. Может быть Алевтина Дмитриевна и приврала кое-что, она была очень неуравновешенной женщиной и любила поорать на соседей в коридорах малосемейки. А может быть на девушку так успокаивающе действовал я сам – чёрт, мне это льстило немного, а Алевтина Дмитриевна мне так и говорила: «Ваня, Анька всегда радуется, когда тебя видит! Нравишься ты ей».

Внешне Аня совсем не похожа на ненормальную. У неё ясный, вдумчивый и смышлёный взгляд. Ну, может быть с лёгкой раскосинкой. У неё голубые глаза и каштановые волосы. Её рост – примерно метр семьдесят. У неё правильное телосложение. При ходьбе она почти не трясётся и ступает очень плавно – её движения просты и естественны. Ей двадцать три года. Обидно, что она не говорит, а только издаёт нечленораздельные звуки, но чем больше я общаюсь с ней, тем больше понимаю, что никакие это не звуки, а своеобразный язык, которым владеет только она. Иногда, по крайней мере мне так казалось, я понимал то, что она хотела мне сказать.

Я наложил в тарелку макарон и протянул их с куском хлеба Ане. Та взяла тарелку в руки и нехотя стала ковыряться в ней вилкой.

– Сытая что ли? – усмехнулся я. – Ну смотри, если не хочешь, я съем.

Аня что-то пробормотала.

– Хочешь? Ну ешь тогда, нечего их разглядывать.

Я наложил макароны себе и, усевшись на кровать рядом с Аней, принялся сосредоточенно их поглощать. Я был настоящей машиной по уничтожению еды и мог съесть всё, что угодно и в любом количестве. Наверное, количества этого не хватало, потому что моя прожорливость никак не сказывалась на физических кондициях – я оставался щуплым и костлявым.

– Ну, чего посмотрим? – спросил я. – Какие твои предложения?

Аня только мотнула головой – выбирай, мол, сам.

– Раз сам, – потянулся я к плинтусу, возле которого стояла вся моя коллекция дисков, которая насчитывала целых семь штук, – то тогда я выбираю «Апокалипсис сегодня».

Аня одобрительно закивала головой. Я зарядил диск в плеер. Фильм этот я смотрел не меньше пятнадцати раз, но каждый раз меня тянуло посмотреть его снова. Я купил его одним из первых и при покупке неожиданно для себя испытал настоящий восторг – диск оказался режиссёрской версией фильма, которая – кто бы мог подумать! – аж на сорок минут длиннее оригинальной.

– До сих пор поражаюсь тому, – поделился я с Анькой ощущениями, – что вообще в природе существует какая-то режиссёрская версия, в которой целая куча сцен, которых раньше не видел и о существовании которых даже предположить не мог!

– Представляешь, – говорил я ей, – тот фильм, который всем известен, длится где-то два с половиной часа. А этот – три часа четырнадцать минут!

– В том, оригинальном, – объяснял я, – мне всегда чего-то не хватало. Несмотря на большую продолжительность, он был каким-то обрубленным, недосказанным. Только посмотрев этот вариант, я понял, каким должен был быть этот фильм по задумке Копполы.

Фильм начался. Моррисон уже запел свой «Конец», капитан Уиллард уже глушил виски в раскалённом от жары сайгонском отеле. Аня держала в руках тарелку с недоеденными макаронами и смотрела на меня.

– Молока хочешь? – понял я.

Она мотнула головой, вроде бы отрицательно.

– Чай?

Аня произвела движение, похожее на согласие.

– Сейчас, сделаю тебе чай.

Я отправился на кухню.

– Фильм не останавливай, я знаю, что там будет.

Макароны она так и не доела. Пришлось – впрочем, с радостью – сделать это за неё. А вот чая она выдула два стакана подряд, и я не был уверен, что ей не захочется третий.

– Смотри! – обратил я её внимание на экран. – Вот этой сцены не было! Здесь серфингисты катаются под бомбёжкой по волнам, и полковник Килгор уговаривает Лэнса, который звезда серфинга, присоединиться к ним. А капитан Уиллард уводит Лэнса на катер, и они отчаливают. А ещё – вот смотри, смотри – капитан крадёт у полковника доску и тащит её на свой катер. Видишь!

Аня заинтересованно и даже с некоторым удивлением смотрела на экран. Ну, ещё бы, такая неожиданная вставка!

Я выпил своё молоко, а потом, насмотревшись на Аньку, взялся и за чай. Она в свою очередь решилась и на третий стакан.

– А ведь у меня ещё вино есть! – объявил я.

