Текст книги "Деды и прадеды"

Олег Овчинников
Деды и прадеды

Весь без малого месяц, пока племянник Аркадий с его новоявленным приятелем провели в разъездах: побывали сначала в городе ***, под конец заглянули в родовое поместье Базарова, но сбежали оттуда уже на третий день, не вынеся тамошней скуки и излишне трепетной благоговейности со стороны родителей Евгения, которой молодым людям нечего было противопоставить, а по пути туда и на обратном еще дважды гостевали, то есть впору сказать гащивали в Никольском у Одинцовой Анны Сергеевны – все это время Павел Петрович Кирсанов не находил себе покоя. Нет, он не оставил присущих ему аристократических привычек и comme d'habitude, когда выходил к чаю, выглядел подтянутым, до блеска выбритым и не позволяющим себе даже маломальского небрежения в своем туалете, но надобно заметить, что число самих выходов Павла Петровича на люди сильно сократилось против обычного. Теперь его все чаще можно было застать сидящим на стуле в своей комнате с бессмысленно блуждающим по стене взглядом или прогуливающимся вдоль садовой аллейки с сцепленными за спиной руками и зажатою в них тростью; он гулял в одиночестве мимо сиреневых кустов, которые по причине необычайно ранней в этом году весны давно отцвели, не замечая их, подолгу и без цели; и поворачивал обратно, только когда упирался в оградку. Обеспокоенный таким поведением брата Николай Петрович часто справлялся у Павла Петровича о состоянии его здоровья, но, получив в ответ либо ничего, либо скупую жалобу на обострившееся «разлитие желчи», лишь в недоуменной растерянности пожимал плечами и шептал под нос себе «Это ничего, это весеннее…», хотя на дворе стояла уж середина июля.

Беспокойство Павла Петровича и его постоянная задумчивость имели своей причиною тот вызов, что бросил ему Базаров незадолго до отъезда из Марьино. И даже не бросил, а будто бы походя обронил в своей обычной развязной манере, словно и не надеясь услышать в ответ что-либо дельное. И теперь Павла Петровича частенько посещал один и тот же сон, в коем он представлялся себе стареньким и слепеньким лакеем, который все пытается поднять с пола оброненную барином перчатку да все не может, а только причитает беспомощно: «От уж мы ее, ваше сс-тство! за мизинчик! За мизинчик-с подденем», оступаясь и оскальзываясь на гладком мраморном полу.

Двухдневный срок, щедро отпущенный Базаровым Павлу Петровичу на то, чтобы он отыскал в современном быту хоть одно постановление, сиречь утверждение, которое не вызывало бы полного и беспощадного отрицания, давно истек; более того, истек неоднократно. «Да я вам миллионы таких постановлений приведу!» – воскликнул тогда Павел Петрович в горячности спора, о чем сейчас вспоминал с неудовольствием: Базарова уж месяц как нет, а он, однако ж, до миллиона немного пока не дотягивает. Самую малость: примерно девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто восемь, плюс-минус еще парочку.

В ночь, предшествующую возвращению молодых людей в Марьино, Павлу Петровичу особенно не спалось; хоть он и не мог знать заранее точную дату и время их прибытия, однако томительное предчувствие близящейся развязки не покидало его в эту канунную ночь. Нервически заламывая пальцы, а временами даже покусывая верхнюю губу, он в сотый, наверное, раз apriori, то есть в отсутствии оппонента, мысленно спорил с Базаровым, попеременно продумывая реплики то за себя, то за него; и в сотый раз оказывался проспорившим. Приходилось признать, что нигилист всегда получает преимущество в споре по сравнению с человеком, имеющим убеждения: ломать – не строить, отрицать – не утверждать, даже если утверждаешь всем известную прописную истину.

