Текст книги "Свеченье слов"

 
Мысли шествуют не по́ две,
А редкой цепью, кто когда.
Доходят чудом, или, подло,
Не оставляют и следа.
Та, про тебя,
Была видна вдали,
Потом – пропала.
Не описать, не осветить, не выяснить.
Прошла и стерлась.
Умерла.
И стала всех родней.
А нынче пусто, слышен шум от воздуха
И натяженья дней.
Как долго ждать… опаздывать…
По слухам – скоро вынос,
По нюху – водят за нос.
Слушай! Ты жива.
Ты больше мысли, ты повсюду.
Ты как природа, как трава.
Можно, рядом сяду?
Поглажу, влезу в гущу,
И не уйду, пока тепло.
Ты шелестишь, а я грущу.
Но худшее прошло.
 

 
Ты видишь меня всех прозрачней
И дальше.
По-ангельски глазами ешь,
С тугими крыльями
И пятками в грязи.
 
 
Силуэт,
Обведенный руками, уходит
В дрожащую память,
В теневую республику
Свобод.
 
 
Я гражданин твоей любви.
Не выпускай меня из глаз!
Убереги от сглазу.
Одна слеза,
Одна на пару…
 
 
Хочу в тот свет,
Что отражен в твоих глазах,
В меня смотрящих.
 

 
Чистое золото выбора
Брал,
Сердечного трепета злое
«Хочу»,
Детали любимых складывал так,
Как девушка ротик,
Капризно.
Если напрячься —
Было заметно отсутствие ангела,
Девушки на просвет
Башенного строения
С этажами огня и сини,
С ночной коллекцией свечений,
Прощений, просьб и вздохов.
 
 
А после…
После?
Бабочки покой,
Когда не гаснет путь —
А просто отдаешь
Молчанье вместо выбора.
 

 
Я глажу тебя по затылку,
И ты убегаешь в ночь.
Я не хочу рабства,
Ты свободна уйти, пока
Я свободен не двигаться —
Истукан в упрек себе.
Луна погасит ночь.
След возьмет,
А я глаза закрою:
Два солнца впереди
Наполнят жаром душу всю.
Вон и ты —
Девушка, освещенная солнцем,
Моим,
Мимолетно неподвижна
В оправе быта.
Утром свет другой,
Зима в окне.
Вчера – в снегу.
Снаружи воробей к стеклу прижался,
Меня не видит.
 

 
По-человечески удобна,
Беспомощно нескромна,
Тиха, как запятая,
Какой мирок таишь в себе?
 
 
Безответная,
Ты безответственна,
Ответь мне —
Какой мирок кроишь ты мне?
 
 
Мученица, вечность
Во мне заточена,
Поползновение полета,
А рядом – белая стена.
 
 
Чувствительная кожа,
Бесчувственная мысль.
Так очень долго можно,
А если нет – не трусь.
 
 
Ты говоришь, нельзя живое рвать.
Живое рвется – и живет,
Слезая клочьями, как вата.
Кроится новое в крови.
 

 
…Когда она вскочила в паровоз
И он, вздохнувши, покатил
(За ним – другие паровозы) —
Я проснулся.
 
 
День, мерцавший среди ночи,
Был слаб еще.
А в голове крутились механизмы
Ревности
И дрёмы.
 
 
Где она?
Зачем уехала с улыбкой иронической
И ловкостью гордячки?
Она-то знала: я проснусь
И бледные увижу стены,
И комнату, пустую, словно день
Еще не начатый.
Зачем?
 
 
Мне снился сон
До бесконечности короткий.
Был паровоз
Чернее ночи
И ты —
Закутанная в пар и в дым.
 
 
Внимание!
Задвигалось к развязке:
Ты смотришь нагло и светло,
Проходишь мимо.
Катятся.
Прошло.
 

«Пейзажи»
(Стихотворения разных лет)

 
У берега толкутся волны.
Избранницы,
Себя сдавив,
В движении тягостном
Лижут мне ботинки.
 
 
По уши в пенной ворожбе,
Собою скованы,
В упорном рабстве беспробудны,
В стремлении всё без цели округлять —
Волны!
Вы поверхность,
То есть
Суета.
 
