Текст книги "Имитатор. Книга третья. Оправдание невиновных"

– И много таких тут побывало? – поинтересовалась Арина. – Ну раз вы говорите «не везло».

Тамара Степановна углядела в вопросе нападение на обожаемого Серафима Федоровича и рьяно кинулась на защиту. Точно в соответствии с Ариниными размышлениями:

– Что ж ему, век бобылем вековать? И ведь такой добрый, такой заботливый! Приведет бедняжку – голодную, холодную, а то и с синяками, отогреет, откормит, приоденет – ну все для нее. А бедняжка после – фьюить, хвостом махнула и усвистала. И так каждый раз. Сонька-то задержалась, потому, надо быть, что Витенька родился, да толку?

Арина вздохнула:

– Вы хоть кого-нибудь помните? Из тех, кого он до нее приводил?

– Чего это вам эдакое знать понадобилось? – еще подозрительнее нахмурилась соседка. – Ну Лерку помню, на нашем рынке сейчас стоит, шалава та еще, сразу ясно было, что не приживется. Ну эту вроде помню, как ее, чернявая такая, не то Алина, не то Анжела, тоже… – она сплюнула. – Детдомовская была, ну сама так говорила, сказала, родню какую-то отыскала, и уехала. Может, и наврала, эти девки – они такие! Ну кого еще?

Соседка назвала еще три-четыре имени, Арина аккуратно записала, понимая, впрочем, что смысла в этом нет, вся информация состояла из «может» и «вроде бы». Но бывают же еще и «а вдруг»?

* * *

Покинув словоохотливую соседку, Арина бросила еще один взгляд на кащеевский дом. За чисто промытыми стеклами совершенно определенно кто-то двигался. Соня? Нет, пожалуй, нет. Темная, едва различимая фигура была довольно высокой. Должно быть, сам хозяин.

Она подошла к калитке, ткнула в беленькую кнопочку. Звонок был слышен отчетливо, но, как и час назад, распахивать перед Ариной двери никто не спешил. Она позвонила еще раз, потом толкнула калитку – та начала открываться. Медленно, неохотно, словно держал ее кто. Должно быть, в прошлый раз я ее слишком слабо толкнула, подумала Арина, не веря сама себе, потому что час назад калитка совершенно точно была заперта! Что за чудеса? Кащеев играет в какую-то странную игру? Или все проще? Вот эти следы возле калитки – явно от коляски. И, кажется, в прошлый раз их не было. Соня пошла гулять с маленькой Викой? Арина огляделась: ни Сони, ни коляски видно не было.

Впрочем, какая разница! Главное – сейчас калитка открыта. Можно не топтаться под забором, а подняться на крыльцо, постучать, попроситься «поговорить».

Кащеев, конечно, ее и на порог не пустит, и разговаривать наотрез откажется, потребует какой-нибудь «ордер» предъявить, даже нагрубить может. Но, с другой стороны, ну и нагрубит, ну и не пустит, ну и откажется… но почему бы не попытаться? Как говорят, наглость – второе счастье. С крыльца спустит? Ну так оно низенькое, не страшно.

Поразила ли Кащеева ее наглость или была тому иная причина, но с крыльца он Арину спускать не стал. Особого радушия не проявил, но кивнул и плечом повел:

– Проходите.

И это вместо ожидаемого «пошла прочь» или, в лучшем случае, «приходи с ордером»! А он, вишь ты, «проходите».

Дом был и впрямь, как выразилась соседка, справный. Терем не терем, но – все ладно, добротно, нигде ничего не хлябает, все пригнано. И – очень чисто. Вымыто, выскоблено, практически вылизано. Чьими руками, подумала Арина, эта чистота поддерживается? Не сам же хозяин полы и окна надраивает. Соня, конечно. Как успевает – с маленькой Викой на руках?

Арина присела было, чтобы расшнуровать ботинки, но Кащеев, глядя сверху, двинул бровью – и она остановилась. Еще одно движение брови явно повторяло предыдущее приглашение: проходите. Идти по вымытым до блеска полам в уличных ботинках Арине было неловко, но хозяину же лучше знать?