«Разве возможно говорить с ним об тонкостях искусства? – думал Павел Петрович. – Или, скажем, о политическом устройстве общества? Нет, сии материи он отринет сразу же. Они слишком тонки для его грубого, a la peasant, ума и оттого будут подвергнуты отрицанию незамедлительно. Вернее будет, пожалуй, попробовать упредить Базарова на том фронту, где он особенно силен, а значит, менее всего ожидает нападения – в так называемых точных науках…»

Представляя Базарова своим непримиримым противником, почти неприятелем, Павел Петрович уже не мог строить планы общения с ним иначе как в терминах военного времени.

«Завести с ним разве беседу о принсипе относительности Эпштейна? – продолжал свои размышления отставной капитан. – Так ведь он не открыт еще. К тому же, Базаров не единожды утверждал, что не приемлет никаких принсипов. О чем тогда? об физике? Вот, например, чем не постановление: электрический ток есть упорядоченное движение мельчайших отрицательно заряженных частиц. А вода в чайнике, напротив, нагревается из-за того, что частицы в ней движутся без всякого порядка. Сумеет он оспорить такие утверждения? – Павел Петрович вздохнул и перевернулся на другой бок, вызвав унылый сочувствующий вздох перины. – Сумеет. Скажет: как можно вести речь о частицах воды или металла, когда их не способен различить даже мой микроскоп? Нет, нигилист может говорить утвердительно о том лишь, что он в состоянии потрогать рукою или хотя бы увидеть глазом. Потом, почему вы говорите о частицах что они, якобы, отрицательно заряжены? Разве не так устроена жизнь, что то, что одному кажется отрицательным, для другого – благо? Это взгляд субъективный, не свойственный человеку науки. Если же спросить его, не обинуясь, отчего же в таком случае греется вода в чайнике, а по проводу течет ток, то он, чего доброго, сведет разговор к ботанике и ответит, что все от тех же прозрачных инфузорий с кулачками вместо зубов, которых я имел удовольствие наблюдать посредством его микроскопа. Только ток – это слаженное перемещение полчища инфузорий, понукаемых двигаться в одну сторону их предводителем, а тепло – это их же суетные метания после того, как они предводителя потеряли. А если спросить напрямик: куда же делся предводитель? – он в ответ только глумливо осклабится. Помер, скажет. Его кипятком окатили, вот он и издох…»

– Тьфу, черт! Я уже, кажется, настолько привык выражаться в свойственной Базарову манере речи, что сам едва не стал нигилистом, – вслух возмутился Павел Петрович. – И отчего я все сбиваюсь на анахронические явления? какое, помилуй Господь, электричество? На дворе давно уже, слава богу, не темное средневековье, а просвещенный девятнадцатый век! Мало разве в нашем современном быту постановлений, которые не вызывают сомнений и, вместе с тем…

Он неожиданно замолчал и сел на кровати, как будто пораженный новой, только что пришедшей ему на ум мыслью.

– А что если мы зайдем в обход флангов? – негромко пробормотал он.

Затем порывисто вдел ноги в тапочки, нащупал на столике возле кровати спички в серебряном коробке и вышел в коридор, освещая себе путь трепещущим огоньком свечи. Павел Петрович осторожно, стараясь не шуметь, отворил дверь, ведущую в спальню брата, прикрыл дрогнувшее было от сквозняка пламя ладонью и уверенно прошествовал прямо к библиотеке из темного орехового дерева, в которой Николай Петрович хранил свои книги.

Там он после некоторого сомнения выбрал одну, с немецким названием и большою звездой с восемью концами на обложке, вернулся с нею к себе в кабинет и, вздохнув, погрузился в штудии.

Заснул Павел Петрович только под утро, как был: сидя в своем излюбленном гамбсовом кресле и с раскрытой примерно на середине книгой на коленях. Зато и с полностью подготовленной диспозицией.

Этим утром ему впервые ничего не снилось. Днем, впрочем, ему ничего не снилось тоже, а вечером, когда Павел Петрович наконец отошел от праведного сна, в Марьино как раз возвратились Аркадий с Евгением, вызвав немалый переполох у обитателей усадьбы. Не отставая от прочих, Павел Петрович также спустился в гостиную, чтобы поздороваться с прибывшими, и даже пожал руку Базарову, немного снисходительно улыбаясь при этом. К его неудовольствию, Базаров сразу же после приезда, сославшись на усталость с дороги и на головную боль, удалился во флигель, где ему была отведена комната, и не появился оттуда даже к ужину; он и впрямь выглядел в этот вечер довольно бледно, казался подавленным и держался без привычной самоуверенности – так что Павлу Петровичу не осталось ничего иного, как только отложить выяснение отношений с ним до следующего утра.