 
За вами
Глубь воды дооблачной.
Под ней
Желе земли.
А дальше
Формы нет у вязкости,
 
 
И лишь загадки,
Будто волны,
Лижут мне перо.
 

 
Был сперва туман тих.
Потом в тумане – голоса.
Все видит слух.
Еще – дороги полоса,
Снег комками лип,
Зимний кляп природы.
Деревья, может быть, росли,
Но нехотя.
Они не знали личной жизни,
Их объединял узор.
В тумане таял мир,
И мир был сыр,
И снег закрыл глаза на все.
Я шел заказанной дорогой,
Лес меня не знал.
Я шел, закрыв в кристальных снах куда,
Подписывал следами зиму.
 

 
Лежал в траве,
Былинки нагибались.
Глаза сшибали мух,
И ветер пел свои узоры.
 
 
В истоме тень рожала ночь,
Не разродившись, уползала,
И солнце рыжей шевелюрой
Застлало мне глаза.
 
 
О, круглый солнца крик.
Засвеченный чертеж.
В траве расцвел твой образ.
 
 
Единственное в мире,
Светлейшее сейчас,
Мгновенье, ослепи.
 

 
Береза вьется, как дым.
Лопнула паутина,
Шелковисто лицо оплела.
Роса поплевала,
Сучок-паучок побежал.
Стряхнулась забота кустарника.
Ветер ударил в грудь,
Холодком объятья прошумел.
Пахота нараспашку, дыбом —
За плечи мне!
В пружинистом небе скáчка туч.
Косая опушка падает
За дряблой улыбкой земли.
 

 
Когда упали сумерки,
Взлетевший свет меня остановил,
Дыхание земли обволокло
И мысль раскосая
Как тень надгробия возникла.
Мы делим бытие – земля и я.
Она сменяет медленно сезоны,
А я
Каких-то сорок лет
Как белизна,
А сверху корочка и порча.
Но сторожит меня распятый силуэт
Деревьев,
Музыка небес за ними
И тишина,
Заполнившая все.
 

 
Листва,
По искривлению закона и ветвей,
Объяла форму облаков.
Голубки-птицы облетают
Рукоплесканье рощ.
Как листья братски равнодушны,
Беспечно рвутся на ветру!
Не плачут об упавшем —
Шелестят.
Деревья!
Вас люблю, как человечество,
Чья листва шумит на площадях,
А после опадает по домам
И жмется к окнам.
Ветка в окно!
Ветка в окно!
 

 
Бережно прошло и – нежно
Слышен ход облака.
Неба локон сполз.
Ушел за куст минут
И в грохоте ветров
Стоит над лесом дней.
 
 
Что осталось?
Я, отсталость.
 
 
В опушках вижу тягу к дому,
В оврагах – дьявола соблазн.
В паутине рвется миг,
Не лучший.
На пальцах искры треск.
Вот, говорят, вчерашний лист —
Сегодня ветвь,
А волос – сеть и прядь.
Но бережно – когда?
И нежно – не заметил —
Я сам попал в сегодня.
 

 
Зеленые пудели, деревья,
Ласкает ветер вас.
Давно ль весна носилась мокрой псиной,
Пахла бочкой и дрожжами?
Сегодня лелеет аллеи
Явная музыка птиц.
Скамьям-пижамам
Солнце льстит.
Лесть не к лицу.
Разбили сквер – разбей ограду,
Нельзя, не сломав, уйти!
Бульвар вульгарен,
То ли – лес.
Правдиво там (вчерне),
Из-под скелета дерева торчат кусты.
Как сон ты нужен мне,
Лес,
Когда устал.
 

 
Небо колется на синие и твердые куски.
Как до потопа потны тучи.
Сугробы неба, облака,
Дождями просятся на землю.
Земля гостеприимна.
 
 
Прозрачный ветер обовьет нагнувшиеся травы,
И тополь в жилах заскрипит,
Запенится листва.
И хлопнет солнечная дверь.
И станет некогда и тесно.
 
 
День – пузырь еще не лопнувший —
На пересохшей чаше мира
Свеченьем фосфорным горит.
Концы обугленных ветвей
Простерты к небу.
 