Справа от просторной прихожей (назвать ее сенями язык не поворачивался) отходил коридорчик, ведущий, видимо, в кухню, слева темнели две закрытые двери. В левом дальнем углу сияла светлым деревом лестница на второй, мансардный этаж. Прямо, между лестницей и коридорчиком, дверь была двустворчатая.

Комната за ней вдруг напомнила Арине кукольный домик, которым очень гордилась одноклассница Татка. К ней и в гости ходили – посмотреть на домик. Мебель и прочие детали интерьера воспроизводили «взрослые» с фантастической, невероятной точностью. Ювелирная работа! Реальные диваны и стулья казались потом грубыми, неправильными. Играть с этим совершенством было, разумеется, невозможно – только смотреть и восхищаться. Диваны, стулья, кресла, столы и банкетки располагались в том же ювелирном порядке, даже занавески на маленьких окнах висели строго симметрично.

Кащеевская гостиная производила точно такое же впечатление: каждый предмет располагался на своем месте с точностью не то что до миллиметра – до волоска. Хотя никаких волосков или, боже упаси, пылинок, тут, разумеется, не было.

Должно быть, именно из-за этого ощущения ювелирной идеальности обстановки, хозяин казался крупнее, чем тогда, в студии. Он словно заполнял собой все пространство. Арина, пристроившись на краешек дивана – странного, с резными деревянными подлокотниками и высокой жесткой спинкой – чувствовала себя маленькой, незначительной и… отвратительно лишней. Ботинки, которые хозяин не разрешил снимать, были чистыми, но в нарезке подошв остался снег, который теперь растаял, образовав на чистом полу две лужицы. Маленькие и даже не сказать чтобы грязные – но настолько неуместные посреди окружающей идеальности, что Арине стало стыдно. Она старалась не смотреть на Кащеева, но все равно чувствовала его взгляд – холодный, почти безразличный, удивительно тяжелый. Господи, что я тут делаю?! Как муха в чае: и самой неуютно, и окружающим противно. И ведь я его еще расспросить о чем-то намеревалась – о чем, господи боже мой?! Ни единой мысли в голове!

Но молчать было настолько глупо, что становилось уже невыносимо, и она задала какой-то вопрос из тех, что звучали в студии:

– Серафим Федорович, вы удовлетворены результатами суда?

– Нет, – короткое слово упало с той же холодной тяжестью.

Как ртутная капля, подумала Арина. Вот что напоминает его взгляд – ртуть. Только без блеска.

– Вы по-прежнему вините в произошедшем Соню?

– Я ее простил.

Ни малейшей искры не сверкнуло в холодном тяжелом взгляде. Ведь речь о смерти сына! Сожаление? Гнев? В студии Кащеев очень убедительно гневался. А сейчас – ничего. Только смотрит. Как удав на кролика. Или не удав? Доисторический ящер, уже миллион лет как мертвый.

Единственной живой – и вполне человеческой – деталью его поведения была привычка грызть зубочистки. Прозрачная пластиковая баночка на ослепительно белой скатерти казалась стеклянной. Впрочем, может, она и была стеклянной. Кащеев не глядя извлекал из баночки очередную «щепочку», сжимал крупными, чуть желтоватыми зубами и замирал. Но через минуту зубочистка – уже изжеванная – отправлялась в плоскую хрустальную вазу и цикл начинался заново. Несколько зубочисток упали на пол, Кащеев не только не стал их поднимать, даже не взглянул. Арина наблюдала за странным действом как завороженная. Хоть и пыталась задавать еще какие-то вопросы, но все больше и больше чувствовала себя одной из перемолотых крупными зубами зубочисток.

Нет, довольно!

Она нагнулась, словно для того чтобы перевязать шнурок – тяжелый взгляд уперся в ее макушку, и Арине вдруг показалось, что она сейчас упадет с жесткого угловатого дивана. Ударится коленями – и так и останется коленопреклоненной, такая же беспомощная, как валяющаяся возле правого ботинка раздавленная зубочистка.

Стараясь не встречаться с хозяином глазами, она выпрямилось:

– Мне пора. Спасибо, что уделили время.

Он поднялся со стула – и только сейчас в глазах как будто что-то мелькнуло: раздражение? Удивление? Недовольство?

Арина спустилась с крыльца – три низких ступеньки – дошла по тщательно вычищенной дорожке до калитки, вышла на улицу.