Аня, словно говоря «ну и чего же ты молчал?» хлопала, глядя на меня, ресницами.

– Ну и ладно! – махнул я рукой. – Туалет-то рядом! Не жалко воду!

Я рассмеялся своей шутке, и Аня тотчас же засмеялась вместе со мной. Я видел, что это никакое не подражание, что взгляд её осмысленный и что она прекрасно меня поняла.

Рассерженный полковник Килгор летал над ночными джунглями в поисках катера и кричал в мегафон: «Лэнс, верни мне доску! Ты же знаешь, как здесь трудно найти хорошую доску. Тебе ничего не будет!» Солдаты с катера смеялись вместе с нами.

Я притащил с балкона бутылку вина. Это был дешёвый портвейн, напитки подороже я себе позволить не мог, но не без оснований полагал, что винцо это улетит у нас за милую душу.

Портвейн был разлит по стаканам, мы чокнулись и пригубили бокалы. Девушки из «Плейбоя» под песню «Suzie Q» танцевали стриптиз. Мисс Май, Мисс Август и Девушка Года.

– Ты бы смогла так же? – спросил я у Ани.

Она заулыбалась и заверещала.

– Смогла?! Ни фига себе! Вот так бы прямо вышла и стала бы раздеваться перед людьми?

Запросто, уверяла меня Аня.

– Да ну, зачем тебе это надо?! – сокрушённо качал я головой. – Это только со стороны так весело смотрится. Может, я конечно и закомплексованный человек, но такой образ жизни, как у всяких там стриптизёрш, он толкает в распущенность. С одним, с другим – неужели ты бы хотела этого?

Аня была задумчива и ничего мне не отвечала.

– Вот, видишь, и ты со мной согласна. Красивая жизнь, слов нет, но красивой она кажется только когда смотришь на неё в телевизор. На самом деле там всё гадко и паскудно. Ещё паскуднее, чем в нашей жизни. Ни за что не хотел бы, чтобы моя девушка была стриптизёршей или моделью.

– Что ты говоришь, не было у меня девушки? Ну почему же, была. Даже две. Я с Таней Кориной гулял в институте. Ну да, мало, но с другой стороны, четыре месяца – это не так уж и мало. У других ещё меньше получается. Не понимал я её просто – вот и вся причина.

– И со Светой Беловой встречался… Чего смеёшься? Три недели – думаешь, не срок? Зато у нас с ней секс был. Да, а ты уж небось подумала, что я девственник? Ага, держи карман шире. В двадцать семь лет – и девственник! Нет уж, избежал я этой участи. Хотя таких людей полно, кто ни разу не был с женщиной. Исаак Ньютон, Джонатан Свифт, ещё кто-то. Да и женщин, которые не имели дел с мужчиной, тоже хватало. Эмили Дикинсон хотя бы!.. Непонятной была эта Света – так и не врубился, чего она хотела.

– Э-э-э, а женщин полно у меня было! Я раз в три месяца заказываю девушку. Двинутые они конечно, все эти проститутки, на всю башку двинутые, но что поделаешь – других нет. Коплю, денег жалко, но всё равно заказываю. Потому что надо быть мужчиной, надо. Четыре раза в год – это очень даже неплохо. И не спорь, и руками не размахивай – у многих и столько не бывает. Вот у тебя сколько парней было, ну-ка назови цифру?

– Аня!.. Аня, ты чего? Ну прости меня, я не хотел. Всё, не буду я больше про парней. Сказал не буду, значит не буду. Ну не обижайся, с языка сорвалось. Смотри, смотри! Вот это самая неожиданная сцена! Катер приезжает в какой-то занюханный госпиталь на реке, а там вертолёт с плейбоевскими штучками. Капитан Уиллард меняет две бочки с мазутом на час с ними. Прикинь, эти солдаты сейчас будут трахать моделей! Вот смотри, смотри, уже начинается!

– Ну всё, Ань, всё! Ни про траханье, ни про какой секс вообще ни слова больше не скажу. Знал бы, что ты такая обидчивая на эту тему – вообще бы рот на замке держал. Всё. Забыли и проехали. Только не дуйся ты ради бога, как мне грустно делается, когда ты дуться начинаешь!

Я разлил в стаканы по новой. Вино шло замечательно. С лёгкой усмешкой на губах Аня слушала меня и кроткими движениями головы выражала своё отношение к сказанному. Нет, она была не из тех, кто всегда и со всем соглашается.

