Текст книги "Казенная сказка"

Глава вторая
КАРТОШКА

Мухи, змеи, птицы, пропавшие кто осенью, кто зимой, в поселке в ту пору еще не появлялись. И было ранней весной грустно жить, так как из живых на поверку только люди и вши оставались. А у этих тварей, которых даже не ухватишь, не разглядишь, обнаруживался свой характер: стоило человеку оголодать, отчаяться, как они тут же начинали во множестве на нем плодиться и делались такими же голодными, отчаянными. Унынье в поселке было повсеместным, даже воздух в помещениях навсегда прокис и кишел вшами, то есть был в некотором роде башковит и самостоятелен.

В тот первый день, когда грузовиком в Карабас была завезена картошка, капитан еще удержал людей. Заболтал, бедных, что надо ее перебрать, чтобы определить, сколько сгодится и какую выгадать на каждого пайку. Перебирая, служивые украдкой жрали и сырую картошку – ее в полку подморозили, и она была рыхлой и сладкой. Капитан крик подымать не стал. Рассудил, что изведут ее не много, надеясь на завтрашний паек, и даже прятать не станут.

Ночью Хабаров боялся уснуть. По канцелярии рыскали голодные мыши и грызли, то есть брали на зубок, все нехитрое канцелярское имущество. Времечко растаивало, и капитан слабел, чувствуя предутренний холод. Остаток ночи он раздумывал: солдатня откажется копать огород, а если не выдать положенной пайки, то и сожгут казарму. Потому капитан поднялся еще в полутьме и сел у оконца. На его глазах небо светлело, распахивалось, а из мглинки выступали бескрайние степные перекаты.

Его истошный, вроде спьяну, голос раздался в спящей казарме. Подняв боевую тревогу, капитан вооружил солдат саперными лопатками и погнал со светлого мертвого двора в степь. Задыхаясь, солдаты перешептывались: «Вот пьянь, чего ему взбрело?» А капитан принялся размахивать руками, будто на поле боя распоряжался. Солдатня нападала на распростертую пустую землю, потом окапывалась, как это приказывал Хабаров. Капитан шатался вдоль копошащихся цепей, потрясая пистолетом, если рытье самовольно прекращалось, и подбадривал: «Налегай на лопаты!»

Перекопанной земли становилось все больше. Он обмеривал ее негнущимися ногами, а когда выбился из сил, приказал всем выстроиться на краю поля. Перед замершим строем выволокли мешки, и тогда раздалось: «Братва, гляди, это же он жратву нашу в землю хочет зарыть!»

Хабаров было удушил этот лай раскаленным от отчаянья криком: «Молчать! Мы не пайки, мы будущее наше в землю зароем. Через полгода пюре ведрами станете жрать!» Но выбежали самые горлопаны и заорали благим матом: «Братва, отказываемся! Это наши пайки!» Хабаров принялся их уговаривать: «Она сама вырастет, на нее не надо затрат труда… Я же для вас, я хочу дальнейшую жизнь обеспечить…» Однако его уже обложили ревом: «Отказываемся! Хватит с нас про жизнь! Жрать давай, ротный!»

Тогда капитан рассыпал картошку сколько ее было и стал сам клубни в землю закладывать. Напасть солдатня не осмелилась, памятуя о пистолете, однако это грозное оружие не спасло капитана от проливня брани да комьев земли – швыряли, ничего не боясь. А он был рад: землю перепахали, один бы он поднять такого размаха не смог. Зная, что за обман виноват, он и от комьев не спасался. Картошку поскорей в грядки запрятывал, укрывал.

Толпа разбрелась… Весь день пробыв одиноко на поле, Хабаров с тоской подумывал о возвращении в казарму. Однако в расположении роты оказалось тихо. Капитана не замечали или угрюмо обходили стороной. Один все же усмехнулся: «Проспался бы, батя, небось устал».