Как будто все это ей снилось. Как будто она все еще сидела в идеально чистой, похожей на экспозицию мебельного магазина комнате. Она сидела, а он на нее смотрел. Просто смотрел. И ничего не было, кроме этого взгляда. И самой Арины тоже не было. Осталась пустая оболочка. Как мертвая бабочка на булавке. Марионетка на ниточке. Кукла.

В себя ее привела раскатистая трель будильника.

Но – как? Что?!

Она вовсе не сидела в кащеевском доме. Она стояла на улице метрах в двадцати от него.

И не будильник заливался так раскатисто – телефон!

С экранчика улыбалась и показывала язык племянница Майка.

– Арин, можешь сейчас приехать? – голос ее звенел. – Приезжай, пожалуйста!

– Что случилось? Ты где?

– Я в школе. Они говорят, что я воровка.

* * *

Майкина школа, сорок лет назад выстроенная стандартной буквой «н» – три гигантских белых «кирпича» с блестящими полосами бессмысленных в нашем климате просторных окон – со временем обросла многочисленными пристройками и выступами, превративших скучно минималистическую конструкцию в подобие собранного из лего лунохода в кратере меж окружавших его пяти-, девяти– и двенадцатиэтажек. Поутру сбегавшиеся от них многочисленные дорожки и тропинки, заполненные ребятней, выглядели, должно быть, веселыми разноцветными бусами. Но сейчас тут было пусто, даже охранник от входа куда-то отлучился.

Только посреди пустынного гулкого холла ссорились двое детишек. Или, может, не ссорились, подумала Арина, кто их знает, как у них нынче принято разговаривать. Майка – не показатель. Но парочка была примерно племяшкиного возраста, первый класс, максимум второй. Девочка в яркой пестрой куртке, узких джинсиках, ослепительно белых высоких кроссовках (к правой прислонился клетчатый по-шотландски ранец) была очень хорошенькая, прямо фея. Очень хорошенькая и очень сердитая. Голубые глазищи в обрамлении пушистых ресниц сверкали, нежные щечки заливал румянец, капризно изогнутый рот кривился в презрительной гримаске:

– А ты будешь ей передачи носить!

Да, все-таки детишки ссорились. Причем не как дети, а вполне по-взрослому. Горшки об стенку и кухня пополам, как говорила покойная Аринина бабушка. Девочка подхватила свой шотландский ранец, метнула в своего противника очередную молнию из-под ресниц и шагнула было к дверям. Но темноволосый мальчик в расстегнутом оранжевом пуховике, с перекинутым через одно плечо камуфляжным ранцем, недвусмысленно перекрыл ей дорогу.

На фоне просторных школьных дверей – не двери, а натурально ворота – маленькая оранжевая фигурка выглядела смешно. И почему-то трогательно. Но место мальчик занял правильно: спиной к линии соединения створок и трубам-рукояткам рядом.

Хорошо, что я уже вошла, подумала Арина.

– Пропусти! – скомандовала девочка, но оранжевый мальчик только головой чуть качнул.

– Иди и скажи…

– Вот еще! – нежный подбородок высокомерно вздернулся.

И тут у Арины все вдруг сложилось: Майкино «они говорят, что я воровка», девочкино «передачи будешь носить» и финальное – «иди и скажи».

– Вы, случайно, не из первого «б»? – миролюбиво улыбнулась она.

– Ну! – девочка взглянула на нее с тем же высокомерием.

Мальчик промолчал, только глядел выжидательно.

– Где тут у вас кабинет психолога? – уже после разговора с Майкой Арина поняла, что понятия не имеет, где базируется школьная психологиня, равно как и то, почему разборку проводит именно эта персона, а не директор или хотя бы завуч. Но перезванивать не стала, решив, что на месте разберется.

– А вы, что ли, Майкина мамочка? – фыркнула голубоглазая фея.

Ответить Арина не успела.

– Что тут происходит? – строго осведомилась крупная дама в просторном бордовом костюме (если бы не ультра-короткая, почти вызывающая стрижка и тяжелые кольца на длинных ровных пальцах, Арина решила бы, что это школьный повар) и тут же улыбнулась. – Простите, я могу чем-то помочь? – и сразу же, без паузы, повернулась к детям. – Мила, почему ты еще здесь?