На другое утро Павел Петрович вышел к завтраку первым, когда слуги еще не закончили выставлять посуду на стол, и явно пребывал во всеоружии: с особым тщанием причесанный, с напомаженными висками, он распространял вокруг себя ощущение неколебимой уверенности в себе вкупе с сильным ароматом духов. Крупные опалы в рукавах его английского сьюта блистали как наново отшлифованные, и даже накрахмаленный воротничок сорочки, который, кажется, в этот раз впивался в его шею сильнее обычного, нисколько не сковывал его; напротив, старший из Кирсановых смотрелся необыкновенно свободным и даже не лишенным некоторой игривости. Пару раз он начинал насвистывать негромко что-то бравурное, торжественное, а когда помогал Дуняше устанавливать самовар на стол и отразился в его гладком начищенном боку, то не удержался и подмигнул своему отражению.

Наконец появились остальные: сначала Николай Петрович, который сразу после обычного приветствия не преминул заметить брату, что тот сегодня выглядит значительно похорошевшим, на что Павел Петрович ответил ему незначительной усмешкой; затем почти одновременно – Евгений с Аркадием, Аркадий с порога пожелал всем доброго дня, а Евгений только кивнул головою, ни на кого не глядя, когда садился на стул.

Стали пить чай. Несколько времени прошло в полном молчании.

– А ведь нынешний день действительно обещает быть добрым, – начал разговор Павел Петрович. – Жарко сегодня, не правда ли? – прибавил он и потеребил узел галстуха. Примечательно, что говорил Павел Петрович, обращаясь, как будто, ко всем собравшимся за столом, но смотрел при этом исключительно на Базарова. И, когда заметил, что слова его не произвели должного эффекта, повторил вкрадчиво: – Не правда ли, а? господин нигилист?

– Не знаю, – лениво отвечал тот, откладывая изрядно надкушенный пирожок обратно в тарелку. – Я сегодня на улицу не выходил.

– Однако же, согласитесь, что летом погода, как правило, бывает жаркою. А зимой, напротив, случаются морозы. Между тем как весной или осенью…

– И что из того? – нетерпеливо перебил Аркадий. – Разумеется, лето жарче зимы, поскольку летом Солнце стоит ниже.

– Ниже? – придав своему лицу наивное выражение, переспросил племянника дядя.

– Ну, ближе.

– Хорошо, – Павел Петрович перенес свое внимание на Аркадия. Отложив на время попытки разговорить Базарова напрямую, он надеялся косвенно воздействовать на него через его друга. То есть, продвигался вперед не «артиллерийским наскоком», как говаривал один знакомый его по службе майор-артиллерист, а исподволь, неторопливо. – Вот вы сейчас высказались в том смысле, что Солнце летом, мол, стоит ниже. А ведь оно не стоит. Оно, если вдуматься, постоянно кружит вокруг Земли, то приближаясь, то удаляясь…

– Так ли? – с недоумением во взгляде усомнился Николай Петрович. – Насколько мне помнится еще с докандидатских времен, это Земля оборачивается вокруг Солнца.

– Пусть так, – легко согласился Павел Петрович. – Птолемей, думается мне, был бы недоволен, ну да бог с ним, с Птолемеем! не суть важно! Земля так Земля. Значит, она постоянно кружит вокруг Солнца.

– Это вы, дядюшка, все кружите вокруг да около, – со смехом заявил Аркадий. – Признайтесь, к чему вы клоните? Зачем вообще затеяли этот разговор? То, что Земля обращается вокруг Солнца, мы знали и без вас.

