Текст книги "Имитатор. Книга третья. Оправдание невиновных"

– Не, – наморщив носик, она замотала головой, – он просто весь насквозь правильный, а никакой не маньяк. Он даже когда… ну… это самое… ну вы понимаете? – для бывшей вокзальной побродяжки, а ныне рыночной ларечницы Лера демонстрировала удивительную стеснительность. – Ну так никаких извращений, ничего вообще… такого. Ну как пишут или в кино даже показывают – ну там на полу или в ванной, или чтоб связывать или еще как-то эдак. Только в кровати, при выключенном свете, при задернутых шторах. Ляжет сверху, две минуты – и готово. Даже не запыхается.

Этот Кащеев – тот еще персонаж, бормотала Арина, размашисто шагая от кафешки, где угощала Леру пирожными и горячим шоколадом, к автобусной остановке. Вот только, осадила она сама себя, быть «тем еще персонажем» – не преступление. Ну взгляд у него тяжелый, а характер – и того хуже. И что? Почему Соня от супруга погуливала – в любом смысле этого слова – теперь понятно. От такого, пожалуй, загуляешь. Вот только тщательнее выбирать надо было – с кем «загуливать». Глядишь, и мальчик бы сейчас был жив.

Но зачем Кащеев к ней после съемок подошел? И зачем дожидался ее у следственного комитета?

И в дом пустил. Почему? Зачем? Чтобы поглядеть своим тяжелым взглядом?

* * *

Мать Кащеева оказалась высокой сухопарой особой неопределенного возраста – желтоватая кожа туго обтягивала скулы и подбородок, вокруг плотно сжатых тонких губ ни одной морщинки – не то ей сорок, не то семьдесят, не то все сто пятьдесят, не поймешь. Правда, раз сыну ее за сорок, значит, матери уж точно в районе семидесяти. Но как сохранилась! Сохранилась, да. Сохранность мумии. Точно. Вот мумию-то она и напоминала. Хороша семейка: сын – доисторический ящер с ртутно-тяжелым взглядом, мать и вовсе мумия.

– Чего вам надо? – угрюмо буркнула мумия.

– Просто поговорить, – миролюбиво улыбнулась Арина.

– Чего там говорить, вот еще! Из газеты, что ли? – тонкие губы искривила не то презрительная, не то возмущенная гримаса. – Пошла вон!

– Вообще-то я следователь.

– И что теперь? В ножки вам кланяться? – удостоверение не произвело на мумию никакого впечатления. – Соньку, шалаву, упустили, а теперь давай заново разговоры разговаривать? Все, проехали, до свиданья.

Она попыталась закрыть дверь, но Арина уперлась в створку плечом:

– Вам все равно? Это же внук ваш все-таки…

– Да какой он мне внук! – сухое безвозрастное лицо исказилось гневной гримасой. – Сонька, шалава, нагуляла от кого-то, а нам ее отродье кормить и растить? Сдох и ладно, жалко только, что ее вместе с ее хахалем тоже не закатали. Тьфу!

– Зинаида Серафимовна, вы сына в честь своего отца назвали?

На сухом костлявом лице гнев сменился недоумением, почти оторопью. Как если бы женщина, к примеру, рубила дрова, а кряжистое полено вдруг заговорило с ней человеческим голосом – прямо из-под топора.

– Ну. Положено старшего сына в честь деда называть. И по святцам так выходило. Тебе зачем знать?

– Сейчас старые имена в моде, – объяснила Арина, – а сорок лет назад Серафим звучало не совсем обычно. Его в школе не дразнили?

– Да какое твое дело? Чего лезешь? Чего вам еще от нас надо? Чего засуетились?

Почему-то вдруг рассердившись, Арина сухо, сквозь зубы процедила:

– Приговор суда – еще не конец света. По вновь открывшимся обстоятельствам дело могут отправить на доследование.

– Какие еще обстоятельства? Имя, видите ли, ей не понравилось!

– Я просто делаю свою работу.

– Работа! У бабы работа – мужа и детей кормить да обстирывать. А ты ребенка бросила, с чужими мужиками шастаешь, в чужие окна заглядываешь, грязь высматриваешь. Свой дом в чистоте держи! – женщина дернула дверь посильнее, и та с грохотом захлопнулась.