– Он меня не выпускает!

– Коренев, в чем дело? Немедленно отойди от двери. И сам, кстати, домой иди.

– Пусть она сперва признается!

– Коренев!

– Минутку, – вмешалась Арина. – Моя фамилия…

– Арина!

По уходящему вглубь школы коридору застучали шаги – бегала Майка быстро. Впрочем, она все делала быстро. Вот только что была цветным пятнышком в уходящем вдаль светлом проеме – и вот она уже здесь, и слова льются стремительным потоком, без малейшего внимания к возгласу бордовой дамы «Вершина, почему ты покинула кабинет?»:

– Милка сказала, что я к ней в рюкзак лазила, и Мирабель велела родителей вызвать. Ой, простите, я хотела сказать Мирабель Леонтьевна, – в голосе Майки не звучало ни намека на сожаление.

Арина подавила смешок. Мирабель Леонтьевна, подумать только! Видимо, это и есть школьная психологиня.

Та попыталась взять ситуацию под собственный контроль:

– Очень хорошо, что вы так быстро приехали, – она кивнула Арине одобрительно, но строго. – Дети, которым приходится долго ждать, чувствуют себя заброшенными, это наносит серьезную травму детской психике. И в первую очередь я должна вас предупредить, чтобы вы ни в коем случае не устраивали домашних репрессий. Не ругали бы, не наказывали тем более. Каждый ребенок время от времени берет что-то без спроса, что-то чужое, это нормальный этап становления. И наша задача – мягко объяснить маленькому человеку, почему так делать не следует, помочь ему понять себя, чтобы единичный инцидент не стал источником…

Голос у психологини был приятный. Очень приятный. Хорошо поставленный, мягкий, уютный – округлый, как сама его обладательница. Арина пожалела, что у нее в сумке нет лимона: вот бы вытащить и откусить при всем честном народе – чтобы эту уютную (если бы только не «военная» стрижка!) кондитерскую физиономию перекосило. Не ругать, значит, и не наказывать? Ах, милая Мирабель Леонтьевна, считающая меня Майкиной мамой! Да откуда бы я вообще узнала, что Майку следует (или не следует) за что-то ругать или наказывать, если бы ты, госпожа психолог, не устроила тут цирк с конями?

– Мы сейчас вернемся в мой кабинет и спокойно во всем разберемся, – завершила наконец свой монолог госпожа психолог. – Мила, ты можешь идти.

– Нет, – произнесла Арина негромко, но так, что дернувшаяся было к дверям сердитая фея застыла на месте. Психологиня же поглядела на визитершу с недоумением. – Думаю, Мила пока останется, – с той же интонацией пояснила Арина. – Она ведь непосредственный участник события, я правильно понимаю?

Бордовая дама слегка оторопела:

– Но зачем… Она все уже рассказала. Теперь нужно, чтобы Майя вернула чужое, – оживившись, она взглянула на Майку строгим, но в то же время ободряющим взглядом. Вроде как она – священник, подумалось вдруг Арине, а мы тут – паства, коей требуется пастырь. Добрый пастырь. Иди и больше не греши. Но Майка-то! Если психологиня ожидала, что после ее слов девочка голову или хотя бы глаза виновато опустит, то – просчиталась. Майка смотрела спокойно и открыто.

– Итак, – Арина продолжала говорить безлично-официальным тоном. – По словам Милы, Майя залезла в ее ранец и что-то оттуда взяла. Что, кстати?

– Деньги, конечно! – фыркнула фея.

– Ясно. В таком случае Мила – не только свидетель, но и потерпевшая. Поэтому ее присутствие совершенно необходимо.

– Вы… юрист? – слегка растерянно спросила бордовая дама с невероятным именем.

Арина кивнула. Дама вдруг опять приободрилась:

– Но поймите, это же дети! Ваш юридический опыт не имеет сейчас… не должен иметь… мы должны думать о том, чтобы не нанести своими действиями травму…

Значит, обвинять одну девчонку в воровстве на основании слов другой девчонки – это не травма, подумала Арина, едва сдержавшись, чтобы не произнести этого вслух.

