Текст книги "Казенная сказка"

Глава третья
ТОВАРИЩ СКРИПИЦЫН

Скучным, будто бы отраженным в дождевой луже утром во двор казармы, ударив по створам дурных ворот, вкатился полковой грузовик – то ли рыкая, то ли рыгая, с пустым брезентовым брюхом, но отяжелевший от тряски по степному бездорожью… Во дворе потягивал сопливую папироску дневальный, татарчонок с отвислой губой, к которой она прилепилась, окуривая его немытое лицо белым дымком. Он привстал, искоса поглядывая на грузовик, глубже и чаще затягиваясь сдохшей папиросой. В сапогах на босу ногу, в исподнем белье, татарчонок хитровато приглядывался к приставшей у крыльца машине. Окружала этот въезд необычайная тишь. Лагерные овчарки смолчали, хотя обычно взрывали Карабас озверелым лаем, стоило им учуять чужих. Татарчонок так и глядел на него, будто на дым, и лишь поэтому не испугался, когда из дыма, то есть грузовика, вылезли вдруг люди.

Первым он углядел эдакого молодца из тех здоровых и крепких русских солдат, которые отдельно служат начальству. Следом за здоровяком вылез, однако, вовсе не офицер, а прапорщик в болотных погонах. Шинель не красила этого человека, а как раз обнаруживала всю его нескладность; она висела на сутулых плечах, и там, где должна была скрывать зад, зад обтягивался и неимоверно, горой, выпячивался, тогда как грудь и живот бултыхались. Человек был средненьким, полы его шинели чуть не волочились по земле, и татарчонок глупо заулыбался.

«Куда подевались люди?» – вскрикнул тревожно прапорщик. «А спят, – проговорил татарчонок, зябко потираясь на ветру. «А где капитан ваш, Хабаров где?!» – «Спит он. У нас все спят». – «А ты, ты… почему не отдаешь честь старшему по званию?» – «У нас никто не отдает, такая блатва». – «Что за галиматья… – пробурчал прапорщик. – Куда же этот старый болван позвонил…» Он глядел на татарчонка и с любопытством, и с брезгливостью, будто на пойманную вошь. Он устал, и слабый, сдавленный его голос почти уподобился доброму, хоть глядел приезжий и вокруг и на татарчонка вовсе без теплоты. Видно было, что в дороге он не один день, а дольше, – серое сукно шинели было изъедено дорожной пылью. Не выстояв на месте, он пошел по пустому слякотному двору. Татарчонок, приклеившись, шлепал за ним по грязце. «Кто ты такой, чего к нам приехал? Будешь у нас?» Однако на расспросы прапорщик не отвечал, точно и не слышал, а сам допытывался: «Да что у вас происходит, в самом деле?» – «Не знаю, в натуре, – удивлялся татарчонок, – у нас ничего нету». – «Но почему все спят?» – «Не знаю, мене до фени все, хорошо одному». – «Есть еще в роте офицеры, кроме Хабарова?» – «Не знаю – кто есть, кто нет. В натуре, замполит был Величко, так его нет, он в зону сел. Перегуд есть, а он пьяный спит, не знаю где, может, есть, может, нет. А спит Хабаров, так его не будят, ему вчера, слышь, генерал звонил. Скоро, говорят, Хабаров уедет от нас, генерал забирает. А ты, что ли, новый наш командир?» Прапорщик смолчал, и татарчонок обиделся, уловив, что ему не поверили: «Да все слышали, гадом буду, сам генерал звонил!»

Прапорщик уже убедился, осматривая пустынный двор, что его и впрямь не ждали и никто не готовился его встречать. И, раздражаясь все больше, сорвался на молодце, топтавшемся еще у грузовика: «Санька, хватит столбом стоять!» Санька этот подскочил, вытянулся, отпугнув татарчонка. Прапорщик не подымал глаз, смотрел в землю, а дылда покорно ждал. «Знаешь, Колодин, я пойду, пройдусь. А ты не спускай глаз с того вон сарая, близко к нему никого не подпускай, это вещественное доказательство. И поставь роту на ноги к моему приходу, собери во дворе, построй, пускай ждут».

