Текст книги "Семь грехов радуги"

– Так в чем же дело?

– У него часы на руке! Я их первым делом заметила. Ждала вас на скамейке, поглядывала на переход, тут он подошел – с другой стороны – и спрашивает, сколько, мол, времени? А у самого часы на руке – здоровые такие, и сама рука – здоровая, красная. А потом я глаза на него подняла – а у него и лицо такое же – красное, и уши, и шея…

– И что ты?

– Ответила: без восемнадцати пять, спокойно встала и ушла. А он мое место занял.

– Ты про вон того мужика? – спрашивает Пашка, выглядывая из-за постамента и прищуривая левый глаз так, словно смотрит в прицел.

– Да, – подтверждает Маришка, а я выглядываю следом, стараясь быть максимально незаметным, и обнаруживаю подозрительного мужика.

Он сидит, удобно откинувшись, на скамейке между гигантским соленоидом и каким-то накопителем, похожим на трехметровый элемент парового отопления, только голубой, в крупный белый горошек. На мужике серая ветровка и парусиновые штаны. На земле, между вытянутыми вперед ногами в кедах стоит черный дипломат. На левой руке, заброшенной на спинку скамьи, фальшиво поблескивают позолоченные часы. Лицо и руки незнакомца кирпично-красные, и, боюсь, не жаркое апрельское солнце стало тому причиной. Ветерок треплет редкие рыжие волосики, а глаза… Нет, глаза с такого расстояния мне не разглядеть.

Подозрительный мужик – и весьма. Приходится признать, Маришкины основания не лишены опасений… То есть, конечно, наоборот.

– Как думаешь, княжна, – допытывается Пашка, – чего он добивался, обращаясь к тебе?

– Может, просто хотел со скамейки согнать? Может, он на ней обычно жертву поджидает?

– Не исключено, – чешет переносицу Пашка. – Вы вот что. Ждите здесь, а я пойду вблизи погляжу, что это за фрукт. Или овощ. Сеньор-помидор.

– Может, вместе? – предлагаю, но Маришка дергает меня за руку, и выразительно смотрит в глаза.

– Нет, спасибо. Я сам.

Пашка поправляет манжету, прикрывая собственные часы – поскольку не любит наступать на грабли, даже чужие – и выходит из засады. Прогулочной походкой идет по аллее, как бы не замечая краснокожего мужика, проходит мимо и, только отойдя шагов на пять, внезапно останавливается и возвращается к скамейке. Краснокожий с интересом смотрит на Пашку снизу-вверх, чуть склонив голову набок. Пашка, пугающе артикулируя, о чем-то его расспрашивает. Краснокожий что-то отвечает, сопровождая слова легким пожатием плеч. Пашка улыбается, с пониманием кивает и возвращается к прерванной прогулке.

Возле статуи пестрого накопителя он притормаживает и внимательно разглядывает сопроводительную табличку.

– Погоди, – шепотом обращаюсь к Маришке. – Ты говоришь, он только про время тебя спросил, больше ничего?

– Нет, еще опустился передо мной на колено и предложил руку и сердце, – огрызается она. – Они же у меня, говорит, с красным знаменем цвета одного.

– Я серьезно спрашиваю, – обижаюсь. – Только спросил – и тут же покраснел?

– Да нет. Он и до этого был красный.

– То есть, безо всякого личного контакта? Странно это… Раньше вроде такого не случалось.

– Безо всякого контакта со мной, – подчеркивает Маришка. – Или ты думаешь, только мы с тобой – ходячие переносчики благодати? Там вообще-то кроме нас человек сорок-пятьдесят было. Может, и этот тип с красной рожей среди них.

– Может… – пожимаю плечами.

Тем временем Пашка, вдоволь нагулявшись, степенным шагом возвращается под прикрытие лейденской банки – и приседает на выступ в основании постамента; не для маскировки, а как будто от внезапной потери сил. Бешеный кролик, притаившийся за Пашкиными линзами, кажется, вот-вот выскочит наружу.