Пожав плечами, Арина отправилась восвояси несолоно, как говорится в русских сказках, хлебавши.

Дверь за спиной скрипнула, приоткрываясь. Неужели старуха смягчилась? Но вместо оклика послышался звук смачного плевка. И сразу следом – «бабах» захлопнутой двери.

Все это было очень странно. Ребенок – это она про Майку, что ли? При чем тут Майка? И вообще, с чего эта Зинаида Серафимовна так распсиховалась-то?

Ай, ладно! Можно подумать, это первый в Арининой практике психованный свидетель. И ладно бы свидетель, а то не пойми кто. Из всех Зинаиды Серафимовны реплик только одно и можно было извлечь: Сонька – шалава и ее надо в тюрьму посадить. Интересно, это обычная нелюбовь свекрови к невестке или нечто большее?

Что мы имеем? Свекровь – бабушка! – сомневается в отцовстве, точнее – даже и не сомневается, стопроцентно уверена, что внук ей вовсе не внук. И соседка скептически губы поджимала: может, Витенька-то и «нагулянный» был. Нет дыма без огня? Арина не любила эту поговорку, зная, что для зарождения злых слухов достаточно одного неосторожного слова, а для их разрастания и вовсе ничего не нужно, сплетня – как раковая опухоль: если уж возникла, будет расти до тех пор, пока, ненасытная, не сожрет тех, на ком выросла. И в то же время следовательский опыт подсказывал, что, как правило, дыма без огня действительно не бывает. Даже неосторожные слова не говорятся на пустом месте. Ничего случайного вообще не бывает. Случайна ли обмолвка Зинаиды Серафимовны «ребенка бросила»?

– Вам что-то нужно, Арина Марковна?

Она вздрогнула. Оказывается, в размышлениях она не только дошагала до следственного комитета – не так и далеко, минут сорок быстрым шагом, но зачем-то остановилась возле стойки дежурных и сосредоточенно глядит в отделяющее их от коридора с вертушкой стекло. Вот предупредительный Верзилов и окликнул ее.

– Нет, спасибо, задумалась, – Арина улыбнулась, махнула ему и двинулась к себе наверх.

Почему мать Кащеева так взъярилась? Потому что она по жизни мегера или тут что-то еще?

Давя в себе беспрестанно подступающую дрожь, Арина в десятый раз пересматривала фототаблицы с места смерти маленького Вити. Что-то там было не то. Но она никак не могла понять – что.

Впрочем, нет. Наверное, дело было не в фотографиях. Да, точно не в фотографиях. Раньше. Еще в студии. Что-то там мелькнуло – какое-то несоответствие, странность какая-то. И вопрос она тогда хотела задать какой-то очень конкретный. А сейчас – не вспомнить никак.

Отыскав в интернете запись той передачи, Арина уселась смотреть.

Запись, по сравнению с собственными ее воспоминаниями, была изрядно подрезана, но все-таки… да, вот оно!

– Я первым делом печку открыл… и увидел, – горестно хмурясь, рассказывал Кащеев с экрана ноутбука.

Арина пересмотрела этот кусочек раз пять – да, так и было: ведущий спросил «вы сразу стали его искать?», а герой студии ответил этими самыми словами: «первым делом печку открыл».

Слова звучали… странно Ты за ребенка беспокоишься? Боишься, чтоб не простудился – если вдруг на улицу убежал? Понимаешь, что мальчик, вероятнее всего, в доме – «не ушел же раздетый» – и вместо того чтобы кинуться обшаривать другие комнаты, кухню, чердак, в конце концов, вместо этого ты сразу заглядываешь в печку? Которая, кстати, повернута дверцей к дивану, а не к двери. Твой любимый сынишка так любил прятаться в печке? Бред какой-то.

Да и остальной кащеевский рассказ выглядел… сомнительно. То он в прошедшем времени излагает – «подумал», «разозлился», «открыл», то вдруг в настоящее перескакивает – «гляжу», «бью», «вжик – и вылетаю оттуда». Очень странно. Как будто человек придумал себе историю, представил – иду, захожу, вижу и так далее – и теперь из него обрывки этого затверженного сами собой выскакивают. Будь это на допросе, Арина моментально бы ушки на макушке навострила – явно крутит подозреваемый, надо дожимать.