Проснулся капитан поздним утром и подумал, что служивые его подчистую простили, сами в роте произвели подъем. Умывшись, он пошагал в столовку, найдя там солдат. Из поварской стегало по брюху важным духом жареной картошки. «Это откуда?» – удивился он. Из облупленного окошка раздаточной высунулся веселый поваренок с шипящими сковородами: «Оп-ля! Хавай сколько хошь!»

Себя не помня, Хабаров побежал к полю. Во дворе по тропинкам валялась картошка. Вот почему не затеяли беспорядков! И капитан ползал теперь по земле, собирая оставшееся, что волочь солдатне, стало, наверное, лень, отчего разбросано было кругом камнями.

Когда он воротился в казарму, то первый встречный солдат, лениво дымящий на крыльце жирной папироской, подавился тем дымом, узнав в скрюченном, грязном человеке, что волок по земле набитый картошкой мешок, капитана Хабарова.

Всласть наевшись жаренкой, сморившись, служивые дрыхли тихим полуденным сном. Позабытый, Хабаров крикнул чужим голосом: «Встать! Где, где остальное? Всего не могли сожрать… Слыхали, не дам спать, бляди, никому не позволю!» Казарма чуть ожила. «Туши свет, видали мы такого коня…», «Братки, в натуре, что он пристал?», «Слышь, Хабаров, правда наша, прокурору будем писать!», «Давай-давай, капитоха, шмонай – твое, что найдешь. Или отваливай, праздника людям не погань», «Вот-вот… А будешь своим стволом махать, сами душу выпустим. Попробуй, тронь, все подпишутся!»

«Чего, смерти моей хочется? – вздохнул тогда Хабаров. – Я так скажу: чтобы картошку – вернули, чтобы сами обратно ее посадили, своими руками, до одной. Если откажетесь, хрен с вами, на вечерней поверке прямо перед строем застрелюсь».

Он замолчал и опять вздохнул досадливо, оглядывая стихших людей. Высказался он безответственно, в сердцах. Поняв же похолодевшим рассудком, что самого себя приговорил, капитан Хабаров обмяк, будто все кости его сплавились, и поплелся в свою комнатушку – в канцелярию.

Казарма походила на коровник, такая же протянутая и так глубоко вогнанная в землю, что крыша почти хоронила под собой само помещение. Было в ней тесно с боков, а потолок сдавливал. Такой же гнетущий, что и наружные стены, в ней пролегал коридор, в который выходили двери всех казарменных помещений. Был в казарме даже порядок, но свой, нежилой: железные койки, чуть ли не привинченные к полу, голые стены.

По тому коридору в его пустоте плелся в канцелярию Хабаров. Больно будет помирать, думалось Хабарову. Еще ему думалось, что и получится из него одна пустота; жили до него люди, скапливали для него кровушку, а он спустит ее в слякоть черную. Такой бестолковый человек, что вправду лучше бы сдохнуть.

В забытьи Хабаров слег на койку. Лежа насильно в койке, притворяясь спящим, он обманом удерживал себя, чтобы остаться в канцелярии, не выходить к людям. А во дворе смеркалось, и голоса глуше аукались, расплываясь в вечерней тиши. Нужда капитана разобрала, невтерпеж. Стояло в канцелярии ведерко, эдакое помойное. Он сдавил глаза от стыда и облегчился в кромешной темноте. Да еще дрожал, что услышат.

Когда застучали в дверь, решил притворяться спящим. На косяки налегли крепче, они затрещали. «Товарищ капитан, батя, ты живой?!» Хабаров обмолвился: «Здесь я…» За дверью радостный произвелся шум… «Мы картошку вернули! Как сказали, обратно в землю ее, туда. Мы это… решили по-хорошему с вами жить, значит, поблатовали – и хватит». Хабаров отворил ходокам. Они оторопели. Уставили глаза на босые посиневшие его ноги. «Видали, живой я». Солдатики топтались, ждали. «Мы, чтоб по-хорошему, оставили картохи чуток, или зарывать?» И капитан сказал: «Жрите, но больше этого не позволю».