– О чем говорили? – спрашиваю.

– Все о том же. Спросил у него, который сейча-час час. – Дрожат сведенные судорогой губы.

– Так долго?

– Я неудачно выбрал формулировку, – признается Пашка. – С пятого раза еле выговорил.

– А он?

– Не знаю, говорит. Часы встали.

– А не врет? – выражает сомнение Маришка.

– Может, и не врет. Я на часы не смотрел.

А я думаю про себя: «Нет, не врет. Я бы заметил».

– Как думаешь, – спрашиваю, – он – убийца?

– Потенциальный. Еще никого не убил, но явно замыслил что-то.

– С чего ты так уверен? – удивляюсь. – По глазам прочитал?

– По ним тоже. Он еще не до конца… – Пашка мотает головой, поясняя мысль, – перекрасился. На белках только мелкие красные прожилки, но сами глаза пока серые. И холодные, как свинец. И волосы не все еще порыжели, попадаются седые.

– Что делать будем? – спрашивает Маришка.

– Задержим до выяснения? – предлагаю.

Пашка смотрит удрученно.

– За что? Что мы ему ввиним? Вменим, эт самое, в вину?

– Значит, будем брать с поличным, – утверждаю я, желудком ощущая растущую пустоту.

Пашка не успевает ответить.

– Смотрите! – отчаянно шепчет Маришка.

Тем не менее, из укрытия выглядываю предельно медленно и осторожно: в общении с краснокожими бдительность не бывает излишней. Шеей чувствую Пашкино дыхание.

По аллее, лицом к нам бредет вразвалочку абсолютно лысый тип в сером плаще, собранном складками на плечах. Из-под плаща виднеется линялая синяя майка. Транспонированная запятая на правой груди – товарный знак фирмы «Nike» – наполовину размыта, из-за чего складывается такое впечатление, что с майки долго и старательно пытались вывести не очень приличное слово, и в конце концов вывели, но не бесследно, оставив кое-какие точки над Й.

При виде типа в плаще краснокожий мигом утрачивает вялость членов и резво поднимается навстречу, прихватывая с земли дипломат.

– Жертва? – предполагаю шепотом.

– Непохоже. – Пашка чмокает губами у меня над ухом. – Скорее, сообщник.

– Судя по морде? – уточняю.

– Ага.

Физиономию лысого типа также украшает нездоровый румянец, проступающий заметнее всего на ушах и в том месте, где у нормальных людей растут волосы. И все-таки яркостью окраски скальпированный краснокожий сильно уступает огненноволосому. Быть может, он примкнул к преступному сообществу позже или не по своей воле, а может, заранее раскаивался в содеянном.

Дипломат вычерчивает в воздухе широкую дугу, когда рыжеволосый раскрывает объятия. Похлопывания по спине и плечам чередуются с пожиманием загривков, затем грубые мужские ласки уступают место ласковым мужским грубостям. «Что ж ты, сволочь такая, опаздываешь?» – доносится до моего напряженного слуха.

Наскоро дообнимавшись, краснокожие поворачиваются в нашу сторону. Мы дружно пятимся в тень и там выстраиваемся гуськом: Сашка за Пашку, Маришка за Сашку, когда они, оживленно обсуждая что-то, проходят мимо. На ходу лысый несколько раз порывается помочь рыжему нести дипломат, цепляясь за единственную ручку, но тот не отпускает. При взгляде сбоку обнаруживается, что у самого лысого на спине висит рюкзак, лямки которого почти незаметны в складках плаща.

Быстрым шагом подельники покидают парк и растворяются в полумраке подземного перехода.

Мы с Маришкой молча переглядываемся. Смотрим на Пашку в ожидании команды.

– За ними, – скрипнув зубами, решает он.

Когда мы оказываемся на той стороне, краснокожие уже загружаются в автобус-гармошку с однобуквенным номером. «Избавляются от хвоста!» – доходит до меня.