Вот только господин Кащеев – потерпевший, а не подозреваемый. Ну да, впечатление производит странное. Очень странное. Но впечатление к делу не пришьешь.

* * *

Днем в парке вовсю галдела окрестная детвора, над полудюжиной горок звенел веселый визг, взмывали к вершинам восторженные вопли, тревожные женские голоса восклицали: «Осторожно, не упади!», всюду празднично пестрели яркие санки, «тарелки», «ватрушки» и сноуборды. Летом-то жизнь здесь продолжала бить ключом чуть не круглосуточно, немного затихая лишь перед рассветом. Но зимой уже к раннему вечеру парк пустел и затихал. Разве что влюбленные пары попадались. Чаще пожилые, иногда – молодые родители с колясками.

Пару раз Арину обогнал конный патруль – она залюбовалась и даже немного позавидовала. Может, купить себе опять мотоцикл – она ведь его только из-за Виталика продала, до сих пор иногда снится. Или в какую-нибудь конную школу записаться? Ездить по парковым дорожкам, как эти патрульные девочки – возвышаясь над всеми. Вроде как в той самой башне из слоновой кости.

Арина особенно любила парк именно таким, тихим, пустынным – как будто он принадлежал ей одной. Здесь хорошо думалось.

Но сейчас мысли отказывались выстраиваться в аккуратные цепочки – путались, рвались, метались. Точно мешал им кто. Как мешает капающий крана или плач ребенка за стеной – вроде и не громко, едва слышно, но отключиться от навязчивого звука невозможно. Не обязательно, впрочем, от звука. Так мешает пристальный взгляд, так раздражает непрошенное прикосновение в набитом автобусе. Хотя откуда бы тут взяться пристальному взгляду?

Ох, Вершина, у тебя, похоже, опять мания преследования разыгралась, мысленно усмехнулась она, выуживая из недр рюкзачка складную расческу с зеркальцем на «спинке».

Чуть замедлив шаг, обозрела пространство за спиной. В маленьком стеклышке помещались совсем уж крошечные кусочки пейзажа, но все-таки… Заснеженные деревья справа и слева, белая аллея меж них, фонари, нависшие диковинными оранжевыми плодами… И посреди сумрачной белизны – какая-то темная фигура. Мужская.

Да, безусловно, кто-то шел следом. Собственно, ничего странного в том не было: парк, гуляет человек – так же, как сама Арина. Она прибавила шаг – фигура тоже ускорилась. Даже приближаться начала. Значит, мужик просто идет – сам по себе, безотносительно к присутствию в пейзаже Арины. Вон как тот конный патруль. Она сунула расческу-зеркальце в карман и нахмурилась. В следовавшей сзади фигуре улавливалось что-то знакомое. Но… если это кто-то, кого она знает, почему не окликнул?

Преследователь еще не приблизился на расстояние узнавания, но она уже поняла – он. Не по силуэту поняла, не по каким-то приметам – по этому самому взгляду. Вот что ей думать мешало! Точнее – кто.

Кащеев.

Почему-то стало страшно. Что он тут делает? И главное – что ей-то самой делать? Бежать? Он выше нее на полторы головы, и ноги как ходули – мигом догонит.

Приостановившись, она чуть отступила в сторону, надеясь, что Кащеев просто пройдет мимо, но все-таки нащупывая в кармане газовый баллончик. Следователям полагались пистолеты, но Арина предпочитала держать свой в рабочем сейфе. Когда оружие в кармане, кажешься себе чуть не всемогущим, практически неуязвимым – это им еще в универе кто-то из преподавателей объяснял, усмехаясь и растолковывая, что ощущения эти, при всей своей приятности, весьма опасны. Мальчишки-одногруппники, конечно, пропускали подобные объяснения мимо ушей, но Арина как-то сразу почувствовала в них истину и приняла как руководство к действию: оружие полезно лишь для того, кто применяет его постоянно, умело и привычно – а лично для нее разумнее ограничиваться чем-то попроще. Ей и баллончиком-то орудовать страшновато – а вдруг не получится? А вдруг нападающий или, как сейчас, преследователь не потеряет способность двигаться, а только еще больше разозлится?