Солдат ничего не ответил, потому что, наверное, был обучен исполнять все молча, по первому слову своего начальника. Прапорщик обошел приметившийся ему дощатый сарай, а потом и казарму; двигался он вяло, заглядывал во все оконца. Когда же он скрылся за дальним углом, Колодин поворотился к татарчонку, а тот вдруг и сам полетел на него с наглецой: «Тебе чего, братан? Дай закурить!» Колодин с размаху ударил его кулаком и, когда татарчонок свалился, лапая руками разбитый рот, сказал с безразличием: «Вставай… Кто по роте дневалит? Слыхал – приказали подъем». А татарчонок катался по крыльцу, завывая: «Козел, чего сделал, зуб вышиб, уй!» Колодин сгреб его и сильно тряхнул: «Кто дневалит, тебе говорят?» В сердцах он еще замахнулся, и татарчонок пуще захлюпал, разинув на погодка удивленные, испуганные глазищи. «Поди рожу умой. И буди свою блатву, слыхал, что сказали. Пускай идут строиться во двор».

Спустя короткое время во дворе под присмотром Колодина уже толпилась растерянная солдатня. А на крыльце подле Колодина сидел умытый, застегнутый теперь на все пуговицы татарин, разжигая у роты и зависть, и глухую злость. Он важно курил папиросу, подаренную Колодиным, и важно через затяжку плевался, стараясь, чтобы попало в братву. Солдаты молча уворачивались, и лишь самые смелые издали покрывали его матерком. В роте и прежде сторонились татарина, побаиваясь его дури, а тут он вовсе перепугал всех, разбудив истошными воплями казарму и суя каждому потрогать выбитый зуб. «Во какая сила! Мене никто не мог зуб выбить, а он смог», – хвастал и сейчас татарчонок, выпрашивая у Колодина курево одну папиросу за другой. А заполучив, ревностно отгонял тех, кто пытался за компанию разжиться табачком у заезжего братка. Татарин надувался и шипел: «Халява, мене он зуб выбил, а тебе что?» – «А я и не дам», – отзывался Колодин. «Верно, Саша, им не давай, я возьму. Знаешь, как мне больно было? Во, гляди, теперь дырка будет всю жизнь».

Вспоминая о дырке, он затихал, не иначе как втихую ковырялся в ней языком, а на глаза его опять сами собой лезли слезы. Было ему и обидно, и больно. Татарчонок никак не мог смириться, что зуба больше нет. Он вытаскивал желтый прокуренный камешек из кармана и опять пробовал влепить его в жгучую дыру.

Возвращения прапорщика никто не заметил, он появился так же бесшумно: вышел с обратной стороны, сделав круг по степи. Толпа в замешательстве пошатнулась, люди вертели головами, оглядывались, думая, что попали в засаду.

«Братцы! – вскрикнул тут один, – это же Скрипицын, он дознавателем в полку, его в полку все знают, он и меня укатал». Колодин мигом поднялся, встречая начальника. А татарчонок опять нагнал страху, подскочив, козырнув, так что солдатня затаила дыханье, хотя чести дознавателю все же не отдали. «Товарищ Скрипицын! – отличился краснорожий. – Приходько я, помните, еще допрашивали меня, я склад ковырнул?» – «Нет, не помню…» – «Да как же, так допрашивали – и не помните! В прошлом годе случилось, вы ж меня и укатали сюда, я склад ковырнул, Приходько я…» Скрипицын молчал и только зло чиркал глазами.

«Капитан ихний спит, – доложил торопливо Колодин. – Сам не просыпается, а будить я не сказал без вас». «Хорошо, – отрезал тот. – Я портфель оставил в кузове, принеси».

Портфель, который вынес начальнику Санька, был из рода обыкновенных, делающих и человека существом невзрачным, унылым. Обтертый будто наждаком, давно потерявший крепкую форму, этот портфель служил явно сверх положенного срока, что придавало ему зловещий вид. Он походил на короб, и казалось, что приспособлен был уже для переноски тяжестей, а не бумаг. Стоя с ним, возвышаясь на крыльце, и сам Скрипицын вмиг обрел новый вид. Нечто тяжелое, вместительное явилось и в его сутулой фигуре, и в руках, похожих на весла. Он и теперь почти не глядел прямо в людей, а как бы водил по сторонам поникшей головой и немигающим, бездвижным взглядом; но, взглянув вдруг прямо, заставал совершенно врасплох, и вот уже с любопытством, с брезгливостью изучает, ничего не стыдясь. Эдакий глупый, но и страшный взгляд. С этим портфелем Скрипицын вдруг сделался похожим и на фельдшера, какие они бывают в безвестных армейских госпиталях, устроенных навроде сушилок или бараков, которые если лечат, то калечат. А если ходят с портфелем, то в портфеле не иначе как набор пилок и молотков – инструмент.

