Текст книги "Тринадцать подвигов Шишкина"

– Оно-но как! – Бабуля стиснула грабли в сухоньких кулачках и, щуря глазки, обсмотрела учителя с головы до ног. Осмотром, как показалось ему, осталась недовольна.

– И какого лешего тебе у имя понадобилося?

– Да, это вам неинтересно, – отмахнулся, улыбаясь, Шишкин. – Так, где они проживают?

– Нам всё интересно! – веско заявила старушка и, перехватив грабли поудобнее, придвинулась к заборчику. – По Катькину душу заявился, али как?

– Так и есть! – Ситуация Шишкина забавляла.

– Оно-но как! – уже не так грозно сказала «грабительница», положительно реагируя на улыбку молодого учителя. – Но ежели так, то чеши, милок, вона туда, до заулка. – Бабка ткнула черенком граблей влево. – А тама, в заулочном тупичке, и будет ихний дом.

– Большое спасибо! – снова улыбнулся Шишкин и зашагал в нужном направлении. Краем глаза засёк, как бабка повисла на заборчике, уставившись ему вслед. Спустя пару минут он уже стучался в серую калитку. Стукнула дверь, и кто-то невидимый грубо проорал:

– Отпёрто! Заходи!

Голос женский, низкий, сердитый. М-да-с… Неприветливый что-то алейский народец, подумал Шишкин и толкнул калитку.

На крыльце, подбоченясь, стояла женщина лет сорока. Плотная, чернявая, с тяжёлым демоническим взглядом из-под низкого лба. Не уродина, но лицо недоброе, со зловещинкой какой-то.

– Доброе утро! – вежливо кивнул Шишкин, непроизвольно поёжившись.

– Ага, доброе! – зло ответствовала женщина. – Чего надо?

– Либятовы здесь проживают?

– И что? Ну, я Либятова.

– Вы, наверное, мама Кати?

– Ага… Явился! Ну, проходи, гость дорогой! – Либятова ненавидяще глянула на Шишкина и по-мужичьи широко шагнула в сени.

Недоумевая, даже с опаской, он двинулся следом. Из сеней через распахнутую дверь вошли на кухню. Прямо напротив двери стоял круглый стол, покрытый вышорканной клеёнкой. На столе громоздилась вымытая посуда, а за столом, лицом к дверям, сидела девчонка и перетирала полотенцем тарелки. Шишкин её сразу узнал. Оригинал совпал с фотографией в личном деле стопроцентно, только был цветным, хотя это мало что меняло.

– Здравствуй, Катя!

Девчонка в молчаливом испуге уставилась на вошедшего.

– Ага! Значит, «здравствуй, Катя»? – повторила Либятова-старшая и, снова подперев руками крутые бёдра, обернулась к дочери: – Он? Я кого спрашиваю? Он?!

Девчонка отрицательно мотнула головой и, опустив лицо, заплакала.

«Опадали с дуба листья ясеня. Ничего себе, ничего себе…» – не к месту мелькнуло у Шишкина в голове. Куда попал?.. Что-то, видимо, случилось…

– Та-ак… – протянула Либятова-старшая, повернулась всем корпусом к Шишкину и грубо спросила: – И кто ты таков? Тоже дембéль-кобель?

От родительницы Катерины веяло грозовой силой: зашибить для такой – раз плюнуть…

– Я – классный руководитель девятого класса. Кати нет в школе, и мне поручили… – буквально проблеял Шишкин, сам тому удивившись.

– Ага! Заботливый? Тут один, ага, тоже позаботился! Катька! Встань!! – скомандовала дурным ором Либятова-старшая. – Встань, я кому сказала!!!

Девчонка медленно поднялась.

– Ещё вопросы будут?! – прокричала Шишкину в лицо родительница.

Какие вопросы!.. Катькин живот красноречиво разъяснял ситуацию и отношение к её возникновению упомянутого матерью неизвестного «дембеля».

– Извините, – пролепетал Шишкин. Помедлив минуту, робко предложил: – Тогда, может, Катю на домашнее обучение оформить…

– Хватит и восьмилетки! На мамку теперя пусть учится! А ты, сердобольный, вали отседова! Вали, кому сказала!

– Извините… – Шишкин отступил в сени.