Запрыгиваем в заднюю дверь. Следом успевает протиснуться какая-то («Бедненькая!») бабка с двумя неподъемными сумками и намертво фиксирует ими мои ноги. Руки мои зафиксированы поручнем, и только середина туловища сохраняет за собой парочку степеней свободы, отчего в подпрыгивающем автобусе я, должно быть, похож на струну, вибрирующую под пальцами контрабасиста.

Пашка стоит рядом и с тоской смотрит на свисающую с поручня кожаную петлю. Как будто раздумывает, сумеет ли в случае чего просунуть в нее свою муравьиную голову.

Он вообще выглядит непривычно бледным – ни кровинки в лице. Ни единой убийственной мысли.

– Может, вызовем подкрепление? – говорю.

– Нельзя. – Пашка мучительно прикусывает губу. – Нет доказательств.

– А когда они кого-нибудь пристрелят? – спрашиваю. – Тогда будет можно?

– Можно. – Он кивает и прикладывает клешню к выпуклости на груди, за которой угадываются очертания сотового. – Если, значит, что – там, в памяти под первым номером. Твой позывной «Беркут-эт самое-семь» – запомнишь?

И только раскрыв рот, чтобы высказаться для души, а не для протокола, я понимаю, что Пашка-то, оказывается, еще в состоянии шутить.

«Уважаемые пассажиры! – раздается из динамика. – В целях обеспЕчения вашей безопасности в случае обнарУжения в салоне автобуса бесхозных вещей просьба сообщать о них водителю», – уведомляет дикторский голос, до неприличия правильно расставляя ударения.

«А в случае обнаружения группы латентных маньяков, – думаю, – к кому обращаться?» – и окидываю взглядом площадку у соседних дверей.

Как раз вовремя! Автобус рывком останавливается, двери расползаются в стороны, и краснокожие высыпают на улицу.

С боем («Позвольте вас побеспокоить!») прорываюсь через старушку с сумками. Как вешалку из гардероба, выдергиваю из салона Маришку. За ней вываливается Пашка с решительным, как у парашютиста-перворазника, лицом.

Проехали, как оказалось, всего ничего. Гигантская подстанция ЦДЭ так и маячит неподалеку в окружении разбросанных по парку соленоидов и накопителей соответствующих размеров. За оголенными стволами парковых деревьев реликтовым бронзовым сердечником XVIII-го века возвышается посреди Москва-реки памятник Петру Великому. Солнце медленно клонится к…

– Не тормози! – заводится Маришка.

– Программисту лучше говорить: не зависай, – машинально поправляю.

– Мне, эт самое, кажется, – толкает в бок Пашка, – или они стали краснее?

– Чуть-чуть, – соглашается Маришка, а я пожимаю плечами: со спины разве разберешь?

– Близится кку-кульминация, – предрекает Павел.

– Кульно, – Маришка кивает и цепко берет меня под руку.

Позволив краснокожим отойти шагов на тридцать, отправляемся следом. На случай, если преследуемым вздумается вдруг резко обернуться, старательно смотрим в сторону, каждый в свою. Но они не оборачиваются, только лавируют между пешеходами по странной траектории, то приближаясь к кромке тротуара, то отступая в тень домов, – в равной степени готовые к внезапному броску через проезжую часть и к стремительному отходу в паутину узких улочек. Неужели заметили слежку?

Выбрав в качестве персональной цели злоумышленника с дипломатом, превращаюсь в его тень. То есть, пытаюсь в точности повторять каждое его движение, воспроизвожу походку – шаг в шаг, и не обращаю внимания на поскрипывание в левом ботинке, которое отвлекает, раздражает, в конце концов становится просто невыносимым!

– Перестань паясничать! – злится Маришка, когда я нечаянно наступаю ей на ногу. – Ровно можешь идти?

Не отвечаю. Ее возмущенное восклицание напоминает мне о ночном кошмаре, о застрявшем лифте и запертых в нем пассажирах. «Нас как будто провели по радуге задом наперед, – шептали эти губы всего несколько часов назад. – Остался только красный…»

– Красный! – раздраженно повторяет Маришка, заставляя меня вздрогнуть, и тянет назад. – Ты что, спишь?