– А вот здесь тоже интересный поворот, – смотрел я на экран. – Встреча с французскими колонистами. Сцена минут на двадцать! Катер плывёт по мёртвой реке, вокруг только выжженная земля, и вдруг – райский оазис. Женщины в изящных платьях, мужчины в строгих костюмах, еда на серебряных тарелках. И женщина, которая не прочь лечь с главным героем в постель. Удивляют меня такие повороты с женщинами, ну да ладно, раз так задумали авторы, так тому и быть. В каждом фильме с главным героем готова лечь женщина – причём не имеет значение, где происходят события: в городе, в деревне, на необитаемом острове или в пустыне – женщина находится всегда. Что сказать, хорошо быть главным героем и плохо второстепенным.

– А Клина именно здесь хоронят! Мистера Клина, семнадцатилетнего чёрного пацана. В официальной версии его убивают под обстрелом – и всё, он как бы исчезает. А здесь всё рассказывается подробно – вот хоронят, вот кладут сверху флаг.

Я положил голову Ане на колени, она гладила меня по волосам. В другой руке держала стакан с вином. Вино она пить не умела – опрокидывала стакан и выпивала вино как воду. Вот и теперь, с пустым стаканом в руке она ждала, когда я допью своё вино и разолью снова. Сразу я ей не подливал – она могла выпить огромное количество. Что могло с ней в таком случае произойти я не знал, но чувствовал, что добром это не закончится.

Причём я был уверен, что много пить ей нельзя совсем не по болезни, а оттого, что Анина натура была слишком хрупкой и чувственной. Она потому и понравилась мне, что сразу же подкупила своей открытостью, которую мало кто в ней замечал. Впрочем, замечать кроме матери было некому. Но даже она, её мать, как мне казалось, совсем не пыталась разглядеть в Ане что-то большее, чем просто нездоровую девушку.

– Помнишь комедию «Горячие головы»? – спросил я её. – Да помнишь, мы её смотрели как-то вместе… Так вот, там есть эпизод, где пародируется «Апокалипсис сегодня». Чарли Шин – кстати, сын Мартина Шина, капитана Уилларда – плывёт на военном катере по какой-то азиатской речушке и пишет в своём дневнике: «Ад – это невозможность разума». Там эта фраза подана как прикол, как стёб, как издевательство над тяжёлыми внутренними монологами героя «Апокалипсиса», но – чёрт возьми! – какие же глубокие это слова! Я думаю, Коппола с удовольствием включил бы их в свой фильм, если бы додумался до них в процессе съёмок. Ад – это невозможность разума… Глубина и тяжесть этой мысли просто скручивает меня и прибивает к земле. Ад – это невозможность разума… Невозможность разума.

– Ты знаешь, мне всегда, с самого рождения, не хватает разума. Я чувствую себя слепым щенком, который тыкается в стены в надежде найти выход из конуры, но никак не может его отыскать. И ты тоже?! Вот видишь, бывает же такое! А все вокруг говорят: никакого выхода нет, живи и терпи, все в одинаковых условиях, но я же вижу, что это неправда. Это неправда! Я не в одинаковых условиях со многими, да с большинством условия наших жизней существенно отличаются, и даже не в материальной составляющей, а в каких-то кругозорах, в цвете и ясности картинки, в звуках. А играть нас заставляют одинаковые роли.

– Но в разуме ли дело? В разуме ли? Если недостаточно разума – значит вокруг ад? Или это вопиюще субъективная концепция, и ад не снаружи, а внутри? Хорошо, внутри, но должна же тогда в таком случае быть точка равновесия? Мысль, ощущение, состояние, в котором заложено понимание и объяснение. Спасение, быть может. Ты испытывала это ощущение, переживала это состояние, погружалась в эту мысль? И я нет!

– И хочется воскликнуть «Ложь!», и хочется не поверить случайно брошенной в фильме фразе, но в глубине души понимаешь, что всё именно так и есть. Ведь разум, осознание – в нём выход из тупика, в нём бегство от страха, в нём воспарение над собой и окружающим. Но здесь же и новый тупик – потому что тем количеством разума, что тебе отведено, не постичь, не осознать окружающее. Оно пугает своей чернеющей глыбой – оно не познаваемо в принципе, и значит что, значит всё же страх, всё же отчаяние и безвольное ожидание конца?!