– Во-во! – ведьмой захохотала вдогонку будущая бабушка. – Кончил в тело и гуляй смело! Дорогу они тут строят! Дембеля сраные! И ты недалеко ушёл, ишь бакенбарды развел! Аристократия херова! Классный руко-водитель! Знаем, где вы ручонками своими пакостными водите! Кастрировать вас всех надо!.. Давить пакостников! Твари!.. – Дальше полился такой мат, какой Шишкин и не слышал-то никогда – кладезь для лингвистов! Вспомнилось, как в институте, когда на занятиях обсуждались генезис и тенденции ненормативной лексики, прозвучало такое наблюдение: женский мат куда круче мужского, изощрённее. Тогда это всем показалось абсурдом, отрыжкой многовековой половой дискриминации. А вот сейчас Шишкин так не думал.

Громко переводя дух, он быстрым шагом покинул кошмарное место и поспешил к черёмухе-великанше.

– Чево-то быстро ты, милок, ослободился!.. – Старая «грабительница» так и висела на заборчике. – Прогнали?

– Прогнали, – вздохнул Шишкин.

– Оне такие… Либядиха воопче людев не перевариват. Сам-то супруженик ейный от неё сбёг! Да… Сиганул, тока лапсердак-то и завернулся! Это, почитай, ишшо третьего года было… А Либядиха в позапрошлом годе и вовсе себя вдовой объявила! О как! А можа и прибила благоверного!.. – округлив глаза, громко прошептала бабка. – Спомала где-нибудь и порешила!.. Она чо угодно могёт… Собак из ружжа стреляла!.. Вот так спомала, порешила и закопала супружника! В огороде!!

Словоохотливая старушка оставила забор и грабли, шустро проковыляла к калитке. Вышла наружу и уселась на вкопанную в землю у покосившихся ворот табуретку.

– Оно-но как в жизни-то быват… От и Катька твоя от неё настрадалась, а теперича и вовсе… Катьку-то по-хорошему забрать бы отсель куды-нибудь, а? – Старушка просительно заглянула Шишкину-младшему в глаза. Помедлила и, оттянув уголок глаза сухоньким пальцем, пристально вгляделась в учителя. – А не тот ты, не тот… Тот светленький был, Катькин кавалер-то… Солдатик… Смешливый такой хлопчик, вертлявый… И вот тоже пропал… А как и его Либядиха… Ох, страсти господни!.. – Бабка опасливо посмотрела в сторону дома Либядовых и снова пристально уставилась на Шишкина. – А чего ты, мил человек, здесь ошивашься? Аль тож чего замыслил, с Либядихой на пару? – Бабка резво вскочила с табуретки, юркнула в калитку и громко щёлкнула щеколдой.

– Я – учитель из школы, – почему-то почувствовал потребность хоть как-то оправдаться Шишкин. И развеять сгущающуюся атмосферу – некий такой коктейль: «Леди Макбет Мценского уезда» и «Власть тьмы» в одном флаконе с Эдгаром По и Брэмом Стокером. Вот прямо за шиворот поползла вся эта коктейлещина! О-о-гром-ными мурашами! Старая «грабительница» с таким убеждением излагала жуткие версии, что Шишкин готов был всему этому поверить. Кабы не пообщался – и всего-то несколько минут! – с родительницей Катерины, то посмеялся бы над бабкиным бредом, но после состоявшейся встречи что-то не смеялось. А вот чтобы милиция в подпол к Либятовым заглянула или огород у этой Либядихи перекопала – такое желание росло. Детективов, что ли, в сам-деле, обчитался…

– Учитель, говоришь… Оно-но как… – протяжно и разочарованно сказала старушка. – Дык, отучилась девка. Вона, уже еле пузо таскат. Дитя бедное! Кабы ишшо не удавили, что кутёнка… Иль сама, а то и мамка-убивица подмогнёт… О-хо-хо-о…

Издали раздалось рычание автомобильного мотора, возникло и покатилось к раскидистой черёмухе облако пыли, из которого торчала голубая морда молоковоза. Завизжали тормоза.

– Сделал дело, Сергеич?! – прокричал, высовываясь из кабины, Кущин. – Давай, садись, молоко киснет!

– До свидания, извините, – сказал Шишкин калитке и с каким-то облегчением быстро влез в спасительную, как ему показалось, кабину молоковоза.

Обратную дорогу Кущин опять о чём-то балагурил, но Шишкин его не слышал. Охренел от верхалейских впечатлений. Кущин скоро понял, что учитель не в себе, и перестал донимать его болтовней. Вскорости прикатили в Кашулан, забрались на пригорок, к местной ферме.