Психологиня, должно быть, приняла ее краткое молчание за слабость и ринулась развивать атаку:

– Может, вы и полицию предложите вызвать?

– Кстати, неплохо бы, – почти лениво произнесла Арина. – Не то чтобы именно полицию, но в целом ход мысли правильный.

Оранжевый мальчик тихонько спросил о чем-то Майку. Должно быть, что-то вроде: твоя мама правда юрист? Потому что племяшка, гордо расправив плечи, шепнула: «Следователь!» Громче, чем надо бы, шепнула, психологиня явно услышала. Арина предпочла бы раскрыть карты попозже, но что ж, пусть так.

– Я сейчас позвоню одному хорошему человеку, – любезно улыбнулась она. – Он эксперт-криминалист. Это немного не по правилам, но нам же не обвинительное заключение готовить, нам лишь ситуацию прояснить. Сейчас у нас имеются слова Милы против слов Майи. Но ведь очень легко выяснить, есть ли у Майи какие-то чужие деньги.

– Да она их давно в свой кошелек сунула, теперь поклянется, что они ее собственные! – с нескрываемым удовольствием заявила «фея».

– Милка, ты совсем, что ли, тупая? – почти радостно вмешался оранжевый мальчик. – Если деньги твои, на них твои отпечатки будут. То есть должны быть. А если нет, значит, ты врешь. Так? – он взглянул на Арину.

– Еще проще, – улыбнулась та. – Майя, ты брала рюкзак Милы?

– Даже не прикасалась! – торжествующе заявила племяшка.

– Значит, не нужно в деньгах копаться. Если на рюкзаке Милы нет Майиных следов, обвинение в краже не просто исчезает, а плавно превращается в обвинение в клевете. Понимаете, Мирабель Леонтьевна? Девочка все выдумала, а вы принялись… разбираться.

– Но зачем ей такое выдумывать? – на скулах психологини запылали два резких, точно карандашом очерченных красных пятна.

– Каждый ребенок время от времени что-нибудь выдумывает, – Арина не отказала себе в удовольствии вернуть психологине ее же тезис. – Некоторые сказки сочиняют, а некоторые… вот такие истории. И нам важно мягко объяснить маленькому человеку, почему так делать не следует.

– Подумаешь, следователь! – оказывается, Майкину реплику услышала и фея. – Моя мама – судья, а судья главнее следователя! Она вас всех в тюрьму посадит!

Боже, ну и каша в голове у девчонки! Неужели мать-судья (в этом-то Арина ни на мгновение не усомнилась) позволяет себе дома подобные высказывания?

– Это очень спорно, – мягко ответила она. – Пока у нас два варианта развития ситуации. Вариант первый. Мила говорит что-нибудь вроде: простите, Мирабель Леонтьевна, я ошиблась, мне показалось… Ну и перед Майей извиняется.

– Не надо мне ее извинений! – буркнула Майка. Только тут Арина вдруг вспомнила, что ей всего-то семь лет. Умна, конечно, не по годам, но масштабы планирования не те.

– Тебе – нет, – она быстро, незаметно подмигнула племяшке, и та, похоже, поняла, кивнула, так же незаметно. – Второй вариант. Я звоню эксперту и мы проверяем на отпечатки рюкзак Милы.

– Да кто вам позволит так над ребенком измываться? – в дверях стояла квадратная, как бульдозер, дама в коротком норковом полушубке и норковой же шапке. Оранжевый мальчик, которого просто отшвырнуло распахнувшейся створкой, пошатнулся, но, сделав пару шагов в сторону, устоял.

– Людмила Афанасьевна… – пролепетала явно испуганная психологиня.

– С кем имею честь? – вежливо осведомилась Арина.

– Да какая тебе еще честь?! – голос у обладательницы норковой шубы был зычный, почти пронзительный. – Забирай свое отродье и молись, чтоб про вас забыли! Знаешь, кто моя дочка? Она быстро на тебя дело заведет, поедешь на Колыму комаров кормить!

– Вы бабушка Милы?

– Я-то бабушка. И нечего тут всякой швали над моей кровинкой измываться. Пойдем, Милочка, мама их всех в тюрьму посадит.

– Людмила Афанасьевна, – остановила ее Арина. Тем самым негромким, но очень убедительным «юридическим» голосом.