«Проследи, чтобы не разбежались, а то могут понадобиться, – сказал он Саньке, – и чтобы не подходили к сараю, оно верней».

Поворотившись так тяжело, точно бы кувыркнулся, Скрипицын шагнул в казарму и пропал в ее глуши, не спросив, куда по коридору направиться, как свой человек, который и сам знает все внутри.

За дверью ротной канцелярии было тихо, тише, чем дышал Скрипицын. Удостоверившись, что капитан впрямь спит, Скрипицын громко постучал, именно будя его, без перерыва.

Нет ничего странного, что он будил стуком спящего человека, но выглядело действие Скрипицына так, будто он вламывается в канцелярию. Должно быть, разбудив Хабарова, он сильно его перепугал, отчего капитан отворил дверь наспех и очутился полуголый на холоде, тогда как Скрипицын, стоя на пороге в шинели, не сразу и вошел. Потоптавшись, он выдержал для чего-то значительную паузу, а потом одним махом одолел порог и обратился к капитану уже посреди канцелярии: «А у вас холодно, печку бы завели, что ли, раз начали жить».

Подойдя к столу, будто обнаружив приготовленное для себя место, Скрипицын стал располагаться с той поспешностью, как если бы выкладывал все чужое; он установил портфель и уже расстегивал шинель, хоть сам указал на холод. Не оборачиваясь, занятый шинелью, он бурчал: «Я к вам прибыл по делу, вам должны были сообщить, можно сказать, поставить в известность, так вот я по этому делу прибыл, буду разбираться…» Спросонья прапорщик показался Хабарову светлым, отмытым, как бы эдаким чином, и капитан стоял завороженный его вялым жалующимся голосом, но вдруг вскрикнул, сообразив: «Так вы от товарища генерала!» Захлопывая дверь, подхватывая сапоги, он бросился к своим штанам с кителем. «Ну чудеса!» – кружился капитан, потрясая в радостном возбуждении всем собранным обмундированием. И когда заглянул в оконце, то попятился, точно его ослепило: «Что такое… Грузовик прислали?! Он обещал мне, обещал, говорит, все пришлю, разворачивайся!» Поначалу совершенно убитый услышанным, Скрипицын двинулся – он занял стул и проговорил: «Ну и что, как он, вот этот генерал?» – «Такой человек, такой человек! И расспросил, и вник… Сам далеко, а все знает, будто рядом стоит! Чудно… Другой и с потрохами съест, а этот верит на слово, хвалит…» Хабаров покрикивал, бегая по канцелярии, отчего она сделалась тесней. Однако Скрипицын сросся со стулом и задеревенел. «Значит, хвалил?» – вырвалось из него. Капитан замялся, поправляя кителек. «А разве картошка – это камень, похвалить нельзя, если вырастил?» – «Я в первый раз слышу, что вы здесь болтаете, – сказал, как отрубил, особист. – Скрипицын моя фамилия, я из особого отдела, хоть вам известно, все вы знаете, товарищ Хабаров, не прикидывайтесь дураком, хватит баснями-то меня кормить про генералов».

У капитана свесились руки. Он сел на заправленную койку, очутившись прямо против Скрипицына, который глядел на него, кисло морщась. «Если особый отдел… А разве вас не генерал прислал?» – «Ну хватит, Хабаров, это уже даже не смешно». – «Я в этом ничего не разбираю, какие в особом отделе веселости. Вы если приехали, то зачем?» – «Думал, вы с мыслями собрались, так сказать, осознали. Думал, быстро все решим. Но вижу, вы очень упрямый. Тогда начнем. Ознакомляйтесь, раз так, гражданин».