Молодые, улыбчивые доярки принялись подтаскивать сорокалитровые фляги к машине, поднимать их наверх, где у горловины цистерны уже стоял, широко расставив ноги, Кущин – перехватывал фляги, опрокидывал их в цистерну, опускал пустую тару обратно в девичьи руки. Шишкин, глубоко вздохнув, покинул кабину и принялся помогать девушкам вздымать увесистые фляги. Не столько от неловкости отсиживаться в кабине, видя всю эту тяжёлую атлетику, сколько из желания избавиться от верхалейского кошмара.

Доярочки помощь Шишкина восприняли по-своему.

– Петрович, давно бы так! Подвози мужичков на поживу!

– Петрович! Женишка на смотрины привёз?!

– А женишок грустный какой! Оставайся, развеселим!

– Подоим в восемь рук!

Кущин осуждающе качал головой с высоты молоковозной цистерны.

– У, шалавы! Чё другое на уме есть?

– Есть, Петрович, есть! Попроси тока – враз сладку жемульку выдам!

– Слышь, кавалер! Пойдём, коровьи сиськи покажу, даже потрогашь!

Кущин с неловкой улыбкой крикнул Александру сверху:

– Ты, Сергеич, их не наповаживай! У них здоровья – не нам тягаться. Вон, как трактора, прут!

– Да мы и в остальном заводные!

– Не мешай, Петрович! Хучь подле твоего молоковоза с парнишкой потрёмся! Да и ему гагатки понюхать – скусно!

– С нетерпеньем в гости ждём! А уж мы не подведём! И напоим, и накормим, и в кроватку укладём!.. – звонко пропела одна из доярок.

– А у нас-то в Кашулане, ох и жаркие есть бани! – тут же подхватила другая. Остальные поддержали певуний дружным смехом.

Шишкин отмалчивался. После алейского рандеву отпускало медленно. Но задорные доярки не отставали.

Две довольно пышненькие молодухи переглянулись и неожиданно стиснули учителя с обоих боков. Да так стиснули, что он через их телогрейки и собственную куртку ощутил жар и мощь женской плоти. Оглушительно хохоча, шутницы тут же впечатали Шишкину в щёки по смачному поцелую.

– Слышь, кавалер, ты и завтра приезжай – по грибы пойдём, во-он к тому зароду! Сроду нету там народу! Там одни лисички – сладкие сестрички! Там одни обабки – сладенькие бабки! Там одни груздищи – сладкие пи…

– Да вы чё тут совсем посдуревали! – уже дурным голосом заорал Кущин. – Развратницы хреновы!

– Ой-ой-ой! Чья бы корова мычала! – хором закричали на него доярки.

– Да отстанете вы от нашего учителя! – спрыгнул наземь багровый Кущин. Чувствовалось, что ему крайне неудобно перед Александром – как родителю двух отпрысков, с которыми он учителю в дороге так старательно наказывал поступать по всей строгости педагогических законов.

Никак доселе не проявившая озорного таланта стройная беленькая девчушка кинулась в пристройку к коровнику. Через мгновение вынырнула оттуда с трёхлитровой банкой молока и вручила её Шишкину-младшему.

– Кушайте на здоровье!

– Спасибо, – Шишкин принял обеими руками банку, как-то неловко наклонил голову, невольно изображая неуклюжий полупоклон.

А белянка, зардевшись маковым цветом и широко распахнув бездонные синие очи, вдруг с какой-то отчаянной решимостью освободившимися руками притянула к себе голову Шишкина и обволокла его губы таким жарким, пахнувшим молоком поцелуем, что ошалевший Александр едва не выронил банку.

– Тебя Сашей зовут? – шепнула Шишкину синеглазка.

С трудом переводя дух, он только кивнул.

– А меня Таней. Таня Михайлова… Приезжай в гости, учитель Саша. Приезжай… – И всё это быстрым-быстрым шёпотом, ещё пуще заливаясь румянцем. – Ты не думай… я не такая… Очень ты мне понравился…

– Ну ты, Таньча, хучь нам чего оставь! Обглодала парня напрочь! – продолжали хохотать молодухи – Он и так-то – одне бакенбарды да усы!

– Ка-ан-чай балаган! Марш фляги мыть! – Из коровника вышла женщина лет сорока – сорока пяти, среднего роста. Телогрейка чёрная, серый платок, тёмная юбка, кирзачи, плотно обхватившие полные икры.