Ой, нет, пусть он лучше мимо пройдет!

Не прошел.

Остановился над застывшей столбом Ариной – почти вплотную.

Не напал. Просто стоял и молчал, глядя на нее сверху вниз – с высоты своего роста.

Зачем? Что ему надо? Пусть бы лучше гадость какую-нибудь сказал – как тогда, после съемки. Пусть бы даже кинулся, ударить попытался – тогда она точно сумела бы и баллончик вытащить, и пустить из него мерзкую едкую струю – прямо в лицо нападающему.

Но он не нападал.

Просто стоял и смотрел.

Под этим тяжелым взглядом Арина съеживалась, словно уменьшаясь, становясь крошечной и никому не нужной. Как будто козявка какая-то, которую даже тапком прихлопнуть лень, разве что веником смахнуть – в помойное ведро.

Она попыталась сделать вид, что ничего вообще не происходит. Повела слегка плечом – почему-то это оказалось очень трудно, как сквозь резину проталкиваться, – поставила ногу на торчавший из сугроба здоровенный пень. А что я? А я ничего! Никого не трогаю, починяю примус! В смысле – поправляю ослабший шнурок. Ага, на ощупь. Отвести глаза от Кащеева оказалось совершенно невозможно. И фонари как будто потускнели и даже словно бы уменьшились, превратившись в цепочку невнятных искорок. И ноги почему-то стали слабеть. Ей почудилось, что вот сейчас, под этим тяжелым взглядом, они совсем откажутся служить – и она опустится перед этим темным, высоким, безмолвным на колени…

…и пусть…

Но что-то вдруг изменилось.

Откуда-то появился свет. Нет, не откуда-то – из темной глубины заснеженной аллеи надвигался белый, сияющий, прекрасный огонь. Как поезд метро из тоннеля, теплый, светящийся, с милыми прекрасными людьми внутри, подумала вдруг Арина, успев удивиться собственным мыслям – поезд метро посреди зимнего парка, надо же!

Свет приближался стремительно и довольно шумно.

Налетел, надвинулся почти вплотную – и замер.

За слепящим прожектором просматривалось что-то темное, непонятное.

Прожектор вдруг потемнел, потускнел, свет из ослепительного стал мягким и теплым. Темное и непонятное приобрело очертания.

Мотоцикл. Черт побери! Мотоцикл! Что там в импортной литературе пишут про рыцаря в сверкающих доспехах, скачущего спасти плененную злым колдуном принцессу? Вот они теперь какие, рыцари, в двадцать первом-то веке!

– Девушка, вас подвезти? – голос «рыцаря» из темной глубины за поднятым забралом звучал приглушенно. – У меня и шлем запасной есть.

От этого практического замечания Арину разобрал внезапный смех. Ну что такое, в самом-то деле – взрослая дама, а хихикает, как пятиклассница, которой сосед валентинку прислал. И никак не перестать – будто смешинку проглотила. Да не одну, а не меньше пригоршни!

– Погодите, – давясь смешинками, едва выговорила Арина. – У меня тут… шнурок… сейчас.

Парень сдернул с головы сверкающе черный, как будто стеклянный, шлем и тоже улыбнулся. В темных глазах сразу заплясали задорные чертики, и он стал похож на мальчишку. Из-под рыжей куртки «пилот» виднелся ворот свитера – крупной вязки, толстого, уютного, даже на вид невероятно мягкого. Вот бы поносить, неожиданно подумала Арина. И опять начала давиться смешинками – представила, каким привидением будет выглядеть в балахоне размеров на десять больше ее собственного. Парень был не то чтоб таких уж крупных размеров – поменьше Молодцова, пожалуй, прикинула она на глазок – но широкоплечий и… да, высокий. И… симпатичный. Вон как здорово улыбается. Хотя, наверное, в такой ситуации – отважный рыцарь спасает принцессу от злого колдуна-людоеда – любой симпатичным покажется.

Людоед – Кащеев то есть – как-то странно, как деревянная марионетка, дернулся и медленно двинулся прочь. Теперь, наверное, можно было и без помощи неожиданного спасителя обойтись, можно было и собственными ногами до выхода из парка дошагать, но кто ж его, этого Кащеева, разберет. Вдруг подстерегать станет – за каким-нибудь поворотом. Или просто поближе к парковому выходу, где мимо никак не пройдешь. Сделать, может, ничего и не сделает – если даже не попытался – но еще раз попасть под этот тяжелый взгляд? Нет уж, увольте, рисковать Арине больше не хотелось.