Скрипицын потянулся рукой за портфелем, заглянул в его глубь и, всунув затем руку чуть не по локоть, разворошил глухую утробу и вытащил наружу картонную папку – из тех, в которых заводятся «дела». Однако эта папка казалась тощей, как раз будто бы от безделья. Под картонкой ее сушились несколько бумаг, похожих на чьи-то содранные шкурки. Отцепив их и строго протянув капитану, Скрипицын оставил папку и вовсе голой. «Это для чего?» – «Почитайте, тогда узнаете». – «Да вы скажите, я и так пойму, не глухой…» – «Это что же – и читать разучились?» – усмехнулся тот. «Все смеетесь», – проговорил капитан и взял с огорчением все бумаги без разбору.

Хабаров читать не привык, понять бумагу было ему трудно, будто ищешь впотьмах. Он поэтому и при Скрипицыне взялся читать вслух. Скрипицын изводился, ему казалось, что читка устроена капитаном, чтобы поиздеваться. Однако читал капитан хмуро, для себя, позабыв о дознавателе, – читал доносы.

Местами он спотыкался и перечитывал все снова, тогда и высказывался с удивлением: «Вот бляди!»

Скрипицыну приходилось бездвижно слушать раздольную громкую речь капитана и видеть с оторопью, как этот капитан вовсе не пугается написанных слов, а приканчивает их, каждое – не спеша, с расстановкой. Когда бумаги были прочитаны, Хабаров разложил их молча на столе, но все же обсказал, увидев, что дознаватель ничего не понимает: «Это Синебрюхов писал, начальник лагерный. А эту я и не знаю… От меня много солдат в Долинку побегло. Одни летом бегут, другие, может, весной с голодухи».

Вернувшись, то есть усевшись обратно на койку, Хабаров проговорил спокойно и внятно: «Вспомнил, был у меня начальничек ваш особый, Смершевич, тоже бумажки совал, мужик нахрапистый». Хабаров не знал, о чем еще говорить с особистом, но стеснялся его с ходу выпроваживать, если уж тот приехал. «Никак память возвращается? – произнес Скрипицын, желая, чтобы и капитан думал так же. – А Смершевича больше нет, извиняюсь, сгорел». – «Выходит, не удержался, списали…» – проговорил нехотя Хабаров. «Да нет, он прямо и сгорел, в огне! Прошлой зимой – не отмечали? – имелся в полку пожар. Жизнь у вас как другая… Если печь заведете, то лучше поставить ее на железо. Получается, что искрит. А может, вы не узнали, кто я такой? Если вам про меня сообщали, то в особом отделе я главный, это после Смершевича». – «Прапорщик…» – разглядел Хабаров. «Старший прапорщик, – уточнил Скрипицын и взялся за папку. – Ну, раз вспомнили, начнем вести протокол, хватит, извиняюсь, воспоминаний».

Хабаров вдруг возмутился, даже не умея понять: «Откуда же протокол?! Синебрюхов вранье написал. А солдат у меня в Долинский лагерь много побегло. В Долинке и служба полегче, и кормежка жирней, потому ко мне самых отпетых и посылали, как в наказанье. А дай время – обратно побегут, потому стало у меня слаще. Сделают из Долинки штрафбат – и что, в Долинку помчишь, будешь ихнему совать протоколы?» Скрипицын откликнулся с вкрадчивостью, какую возможно было принять за доверие. Он задвинул и папку с ударением, заметным капитану. «Хорошо, с протоколом повременим, может, и без протокола обойдемся… Я ведь вас понимаю, товарищ Хабаров, можно сказать, разделяю… ну как вы полагаете, в чем вам видятся причины такого плачевного положения?» – «Я говорю: ты ищи тех, кто ворует!» – отрезал, не задумываясь, Хабаров. «Кто же возражает? – обходил капитана Скрипицын. – Мое дело виновного найти. Может, и командир полка виноват, мое дело правду установить». Капитан воодушевился: «Я и в глаза скажу, что все у нас прогнило». Скрипицын насторожился: «Ну, если у нас… Если прогнило… Понятно. Я-то вам верю. Ну вот и напишите, что творится в полку. Я бумагу куда надо отошлю, скоро будет проверка. Разберутся, где правда и кто виноват. А пока что прикрою вас, но и вы меня не подводите». – «Заявлю, напишу, а засудят невиновного человека, – усомнился Хабаров. – А в полку хороши! Месяцами ждешь подвозов, а особисты даром на грузовиках гоняют».