Чтобы поле опять не разворовали, он заклинил на цепи по краям двух сильных овчарок. Понадеялся на их злость, на звонкий лай. Утром в поле было пусто – собак растворился след, огород снова раскопали. Пиршество, устроенное солдатней ночью, бродило воровато по казарме лишь вкусными запахами. Хабаров распознал – жарили мясо и заедали картошкой. Убили овчарок, ободрав, зажарили и съели, как если бы прикончили без сожаления что-то пришедшие в негодность.

Те, что пировали, обнаруживали себя сами, раздутые от жрачки. Хабаров выгнал в степь с полроты, чтобы не возвращались. Пошатавшись по округе, измерзнув и оголодав, едоки все же воротились, жалуясь на холод и голод, требуя своих законных паек. Бежать им было некуда. Дали честное слово, что отныне воровать с поля не станут.

Многие сдержали слово, смирились и даже помогали ухаживать за полем. Его обволокли колючей проволокой, что повсюду ржавела без толку в огромных скатках. А многие возненавидели это поле. Но картошка успела прорасти, поэтому в роте всего больше было народу сомневающегося: пайки жалко, да жалко и губить ростки, авось само образуется, будь что будет.

Вспыхнуло сухое степное лето. Земля подле картофельного поля была прохладной. Служивые уходили к нему толпой, спасаясь от уныния и жары. И зэки взбирались на крыши бараков, что подымали их выше зоны, глазея на буйную зеленую ботву – а видели, казалось, там, далеко от себя, диковинные сады. Режимом воспрещалось занимать барачные крыши, но согнать с них заключенных было как выселить с неба птиц. Зэков злило, что охрана даже вольное поле в степи обнесла колючей проволокой. И порой степь стихала, оглушенная криками: «Вам одной зоны мало, хотите все захомутать!», «А ты вылазь, расхомутай, если смелый!», «Еще на воле встренимся, не загадывай, пес!», «Сажали бы свою картошку, земли много!», «С баланды навару нет!», «Вот и хавайте свою баланду!», «А вы жрите свой сучий паек!», «Сами вы не воры, а суки!» Бывало в помощь своим выстреливал с вышки автоматчик, сотрясая воздух. И тогда с обеих сторон выбегало взведенное, нервное начальство, а солдатня и зеки мигом прятались.

Начальник лагеря Вилор Синебрюхов и ротный капитан обычно обходили друг друга. Синебрюхов хозяйничал в лагере многие годы, так что Хабаров в сравнении с ним жительство в Карабасе имел самое временное. Однако за все время, которое им выпало прослужить в одном месте, два этих начальника не стали соседями. Если случаем сталкивались, то глядели друг на друга с тем удивлением, какое в ином разе способно даже обидеть человека, и добровольно расходились. «Такой дурак – и на свободе», – говаривал начальник лагеря, имея в виду Хабарова. В свой черед и ротный командир удивлялся: «Как это его земля еще терпит!»

«Хороша картошечка, ох хороша! – причмокивал Синебрюхов, глядя на картофельное поле. – К ней бы селедочку малосольную, эх, водочку, черного хлебца… Одни огород развели, а другие расхлебывают, другим в лагере работы прибавляется». – «Нет уж, подавишься, не своруешь, это тебе не лагерный твой заводик, хапуга, – мысленно ругался с ним Хабаров. – Сажать таких нужно».

Настоящий ужас картофельное поле рождало в душе Ильи Перегуда. Этот человек боялся всего, что обретало новый вид, строилось или даже вырастало. Он боялся и жаловался занудно Хабарову: «Погибнем мы здесь, чую. Чего ты наделал?! Они, волки, живыми нас сжуют… Я-то знаю…»

Картошка расцвела. Хабаров с зацветшей картошки ходил рвать эту простую красоту. Он расставлял цветы в жестяных кружках по всей казарме, чтобы всех радовали эти долгожданные весточки из земли, а их брали втихую на пробу, на зубок, и плевались, обсуждая между собой: «А запах есть?» – «Нету, как вода. Пожуешь – вроде кислятина».