– Доброго здоровьичка, Авдотья Павловна! – Кущин разве что на колени не упал.

– И вам не хворать, Пётр Петрович! Дома-то как?

– Всё ладом, Авдотья Павловна!

– А это с тобой помощник?

– Это, Авдотья Павловна, наш учитель. В Верх-Алей по школьным делам ездил. Александр Сергеич Шишкин.

– Очень приятно, – протянула руку женщина. Лёгкая улыбка прямо-таки высветила на её широкоскулом лице какую-то необъяснимую добрую притягательность.

Шишкин, неловко перехватив левой рукой банку, осторожно пожал женскую ладошку, шершавую, в бугорках мозолей.

– Это, Сергеич, Авдотья Павловна – бригадирша всех этих хохотушек. Ну так мы поедем, Авдотья Павловна?

Кущин воспросил это так, что ответь ему Авдотья Павловна: «Оставайтесь» – он бы и про молоко, и про всё остальное забыл.

– С богом, Пётр Петрович! С богом!

Кущин полез в кабину, толкнул изнутри дверцу и для Александра.

– Давай, Сергеич, а то молоко – груз нежный.

– До свидания, – выдавил донельзя смущённый из-за зажатой в руках банки Шишкин и забрался в кабину как-то совсем кособоко. А может, его смущение и не из-за банки возникло, а от лёгкого взмаха девичьей руки на прощанье?

Кущин стукнул по кругляшу клаксона, «газон» коротко вякнул и, огибая коровник, осторожно сполз с бугра на дорогу.

Набрав скорость, Кущин, наконец-то внёс Шишкину ясность в состоявшееся знакомство, прокричав:

– Авдотья Павловна – наша гордость. Герой Социалистического Труда! Да!.. И депутат ещё. Самого Верховного Совета РэСэФэСээР! Чуешь, Сергеич, какие у нас люди?!

– Чую! – прокричал в ответ Шишкин.

Его снова окатил горячий сладкий озноб от поцелуя Танечки-синеглазки и её шёпота. И вся верхалейская картинка поблекла.

– …А на этих свиристёлок, Сергеич, вниманья не обращай! Кашуланские – они завсегда самые дерзкие в округе. Но и самые приглядные! – Кущин бросил на Александра такой красноречивый взгляд, что Шишкина вновь бросило в жар: «Таня… Таня Михайлова…»

Кущин высадил Александра у его калитки и умчался.

Шишкин опять минут десять обхлопывался у крыльца от жирной пыли, поплескался рукомойником, отмывая лицо, уши и шею. Потом уселся за стол, налил кружку молока, выпил залпом, налил ещё и уставился в окно. С двояким чувством. Ситуация с Катей Либятовой и – противоположная – с Танечкой Михайловой, совершенно выбили его из колеи. Лишь через какое-то время Александр почувствовал, что озяб, растопил печку и печально оглядел четыре жалких полена на железном листе перед печкой. «Вот заодно и согреюсь», – безрадостно подумалось.

Надел старую куртку, специально припасённую для хозработ, выволок из кладовки колун и с отвращением предстал перед ворохом чурок во дворе.

– Тюк, тюк, тюк, бу-ух!

Вскоре озноб улетучился. Между лопаток струился пот. И струился куда обильнее, чем прибывала кучка поленьев. В голову же лезла всякая белиберда.

Ага, вот он заявляется в этот самый Кашулан и рыщет синеокую Танечку. Интересно, как бы это выглядело? Стоит посреди улицы и оглашает оную зазывными воплями? Или устраивает подворный обход? Точно – полный балаган!.. По закону бутерброда, первыми на этот «вечный зов» должны откликнуться его дражайшие подопечные. Сбегутся на потеху, ну а следом и мужички подтянутся. С кольями, например… А кто в девятом кашуланские? Поимённо, хоть пытай, Александр ещё никого не запомнил, но вроде бы три или четыре девчонки по списку из Кашулана. Михайлова… Интересно, а вот две тёзки-пятиклашки имеют к ней какое-то отношение?.. Нет, понятно, в дочки большеваты, да и чмаровские они, но, может, родня какая-то – в соседних деревнях-сёлах родственные связи всегда переплетаются…

– Тюк, тюк, тюк, тюк, бу-ух!

Нет, ты посмотри, какая гнусная чурка! Александр бросил колун, который, естественно, по-прежнему отдавал в руки «электричеством», и поплёлся в дом, проверить печку.