– Причина в рефлексии, я понимаю. Просто это физическое состояние, биологическая склонность – одни имеют способность и тягу погружаться в рассуждения, другие успешно их блокируют. И счастливы? Действительно счастливы? Неужели, остановив процесс мыслительного перемалывания самого себя, можно стать спокойным и счастливым? Я не знаю, не пробовал, точнее мне не удавалось, но хочется, страшно хочется узнать, действительно ли это так. Должен же в конце концов найтись способ, чтобы остановить эту клокочущую и пугающую рефлексию. Причём, очень простой способ. Как ты думаешь?

Аня с гримасой недовольства елозила на кровати, и я понял, что ей необходимо в туалет.

– В туалет хочешь? – спросил я её. – Ну пойдём, чего молчишь-то.

Я взял её за руку и повёл к двери санузла. Алевтина Дмитриевна просила меня в таких случаях сопровождать Аню. «Не стесняйся, – говорила она, – Анька всё равно ничего не понимает. Она сама умеет ходить, сама всё делает, вот только трусы часто забывает снимать». Я открыл дверь, впустил её внутрь и взглядом показал на унитаз.

– Дальше сама, – кивнул я ей.

Она озорно смотрела на меня и не двигалась с места. Словно чего-то задумала, какой-то пошлый эксгибиционизм, какую-то эротическую сценку в мою честь.

– Давай, давай, – я сделал движение на выход. – Сама.

Аня сморщилась и капризно взмахнула руками. Что-то, похожее на плачь, донеслось до моих ушей. Звуки её недовольства усиливались.

– Ладно, ладно, – согласился я. – Если ты настаиваешь, то пожалуйста.

Я задрал подол её халата и спустил до колен трусы. Довольная Аня уселась на унитаз и через секунду пустила в его стенки обильную и шумную струю. На губах её светилась улыбка. Я не смог сдержаться и улыбнулся в ответ.

– Святая простота, – сказал я. – Никакого разума, и полное счастье.

Закончив, Аня приподнялась, сама, без посторонней помощи натянула трусы, тщательно помыла руки с мылом и, обойдя меня, вернулась в зал досматривать фильм.

Мы улеглись на кровать и стали целоваться. До большего мы не доходили. Иногда я задумывался, а знает ли Аня о чём-то большем, чем поцелуи, и ответы давал всегда разные. Если знает, то это плюс её уму – а в уме её я не сомневался, если не знает – то это плюс её непорочной чистоте, к которой я, словно уставший от грязи грешник, всеми силами тянулся.

Она целовалась умеючи и со знанием дела. Многим движениям языка я научился только у неё, хотя опыта у меня было побольше. Я знал, что был первым, с кем она целовалась за всю свою жизнь, но видимо поцелуи были таким делом, в котором главное не опыт, а талант. Таланта к поцелуям в ней таилось предостаточно.

– А вот сейчас Уиллард убьёт полковника Куртца, – оторвался я от Ани и всмотрелся в экран. – Как животное, как быка, большим и кривым ножом. Страшное убийство, страшная смерть. Но полковник встречает её кротко, он смирился с ней, он принимает её как благодарность, как разрешение от мук.

– Поверженный и окровавленный полковник лежит на полу, – шептал я, – а дикари склоняют головы перед новым вождём. Перед новым богом. Ты знаешь, капитан убивает здесь не просто ренегата-полковника, другого непонятного человека, он убивает самого себя. Другую свою половину, тёмную и неподвластную его пониманию. Если учесть, что та половина, которой является он сам и которая хоть как-то подвластна его пониманию, не менее темна и страшна, то исход получается изощрённо пугающим.

– Он живёт в двух ипостасях, – говорил я, – обыкновенный ад и клокочущий ад, и если с одной из них ещё как-то можно мириться, то сразу две выдержать невозможно. Он отрубает одну из них – клокочущий ад, чтобы остаться наедине с обыкновенным и со своей невозможностью постичь его. Наедине со своей невозможностью разума…

– Чёрт, – откинулся я на подушку, – каждый раз, досмотрев этот ужасный фильм до конца, даю себе зарок, что никогда не буду смотреть его снова. И никогда не сдерживаю обещания.

Аня верещала и притягивала меня к себе. Я взял в руки пульт, надавил на кнопку «Стоп» и выключил плеер.

4

Никогда не понимал для чего люди заводят детей. Продление рода – ничтожное оправдание. Дети – это всего лишь бегство от одиночества. Иллюзия тепла и подобие любви. Возможно, просто не существует других способов привязать к себе человека и заставить его испытывать чувство ответственности и заботы о тебе, кроме как произвести его на свет. Но даже это зачастую не срабатывает, привязанности не получается, ответственность и забота растворяются в мировом эфире. Вот для чего меня заводил мой отец? Неужели лишь для того, чтобы пару раз в год презентовать мне мешок подгнившей картошки?