Та, кстати, послушалась. Отпустила внучку, воззрилась на Арину недовольно:

– Чего надо?

– От вас – ничего. Только, когда дома будете, спросите у дочери. кто именно дела, как вы выражаетесь, заводит. Ну и насчет публичной угрозы неправосудных решений тоже спросите. Думаю, дочка вам объяснит, чем это грозит – ей грозит, не вам. А тебе, Мила, придется выбрать один из вариантов. Потому что обвинение было озвучено. Причем не в частном разговоре, а публично, да еще и с привлечением официальных, так сказать, инстанций в лице Мирабель Леонтьевны. Полагаю, все ваши одноклассники в курсе уже? Значит, обвинение должно быть снято не только публично, но и доказательно. Собственно, ты можешь идти с бабушкой. Но вот рюкзак придется оставить. Мирабель Леонтьевна выступит независимым свидетелем. Отпечатки – это быстро.

Она метнула быстрый взгляд в сторону оранжевого мальчика, который уже успел под шумок отволочь «шотландский» ранец в сторонку. Грамотно, кстати, отволок, взявшись за верхнюю ручку через пуховик. Толковый мальчик.

– Да кто вам позволит с ребенка отпечатки снимать? – возмутилась дама-бульдозер.

– Мне и не нужно, – улыбнулась Арина. – Криминалист легко отпечатки хозяйки отсеет, ими же внутри все усыпано. И завтра весь класс будет ознакомлен с итогами этой экспертизы. Дабы не оставалось недомолвок.

Мила, глядя в пол, молчала.

Людмила Афанасьевна, как ни странно, тоже.

Алевшие на психологининых скулах пятна расползлись, и теперь ее щеки по цвету почти соперничали с ее костюмом. Арине подумалось, что, обрисовывая два варианта развития ситуации, надо было еще и этой… специалистке по детской психологии на извинения намекнуть. Но, может, и хорошо, что не намекнула. Если Мирабель, господи боже мой, Леонтьевна – не дура, а просто рьяная идеалистка, сама сообразит, а если – дура, то намекай не намекай, толку не будет. Скорее даже наоборот. Может и злобу затаить, а Майке в этой школе еще учиться.

С минуту белокурая фея кусала губы, потом покашляла, сглотнула, расправила плечи и тихо, но внятно произнесла:

– Я ошиблась, Мирабель Леонтьевна, мне очень жаль, – и, повернувшись к Майке, уже почти совсем не слышно буркнула. – Извини.

– Мне очень жаль, – повторила психологиня. – Извини, Майя.

– Принято, – кивнула та, и Арина опять восхитилась племяшкой: в подобной ситуации другая, к примеру, эта вот сердитая фея наверняка воспользовалась бы возможностью потоптаться на поверженном противнике. А Майка – молодец. Хотя пришлось ей сегодня несладко. Стойкий оловянный солдатик.

– Прости, Арин, – вздохнула девочка, когда они уже шли в сторону дома.

– Боже, Майка, за что?

– Ну… сама не справилась, шум подняла, кинулась тебя звать, – она с размаху пнула подвернувшуюся льдышку.

– Ты, знаешь, лишнего-то на себя не бери, угу? А если ты увидишь пожар? Сама тушить кинешься или пожарных вызовешь?

– Так то пожар… – протянула Майка, но в голосе уже появилось что-то похожее на сомнение.

– Сегодня был вполне пожар, – Арина старалась, чтобы ее собственный голос звучал максимально спокойно. – Ты изумительно справилась. Я, честно, тобой восхищалась.

– Было бы чем…

– И было, и есть. Что же до шума, который ты якобы подняла, не забывай, это просто моя работа.

– Но ведь твоя работа – ловить злодеев.

– Иногда, чтобы поймать злодея, приходится для начала очистить от подозрений невиновного.

– А разве… Разве бывает…

– Не надо, Май, – перебила Арина. – Все ты понимаешь. В школе тоже не должно бы происходит ничего такого, как сегодня. Но – случается. И судебная система не всегда безупречна, иногда она дает сбои. Но, – Арина даже остановилась, чтобы повернуться к племяннице лицом к лицу. – Сегодняшняя ошибка твоей Мирабель Леонтьевны не основание отменять должность школьного психолога. Ошибки бывают всегда и везде, это проблема любых сложных систем. И уж тем более тех, которые работают на человеческом факторе.