– В самом деле? – нарочитое удивление проступило в интонации Павла Петровича. – Выходит, когда я утверждаю, что Земля вращается вокруг Солнца по вытянутой окружности, иначе говоря, по эллипсической дуге, то даже отъявленный нигилист не в силах отрицать это мое утверждение?

Николай Петрович с сомнением взглянул на брата, потом перевел взгляд на сына. Аркадий показался ему несколько опешившим.

– Глупо отрицать очевидное… – неуверенно начал он.

Расчет Павла Петровича оправдался: на этот раз выдержка изменила всегда флегматичному Базарову. Отрицая и высмеивая иные учения, он, тем не менее, не смог оставаться в стороне от спора, в котором кто-то осмелился высмеивать нигилизм.

– Глупо НЕ отрицать очевидное, – решительно объявил Евгений, сделав Аркадию знак рукой: молчи уж! – Да и что очевидного ты, Аркадий, нашел в этом утверждении? Земля ли вращается вокруг Солнца, Солнце ли вокруг Земли – все это досужие домыслы астрономов! Тех, что спокон веков только и делали что гадали на куриных потрохах, да тщетно пытались найти философический булыжник, который превратил бы им свинец в золото, а потом заменили пару литер в слове «астрология» – и решили, что теперь она уж точно из глупости стала наукой. Нам с тобой, Аркадий, как простым обывателям, навечно привязанным к Земле, должно быть совершенно все равно, что там вокруг чего вращается. Пусть хоть вся Вселенная крутится вокруг моего указательного пальца – мне-то что в том? Пустым словам как бесполезному сотрясению воздухов я не верю, убедиться в их правоте на своем опыте – не могу, да и никогда не смогу, наверное, – Евгений посмотрел прямо в сузившиеся глаза Павла Петровича, в которых промелькнуло на миг что-то от того светского льва, каковым он являлся когда-то. – Поэтому когда кто-то заявляет мне, что Земля-де вращается вокруг Солнца, я это заявление отрицаю.

– Как так? – продолжал играть свою роль Павел Петрович. – Но ведь об этом же еще двести лет назад писал немецкий физик по фамилии Кеплер. Мне прежде казалось, что вы с большим уважением относитесь к мнению немецких ученых.

– Немец немцу рознь, – весомо произнес Базаров. – А с уважением я буду относиться только к тому, кто не навязывает мне своего мнения и не пытается подвигнуть мой ум в угодном ему направлении, а только обеспечивает его пищей в виде фактов, оставляя меня пережевывать и переваривать их уже самостоятельно.

Высказав это, Евгений замолчал и досадливо наморщил лоб. Он теперь, казалось, упрекал себя за тот порыв, что заставил его так распространиться перед неуважаемым им собеседником.

– Ну хорошо, хорошо! – Павел Петрович поспешил ретироваться на заранее подготовленную позицию. – Бог с ним, с Солнцем, пусть себе хоть стоит в небе как гвоздями прибитое, хоть вращается вместе со всей небесной сферой. Но как же быть с вращением планеты? Я имею в виду… она же вращается вокруг самой себя? Иначе как бы… отчего бы происходила смена времен дня и ночи? Не оттого же, что какой-то языческий божок проезжает по небу на огненной колеснице?

Павел Петрович усмехнулся. Однако, его проявление красноречия оставило Евгения равнодушным. Отворотив свое лицо немного в сторону, он зевнул, обнажив на минуту крепкие белые зубы, как будто специально предназначенные пережевывать всяческие факты.

– Следовательно, Земля пребывает в постоянном вращении, подобно колесу движущегося экипажа, насаженному на ось, – самостоятельно заключил Павел Петрович. – Это же, я надеюсь, вы не станете отрицать?

– Не стану, – кратко ответил Базаров.

Его противник воспрянул духом.

– Вы хотите сказать, что верите в это, поскольку так утверждает один из милых вашему сердцу германцев, а именно Коперник, наблюдениям и умозаключениям коего вы доверяете?

– Не хочу.

– Отчего же?

– Он поляк.