Уже нахлобучив выданный парнем шлем и усаживаясь на заднее сиденье, она подумала: ай-яй-яй, сущее безобразие – следователь, служитель, можно сказать, закона, поощряет нарушителя правил дорожного движения. По аллеям-то, наверное, нельзя на мотоцикле? Впрочем, пустяки. Полицейским на лошадях можно, а мотоциклист чем хуже? Опасности он никакой не создает – вечером тут пусто. А даже если редкие гуляющие и попадаются, все равно. Водит-то парень мастерски – вон как возле них затормозил, прямо на полном скаку и сразу стоп.

Как будто специально тренировался.

Арина мотнула головой, отгоняя непрошенные сомнения. Хватит вздрагивать при слове «специально». Не могут же все быть «засланными казачками». Просто по закону статистического разнообразия не могут.

* * *

Она испугалась.

Думая об этом, он чувствовал, как в подвздошье зарождается ледяной шарик. Крошечный, но тяжелый и как будто бы живой. Шарик пульсировал, бился, распространяя по всему телу холодную волну ясности. Так всегда бывало в самом начале, это был знак, что начало – удачное. Правильное.

Да, она испугалась. Почувствовала силу.

И откуда взялся мотоциклист? Хахаль? Тогда почему она одна гуляла?

Если б не этот мотоциклист, она бы сразу поняла… она уже почти поняла… Сперва в студии, потом у глупой этой следственной конторы, потом – в его собственном доме, где она почти совсем испугалась, но – справилась, опомнилась.

И вот теперь откуда ни возьмись – мотоциклист явился.

Ничего, дурацкая эта помеха ничего не значит. И уж конечно, не заставит его остановиться. Ни в коем случае! Зачем останавливаться? Да и не получится, наверное. Сейчас, когда он уже так долго о ней думал, так ясно себе представлял, как все будет – как можно остановиться? Он уже не мог выкинуть эту заносчивую девчонку из головы. Чистая, ученая, с неприлично прямым взглядом, в котором явственно читалось: я – могу. Дурочка, что ты можешь против настоящего мужчины? урок можно ведь и повторить, так даже еще и лучше. Надежнее. Пусть осознает, запомнит.

А Соньку можно и выгнать. Даже нужно. Он же не мусульманин какой-нибудь, чтоб четырех жен держать. Одна должна быть, главное – чтоб правильная. А Сонька – что Сонька? Она теперь, конечно, головы не поднимает, не то что каждое слово, каждое движение бровей ловит – и тут же кидается исполнять. Скучно. Недоделанная она. Не им не доделанная, а от природы.

Вот эта, в милицейском пиджачке, которая уже совсем из головы не выходит, вот из нее должна получиться по-настоящему правильная жена для уважающего себя хозяина. Разве что уже успела себя угробить и родить теперь не может. Да это вряд ли, вон какая чистенькая, наверняка о себе заботится, не то что побродяжки эти вокзальные. А уж если и тут не повезло, это быстро выяснится. Но это вряд ли. Он чувствовал, что в этот раз осечки быть не должно. Да, вот эту в дом привести – вот это будет хорошо. Правильно.

Обломать-то любую можно, только – нужно ли? Он всегда быстро понимал, на кого из «кандидаток» не стоит и времени тратить. Отмылась, отъелась, полечилась – и гуляй, не про тебя этот дом. Что толку кормить и воспитывать, если ясно, что «не годится». Некоторые пытались делать вид, что сами готовы уйти – да и пусть их. Баба с возу…

Сонька-то сама не уйдет, конечно. Куда ей деваться? Слабая, глупая, да еще и с ребенком на руках. Ей и в голову такое не придет – самой уйти. Ну ничего, он объяснит. Он это очень хорошо умеет – объяснять. Даже и говорить ничего не нужно, достаточно посмотреть подольше – и готово. Сонька никла под его взглядом, как травинка под ветром. Он бы, может, даже пожалел бы ее. Например, если бы вместо загубленного Витеньки она еще одного сынишку родила. А она, вишь, девчонку выносила. Да так оно и лучше, как подумаешь. Все равно он не смог бы забыть о ее грехе. Да и не старался.