– Надеюсь, – говорю и останавливаюсь перед самым бордюром.

Еще бы шаг – и… лучше не думать! Но как же близко подходит к нам порой старуха с косой, похожая чем-то на сгорбленную уборщицу в костюме джедая.

Светофор вспыхивает цветом зависти, потом похоти, и мы бегом пересекаем «зебру», чтобы не потерять из виду краснокожих. Отрезанные от нас потоком машин, они успевают удалиться на приличное расстояние. К счастью, их румяные макушки видны далеко впереди, как ночные огни на речных бакенах.

– Врешь, не уйдешь! – вымученно шутит Пашка, а я отвечаю в тон:

– Не врут. Иначе посинели бы.

Краснокожие сворачивают в проходной дворик и, не скрываясь, останавливаются на виду, посреди детской площадки. Рыжий отставляет дипломат на угол песочницы и начинает о чем-то совещаться с лысым, жестикулируя обеими руками. Придя к какому-то соглашению, подозреваемые один за другим ныряют в щель между гаражами, но рыжий тут же выныривает обратно – забрать забытый дипломат.

Разделившись, обходим гаражи с двух сторон и продолжаем преследование.

Когда краснокожие дважды обходят вокруг одной и той же пятиэтажки, Пашка туманно изрекает:

– Запутывают, эт самое, следы. Значит, значит…

Узнать, что все это значит, мне не суждено.

– Красные молодцы что-то задумали, – предупреждает Маришка.

В самом деле, в очередной раз миновав все шесть жилых подъездов, злоумышленники сворачивают за угол, туда, где к торцу здания пристроено какое-то одноэтажное сооружение вроде пункта обмена валюты или ремонта обуви.

Подходят к крыльцу. Закинув ногу на третью ступеньку, рыжий склоняется до земли, якобы, завязать шнурок.

Но только якобы, потому что еще в парке, наблюдая за рыжим из-за лейденской банки, я обратил внимание, что кеды у него не на шнурках, а на резинке!

Ясное дело, проверяет, не привел ли за собой хвоста. А мы, как назло, в пылу преследования подутратив бдительность, подошли слишком близко и теперь стоим на открытом месте, незаметные, как три тополя в Антарктиде!

– Замри! – выдыхает Пашка, роняет на асфальт свою визитку и принимается ее не спеша подбирать.

А мы с Маришкой по традиции всех киношных конспираторов кидаемся целоваться. Кстати, не без удовольствия. Странно только, что чье-то сердце, оказывается, может биться быстрее моего.

– Фто в прифтройке? – спрашиваю у нее гундосым шепотом.

Маришка отвечает:

– Мававинви вавова, – потом перестает кусать мой нос и повторяет: – Магазинчик какой-то. Мы же два раза мимо прошли!

– Мне бы, – говорю, – твою память…

Пантомима со шнурками длится секунд десять, причем уже на пятой рыжий, похоже, начинает понимать, что выглядит неубедительно. Он ненатурально хохочет – лысый звучно шлепает его по затылку, дескать: эх ты, лапоть! – и выпрямляется – окончательно красный!

Смех обрывается.

Рыжий распахивает широкую металлическую дверь и скрывается внутри пристройки, на ходу ковыряя замки дипломата. Лысый стягивает со спины рюкзак и с ним наперевес входит следом.

Пашка преображается на глазах. Опускаются плечи, линзы постепенно сползают на мокрое место, некогда чванливая осанка теперь напоминает знак вопроса в конце фразы: «Как, уже пора?» Указательный палец поправляет несуществующие очки.

Он навсегда запомнится мне таким – Пал Михалыч при исполнении. Не привычный к полевой работе специалист «по экономическим».

– К-кроме шуток, – Пашка передает мне сотовый. – Если что – там только кнопку нажать…

Скрюченные пальцы неловко ковыряют защелку на визитке. Какая-то бумажно-целлюлозная мелочь высыпается на землю, пока они шарят внутри, отыскивая пистолет – действительно удручающе малого калибра. Он не просто умещается в Пашкиной ладони – он теряется в ней!