– Ваня, я здесь! – он стоял у центральных ворот вещевого рынка и махал мне рукой.

Неторопливой походкой, глядя себе под ноги, я направился к нему.

– Привет! – протянул ему руку.

– Здорово! – пожал он мою и постарался улыбнуться. – Как дела?

– Ничего, нормально.

– Чего так легко одет?

– Весна…

– Ну, ё-моё, холодно ещё! На голову чего-нито надел бы уж.

Я усмехнулся про себя. Вот только тебе и только сейчас не хватало проявлять внимание к моему здоровью.

– Пройдёмся по рынку? – предложил он.

– Тебе чего-то надо?

– Да, ботинки хотел посмотреть.

– Я думал, сразу в гараж пойдём.

– Да в гараж тут пятнадцать минут идти! Успеем, куда нам торопиться.

Пришлось согласиться. Мы прошли через ворота и двинулись вдоль бесчисленных рядов с товаром.

Отец ушёл из семьи, когда мне было восемь. Четырнадцать лет после этого я его не видел. Он жил где-то в Казахстане, вроде бы женился там, вроде бы завёл детей и вроде бы тоже бросил их. Ещё я знал, что он два или три года сидел за кражу с предприятия технического спирта. Когда мне исполнилось двадцать два, Лёша – а называл я его только так – вдруг навестил нас с матерью. Вероятно, он имел какие-то намерения на воссоединение с ней, но мать его отшила. На пару лет он снова исчез из моей жизни, а года три назад появился опять – причём с семьёй. Семья эта состояла из жены и двоих детей-подростков, мальчика и девочки. Я так до сих пор и не знал, родные ли это его дети – и соответственно мои сводные брат и сестра – или же он взял свою новую жену уже с детьми. Спрашивать его об этом мне не хотелось, да и не особо сильно меня это интересовало.

С тех пор мы встречались один или два раза в год, как правило для того, чтобы Лёша смог порадовать себя отсутствующей – в чём я ни минуты не сомневался – отеческой заботой, дать мне кулёк картошки, пучок лука или стакан клубники с собственного огорода. Иногда щедрость его доходила до того, что он с широкого барского плеча дарил мне рублей сто пятьдесят или двести. Все эти веяния шли не от него, а от его жены, которая видимо стеснялась, что у её мужа есть взрослый сын, на которого её супругу глубоко насрать. Вот и на этот раз она позвонила мне и тихим застенчивым голосом предложила встретиться с Алексеем для того, чтобы он помог мне с продуктами и передал хранящийся в гараже, специально приготовленный для меня мешок картошки. Встречаться с Лёшей мне до ужаса не хотелось, но перспектива сэкономить сотню рублей оказалась при моём нищенском положении чересчур заманчивой – и я согласился.

– Как дела-то у тебя? – не глядя на меня, задавал мне вопрос Лёша. В руках он вертел ботинок.

– Нормально, – ответил я.

– Работаешь?

– Работаю.

– Где?

– На себя работаю.

– Ого! Дело что ль своё открыл?

– Репетиторством занимаюсь.

Лёшины губы расплылись в снисходительной улыбке.

– Репетиторством… И хорошо выходит?

– Так себе. Но концы с концами свести можно.

– Да уж, – глубокомысленно надул он щёки. – Разве только концы с концами.

Ботинки, которые он рассматривал, ему не приглянулись. Мы отошли к другой палатке.

– У тебя как дела? – спросил я, чтобы придать нашим вымученным фразам подобие степенной беседы.

– Да всё по-прежнему. Работаю. Машину вот обновил недавно – «десятку» взял, посмотришь на неё в гараже. Хорошо бегает, я доволен. Ну а так что ещё? Валька девятый класс закончила, Серёга седьмой. Привет тебе передавали. Спрашивали, чего не заходишь.

– Спрашивали, чего не захожу? – удивлённо переспросил я. – Надо же. Неужели действительно спрашивали?

– Ну а что? – нервно и как-то испуганно посмотрел он на меня. – Думаешь, не могут спросить?

Я притоптывал, стоя рядом. Начало апреля стояло прохладным, я замерзал понемногу.

– Да уверен, что не могут! – выдал я ему ответ.

Целую минуту, а то и две Лёша морщился и отчаянно вертел в руках очередной ботинок. Судя по всему, мой выпад оскорбил его до глубины души и вывел из равновесия. То ли с горя, то ли для того, чтобы быстрее закончить наше свидание, он взял и купил эти ботинки.