За чугунной дверцей весело плясал и гудел огонь, на кухне заметно потеплело. Подбросив пару поленьев в ненасытную печную утробу, Шишкин вернулся во двор, опять взялся за колун, отыскивая в куче чурку попроще.

– Тюк, тюк, бух! Тюк, тюк…

– Мля! О-ох!!

Колун вывернулся из рук и съездил по ноге. Хорошо, что вывернулся – приложился плашмя, а то бы было сейчас делов…

Продолжать трудотерапию расхотелось окончательно. Подхватив с пяток поленьев и, конечно, ненавистный колун, Шишкин поковылял в дом. Разулся, осмотрел ногу. Видимо, синяк будет изрядный. М-да-с…

Травматическое завершение хозяйственных работ как-то и вовсе затушевало все впечатления воскресного утра. Частично и минувшей субботы, из-за чего Шишкин и не выспался перед поездкой в Верх-Алей.

Кстати, вернувшись из поездки, он долго и внимательно разглядывал свою физиономию в зеркале. «Морда лица» не имела ничего общего с медальными профилями и шармом кинематографических любимцев женщин, всяких ален делонов и вячеславов тихоновых. И что же тогда субботняя незнакомка, и что же тогда кашуланская Танечка? Или такая на селе голодуха до мужского полу? Странное, но вообще-то… обнадёживающее явление! Последняя мысль рассмешила и вернула в привычно-оптимистичное расположение духа.

Вернула до той минуты, пока незадачливый Железный Дровосек не съездил себе по ноге колуном…

– Александр Сергеевич! Александр Серге-е-евич! – раздалось за кухонным окном.

«Тьфу ты чёрт!» – Шишкин подбросило на табуретке.

Но за окном широко улыбалась школьная повариха баба Женя.

Шишкин сунул копыта в тапочки и с радушной улыбкой прошкандыбал на крыльцо.

– Добрый день, баба Женя! Что-то случилось?

– Да нет, что вы! – На лице бабы Жени царило крайнее смущение. – Я тут вам молочка принесла и хлеба домашнего. Вчера напекли с Лизаветой… Дай, думаем, молодого учителя угостим.

Баба Женя смутилась ещё больше и протянула Шишкину корзинку, обвязанную чистой белой тряпочкой.

– Уж не обессудьте, молочко утрешнее… А хлеба небось вы такого в городе и не едали. Лизавета моя – большая мастерица хлеба выпекать… И ржаной на поду, и пашаничный, и всяку сдобу…

– И как вы, баба Женя, угадали? Люблю ржаной да с молоком! Вот спасибо!

– Но и славно. Кушайте на здоровье!

Баба Женя шустро подалась в калитку, а улыбающийся Шишкин-младший вернулся на кухню и торжественно водрузил корзинку на стол. Молочные запасы увеличились кратно! Нет, что ни говори, а всё-таки, видимо, велик пока авторитет сельского учителя!

Он развязал тряпицу и с удовольствием вздохнул хлебный аромат. Да уж, в городе такого не сыщешь! Предвкушая кайф желудка, Александр щедро отхватил ножом от ржаного кругляша духмяную краюху, осторожно, чтобы не сплеснуть, налил из молока в «сиротскую», как он называл, фаянсовую кружку. Объем стандартной кружки общеизвестен – 350 миллилитров. В «сиротскую» входило 800. Довольно хрюкнув, Шишкин вгрызся в краюху.

Лёгонький стук по стеклу раздался из «первой залы». Стучали в окно у калитки. Лихорадочно прожёвывая ржаной деликатес, Шишкин прошёл в комнату.

Под окном стояла баба Дуся, вторая повариха из школьной столовой. Готовки им обеим хватало, ведь кормить горячими завтраками требовалось не только школьные смены с понедельника по субботу, но и обеспечивать четырёхразовое питание ребятни в школьном интернате. Потому и держали двух поварих.

Левую руку бабы Дуси оттягивала явно увесистая авоська. Анекдот! Подозревая приятное, Шишкин-младший степенно вышел за калитку.

– Доброго здоровия, баб Дуся! А я думаю, кто стучит в окошко? Да вы проходите…

– Нет-нет! Что вы! Вы уж извините, Александр Сергеевич, собралась вот к сыну сходить, внучку попроведовать, да и про вас вспомнила. Бобылём живёте, уж простите грешную…

– Какие наши годы, баб Дуся!