Картошку начали подкапывать. Хабаров ночами стерег поле. Ему было жалко картошку. И страшно: что случится в будущем? Чтобы не отчаяться, он твердил про себя: «Я капитан – это самая боеспособная единица».

Хабаров скоро наловчился охотиться на картофельном поле за людьми. Всякую ночь подстерегал он в ботве врага, а не человека, готовый к броску. Однажды поймал он на поле калмыка, своего солдата, оглоушил, приложив лбом об землю, чтобы не трепыхался, вытряс мелкую, что горох, картошку, в потрохах его порывшись, и поволок калмыка за волосы, будто падаль, чтобы за полем бросить. И вдруг Хабаров оторопел, сообразив, что погубленной картошки не вырастишь, не воротишь. Злость его тогда испустила дух, слабея, капитан подумал: «А чего же я людей убиваю?.. У человека ничего, кроме жизни, нет, ведь я жизнь у него отнимаю!» Поднял он калмыка, поволок на себе, сам не зная, куда волочет, чтобы лишь тому полегчало.

Если он потом и вылавливал людей, то ради грядок, чтобы хоть не топтали, а самих молча прогонял. Бывало, он кричал в ночь: «Дайте ей силы набрать, вырасти! Погодите! Пожалейте!» И бывало, что неожиданные зовы в ночи потрясали самых хладнокровных именно своей неожиданностью, так что они себя выдавали с головой и отзывались: «А мы ничего, мы гуляем около поля!»

С исходом солнечных праздников и летнего цветенья землю не оставляли дожди. Она обуглилась и потяжелела, будто залитый пожар. Птицы в такую погоду страшились летать и расхаживали по сырой земле с опущенными головами. А между дождями они разлетались по теплым краям, тяжело взмахивая сырыми, будто из железа, крыльями.

Тяжесть сдавила и Хабарова. Когда полыхало солнце, он радовался, думая, что картошка согревается его теплом. И когда поливали дожди, радовался, думая, что картошка вдоволь напьется воды. Однако не знал капитан, когда ее выкапывать, будто это и должно было случиться в единственный день, как смерть или рожденье.

В ротной канцелярии электричество светило скупо, точно его разбавляли. Прохаживаясь по полу без страха перед Хабаровым, мыши, однако, что-то очень жалобно и боязливо пищали. Капитан в Бога никогда не верил, но встал вдруг на колени посреди канцелярии. Позвал его громко. И не молился, не бил поклонов, чего отродясь не умел, а, выпрямившись – как честный служака на смотру, – доложил для начала про то, что во всей великой стране имеется лишь гнилая картошка. И попросил, помолчав и переведя дыхание: «Если Вы на самом деле есть, тогда помогите, если так возможно, собрать моей роте побольше картошки. Я за это в Вас верить стану и отплачу жизнью, если потребуется».

Может, это мыши скреблись да шуршали, но капитану почудилось, что в пустую канцелярию потек шепот, такой тихий, что даже спохватывало дыхание от нечаянной жалости. Так жалко Хабарову было себя в светлой тишине, которая его вдруг окружила. Больше он уже ничего не слышал, точно оглох. А приметив в оконце колыхание зари, пошагал в казарму будить солдат.

Он будил поодиночке, уговаривая подняться: «Вставай, сынок, уж помоги в последний раз, а то больше никого у меня нет». Служивые через силу поднимались с коек.

Подступив к полю, рота дожидалась, чтобы рассеялся туман. Капитан оглядывал с тайной мукой картофельные гряды и такие же угрюмые землистые лики солдат. «А ну навались…» – взмахнул рукой, посылая их в предрассветную тишину по сумрачным рубежам поля.