Аркадий, не в силах больше молчаливо наблюдать за словесной пикировкой своего приятеля и своего близкого родственника, громко хмыкнул. Николай Петрович провел левой рукой по бровям и по лбу, что обычно свидетельствовало о его внутреннем смятении.

– Та-а-а-к! – протянул Павел Петрович. Затем, нимало не смутившись, продолжил гнуть свою линию. – Что германец, что поляк… дело не в этом, а в том, что когда я утверждаю: наша планета вращается вокруг себя, – вы с этим утверждением… – тон его речи сделался вопросительным, – соглашаетесь?

– Нет.

– То есть как это? Вы же сами не далее как две минуты назад сказали, что не отрицаете данного постановления.

– Не отрицаю, – признал Базаров. – Но и не признаю.

– Отчего так?

– Лень, – промолвил Евгений и вдругорядь зевнул, прикрывая рот ладонью левой руки. – Excuse moi, я плохо спал нынче.

– Помилуйте! – взмолился Павел Петрович. – Где же в ваших словах логика? Как назвать такое постановление, о котором вы не способны сказать решительно, отрицаете вы его или же с ним соглашаетесь?

– Назовите его бездоказательным, но не лишенным вероятности, – посоветовал Базаров. – А логика, между прочим, должна быть не в словах, а в голове. И самая эта логика как раз сейчас мне говорит: планета – она, может, и вращается, только мне-то какая от этого польза?

– Да, – с готовностью подхватил Аркадий. – Никакой пользы!

Павел Петрович в задумчивости постучал ногтем указательного пальца по краю чашки с давно остывшим чаем.

– Стало быть, если я правильно понял вас, господа, вы готовы принять сие утверждение хотя бы, так сказать, в виде предположения.

– Предположим, – сказал Евгений, скептически изогнув уголки губ.

– Что ж, спасибо и на этом! – жеманно поблагодарил Павел Петрович, едва заметным движением головы обозначив намерение кивнуть. Его брат смотрел на него с все возрастающей тревогою.

– В таком случае ответьте мне, милостивые государи, на такой вопрос, – Павел Петрович возвысил голос. – Куда в тот момент, когда мир наш переворачивается, так сказать, вверх ногами, – куда в это время деваются рыбы?

– Какие рыбы?! – изумленно спросил Николай Петрович. Снедавшее его весь последний месяц беспокойство об состоянии здоровья брата нахлынуло вновь.

– В самом деле, дядюшка, какие еще рыбы? – полюбопытствовал Аркадий.

– А такие, – отвечал дядя, – на которых покоится весь наш мир. Три рыбины из породы китов.

– Эге, ге! – рассмеялся Базаров. – И охота вам было рыться в этаких древних суевериях? Так поди теперь ни один мужик из хозяйства вашего брата, из породы вольноотпущенных, самых испитых, уже не думает.

Николай Петрович несколько раз провел указательным и большим пальцами от переносицы к вискам и обратно, то разглаживая, то встопорщивая брови.

– Как же так? – недоумевал он. – Какие рыбы? когда…

– Постой, братец! – вежливо, но решительно остановил его Павел Петрович. – Это пусть господа нигилисты скажут мне, когда! Возможно, я заблуждаюсь, когда говорю так, но намедни я вычитал в одном учебнике – заметь: немецкого автора – что, дословно, планета наша Земля суть круглая есть.

– Ну! – воскликнул Аркадий.

– Круглая, – повторил Павел Петрович, холодно глядя на племянника, – а не, к примеру, подобная шару. Что никоим образом не мешает ей покоиться на трех рыбинах. Так думаю я, и вы, господа, буде у вас возникнет такое намерение, вольны попытаться меня опровергнуть.

Павел Петрович с неприкрытым вызовом заглянул в глаза Базарову.

– Была бы нужда опровергать, – невозмутимо промолвил он и двумя пальцами подцепил с блюда большое зеленое яблоко. Из всех, сидящих за столом, лишь он один не забывал о еде; занимательный, а в чем-то даже и опасный разговор с Кирсановым не убавил его аппетита. – Ну, если вам так уж хочется, извольте! Земля есть шар, говорю я. Вот как примерно это самое яблоко.