Не сказать, что в точности переживал капитан, но ему было даже жаль этого подневольного человека. Однако тягостно Хабарову стало находиться в своей канцелярии, ставшей комнатой для допроса. Тяготили его голые масляные стены, койка, похожая на скамью. И стол, за которым уселся дознаватель. Пронял капитана и холодок, эдакий карцерный. Скрипицын побледнел: «Если так, тогда продолжим допрос». – «Ну что за порода! Лазите повсюду, вынюхиваете, тошно с вас. Картошку собрали, дожили. Ничего я больше не скажу». – «Большого о себе мнения, если думаете, что я вынюхиваю вокруг вас. Я стою здесь на страже государственных интересов. А заявление это вам нужно. Ведь иначе я всю вашу картошку обязан буду изъять, следствие-то запущено, не остановишь. Отвезу в полк, сдам на хранение, а картошка сгниет, пока будут выяснять, откуда она тут взялась. Спишут на свинарню. Понимаете, куда ваш труд пойдет, это если соблюдать все правила? Всегда найдется, с кого спросить, потому и лучше будет, если поладим».

И тут произошло то, чего Скрипицын вовсе не ожидал: осерчав, да так сильно, капитан резво прыгнул к столу и со всего размаху смел со стола застелившие его доносы. Если бы Скрипицын не вцепился в протокол, то и картонная папка полетела бы на пол. «Ну кто ты есть в моей канцелярии?! – взревел Хабаров. – Ты подлец, а я тут живу годами! Я жил ради этого дня, мне и сдохнуть не страшно. И неужто ты думаешь, что отнимешь мне радость одной бумажкой? Что я всей жизнью вымучил, ты думаешь отнять в один день, чтобы сожрали свиньи?!»

Скрипицына заворожило, как просто и легко капитан скинул на пол бумаги, что еще легче могли бы его погубить, пущенные в ход.

Могло показаться поэтому, что капитану было известно даже нечто посильнее этих бумаг.

Присев, особист принялся пугливо собирать с пола свои документы. «Гляди как стараешься!» – накрикивал в ознобе капитан. Скрипицын запрятал все обратно в портфель и проговорил каким-то просящим голосом: «Значит, от дачи показаний отказываетесь?» – «Меня не прожуешь, подавишься. Это ж надо, сколько сразу ртов, подавай всем картошку! И ты любишь, вижу, любишь… Небось чтоб на сале жаренная? На сале, я тебя спрашиваю?!» Хабаров напирал на сало, завидев с радостью, что вздрогнувший особист попятился от него к двери, схватил в охапку портфель, шинель – и так выскочил, будто встретил что-то ужасное.

Капитан, утихая, с досадой вздохнул: «Охота, честное слово, рыскать, пыль выколачивать…» Неожиданное бегство этого человека Хабарова и утихомирило, и родило какое-то сожаление.

«А кто виноват?» – огорчился капитан.

Услышав со двора шум, он поспешил заглянуть в оконце, думая, что уезжает из его роты полковой грузовик.

Во дворе особист кричал на столпившихся солдат. Кто-то из них, приметив, что капитан все наблюдает, взмахнул руками навроде утопающего. Не помня себя, Хабаров выбежал во двор.

Особист отвернулся. Возле него, нахмурившись, застыл его верный служка, готовый бросится на всех. Солдатня, осмелев и окружив чужаков, заголосила: «Товарищ капитан, он картошку грузить приказывает!», «Пускай проваливают!», «Нам Хабаров командир!»

«Не подымать паники, ребята!» – с трудом перекрикнул капитан своих, и толпа затихла. «Ты это? Слышь, уезжай по-хорошему», – повернулся он к особисту. «У меня приказ Победова доставить картошку в полк». – «Врешь! Командиром полка прикрываешься?» – «Капитан Хабаров, вы осознаете, что я из особого отдела?» – «А ты осознаешь, товарищ Скрипицын, что ты врешь? Ребята, не слушайте этого гада!» – «Да вы понимаете, куда он вас тянет?! – вскричал Скрипицын, обращаясь к людям. – Нет никакого генерала… Это командир полка Победов дураку этому звонил, который завтра же под арестом будет!»