– Это конешно, конешно… А мы тут гостинца тут вам с Алёнкой сготовили, чево уж вам в воскресенье самому кухарничать…

«Не без этого», – подумал Шишкин. Варить-парить желания он действительно не испытывал. В учебные дни Шишкин решил обедать в школьной столовой. Разрешение от директрисы получил, конечно, без проблем, а уж обе поварихи с первого дня буквально включились в социалистическое соревнование: кто вкуснее накормит молодого учителя.

Короче, с понедельника по субботу включительно обед Шишкину был обеспечен. За смешную денежку. Но в воскресенье – уж извольте сами.

Переться через полсела в столовку, которая в выходной работала «на отстань», – для проезжающих мимо села по трассе, – удовольствие ниже плинтуса. Да и как-то стыдно. Вроде ты бродяжка неприкаянный или уж совсем оголодал – ни корочки хлеба дома. А тут – холодильник ломится. Убывает из него, конечно, но не так уж и стремительно. Сварить пельмешек, нажарить на сковороде яичницы с колбасой или картошки – большой сноровки не надо. Но зачастую и этого делать не хочется. В одиночку чавкать скучно. Плюс лень на своей скрипочке пиликает.

В общем, утром и вечером Александру вполне хватало бутербродов с кофе или чаем, тем же пока обходился и в другое время, когда не торчал в школе. Шишкин-младший усмехнулся в адрес своего армавирского коллеги – молодец! Практичный! На яичках у этой, как её… бабы Моти. Ну, что ж, у каждого свои тараканы в голове.

Колхоз, конечно, для школы продуктов не жалел. Директорша-председательша в этом, безусловно, роль играла, но и без неё продснабжение школьного пищеблока вряд ли бы страдало. Школу в селе любили и относились к ней с повышенным пиететом. Единственный на четыре села храм полного среднего образования – это вам не хухры-мухры! И ребятня вся своя, а не городская разношёрстная орда…

– Вот вы, тоже, обеспокоились из-за чего! – вроде бы с лёгкой укоризной и хорошо выраженным сожалением за доставленные хлопоты проговорил Шишкин, мило улыбаясь бабе Дусе. Рдея от удовольствия, она протянула учителю авоську с закутанной в махровое полотенце кастрюлей.

– Котлеток вам с Алёнкой накрутили-нажарили. Сынок-то мой, Ванятка, давеча с мужиками коз лучил. Пробовали дикую козочку?

«Было дело», – чуть не брякнул Шишкин, вспомнив одну бурную ночь на практике в пионерлагере, когда в кустах, подальше от вверенных на попечение деток, самозабвенно целовался взасос с обворожительной медсестрой Фатимой, уроженкой Горного Бадахшана. Та ещё дикая козочка!.. Увы, но в дальнейшем песня как-то не сложилась… Не с той ли поры ему категорически разонравились брюнетки? А может, не категорически? А может, это была студенческая блажь, но теперь он ею переболел? Конечно, все это проверяется чисто эмпирически…

Отряхнув секундное забвение, Шишкин-младший принял с полупоклоном кастрюлю, клятвенно заверил бабу Дусю, что завтра ёмкость и полотенце вернёт в целости и сохранности, и помахал осчастливленной поварихе ещё раз, и ещё раз, и ещё, пока она семенила прочь, то и дело оборачиваясь.

…Поставив кастрюлю на стол, Шишкин медленно опустился на табуретку и задумался.

Размышления штандартенфюрера Макса фон Штирлица о том, кто же из нацистских бонз вступил в сепаратные переговоры с американцами, выглядели неуклюжим олигофреническим бредом на фоне напряжённых умственных усилий Александра. Фанат детективной литературы, он знал: такого совпадения, какое продемонстрировали обе поварихи, попросту не бывает.

Итак, просматриваются две версии. Первая – благотворительная. От широт бабжениной и бабдусиной душ. Вторая требует ответа на краеугольный вопрос юриспруденции, который римские юристы сформулировали ещё до нашей эры: «Кому это выгодно?» Школьным поварихам? А какие такие у них прагматические мотивы? Каковы могут быть их «далеко идущие коварные планы»? И что, опять же, диктует нам мировой опыт? А мировой криминальный опыт тут как тут: шерше ля фам – ищите женщину! Нет, конечно, и баба Женя, и баба Дуся – прекрасные женщины. Замечательные бабушки, заботливые любящие матери…

Стоп! А вот с этого места – поподробнее! Ну-ка, отмотаем, так сказать, назад магнитофонную ленту. Ага, вот оно! Баба Женя: «Вчера напекли с Лизаветой… Лизавета моя…» Кто такая Лизавета? Дочка, внучка? Та-ак… Теперь баба Дуся: «Котлеток вам с Алёнкой накрутили-нажарили…» Оп-па-па! Кто такая Алёнка? Дочка, внучка? А не здесь ли закопаны собаки?