 
Лист за каплей пролетел.
Но где ему! их много, полчища,
И скука ливня всем заложит уши.
До неба – пелена.
В ней дырки грома.
 

 
Грачи гремят и воздух рвут на части.
Трактор в поле почву теребит,
Следами ровными сознанье затемняя.
Штриховка вспаханных полей
Сетчатку мне рябит.
Но есть беспечность соловья:
Та птица – невидаль и невидимка,
Поющее зерно.
В рассыпчатой листве,
В комках кустарника,
В морщинах трав —
Повсюду слышится такое:
«Мир-не-плох,
Вниз головой,
Вниз головой,
Ничто, ничто, ничто…»
В слиянии земли и неба
И в явственном сиянии росы
И первых звезд,
За рваным бархатом теней
Растительной нирваны торжество
И серых листьев сон.
 

 
Ну, бесконечен плеск…
Слагают капли по секундам время вод,
Струится за́ угол прошедшая вода,
Течет и пробкой залегает —
Встречаются простые вещества,
Зернистая земля, безвременно сырая,
Слезу́ – в комок,
Душе – замок.
Сыра земля!
Ты пьешь за здравье неба
И за тучи упокой.
Нет конца водослуженью.
Напрасно мечет бисер дождь
И слушает земля закон, —
У песчинок долгий срок
Недвижного лежанья,
И слабый червь из чрева почв
Крадется с чувством прилежанья.
 

 
Деревья чуткие, без слов,
Сгибаются неутомимо.
Пушнина белых облаков
Несется опрометью мимо.
 
 
Лесное бурное смятенье,
Смешенье бурости мохнатых рук
И зелени сопротивленье.
Небес руководящий круг.
 
 
Свобода ветра – в голубом,
Где нет движенья.
Ему преуспевать в одном —
В сумятице без притяженья.
 
 
И вот, шальное вдруг нашло
Носиться бесом по полянам,
Таскает за́ волосы зло
Деревья тихие и пьяные.
 

 
Волокна неба можно разобрать
По направлениям,
По плану замкнутых течений.
На чаше, сплюснутой у края,
Они плетут покой потопа.
Они не то что в забытьи,
Они —
Изображают тишину,
Из форм бродячих что-то лепят,
Но нам не разобрать.
Из поля зрения облаков
Идем домой
И спим, глаза прикрыв руками,
И входим в полое пространство нас,
Где носимся, страдальчески вздыхая,
По плану замкнутых течений,
По жилам, вынутым из слов.
К моменту облачных решений
Мы пробиваем небосвод
И можем всё —
Но сон уходит.
 

А. Г. Габричевскому

 
Листва в слезах.
Костлявый сук рассек сосну.
Стволы во сне туман проткнули
И теснятся.
Земля опухла и небрита,
В ней будущее скрыто.
Произрастают пни.
Они познали человека,
Прямотою среза приглашают сесть.
Я прохожу.
Я деревьям:
Ваша честь,
Хочу добра.
У Вас (волнуюсь) так уютно…
Природа так богата, нет, стара.
Ну, мне пора,
Мне холодно, промокли ноги.
Дома есть кровать (из дерева),
Есть книги и обои
(из дерева обои),
И тишина квартиру подмела.
А я залез за куст ресниц, за поле щек,
И кровь (смола)
Стучит в висок.
 

«По соседству» (1965–1968)

 
Сосед мой, с черепом обритым,
Сказал мне поутру: «Весна.
Грудная клетка мне тесна».
И засмеялся смехом сытым.
 
 
Я разговор не поддержал.
Сосед был нуден, безволосый,
Слащавый – будто задолжал,
Того гляди, опять попросит.
 
 
Рыгнув, он скрылся за углом,
По волшебству очистив сцену.
Неужто кончился содом?
Не мог поверить перемене,
 
 
И мир, соседом оскопленный,
Потерся о мое плечо.
 
 
…Я здесь, невиданный, нетленный.
Твои страданья – ни о чем.
 
 
Кругом тебя такое чудо!
Распространение добра.
Что жизнь твоя? Запретов груда,
Сомнений мусор, злобы прах.
 
 
Взгляни сочувственно на вещи:
Давно опередив тебя,
Они следили. Ты замечен
И их вниманием объят.
 