Глубокий вдох лопат оживил недвижную грудь земли. Скрежет железный и звон окунуло в выстуженную тишину, и она расплескалась под их тяжестью, обдавая сердца людей жалостливой прохладой. Стоило ковырнуть гряды, как картошка так и поперла из них напролом. У солдат не хватало рук, чтобы отрывать ее и засыпать в мешки. Сраженный такой победой, капитан бродил ото всех в стороне. Солдаты уже волокли к казарме мешки с картошкой, будто своих убитых.

Потом мыли почерневшие руки под шум воды. Скидывали залепленные грязью робы, и всем выдали чистое исподнее. Босые, в сорочках да портках, сели за пустые дощатые столы, не чувствуя больше ни холода, ни голода, навроде истуканов. Пахнущую еще землей картошку приказали жарить, а по нехватке сковород варить в котлах, заправляя растопленным жиром. И потом, когда время уже близилось к ночи, начался тот ужин – и картошку, еще дымящуюся, проглатывали мглистыми гудящими ртами.

Запечатывая прожитый день, капитан был обязан звонить в полк, отчитываясь привычной короткой сводкой. Принимали сводку офицеры, дежурные по полку, сами редко чего сообщавшие, разве если знакомые. Связь походила на то же снабжение: сначала звонишь в полк, выпрашиваешь переговоры, а потом уже снабжают по своему усмотрению.

Черный, тяжелый, с трубкой, сплющенной двумя увесистыми кулаками, телефон имел строгое должностное выражение. Перегуд, которого пьянство сделало человеком суеверным, всерьез считал, что по этому телефону подслушивают все разговоры, происходящие в канцелярии, и поэтому здесь почти не матерился. Капитан Хабаров иногда и сам мучился, глядя на телефон, хоть это переговорное устройство выглядело как мертвое.

Время для обязательного звонка давно истекло. Удивительно было думать, что в полку могли бы дать Карабасу вольную. Хабаров и хотел бы все скрыть. Картошка, выращенная из пайковой, привозной, была все же подотчетной, казенной. И легко было прятать ее в земле, а нынче-то стало не по себе. Запутался он безнадежно, изнемог – и вдруг телефон сам загрохотал из канцелярии, выдавливая пузыри звонов.

Звонок не утихал, пузырился, наполняя капитана какой-то такой же пузырчатой дрожью. Когда – не в силах вытерпеть эту пытку – он сорвал трубку с рычажков, то услышал бабий галдеж телефонистки: «Шестая, шестая, лично товарища Хабарова!.. Хабаров? Ждите, соединяю, с вами будут говорить».

Что-то затрещало, врывались и чужие голоса, но скоро глухая сильная тишина потекла по проводу. Не шевелясь, растерянный, капитан прождал с полчаса. Было так, что он пробовал дуть в оглохшую трубку и постучал, не сломалось ли, но его одернули издалека: «Не дуйте, товарищ Хабаров, вы что, не понимаете, с кем будете разговаривать, можете и подождать!»

Дело принимало оборот странный, если не сказать таинственный: капитан вдруг сообразил, что, по правде, ничего не понимает – происходило то, чего никогда не бывало. Потом издалека сообщили: «Он еще занят, ждите».