– Как с прививками? Ну помнишь, когда нам эту, как ее, бэцэжэ кололи, а Жанкина мамочка прибежала в школу скандалить, чтоб от ее деточки отстали, потому что от прививок даунами становятся и вообще от них сплошные осложнения и никакой пользы. Ты мне объясняла, что осложнения бывают – в одном случае на миллион, ну или на сто тысяч, не помню, а если прививок не будет, болеть будут все. Или половина.

– Похоже, – засмеялась Арина. – Прививки, судебная система или хотя бы правила поведения за столом существуют не для того, чтобы превратить нашу жизнь в рай, этого не может ни одна система. Но не дать жизни превратиться в ад – может. Для этого любая система правил и существует. Ох, – спохватилась вдруг она. – Что это я с тобой, как на митинге, ей-богу.

– Нет, правильно. Я не думала, что все так сложно.

– И не думай, рано тебе пока таким голову грузить.

– Я буду думать… понемножку. Знаешь, я так удивилась, когда Мирабель тоже извинилась.

– Вот видишь. Получается, она вполне вменяемая. Ну сглупила, с кем не бывает.

– И с тобой, что ли?

– Все, заяц, пришли, делаем веселые лица.

* * *

– Все человека из меня хотел сделать, – хмыкнула Лера.

Та самая, что, уйдя от Кащеева, пристроилась работать на рынке «под Ахметом», так что отыскать ее оказалось нетрудно. И уговорить побеседовать – тоже. Да и уговаривать не пришлось.

– А вам не нравилось, что из вас… человека делают?

Лера махнула рукой с длинными черно-оранжевыми ногтями, тряхнула трехцветной, выкрашенной перьями, головой, фыркнула, по-кошачьи сморщив нос, украшенный тремя серебряными колечками:

– Это типа меня должно оскорблять, что меня за человека не считают? – воздух опять прочертили черно-оранжевые ногти. – Не! Это фигня! Я ж тогда и была – не человек, а так, ошметок, побродяжка вокзальная. Серафим Федорыч и кормил меня, и одевал, и книжки читать заставлял. Правда, скучные всякие, но полезные. Он так говорил.

– Чего ж вы ушли-то от него, раз он такой хороший?

– Да ну! – носик сморщился так резко, что украшавшие его колечки звякнули. – Не, сперва-то, ясный пень, радовалась, вот, думаю, счастье привалило: и дом у мужика собственный, и не пьет, и вообще. А после… вот хоть в петлю, веришь?

– От счастья, что ли? – съехидничала Арина.

– Да на кой сдалось такое счастье, когда все по правилам? Ни минутки вздохнуть. На рынке стоять тоже, конечно, не курорт, но хоть все понятно: пришла, товар выложила, день отстояла, выручку сдала – и пошла на все четыре стороны. Хоть в кино, хоть куда, ночевать хоть вовсе не приходи, никто никому слова не скажет. Квартиру мы с девочками вскладчину снимаем, тут недалеко и недорого совсем выходит. А если кому надо место… ну вы понимаете?.. у нас расписание, мы договорились: по два вечера в неделю у каждой, а один день общий, чтоб не обидно. Так что если надо – пожалуйста. Хоть каждый раз нового зови, хоть постоянного заводи.

Арине стало смешно и почему-то неловко – так обстоятельно Лера докладывала о подробностях своей жизни, не самой, если вдуматься, легкой. А она ничего, не жалуется. Да и откуда возьмутся жалобы, если в недолгой этой жизни, как говорится, «ничего слаще морковки» не встречалось. И возможность ночевать под собственной крышей, куда вдобавок можно «кого угодно» привести, кажется феерической свободой.

– И часто вы кого-то приводите?

– Да не, – Лера опять отмахнулась. – Это мы просто договорились, а вообще-то за день так умотаешься, что только бы поспать уже. Даже в кино неохота. В клубы несколько раз ходила с Галькой из соседнего ларька, только не понравилось: шум, грохот, все скачут как бешеные, подходят, на танцпол тащат, а какой танцпол, когда до этого и так целый день на ногах?