 
Но ты желаешь нас покинуть
И жить один, как мифоман.
Ты нами избран, ты любимец
И отдан на потеху нам.
 
 
Твоя судьба взята на привязь,
Она протянута насквозь.
А знаешь ли, что с ней ты вырос?
Смотри внимательно, до слез:
 
 
Одолевая ветер, птицы
К земле несут зерно небес.
Деревья, спящие, к тебе
Слепые обратили лица.
 
 
Пригнулся склон. Воздушный ток
Бежит бесшумно. Крик детишек
Его разбил, как всплеск.
                           …Ты кто?
Всего лишь бытия излишек.
 

 
Как гипнотический упырь,
Прилип к стеклу. Как будто кто-то
Меня навек к себе припер.
Люблю тебя, живое фото,
И, в нежности, других забыл,
А о себе не помню толком.
Нарцисс же зеркало разбил
И, вены вскрыв себе осколком,
В осколке видел глаз свой, кровь,
И умер, смерть свою размножив.
Ты в зеркало вошел, прохожий,
И наломал немало дров,
Развеяв воду на росу,
Не внял оптическим обманам
Той радуги, что на весу
И тайно прячется по граням.
И что? Раздвоился, без сил.
Дублер твой смотрит иронично.
Он замечает: след простыл,
И понимает: стерлась личность.
Из зеркала гляжу в глаза,
Свои, наверно, и не вижу…
А где же я? Легко сказать,
Сидел я долго, неподвижно
И растворился сам в себе,
В зеркальной, замкнутой судьбе.
 

 
Я зеркала люблю.
И мир, что в них таится:
Мнимость.
Четность.
Наука с мистикой в объятьях похотливых.
Притом —
Полнейшая отчетность,
И все ненужности отражены.
И без стыда другое «я»
Меня с презреньем повторяет.
Но взгляд его поспешно скрыт —
В нем радость обратилась скукой,
Насмешливость пропахла мертвечиной,
А свинство обрело пластичность.
Но это там.
Здесь —
Сожрала́ привычка.
В общем,
Зеркало приятно холодит.
 

 
Там щупали рояль и протирали клавиши.
Паузы пылью падали.
Дремала память там.
Там не было меня, физически,
Но мысленно я весь
Знакомыми путями шел.
Я пролезал на пол-ребра,
Я заходил на пол-аккорда.
Был скрип и ссадины.
…Музыка зализывала раны,
Мало, редко, неумело,
И, вдруг, хваталась за меня,
Как тонущая – мокрыми руками —
И лепетала долго мне,
Что я подвластен мебели,
Что я пришел оттуда, где сокрыта
Причина звукосочетаний,
Что я чужой себе, когда без них
Куда-то еду и чему-то рад,
Что мне дано сберечь тот свет,
Который вытолкнул меня из тьмы другой
На полусвет,
На тихую ладонь.
 

 
Бывает так.
Ты смотришь на предметы,
Расставленные вдруг и врассыпную.
Внезапно видишь:
Образовалась пустота.
Исчезнувшего нет.
Сомнительно чернеют тени,
Покой вещей нарушен, погребен.
И нет хотя причин для страха,
Тебя обнимет он объятьем инвалида.
 
 
Придет ли в помощь мир вещей?
Я доверял ему.
Я в комнату входил походкою отцовской,
Его задумчиво и без стыда ерошил,
Считал, что он свидетель прошлого,
Расхожий отпечаток бывшего,
Поделка бренная вчера…
 
 
Он ждал, чтоб я ушел.
Чтоб в жизни вечной, но короткой
Мы были порознь.
Я знал,
Впоследствии все вещи разбегутся,
Поодиночке,
A l’anglaise.
 
 
Я пробовал дыру заткнуть стихами.
Они в нее легли, как тень.
 
 
Поэт, ты здесь,
Хоть умер так давно.
Объединившее их «я» здесь было раньше.
Образовалась пустота.
Стихи перед читателем
Рассыпаны.
Как вещи.
 

Посвящается Лиле Юрьевне Брик

 
Я боюсь фотографии бабушки.
Она молодая.
Взгляд
Из тусклого глянца – вдаль —
В какую даль?
Не я ли там?
 