– Уверены?

– Да.

– Да? – Павел Петрович саркастически усмехнулся. – И, позвольте спросить, на чем же зиждется ваша уверенность.

– Да уж, не сомневайтесь, не на трех рыбах! – вставил свое слово Аркадий.

– Смейтесь сколько угодно, только я в свой черед говорю вам: все это ложь и суеверия! Попробуйте пожить на яблоке, которое к тому ж еще и вращается без остановки. А? скатиться не боитесь?

– А не кажется ли вам, что мы с вами поменялись местами? – спросил Павла Петровича Евгений. – Теперь уже мы беремся утверждать, а вы нас вроде бы отрицаете. Слышишь, Аркадий, нашего полку прибыло!

– Добро пожаловать, дядя, в наши ряды, – шутливо поприветствовал Аркадий. – Вот и вы стали записной нигилист!

Павел Петрович поморщился, как если бы услышал вдруг какой-то неприятный для слуха звук.

– Погодите причислять меня в свои ряды, – сказал он. – Сначала опровергните.

Базаров откусил от яблока и проговорил невнятно:

– Порыв хорош. Только точку приложения вы выбрали не ту. Положение о том, что Земля – шар, трудно подвергнуть сомнению. Это не то же самое, что оспорить ваше давешнее утверждение про взаимообращение Солнца и планет.

– И в чем разница? – От возбуждения Павел Петрович стал произносить «разница», a difference, на английский манер, но, опомнившись, сумел-таки вытянуть ударение на последний слог, а заключительное «ан» произнес по-французски в нос. В итоге получилось у него нечто почти немецкое, с ударениями на двух слогах.

– В том, что о шарообразном строении Земля я имею ясные доказательства.

– Каковы ваши доказательства? – с строгостию потребовал Павел Петрович.

– Да вот хоть кругосветные путешествия, в которые не раз отправлялись мореплаватели.

– Моряки? – Павел Петрович пренебрежительно наморщил губы. – Вы не доверяете на слово таким признанным авторитетам как Кеплер и Коперник, зато верите без оглядки этим грубым, необразованным мужланам? Помилуйте, это просто смешно! Мало ли каких побасенок они напридумывают за долгие месяцы плавания? К тому же, точно ли вы уверены, что кругосветное путешествие есть именно то, что вы под ним разумеете? А разве плавание по краю моей, плоской и круглой, Земли не в большей степени заслуживает подобного именования?

– Вы, я вижу, всерьез настроились на драку! – с одобрительным оттенком заметил Базаров. – Ладно, я тоже не прочь языком поболтать… Как вам придется такое доказательство? если с морского прибрежья смотреть, как какой-нибудь корабль выплывает из-за горизонта, то легко заметить, что сначала над морем показываются верхушки мачт, за ними паруса и только потом весь корабль. Эту картину я не раз наблюдал своими глазами, которым я доверяю больше, чем вашим «признанным авторитетам».

– И что же эта картина доказывает? – насмешливо осведомился Павел Петрович. – Могу предложить такую трактовку. Воздух над морем из-за соляных испарений загустевает и собирается в этакую оптическую линзу, отчего наблюдателю со стороны далекий корабль видится в сильно преломленном изображении. Ну-с, что скажете? – спросил он и тут же, не дав собеседнику времени для ответа, прибавил: – К тому же, вы снова свели разговор к морякам. А знаете вы, что моряки почитают превыше сочинительства побасенок всевозможные розыгрыши? Что им стоит проделать в палубе отверстие, спустить мачту в трюм, а потом по мере приближения к берегу потихоньку ее вытягивать? чтоб только сбить с толку разных доверчивых простаков! Вот вам, пожалуйста! готовые два объяснения, – и никакого искривления земной поверхности! – он победно обозрел притихших слушателей, снова сосредоточился на Базарове. – И так же точно, будьте уверены, я поступлю с любым вашим «доказательством», которое ущербно уже по своей сути, поскольку тщится доказать недоказуемое!