– Тогда я тем более не понимаю, зачем вам было от Кащеева уходить?

Девушка с минуту подумала:

– Ну, первое дело, он работать не позволял – сиди дома, вари обед, наводи чистоту. Вроде и хорошо – в тепле и все такое. Только выматываешься хуже, чем на рынке. Потому что все время думаешь: так ли все сделала, не забыла ли чего. Если непорядок какой, он ведь… у-у-у… – она покрутила головой.

– Что, бил? – участливо подсказала Арина.

– Да нет, что вы. Бить не-пе-да-го-гич-но, – по слогам выговорила Лера. – Он же из меня человека делал. Воспитывал типа.

– Воспитывал? Типа нотации читал? – Арина невольно приноровилась к Лериной манере выражаться.

– По мелочам если – нотации, а так угол ставил.

– В угол? – переспросила, не веря, Арина и вдруг уточнила, сама не понимая, откуда, из каких книжек по психологии сексуальный перверсий это уточнение прыгнуло на язык. – Нагишом?

– Чего это нагишом? – фыркнула Лера. – В одежде. Но в угол! Ну как детей ставят, только не носом в стену, а наоборот. Вроде как я совсем недоразвитая. Стой, говорит, и думай над своим поведением. Стоишь, стоишь, в глазах уже мушки, колени подгибаются, а к стенке нельзя прислоняться – сразу велит еще два часа стоять.

– И часто он вас так вот – в угол ставил?

– Сперва каждый день, потому что я ж правда все не так делала. То полы плохо отмыты, то картошка недосолена, то ведро мусорное открыто… Ну вот варю я типа борщ, картошку чищу, морковку, лук. Они же не одновременно, да? И как чего почистишь, надо сразу крышку. А после этого руки с мылом и тогда уже резать, а потом морковку чистить, и опять. Но можно ведь крышку и открытой оставить, все равно же ее через пять минут открывать придется, правда?

– Логично.

– Да ну, логично! Сразу плюется, что я свинья, что рядом еда и помои, что… Он же грязи вообще не терпит, глаза останавливаются, как будто не в себе… а! – она опять махнула черно-оранжевыми ногтями.

– И сразу в угол? – догадалась Арина. – Или что?

– Прям! – Лера усмехнулась, помолчала, как будто прикидывая, стоит ли делиться подробностями. – Ведро на голову…

– Как – на голову? – опешила Арина.

– Ну вот так, – девушка показала. – Потом скривится весь, сплюнет и стоит глядит, пока все не уберу до крошечки. А уж после в ванную тащит. За шкирку, как кутенка нагадившего. И сам из душа поливает, душ на вытянутой руке держит, а сам подальше встанет, типа брезгует. Ну а если не мусор, а чего посерьезнее, тогда в подвал.

– В подвал? Зачем?

– Да тоже… подумать о своем поведении. Ну типа люди ж себя так не ведут, так что к ошейнику пристегнет и сиди там. Типа собачка провинившаяся. Или хрюшка в свинарнике.

Арина не верила своим ушам:

– И долго… сидеть?

– Да когда как. Когда час, когда до завтра. Потом придет, платье кинет – одевайся, иди делом займись, хватит бока отлеживать.

Лере воспитательные экзекуции Кащеева, похоже, не казались чем-то запредельным. Да как человек вообще может позволять такое с собой делать, с ужасом подумала Арина, но тут же одернула сама себя: не суди. Ты же не знаешь, какие у этой девушки были родители, может, в родном доме они друг друга вообще смертным боем лупили. Если, конечно, такой дом можно называть родным… впрочем, из домов, полных тепла и любви, девчонки не сбегают. Не пополняют собой когорты вокзальных, гм, обитательниц.

Сглотнув подступивший комок, Арина почти спокойно уточнила:

– Платье? Он что же, в подвале вас запирал прямо без ничего?

– Ну да, потому что одежду только люди носят, а люди так себя не ведут, люди все правильно должны делать, иначе они не люди. А! – воскликнула вдруг Лера. – Вы про нагишом спрашивали, потому что думаете, что он – сексуальный маньяк?

– Ну не то чтобы… но как-то это все странно…