 
Глаз не сводил
При свете искр.
Красота была доводом крайним
Против бессонницы времени.
Долго, в дремоте,
Над ней, ослабевшая память витала.
Ее отпечаток был мигом души,
Разогнавшейся вольно.
Она,
В предвкушении дали,
Мерцаньем своим осветила,
Затем обогнала.
Ушла за пределы меня,
В побледневшее фото,
Обратно в окно
Общежитья умерших.
 

 
Под утро все разделено
На голову, живот и ноги,
А прочее отдалено.
Недавно было, будто боги
Меня носили по полям —
Теперь с трудом воображаю —
Как хорошо один летал,
Желанье смерти утоляя.
Опять проснулся, нет покоя.
А чудится опять такое,
Что было только что, вблизи.
И луч дневной за занавеской
Ко мне спасительно скользит
И падает спокойно, веско.
 

 
Соната велит поклон —
Люстры
Приседают.
Струны щиплют глаза.
Окно горит трубой.
В погоне за охотой
Застряли в горле собаки.
Толпа оглашенных чихает,
Партера поправив пробор.
Добавки желает лениво.
В молчаньи уходит музыка,
Монархически, как царь.
Наследуют аккордам
Сумрак, пыль и мышь.
А солнце где-то там
Закрылось с головой,
Оставив на улице крошки,
Ночные фонари.
 

 
О Боже мой, как стар он был,
Бульвар пересекавший!
Деревья спали, старше ставши.
Он плыл, от снежных снов забыв про смех.
Да что там!
Хохот – прорубь – провалишься – молчи.
«Спаси меня», – бормочет,
Метель жует, мороз клянет.
Теченье глаз сковало льдом.
Плотина-нос в сугробах щек,
В заносах прошлого
И в зимне-голубом.
Где горность лба?
Где мыслей слалом?
Березы-сердца теплота?
В тяжелой дреме ноги переставив,
Старик подумал даже:
«Пусть ясность лучше мне укутает метель»,
Затем сменил мгновение.
Стемнело.
Может быть, настала ночь в глазах?
Густая кровь застлала,
И кончилась зима?
А может, ветер холодом провел
По памяти?
Придвинулись дома
И все, что было в нем живого,
Уменьшилось до малости,
Что выдувает ветер.
И вылепилась ночь из снега
Скрытности
И никого.
 

 
Я думал о том, что умру.
Близилось время заката,
Свет изливался в окно,
Выпростав ветхий покой.
Оттуда просунулась ветка,
Рука уходящего леса.
 
 
Не надо больного тревожить…
Жар и бессилие сладки…
Белеет пустой небосвод…
Приближается время получше…
Он скоро растает, пока что – уснет…
Поскачет по скалам…
К вершинам цветов…
На облако влезет, не упадет…
В рыхлое облако
Уютно заляжет
Провалится после
Забудет бедняга
Хватайся за ветку
Как сладостно стало
Все руки вспотели
Горячи целебные сны
Терпенья терпенья
Томительно
                        мягким приливом
                За горло возьмут
        Приголубят
        вздохнуть не дадут
И не надо
                мертвому жизни
                                        не жаль
Не дано
        не дано
                не дано
 

«Триптих соборный» (1964)

 
Линии собора,
Тугие,
Выгнутые в круг и эллипс,
Прямые тоже, но без скуки,
Воедино сведены —
Как ветви разума на дереве природы,
В лесу божественном,
Где тень небытия
Убежище.
 
 
Линии собора
Растут по мере узнавания.
В веселом беге звонких форм
Устойчивость моей души.
 
 
Линии собора
Суть лицо, смотрящее на всех.
Лицом к лицу,
С лицом слепца,
Смотрю в упор
Белками круглыми, как купола,
В незримый звон —
В глаза собора.
 

 
Отвесный звон кормил мое молчание.
Сквозь твердь отверстую
Слетались к храму купола.
Прозрачностью заоблачного тела
Порядок круглый простого бытия
Мне жажду утолил.
 
 
Я центром стал себя,
Всего лишь бедный чудописец,
Я все забыл – и весь был здесь.
И без стыда меня листая,
Читало небо тайну про меня
Глазами синими.
 