В особиста полетели ошметья грязи, камни, но Скрипицын не поберегся, не спрятался, хоть успел приметить и того ловкого солдата, который мстительно целил ему в голову, а потом, казалось, сгорел без дыма, когда камень сбил с головы прапорщика фуражку. «Не блатовать! Кто швырял, отставить, мать вашу, он же этого и дожидается!» – затрепетал капитан, загораживая собой Скрипицына. «Поехать бы, буза начинается…» – зашептал Санька, но начальник оттолкнул его со злостью. «Скоты! Скоты!» – орал Скрипицын, вырываясь вперед, и солдаты отбежали. «Наш командир – Хабаров, пускай он прикажет, тогда станем грузить!» – кричали они особисту, рассыпаясь по двору, так что Хабаров со Скрипицыным остались одни в слякотном холодном круге.

Они стояли друг против друга – такие непохожие, чужие, что и не смогли бы разойтись. «Колодин, – рявкнул особист, – тебе ясен приказ? Начинай, ничего не бойся». Колодин твердо зашагал к будке. Оторопевшая солдатня ждала, не приближалась. Когда он выволок из будки первый мешок, Хабаров упирался в землю и кричал навзрыд: «Ребята, это ж наше!» Однако люди молчали и чего-то дожидались в отдалении, побаиваясь уже особиста.

Капитан споткнулся. И повалился, выбившись из сил. Он встал на колени и завыл, глядя безумно на Скрипицына: «Я тебя сам возьму под арест, я… я тебя расстреляю!» Скачущими руками он выхватил пистолет и, расшатываясь, качаясь, пугал им людей. Но Скрипицын стоял на месте – он никак не мог поверить, что у Хабарова хватит духу выстрелить. И тут на капитана неуклюже прыгнул Санька, падая всей тушей на пистолет. Ахнул бестолковый выстрел, небо зашумело, и дрогнула его грязная синева. Целый и невредимый, Санька заорал, обмякнув от запоздалого страха: «Я держу его, попался!»

Как приказал Скрипицын, скрученного капитана заперли в оружейной комнате, обитой кровельным железом, без окон, с решеткой вместо дверей. Он еще бился и кричал: «Ребята, сынки, держи его, хватай!» Когда Хабарова уволокли в оружейку, особист уткнулся взглядом в его пистолет, что валялся теперь как бесхозный на земле: подобрал и спрятал в своем портфеле.

Солдаты, что поумней, украдкой разбегались со двора, чтобы их не принудили к работе. А тех, кто застрял из любопытства, Скрипицын выловил и отдал под команду Саньке, чтобы перетаскивали картошку в грузовик. Недовольные, они швыряли мешки в кузов почти со злостью, так что погрузка шла без сбоев и очень даже резво.

Как обнаружилось, зэки давно обозревали происходящее в казарменном дворе, рассевшись тесными рядами на крышах бараков. Вдруг они принялись крыть навьюченных мешками солдат дружным неумолчным свистом.

Там, на крышах лагерных бараков, начались скоро уже опасные волнения. Одну из крыш подожгли. Она горела. С вышек громыхнули выстрелы. Зэки нехотя отступили, спустились в зону. Сухими деревцами на крышах бараков осталось только лагерное пацанье – они не ведали страха, потому что все кругом себя как будто отродясь ненавидели. Задираясь и зная, что автоматчики не посмеют стрелять, мальчишки закидывали черепицей отступивших от бараков солдат. Когда Колодин уже задраивал борт грузовика, на крыши взобрались надзиратели. Они избивали пацанов арматурой, длинными железными прутьями, гонялись за ними, хватали – а последних раскачивали за руки да за ноги и кидали с крыш.