Все, кого он приводил раньше – все это было не то. Он ведь сразу понимал, что – не то, но продолжал попытки. Может, вот эта… или эта… Они, правда, глядели на него как на благодетеля – еще бы! Из помойки-то да в приличный дом! Да отмыл, да еды вдоволь. Да разве в том его благодетельство? Подумаешь – накормил. Эдак проще свинью завести, той ничего больше не надобно. А ведь он-то пытался каждую из этих оборванок научить вести себя по-человечески! Но, видать, из помоечного огрызка ничего достойного вылепить попросту невозможно. И благодарить станет, и руки целовать – как вон Сонька, тьфу ее – но ведь все это просто за миску похлебки, и ничего больше! Не за науку! Не за силы, потраченные на то, чтоб в грязной вонючке душа проснулась! Разве это не благодеяние? Разве это не стоит благодарности? Да только это и стоит.

Когда-то он не то читал, не то слышал греческий миф о том, как скульптор, изваявший статую прекрасной девушки, сам влюбился в свое творение и взмолился к богине, и та милостиво оживила статую. И жил скульптор со своей девушкой долго и счастливо до самой смерти. Скульптора звали Пигмалион, и Кащеев искренне считал его слабаком. По легенде выходило, что без помощи богини этот Пигмалион так и помер бы несчастным. А сам-то он, кроме как камень тесать, на что был способен? Ясно, что бывшая статуя вела себя как должно – потому что богиня сотворила именно то, о чем молился скульптор. С живыми девушками у скульптора, видать, дело не вытанцовывалось, вот и пришлось выкручиваться. Подумаешь, красотку из камня вырезал! Нет бы попытался в живом человеке – который и думать не хочет, что он человек – попробовал бы в таком душу пробудить!

У него, у Серафима Кащеева тоже не все получается. И ошибался сколько раз, и руки готов был опустить. Но ведь все равно старался! Потому что – а как же иначе? Зря, что ли, сказано про «по образу и подобию божию»? А что ошибался, и, бывало, ни сил, ни умения не хватало – так жизнь-то еще не кончилась. Упорства ему не занимать, он будет пытаться, пока не получится.

Одна, правда, почти оправдала его чаяния. Или это ему сейчас так кажется, потому что давно уж? Может, и она за похлебку кланялась? Да нет. Она даже глядела по-другому, все, что он велел, исполняла не просто покорно, а радостно, указаний ждала, как жаждущий – глотка воды. И видела в нем не только того, кто может сытно накормить – учителя видела. Как и должно быть. Он почти опечалился, когда от нее пришлось избавиться. Но как иначе, если не было в ней самого главного женского таланта? Смоква бесплодная.

Самое страшное – если и эта такая же окажется. Но он почему-то был уверен – не окажется. На этот раз у него все получится, как должно. Нельзя эту упустить, нельзя.

* * *

Солнце растолкало наконец складки лохмато серого облачного одеяла, обнажило празднично синие лоскутья шелкового неба и принялось отыгрываться за вынужденное бездействие – сияло во всю мочь, выбеливая слежавшиеся снежные шапки на карнизах, высверкивая ледяные закраины проседающих сугробов, взблескивая в оконных стеклах… пробуждая бессмысленные надежды.

Арина уже в третий раз прогуливалась неподалеку от кащеевского дома, поджидала Соню. Телефонный номер узнать не удалось, да и был ли у нее мобильный? Вряд ли Кащеев позволил бы жене такую вольность. Но ведь не сидит же она с маленькой Викой дома безвылазно, ребенку нужно гулять, разве нет?

И вот наконец повезло.

Завидев подходящую Арину, Соня явно перепугалась. Принялась оглядываться, заметалась, точно желая сбежать – да куда бежать? Крыша кащеевского «терема» виднелась сквозь голые вершины – вроде и недалеко, но с коляской не очень-то побегаешь.

– Соня, да вы не пугайтесь, я ничего плохого вам не сделаю, – Арина ободряюще улыбнулась. – То дело давно закрыто. Мне просто нужно поговорить о вашем муже.