– Полгода, эт самое, в руки… – сетует Пашка – и не договаривает, передает мне растерзанную визитку и вихляющей трусцой взбегает на крыльцо.

– Куда? – окликаю. – Я с тобой! – И, не глядя, передаю визитку вкупе с сотовым Маришке.

Но она не берет, а вместо этого хватает меня за запястья и сжимает крепко, до онемения. В недоумении оборачиваюсь к ней и вижу в некукольных зеленых глазах отражение утренних слез.

– Жди внизу, – жестко приказывает Павел. – Если через две минуты не вернусь, значит, эт самое…

Железная дверь за ним медленно и бесшумно закрывается.

– Пусти! – прошу Маришку. – Больно же!

– Две минуты, – твердит она, каменея лицом. – Всего две минуты.

Беззвучно борюсь с собой. Потом с ней.

Но заняты руки. К тому же Маришка, когда это необходимо, может быть очень сильной.

Первая минута ожидания вытягивается в половину вечности.

– Пусти, – мягко урезониваю. – Это же смешно!

– Так смейся! – разрешает Маришка.

– Слышишь?.. – спрашиваю, чтобы отвлечь, но в этот момент слышу сам.

Внутри пристройки что-то с грохотом рушится, Маришка на секунду отвлекается, а я оказываюсь на свободе и как был, с сотовым в левой руке и визиткой в правой, взлетаю вверх по ступенькам.

«Жаль, – успеваю подумать, – перед смертью не запишешься».

И отскакиваю назад, когда распахнувшаяся дверь пытается припечатать меня к перилам крыльца.

Появляется рыжий с дипломатом под мышкой, за ним – лысый со сдувшимся рюкзаком, как будто прилипшим к спине. Моей реакции и сообразительности хватает лишь на то, чтобы отступить, убраться с их пути и прикрыть спиной Маришку. Рыжий удостаивает меня благожелательным взглядом серых, в мелких красных прожилках, глаз и, позвякивая, сбегает с крыльца. В свободной от дипломата руке у него крепко зажаты две бутылки водки; позвякивают, соударяясь, именно они. Горлышки еще двух бутылок выглядывают из карманов плаща лысого.

Провожаю их растерянным взглядом и, опомнившись, мчусь наверх, к Пашке, но он сам уже выходит мне навстречу. С непонятным, лишенным всяческого выражения лицом.

– Что? – Бросаюсь к нему. – Что они сделали?

– Да в-вот, – Пашка вынимает из кармана руку с пистолетиком и задумчиво рассматривает, – водки купили.

– А что у них в дипломате? – спрашивает Маришка. – Ты видел?

– И в рюкзаке! – добавляю. А сам верчу Пашку перед собой так и эдак, оглядываю спереди, сзади, сбоку, сверху, хлопаю по спине, рукам, плечам, голове… Все цело, все. Только пиджак немного замызган на правом плече.

– Ты не поверишь, – обещает Пашка. – П-пустые бутылки. Кстати, хватит по мне стучать.

– А что гремело? – спрашиваю. – Ты стрелял?

– Не-а. – Пашка трясет головой, и на его лице постепенно проступает осмысленное выражение. – Это я плечом. Там ящики пустые стояли. Задел неудачно.

Мы синхронно поворачиваем головы на восток, туда, где в просвете между двумя домами еще видны силуэты удаляющихся краснокожих. Их затылки на небесно-голубом фоне похожи на два крошечных заходящих солнца.

– Что-то я тогда не поняла, – высказывает общее мнение Маришка, – почему у них такие красные… эти?..

– Алкоголики, – раздается прямо над ухом баритонистый рокоток. – С ними мы пока ничего не можем поделать.

Посетивший меня столбняк не мешает мне, однако, повернуть голову, чтобы посмотреть на говорящего.