Сердце-вещун настырно склонялось в сторону версии номер два. Разум противился: а что, собственно, произошло? Ну отвесили полдюжины шуточек доярочки, ну проявили сердобольность бабуси. Школьные «ведьмочки»-малолетки и вовсе не в счёт. Ночная незнакомка не вписывается? Так из любого правила есть исключение, только подтверждающее правило или хотя бы подтверждающее, что такое правило существует… Однако… Сказал же какой-то умник, что формула про исключение – лишь некое волшебное словосочетание, очень нужное в споре, когда твои аргументы разваливаются и больше крыть нечем.

Шишкин-младший почесал затылок. Утро вечера мудренее. Во-первых, надо будет выяснить, кто такие бабаженина Лизавета и бабадусина Алёнка. Во-вторых, хорошо бы узнать что-нибудь про напористую ночную гостью. Хотя бы затем, дабы не дергаться от каждого шороха. В-третьих…

Воздух уже окончательно пропитался магическим ароматом котлет, парализовавшим всю дедукцию. Александр ещё раз убедился, что духом он слаб, и сел есть котлеты. После захотелось вздремнуть. «Полчаса… Прошло десять минут. Но ровно через двадцать минут он проснётся…» – возник в голове копеляновский голос за кадром из любимых «Семнадцати мгновений весны». Штирлиц-то – да. А вот у Шишкина-младшего такая волевая установка не срабатывает. Вот и продрых почти четыре часа и проснулся на закате, когда, говорят, спать вредно. Почему, никто толком объяснить не может. В древнем Египте, как вычитал Шишкин, закат солнца ассоциировали с путешествием бога Ра в Ладье с Востока, который выступает началом жизни, на Запад, где расположено Царство Мертвых. В это время душа и тело человека становятся наиболее уязвимыми для демонов. Славяне считали, что сон на закате дня предвещает лихорадку или приближает смертный час. Мусульмане считают так же. Александр выспрашивал у маман медицинское объяснение, но, видимо, не вовремя – что-то она яростно строчила в своём ежедневнике и, не заморачиваясь, черканула во весь лист две буквы: «ЧЗ». Вырвала этот «рецепт», молча сунула сыну и снова погрузилась в свои записи.

– Ма, ты хоть поясни, что за «ЧЗ»?!

– «Чёрт его знает»!

В общем, теперь надо наверстывать упущенное время – на письменном столе громоздилась стопа тетрадей со сданными в субботу сочинениями. Александр фактически во всех классах задал на дом одно и то же – рассказать о прочитанном летом. И для начала раскрыл тетрадку пятиклассницы Натальи Ивановны Михайловой-первой – в понедельник литература у них первым уроком.

Красивым округлым почерком Н.И.М.-первая сообщала, что летом она с удовольствием, «повзрослевшим глазом», перечитала сборник сказок, что привело её к неожиданным выводам. Наибольшей критике авторша сочинения подвергла сказку про Колобка. Во-первых, сообщила, что никогда сама не стала бы есть такую постряпушку, потому что в тесто дед и бабка намешали не столько муки, сколько мусора и всякой дряни. Разве не ясно, чего можно набрать, если мести-скрести по пустым сусекам и амбарам.

Шишкин-младший на этом утверждении почесал затылок и признал правоту пятиклассницы. Глубокая философия: будешь хитрить – наешься дерьма. Но и дальше мудрости одиннадцатилетней Натальи Ивановны не было предела. Она согласилась, что в отличие от неё звери лесные Колобка съесть хотели, потому как они вечно голодные. «Даже нашему Джеку какую горбушку не кинь, хоть самую засохшую и грязную, сожрёт и не подавится…»

Третье, завершающее умозаключение автора сочинения в отношении сказки «Колобок» и вовсе сразило Шишкина-младшего. Пигалица-пятиклассница резонно заметила, что если бы Колобка выпекли не круглым, а в виде кубика, он бы не смог укатиться от деда с бабкой.