Базаров задумчиво проводил рукою по левой щеке, как будто пытался разгладить завитки бакенбарда, и, потупившись, скользил взглядом по вышитым на скатерти цветам, пожалуй, не замечая их. Пару раз он поднимал глаза на Павла Петровича и словно бы порывался что-то сказать, но только досадливо кривил губы и снова отводил взгляд. Павел Петрович ничем не торопил его, он получал наслаждение от одного вида своего поверженного противника, оказавшегося бессильным что-нибудь ему возразить.

Наконец, Евгений промолвил:

– Ладно, считайте пока, что победили… уели меня. Только не забывайте: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Вы верно рассчитали, у меня нет сейчас неопровержимых доказательств. Но я их еще найду!

– Где же?

– Не знаю пока, где. Но найду. Знаете что? я давал вам два дня на раздумье, дайте и вы мне.

С этими словами Евгений Базаров порывисто встал из-за стола и удалился.

– Желаю успехов! – с иронией произнес ему вслед Павел Петрович и, уже после его ухода, присовокупил вполголоса: – В этом безуспешном начинании…

Опасливо заглянувшая в комнату Фенечка нерешительно спросила: не нужно ли заново разогреть самовар?

Однако, ей никто не ответил.

Теперь уже для Базарова наступил черед не появляться к столу. Он сделался необычайно задумчив и мрачен, просиживая целые сутки над учебниками, вычерчивая на простой бумаге какие-то чертежи. Свои биологические опыты он совсем забросил, временами забывал покормить своих рассаженных по банкам зеленых питомцев, о чем они незамедлительно напоминали ему своим громким кваканьем, раздражая Евгения сильней прежнего. В разговоры с Аркадием, надеявшимся как-то расшевелить, отвлечь друга от тягостных дум, он почти не вступал, на его вопросы если и отвечал, то нехотя и чаще всего невпопад. Порою произносил будто в забытьи что-то непонятное, вроде: «ты мне орбиту с орбиталью не путай» или «а мы ее по перигелию, о перигелию!», а один раз проговорил, глядя за окно, на клумбу с «анютиными глазками»: «А обо что же тогда медведи зимою спинами трутся?» – да так и простоял перед окном без движения до самого вечера.

Примерно через две недели после описанных в предыдущей главе событий Аркадий, зайдя, как обычно, поутру в комнату к своему приятелю, не обнаружил его на привычном месте. Базарова нигде не было, только ветерок из неприкрытого окна лениво ворошил листы раскиданных по столу книг и тетрадок. Приблизившись, Аркадий с любопытством раскрыл одну из них на случайной странице, всей испещренной мелкими значками и рисунками, – и ничего не смог понять, кроме единственной размашистой надписи на полях: «Гарин – дурак! Надо было строить параболоид».

За этим разглядыванием и застал его Базаров.

Евгений ворвался в комнату подобно порыву свежего ветра, да он и выглядел заметно посвежевшим. С размаху хлопнул Аркадия по плечу, заголосил:

– Ты прав, брат! Засиделся я что-то. Ну да не беда! зато теперь можно сказать – с теорией покончено! Да здравствует практика!

Аркадий нашел такую перемену в поведении Базарова обнадеживающей, однако, позволил себе высказать опасение, которое не давало ему покоя все эти дни.

– Евгений! ты только, пожалуйста, не смейся, а лучше просто ответь, – осторожно начал он. – Скажи, ты что же, собираешься пойти против законов природы?

Аркадий почти обличительно указал на то место в тетрадке, где была нарисована некая штуковина, напоминающая треногу – вроде той, на которую художник имеет обыкновение устанавливать мольберт, только с пятью ногами и массивным навершием в форме цилиндра – а сам с непонятным трепетом в сердце ожидал положительного ответа.

– Отчего нет? – беззаботно рассмеялся Базаров. – Хоть бы и природы. Природа – не храм, а мастерская!

И, отобрав у Аркадия тетрадку, почти выбежал с нею вон из комнаты, оставив товарища наедине с его сердечным трепетом.