Двор обезлюдел. Из караула прибежал единственный в роте прапорщик, которого Скрипицын приказал все же разыскать. Ему особист вручил роту и приказал, чтобы капитана Хабарова не развязывали, не выпускали. Пообещал также, что завтра же прибудет за арестованным конвой. В ответ на все распоряжения особиста богатырского вида прапорщик молчал, хотя рожа его выражала несогласие. Он покачивал и мотал головой, но рта не раскрывал, боясь, что и его арестуют, если он дыхнет перегаром. Горестная и пропитая рожа его вконец опротивела Скрипицыну, так что, махнув на полуслове рукой, он одиноко зашагал к грузовику.

Стоило грузовику завестись и тронуться, зафырчав мотором – поднялся лай, будто проснулись все овчарки Карабаса и даже степь, обретая голос, вдруг раскатисто и глухо залаяла.

Грузовик отъехал далеко от лагерного поселка, маяча дальним светом фар один во всей смеркавшейся степи. Ближе к декабрю небо точно издыхает и с него сваливаются потоки окоченевшего дождя, часто смешанного со снегом. Ветры разгоняют холодный воздух, обтачивая его так, что режут порывами все живое, даже травы. Земля простывает. Степная дорожка хлюпает грязной соплецой, размазанная на перепутьях и крутых поворотах.

Скрючившись в шинели, Скрипицын то открывал, то закрывал глаза, и Санька никак не понимал, дремлет начальник или беспокоится. Они катили по ровной полосице, простеганной грязью. Вдруг подвернулась колдобина. Грузовик сильно тряхнуло. Скрипицын застонал. Санька тут же сбавил скорость. «Гони!» – приказал вдруг начальник. «Здесь нельзя, таскать начнет по грязи, опрокинемся…» – «Гони, гони!» – скривился тот, не разобрав слов. «Можете наказывать, но я за вас отвечаю». – «Да заткнись ты! – вскрикнул Скрипицын. – Слушай меня: съезжай с дороги, гони прямо в степь, гони!»

Скрипицын задыхался, сухие глаза его поблескивали, будто собачьи. Он барахтался в тесной грохочущей кабине, будто намеревался выпрямиться в ней. Грузовик съехал в степь, по которой помчался уже неведомо куда. Колотился на ухабах. Шарахался из стороны в сторону. Потом раздался скрежет, их сбросило с мест – а грузовик, чуть не опрокинувшись, врылся в землю и заглох. Опомнился Санька с кислым привкусом крови во рту и реберной заунывной болью. Он замычал, сплевывая под себя. Скрипицын пугливо глядел на своего окровавленного служку.

«У меня грудь болит, – пожаловался тот, и особист отвернулся от него. – А вы целый?» – промямлил Колодин, но ничего не услыхал в ответ. Он тихонько выплюнул оставшуюся кровь, утерся и попробовал дрожащей рукой завести мотор. Грузовик дернулся и забуксовал. «Что, крепко засели?» – спросил вдруг Скрипицын. «Выберемся, поедем…» – «Никуда мы не поедем, вылезай, – проговорил он в ясной памяти. – Будешь картошку из кузова выбрасывать, в этой луже утопим». – «Зачем это? А приказ, сами говорили, что Победов в полк ее забрать приказал». – «Я сам себе Победов… Что ты знаешь про мою жизнь, дурак?.. Это я, я всеми командую». – «То говорите – брать картошку, что есть приказ. То говорите, что нет приказа, выбрасывай. А я, может, тоже человек. Зачем так делать?» И тогда Скрипицын выпалил, утратив терпенье: «Ты потому человек, что я тебя спас. Или забыл? Спас, не побрезговал. Что скажу, должен делать, как я сказал!»

Санька глухо подчинился этой команде и полез в кузов.

Скрипицын вылез следом и посторонился, встав столбом на пяди пустой степной земли. Он стоял с непокрытой головой, как будто шевелящейся на степном ветру, глядя со стороны в грязь, в которую сыпалась картошка – и оживала на его глазах; похрипывала в мешках, когда их ворочал и кидал с борта двужильный Санька; гудела, падая градом; бубнила из грязи.

Потом ее выросла гора. «Вот и все, вот и сгнила…» – бурчал себе под нос Скрипицын.

Когда все было кончено, грузовик завелся и отъехал, но, вместо того чтобы еще злей рвануться вперед, тяжело попер задом на картофельную кучу, ровняя, а потом и раздавливая колесами, пока на том месте не замесилась сырая каша.