Ценным советом обогатила Наталья-первая и сказку про Красную Шапочку. «Надо всегда носить в кармане большой огурец с горькой попкой. Только бы взялся Волк проглотить Красную Шапочку, а она бы ему и сунула бы горький огурец в пасть! Так он бы тут же бы и бабушку бы выплюнул и не до внучки ему было! Побежал бы во рту полоскать, а они бы закрылись в домике на засов!..»

– «С частицей «бы», конечно, перебор, но как мудро́ всё остальное!» – хмыкнул Александр.

И он сделал для себя пометку обязательно познакомиться с родителями Натальи-первой. Семья должна быть необычной, не иначе. Вот тебе и село! А мы так привыкли кичиться городской образованностью и интеллектом… Снобы! Забыли, откуда в столице появился Михайло Ломоносов! Вот так и живут в российской глубинке светлые головы, которым по той или иной причине до институтской скамьи не получается добраться. А в «альма-матер» изнывают от ненавистных от наук тупоголовые городские недоросли, которым знания и не нужны, лишь «поплавок» об окончании вуза – дабы потеплее и побеззаботнее устроиться опять же в городской неге – день проводить да пень колотить…

Дальнейшее знакомство с сочинениями, увы, заметно пригасили восторги и патетику Александра. Хватало и косноязычия, и добросовестного переписывания страниц из учебников, и «золотых россыпей», которые Шишкин-младший переносил себе в тетрадь, а в тетрадях школяров подчёркивал красной пастой:

«Родители Ильи Муромца были простыми сельскими колхозниками».

«Князю Олегу предсказали, что он умрёт от змеи, которая вылезет из его черепа».

«Во время второго акта Софьи и Молчалина у них под лестницей сидел Чацкий…» – «Отец Чацкого умер в детстве…» – «Чацкий был очень умный, а от ума всё горе…» – «Чацкий вышел через задний проход…»

«Кабаниха нащупала у Катерины мягкое место и каждый день давила на него…»

«Плюшкин навалил у себя в углу целую кучу и каждый день туда подкладывал…» – «Для таких Чичиковых с их чиченятами человек растёт на земле, удобренной многочисленными предками…»

«Печорин похитил Бэлу в порыве чувств и хотел через её любовь приблизиться к народу. Но ему это не удалось. Не удалось ему это и с Максимом Максимычем…» – «Грушницкий тщательно целил в лоб, пуля оцарапала колено…» – «Так как Печорин – человек лишний, то и писать о нём – лишняя трата времени…» – «Лермонтов родился у бабушки в деревне, когда его родители жили в Петербурге, а умер на Кавказе, но любил он его не поэтому…»

«…Комната Раскольникова была похожа на гроб с жёлтыми обоями».

«Из произведений Некрасова крестьяне узнали, как им плохо живется…»

«Кирсанов сидел в кустах, но всё, что не надо, видел…»

«…Бедная Лиза рвала цветы и этим кормила свою мать».

«Тургенева не удовлетворяют ни отцы, ни дети. Но наиболее ярко конфликт отцов и детей представлен в книге «Тарас Бульба». Там конфликт разрешился кровопролитием. Не хотелось бы иметь такого отца, как Тарас Бульба…»

Это точно, согласился с автором-восьмиклассником Шишкин-младший. И решил оценки за сочинения не выставлять, как и не обнародовать авторство при разборе сочинений на уроках, особенно когда в тетрадях шестиклассников, которые, как оказалось, всё лето дружно читали «Муму», обнаружилось, что «Герасим был немой, потому и собаку назвал на своём языке», к тому же «глухонемой Герасим не любил сплетен и говорил только правду», а описанные сцены кормления собачонки и вовсе доводили до слёз: «Герасим налил Муме щей. Он поставил на пол блюдечко и стал тыкать в него мордочкой… Собака открыла глаза и смотрела на Герасима, её лицо было искажено от боли…»

Уже не смеялось. Голова гудела. Заныла и ушибленная нога. Да и время… Шишкин ещё попил молочка с ржаным хлебушком и завалился в кровать с заветным томиком Ивана Ефремова «Таис Афинская». Глаза читали, но уши слушали и, наверное, по-кошачьи поворачивались, сканируя сельскую тишь за окном, – повтора вчерашнего ночного визита, ей-богу, психика бы не вынесла.