Но девушка – хотя какая там девушка, при двух-то детях, но называть ее женщиной почему-то язык не поворачивался, очень уж детски беспомощным было ее лицо – вместо того чтобы успокоиться, и вовсе запаниковала:

– Я от Серафим Федорыча одно только добро видела. Он меня человеком хотел сделать, а я…

Надо же, подумала Арина, как она его. По имени-отчеству. Чуть не с поклоном в землю. Ну да оно и понятно: не с одной же Лерой этот персонаж свои воспитательные акции практиковал. И ведь не бил, только, как бы это помягче, «на место» ставил. Домостроевец. Да еще и имечко такое… подходящее. Серафим, понимаете ли. Не удивительно, что Соня так перед ним никнет. И не только в тяжелом взгляде дело. Кто она – Соня? У Леры-то характер посильнее, а эта – готовая жертва. Родни никого, приехала несколько лет назад из дальнего райцентра, на работу приличную устроиться не смогла, мыкалась у вокзала… э-эх, много их, таких вот. Ладно еще жива осталась и на наркоту не подсела. А после ее Кащеев подобрал. К себе привел, отмыл, откормил. Все как соседка Тамара Степановна рассказывала. Ясное дело, она в нем благодетеля видит. Кстати. Почему предыдущих облагодетельствованных Кащеев в жены брать не стал? Лера, положим, сама ушла. Но наверняка, наверняка были и такие, что за счастье бы почитали прижиться в «тереме». А он их выгнал. Побрезговал? Или… может, он детей хотел, а у бывших вокзальных девиц вполне могли иметься по этой части проблемы.

– Соня, скажите, вы до замужества, я имею в виду, когда уже у Кащеева жили, вы средствами предохранения пользовались?

Арина ожидала, что Соня возмутится, скажет «не ваше дело» или просто промолчит. Но та, казалось, лишь удивилась:

– Что вы такое говорите? Серафим Федорович никогда бы не позволил!

Отлично, подумала Арина, будет ли из беседы толк, неизвестно, но какое-никакое начало положено – молодая мать не отмалчивается, тупо глядя в землю, а отвечает. Уже что-то. Только осторожно надо, не спугнуть бы:

– Он детей хотел?

– Конечно, – ответила Соня почти спокойно. – Зачем же иначе жениться? Это неправильно.

Неправильно – надо же. Однако ж добрачный секс грехом образец правильности не объявил. Может, в том и логика? Может, в самом деле предыдущие «облагодетельствованные» или хотя бы некоторые из них не оправдали именно репродуктивных надежд Кащеева, потому и не женился на прежних? И то – зачем такому вот «главе семьи» бездетная жена? Ну хоть что-то прояснилось. Да и Соня уже не так активно рвется убегать – даже на вопросы отвечает. Что ж, надо ковать железо пока горячо. И Арина задала следующий вопрос, уже немного более «скользкий»:

– Вы когда Витей беременны были, часто выпивали?

– Серафим Федорович бы меня убил, что вы! – Соня даже рукой замахала. – Да я и сама понимаю, я же не совсем дурочка.

Сама она понимает, гляди-ка ты. Однако ж первой мыслью у нее было все-таки: он бы меня убил. Арине вспомнилась детская поговорка – первое слово дороже второго.

– Сонь, а почему вы вообще пьете? Что вас толкает?

Вот тут – Арина вся напряглась – должно было последовать «не ваше дело». Но Соня, напротив, пустилась в объяснения:

– Вы так спрашиваете, как будто я прямо не знаю кто. А я же… я не такая, – она заметно съежилась, словно старалась занимать поменьше места. – Раньше, когда на вокзале еще была, там приходилось, иначе никак. И холодно, и… если не выпить, так и тянет под поезд броситься. Как эта… ну в школе проходили… только страшно.

«Эта», надо понимать, это Анна Каренина. Та, правда, выпивкой не баловалась, зато не брезговала морфием, так что хрен редьки не слаще.

– Но ведь и потом, когда вы уже не на вокзале жили, все равно… – Арина помолчала, подыскивая слово побезобиднее, и остановилась на нейтральном, – употребляли.