Впрочем, что на него смотреть? Почти такой же, каким я впервые увидел его ровно неделю назад. Те же борода, синие кроссовки с тремя белыми полосками и бабочка оперного певца. Только на плечах теперь бежевая болоньевая куртка. Расстегнутая, естественно. Под ней – расстегнутый пиджак поверх расстегнутой жилетки. Дальше – белая сорочка – по счастью, хотя бы ее удалось застегнуть на выпуклом и округлом как у беременной географички животе. И лицо, кажется, еще больше подобрело по сравнению с прошлым разом. Но не сильно, на пару сантиметров.

Судя по выражению Маришкиного лица, не я один не заметил, как он подошел к нам сзади. Подкрался…

Пашка поспешно прячет в кулаке грозное табельное оружие и беззвучно шевелит губами:

– Самаритянин?

Но наш новый собеседник слышит и баритонисто хохочет в ответ.

– Ой нет! – сквозь смех заявляет он и даже всплескивает руками в жесте: ой, сдаюсь, ой, насмешили! – Только не самаритянин! Лучше уж по примеру милой дамы зовите меня «толстым». Так привычнее.

Маришка вспыхивает на миг и, как обычно, застигнутая врасплох, переходит в контратаку.

– Вы сказали: «пока», – напоминает она.

– Когда?

– Вы сказали: «С этими мы пока ничего не можем поделать». Что вы имели в виду, говоря «пока»?

– Ах, вы об этом, – вздыхает добрый самаритянин. – Погодите, вот покончим с убийством как явлением, займемся медленными самоубийцами: алкоголиками, наркоманами…

– Это как это? – интересуется заинтригованный Пашка.

– Вы не торопитесь? – спрашивает самаритянин. Так спокойно, будто это нас, а не его в данный момент ждет заполненный наполовину малый концертный зал, готовый внимать, возражать, пропускать мимо ушей, цепляться к словам, скептически поджимать губы, бросать остроумные реплики с мест, верить. – Тогда давайте пройдем через парк…

Он галантно предлагает руку Маришке, дружески придерживает Пашку за локоть и увлекает обоих за собой. Они идут неспешным шагом, и я, как привязанный, плетусь следом.

В одной руке у меня крохотный меч с кнопочками и напоминающим антенну лезвием, в другой пухлый щит из коричневой кожи, и сам я чем-то неуловимо похож на телохранителя.

При виде нас она не смогла сдержать слез. От радости.

– Так вы вместе? – всхлипнула. – А я-то… – Синие старческие пальцы смахнули слезинку с морщинистой синей щеки. – Вы уж извините, что сразу не призналась. Мало ли, думала, вдруг вы из милиции?

– А мы и есть из милиции, – улыбнулся Пашка. – Хотите, удостоверение покажу?

Старушка-уборщица попятилась, глядя на нас с испугом и недоверием.

– Не нужно бояться, – успокоил ее самаритянин. – Милиция – она тоже разная бывает. – Посмотрел на Пашку. – Ну! Что же вы!

– А вы сами? – спросил тот, – разве не можете?

Самаритянин вздохнул.

– Я же объяснял…

– Ладно, ладно, – торопливо согласился Пашка. Обернулся к уборщице. Простер над ней руку, потом, устыдившись, убрал, покосился на самаритянина и сцепил клешни за спиной. – Я… прощаю вас.

– Спасибо вам, – поблагодарила старушка, на глазах светлея лицом…

– Как вы это делаете? – спросил Пашка на подходе к зрительному залу.

– Я? – удивился самаритянин. – А вы?

– Спрошу иначе. Кто все это начал?

– А вот это – хороший вопрос.

Самаритянин ответил что-то, но как раз в тот момент, когда мы вошли в зал и дверь, отделяющая нас от внешнего мира, сама собой захлопнулась от сквозняка, так что за грохотом я не расслышал его слов.

«Ничего, – подумал я. – Спрошу потом у кого-нибудь». И подмигнул в ответ на изумленный взгляд сидящего в третьем ряду писателя.