 
Упершись в тучу, храм
Ко мне был нежно
Безразличен.
 
 
А я, поверженный, хотел
Лечь у стены,
Безвыходно и тихо,
В проталину,
Где травы не родились
И грязь еще от льда не отошла.
 

 
Среди домов, придавленных собою,
Вблизи пугливых облаков,
Вне времени,
Он сохранен лишь силой постоянства
И скудостью привычек дня.
Облеплен вороньем,
Белеет слабо,
Беззвучно одинок,
Угрюм для равнодушного,
Чувствителен душе,
Слезою преломленной, —
Ее полету придавая вес,
Он легче, чем дышать.
Он – крылья города,
Подстреленного кем-то.
Он – гость гостей.
 

«Голые лица» (1969–1970)

 
Хотелось спокойствия, лучше надолго.
Но если ты все же несчастия ждешь,
То знай, что безбожно судьбою оболган.
Предчувствия сея, ты гибель пожнешь.
 
 
Сначала холодный, бесстрастный, без страха,
И вдруг – без опоры, щенок в вышине.
И некуда деться, прижаться к стене,
И нет ни свободы, ни утра размаха.
 
 
Беспомощно-жадно лови в тишине
Последнюю жалость, спасенье во сне.
Беспутство кошмара в душевном упадке,
В последнем бессилии, в ужасе сладком.
 
 
Снедающий, он не пройдет никогда,
Пребудет, пока не истлеет беда.
О, если бы в этом хоть капельку толку…
Ведь издали небо казалось из шелка,
 
 
Теперь же с овчинку, и запах бьет в нос.
И что же такого запрятано в нас,
Что ищем напрасно – и в страхе находим?
И пальцами слабо по воздуху водим.
 
 
Ты был по влеченью покорен свободе —
Нельзя же сказать происшествиям «нет».
Сперва посторонний – участвуешь вроде,
Позднее ты весь выгораешь в огне.
 
 
О, дайте хоть капельку, каплю росы!
Слезинку романтика – сколько их льется?
Тяжелые, словно плоды на весу,
Упав, открывают нам голые лица.
 

 
У нас, товарищи, дышать не туго.
Как размахнуться, соседа не ударив?
За горизонт закатится душа —
Не отделить нас друг от друга.
 
 
Мы лес дремучий, сон зыбучий,
Гуляет ветер меж стволов.
Простор гудит, простор раздавит,
Сожмитесь разом в общей куче!
 
 
Простор нам дан для размышленья.
Причудлив след далеких мыслей —
Они прекрасны, в них томленье,
От ног укрылась голова.
 
 
Шатайся смело. Ты свидетель.
Тогда завертится планета
И хлопнет парус вдалеке,
А главное, исчезнут эти…
 
 
О, низкорослая земля!
От туч до неба, карлик я.
Под галок голое круженье
Своим простором занеси.
 

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы.

Г. Державин

 
Вне времени стихи.
Пускай забыт людьми Державин,
Немного темен и заржавлен —
Его дела не так плохи.
 
 
Звучащий царственно и ладно,
Он от презренья льстил царям
И Бога славил беспощадно,
И сам божественно упрям.
 
 
Но и его пожрала вечность,
От общей не ушел судьбы.
Сегодня царствует беспечность,
Во рту растут теперь грибы.
 
 
Наш век моторов и отбросов
Несется в космос – под откос.
А пес голодный смотрит косо:
«Что толку в людях… разве кость?»
 
 
Бог умер в пятницу.
Народ был крайне оживлен,
Носил по улицам большую задницу,
А к ней был орден прикреплен.
 
 
Послушай! Здесь был похоронен ты.
Разрыли кладбище дремучим трактором,
И землю мрачной красоты
Раздали бесталанным авторам.
 
 
Но худшее, скажи, последнее…
А мне совсем не до него —
Декабрьское, когда-то летнее,
Меня укрыло с головой.
 