Под мастерскую Евгению был предоставлен сарайчик, пристроенный к птичному двору. В нем Николай Петрович, потворствуя новейшей моде, а в основном – от скуки, которая неизменно становится главным врагом любого горожанина, переехавшего жить в деревню, – некогда пытался разводить бойцовских петухов. Он даже выписал себе две пары их из *** и еще три – из самого ****, но затея сия не увенчалась успехом: петухи в первую же ночь передрались, и те, что проиграли в драке, не прожили и двух суток, а победитель – его легко было можно узнать по обеим уцелевшим глазницам – тоже издох через неделю, от все той же скуки или от одиночества – кто знает? С тех пор и до обнаружения Базаровым у себя изобретательских способностей пристройка пустовала.

В помощники Евгению отрядили Петра, слугу из вольных, камердинера Николая Петровича – отрядили без сожалений и без ущерба для хозяйства, поскольку пользы для оного он из себя никакой не представлял, а только важничал между слугами да, желая подчеркнуть свою близость к барину, беспрестанно курил трубку. Все в нем, и бирюзовая сережка в ухе, и напомаженные разноцветные волосы, словом, все изобличало предвозвестника грядущего – и слава богу, грядущего еще нескоро, – поколения россейских панков.

Однажды, приблизившись к сарайчику-мастерской, где теперь Базаров проводил все свое время, Аркадий стал невольным свидетелем одного примечательного разговора.

– Ты как сопло примотал, дурья твоя башка? – возмущенный голос Евгения разносился далеко окрест. – Где ты видал, чтоб так сопла привязывали?

В ответ помощник Евгения только преглупо хихикал, так, словно его кто-то изводил щекоткою.

– Ох, барин, ох, не могу! – умолял он. – Сопло-с! Ох…

– Из чего же нам строить ступени? – раздумчиво молвил Евгений.

– Знамо из чего, – ответствовал Петр напряженным голосом, в любой момент готовый снова прыснуть от смеха, – из камня.

– Из камня… Мало, видно, пороли тебя в молодости.

– Точно-с так-с, барин. Мало.

– А надо было больше пороть!

Аркадий остановился перед запертою дверью сарайчика и преувеличенно громко позвал:

– Евгений! Можно мне войти?

– А, это ты? Входи! – донеслось изнутри. – Только под ноги смотри! не наступи ни на что!

Дверь распахнулась и Аркадий замер на пороге, не решаясь сделать шаг: тут и вправду было на что наступить… В прямоугольнике света, падавшего из распахнутого дверного проема, видно было, что весь пол тесного помещения устилали широкие листы с чертежами, на которых были разложены всевозможные предметы иногда понятного, но по большей части – совершенно неизвестного Аркадию происхожденья и предназначенья.

– Это что же, подкова? – спросил он и осторожно поднял с бумажного листа металлическую, изогнутую дугой полоску, за которой вослед тут же потянулись мелкие несколько гвоздей и пружинка от часового механизма, открывая на бумаге сделанную рукой Базарова запись: «Е равняется М на Ц в квадрате. Много – в кубе. Не забыть проверить!» И вдруг застыл как вкопанный, изумленно уставившись на некое сооружение, занимающее собой едва не четверть всего внутреннего помещения мастерской, которое он по какой-то случайности не разглядел сразу.

– Que est ce que c'est? – от волнения Аркадий перешел на французский.

Сооружение на вид было еще далеко от завершения, однако в нем без труда угадывалась та самая штуковина на пяти ногах, изображение которой Аркадий уже встречал прежде – в тетрадке приятеля.

– Это? – Евгений опустил на пол свой конец широкой коленчатой трубы, которую они удерживали вместе с Петром, и обратил к Аркадию свое лицо, немного усталое, раскрасневшееся, но довольное. Насмешливо осклабился, видя недоуменье друга. – Это не закончено еще. Вот, дней через пять приходи – тогда увидишь.

– Но позволь, как же это… Что это хоть будет? – умоляющим голосом спросил Аркадий.