Соня шмыгнула носом, съежившись еще больше:

– Я виновата. Ох, как виновата. Дряни всякой много внутри, – она болезненно сморщилась, как будто эта самая «дрянь» ее жгла или царапала. – Вот и тянет на всякое… Бывает, и не удержишься. Серафим Федорыч строгий, он человека из меня хочет сделать, а я…

Вот опять – «человека из меня хочет сделать». Господи, девочка, да что ж ты так себя-то не любишь? Не ценишь, не уважаешь. Кем ты себя считаешь, что такое говоришь? Арина вдруг разозлилась:

– Это вы теперь за Витю вину перед мужем замаливаете? По гроб жизни вы теперь перед ним виноваты?

Соня взглянула на нее – хмуро, исподлобья:

– Ничего я не замаливаю! Он меня простил.

– Простил? – скептически переспросила Арина. То, что она видела в студии, на «простил» походило не больше, чем написанное на бумаге слово «яблоко» – на настоящее яблоко, глянцево поблескивающее румяным бочком, полное одуряюще свежим кисло-сладким соком.

– Не выгнал, позволил Вику родить, заботится о нас… – все так же угрюмо продолжала Соня. – У вас, небось, никого нет, вот вы и цепляетесь! – выкрикнула вдруг она и, резко подтолкнув коляску, зашагала прочь.

Ну да, ну да.

– Соня, подождите! – Арина догнала ее легко, Соне мешала коляска.

– Ну чего вам еще?

– Соня, скажите, вы Серафима Федоровича… любите?

– Да как же мне его не любить-то?! – она отпустила коляску, за которую цеплялась, как за спасательный круг, до белых костяшек, и молитвенно сложила руки на пышной груди. Даже улыбнулась вдруг – робко, неуверенно.

И тут же глаза ее расширились, лицо застыло – словно Соня увидела привидение.

Арина невольно обернулась. Сзади подходила мать Кащеева.

– Лыбишься, шалава?! – голос, вопреки базарной грубости слов, был спокойный, холодный. – Только бы лясы поточить, а на ребенка плевать?

– Зинаида Серафимовна, вы… – Арина попыталась ее остановить, но та даже не посмотрела на нее, двинула плечом и локтем, так что Арина не удержалась на ногах, шлепнувшись в жесткий слежавшийся сугроб. Зинаида Серафимовна, словно не заметив помехи, размашисто двинулась дальше, не отрывая взгляда от застывшей в ужасе Сони:

– Чтобы духу твоего больше не было! Чтоб ноги твоей на пороге не было! Чтоб на глаза не показывалась!

Одним движением она откинула полог, выхватила из коляски атласный розовый сверток и стремительно зашагала туда, где из-за голых ветвей виднелась аккуратная зеленая крыша.

Когда Арина выбралась из сугроба, потирая ушибленный локоть, спина в темной длинной куртке уже скрылась за поворотом.

– Соня! Да Соня же!

Соня, стоя на коленях возле опустевшей коляски, обхватив, обняв ее грязные колеса, рыдала:

– Ненавижу! Зачем вы… что мне теперь… будьте вы прокляты!

– Соня! Вам есть куда пойти? Где переночевать?

– Я к Серафиму Федоровичу пойду! Если она там… все равно! Встану на колени у порога и буду стоять, пока не впустит! Он добрый!

Соня начала подниматься – неловко, цепляясь за коляску. Арина попыталась ей помочь, но та оттолкнула ее руки – сильно, зло.

Ты бы раньше силу-то применяла, с неожиданным раздражением подумала Арина. Сонина безропотность казалась дикой. Она ведь не попыталась свекрови противостоять, не закрыла коляску собственным телом, не кинулась бежать следом за похитительницей. Упала на колени и ударилась в бессильные слезы. А теперь вот пожалуйста, толкается. Пришлось отойти, конечно. Потирая ушибленный локоть, Арина смотрела, как Соня, все еще рыдая, тяжело идет туда же, куда скрылась Зинаида Серафимовна.

Осторожно пошла следом.

Кащеевский дом был не то пятым, не то седьмым за поворотом. Соня постояла минуту возле калитки, толкнула ее – калитка подалась, так что девушка едва не упала. Но устояла. Робко, бочком пролезла в калитку, втащила за собой коляску.