Капитана охватило зябкое чувство, как если бы выставили на чье-то обозрение голышом. И потом тишина расступилась и его потряс свыше могучий голос: «Хабаров?!» – «Так точно, капитан Хабаров». – «А я знаю, что ты капитан. Ну чего, все спишь?!» – «Никак нет, служу». – «Видали, служит он! А что там у тебя за картошка, твою мать?!» Не помня себя капитан выпалил: «Докладываю! Картошка! Вся она целая как есть!» – «Ишь, целая! А откуда она без приказа! Ты что творишь? Ты кто, командир полка?» – «Так точно… Никак нет… Не решался доложить… Докладываю…» – рассыпался капитан. Голос снизошел: «Врешь. Я вашего брата знаю: если не вор, то дурак. Картошка это чья теперь? А? Сколько ее теперь? Ты чего удумал? Отвечай!» – «Людей накормить». – «Это что? Это как?!» – «Солдаты на одной крупе, в подвозах гнилье. А на деньги нечего купить, ведь не доезжает он до нас, военторг! Вроде мы и не живые тут, что ли?» – cорвался Хабаров. «А командиру полка ты докладывал?» – «Никак нет». – «Вот-вот! Такое безобразие, а они терпят, молчат. Разве это полк, это ж говно! Ишь ты, голодом морят, да как же так! Это тогда дело мне ясное, молодец, капитан. Говоришь, картошка? Это тогда вовремя, поддерживаю». – «Так точно! Завести бы свое хозяйство! Земли у нас много. Можно и себе и другим подсобить. Все свое иметь можно: и мясо, и овощ». – «Это как, чтобы сами себя кормили? – растаял с пониманием голос. – Верное решение. Ну да, а то все им, понимаешь, в рот положи! Это я поддерживаю, поддерживаю… Земли у нас много, это ты верно мыслишь. Она у нас всюду, ну да, понимаешь, земля. Это ты с умом! Молодец!» – «Мне бы приказ кто-то дал! Приказ! Мне вот еще на пенсию – боюсь, не успею…» – вставил словцо Хабаров. И голос возмутился: «Еще чего – в расход такого мужика? Не дам! Как хочешь, а будешь служить до самой смерти. Будет тебе приказ! Все я выяснил про тебя. Жди. Я этот полк вверх дном переверну, они у меня забегают! Засранцы, понимаешь, говнюки!»

Трубка загудела, потом разлилась опять же сильная тишина. Ворвавшийся галдеж телефонистки спустил капитана с небес на землю: «Шестая, связи больше не будет, отсоединяю».

Хабаров долго держал в руках трубку, потом отпустил. Он и не замечал, что в канцелярию суются пугливые рожи, что дверь давно распахнута и у порога вслушивается, вглядывается в происходящее столпившаяся, как для показа, солдатня. «А вы с кем разговаривали?» Он тихо поворотился, с удивлением увидав людей, и у него само собой произнеслось: «С генералом…» Казалось, капитана удивляло то, что люди ему беззвучно поверили. Он-то хотел сказать: «наверное, с генералом»…. Но теперь и сам поверил, что говорил с генералом, с кем же еще. Солдатня смолкла, и его обожгли даже завистливые взгляды.

«Ну, сынки, теперь наедитесь. Будем сами себя кормить. Все у нас будет для жизни. Все! – проговорил с радостью Хабаров. – Вот только дождусь, когда приказ… Дождусь, теперь уж дождусь».

Никто, однако, не обрадовался, солдатня потихоньку начала разбредаться. А капитан остаток ночи нянчил картошку. Мешки сгрудили в дощатую будку, где зимой содержали собак. Все списанное имущество – сломанный черпак или измочаленные сапоги – сваливалось в будке и вырастало кучами. В будке имелись электрическая лампочка и крепкий навесной замок, что стоили всей рухляди, в ней хранимой.

Спотыкаясь, ушибая голову, капитан жалел, что нет для картошки хорошего склада. И сердился, давая себе зарок, что позвонит и доложит… Солдатня тащила картошку. Хабаров перетаскивал мешки, чтобы они образовали ровный ряд, поправляя даже те, что стояли уже на местах, будто боялся оказаться без своего дела. Потом, когда остался в сараюшке один, высыпал картошку из нескольких мешков в кучу и для порядка начал ее сортировать на крупную и мелкую: для еды оставлял которая помельче, а на будущее откладывал самые здоровенные увесистые клубни, уже мечтая вырастить такие же.

Скоро Хабаров умаялся и заставлял себя перебирать картошку с усердием, хотя она валилась из рук и подслепшие глаза его слабо отличали большое от мелкого, скатываясь в дремоту. Когда же он слег на койку, чужое тело отнялось и уснуло, а голова, однако, все еще размышляла беспокойно о подсобном хозяйстве.