 
Я должен был пройти от А до Z.
Известно это стало из газет.
Но, подождавши, я раздумал,
Глаза слезами чисто вымыл
И поспешил своим путем,
С которым жребий мой сплетен.
Мой путь, конечно, был начертан свыше.
Пониже шебуршили мыши,
Во тьме грызя ночную тишь.
Мой жребий провонял мышами.
Кота теперь не прикотишь…
Зачем? Ведь сказано: мы сами
Сгрызем зубами или без.
А жребий? Это жеребец,
В игре отбившийся от стада,
Не видящий за гривой зада.
Застряла косточка в глазу,
Забыл ты тех, кто есть внизу.
Иди себе, не озираясь,
Доволен ты, себе понравясь.
Победы облако ты зришь,
Самовлюбленный нувориш.
 

 
Я буду здесь один.
Завернутый в «никого нет».
По стене пробежит светотень —
Значит, пространством понят.
 
 
Излучаясь, синеет гул —
Замедленный крах мироздания.
Маленький, личный отгул
Практически временно дан мне.
 
 
Удачно меня пронесло
Мимо галопа толпы —
Силою тайного промысла
Спасся от грома копыт.
 
 
Иначе, наверняка,
Коммунально мог быть заперт.
Тогда такая тоска!
Не выпрыгнешь даже за́ борт.
 
 
Покоя и воли. На час!
Прошлое в спину не дуло б.
…И слово, что нужно, нашлось
И на́ руки село, как голубь.
 
 
Ударил крылом по губам,
Отвалился не сразу. Жирный.
Я не приметил. Ну, да.
Это снова все тот же, дежурный.
 
 
Отрезвев, я понял так:
Он залетел не случайно.
Не откровение, а факт,
Попросту – зов чрезвычайный.
 
 
Не уйдешь ты, придется пойти.
Казалось, забыли. Но вспомнили,
Не укроешься, как ни крути.
Костлявые роботы о́бняли —
 
 
И вот ты в толпе миллиардной
Индивидуумов, как и ты,
В ситуации довольно досадной
Ожидаешь конца суеты.
 
 
Сзади не знают, сколь плохи
Стали дела впереди.
Заглушили печальные вздохи
Звуки трубы из груди.
 
 
Горнист от усилий охрипнет,
Увлекая чужие умы.
Музыка сфер не погибнет —
С ней не погибнем и мы.
 

1

 
Мое единство с небом не расторгнуто.
На месте копошусь я, будто воткнутый,
Среди мечтаний мелко птичьих,
Себя в припевах обезличив.
Но эти сказки лучше жабьих,
Что, буднями себя ограбив,
Так ненавидят песни хрупких, —
Обнявших воздух, почву робких.
 

2

 
Так, бесконечность есть мечтанье,
Земли из мысли вычитанье.
Порвется шелковое облако,
Скользнет опора где-то по́боку —
Безмолвное паденье кверху —
Тому, кто видел, не до смеху,
Ему полет сей – вздох печали,
Который был уже вначале,
Потом определил развитие
И управляющие нити,
Сдержавшие движенья пугала,
Покрытого прозрачным куполом.
 

3

 
Где выход этого гербария?
Лишенный точных комментариев,
В нем сохнет все, жужжит и дохнет.
У самых торопливых – ног нет,
У осторожных – безопасности,
И к ласковым никто не ластится.
 

4

 
Тогда спасенье в маньякальности,
Забытой давностью за дальностью,
Сменивши угол на полградуса,
Решившей: не печалься-радуйся,
А только разгляди подробности.
Они всегда свежей, чем новости,
Полны весомости и музыки.
Им горько радуются узники,
Чья жизнь обобщена до крайности —
Крупинка жизни им что пряности.
Так вот чему учиться сытому,
Самим собой покрытому.
 

5

 
Кто сыт, тот неуч, полон пищи,
Желудка узник, пленник, нищий.
Он жаждет славы, но лениво.
Ему подробности не новы.
Пересеченье судеб скрыто в супе,
В хрящах с картофелем, в укропе.
В обжоре все жужжит и мокнет,
Он как котел, но он не лопнет.
В нем воздух сжат, стремясь на волю.
Он весь без сил, безвольем свален.
 

6

 
Кто станет с тяжестью пониже,
Того земли язык оближет.
Признавши скорбную потерю,
Отступит небо за деревья.
Лежи на каменной постели.
Зачем вообще жевал без цели?
Искал ты методом окольным,
А мог ведь прямо. Воля вольным.