Текст книги "Последний теракт. Книга первая"

Поэтому Владимиру Гусинскому, видному банкиру и медиа-магнату просто необходима была собственная служба безопасности.

Лично я был в офисе группы «Мост» лишь раз, почти год тому назад.

Бандитская война старалась затронуть все прибыльные области, в том числе и недвижимость, и один раз наш офис подвергся откровенному рэкету со стороны солнцевской преступной группировки. Ничего не скажешь, беспощадная организация.

В последний раз я обратился тогда к Максиму Олеговичу за помощью, и он не отказал.

Но предупредил, что мне необходимо будет подъехать лично к Гусинскому и выложить суть дела – связываться с солнцевскими, даже по большой просьбе товарища, тому явно не улыбалось.

Рано утром я подъехал к зданию правительства Москвы на Новом Арбате, в котором размещался один из офисов «Мост-Банка», и был препровожден в кабинет к Гусинскому, с которым проговорил около часа.

Владимир Александрович, который по началу весьма холодно попросил изложить ситуацию – наверное, жаль было драгоценного времени, которое приходилось тратить на незнакомого парня – со временем немного оттаял, и переменил свое отношение. Я явно ему понравился. Более того, в прошлом нас связывали общие интересы – еще в школьные годы я играл в местном театре и мечтал о карьере актера.

От случайных знакомых я узнал, что мои ближайшие коллеги, владельцы агентств по недвижимости, также подвергались напору со стороны солнцевских, чем под конец разговора поделился с Гусинском.

Хорошенько поразмыслив и прикинув возможные риски, тот все-таки решил вмешаться и помочь. Я не особо обольщался собственным участием в данном решении. Просто Владимир Александрович скорее всего понял – если солнцевские пошли на риэлтерство по всем фронтам, то в будущем ему самому придется с ними столкнуться.

Дело в том, что годами ранее правительством Москвы в собственность СБ «Мост» были переданы семь зданий общей площадью более семидесяти тысяч квадратных метров. Это была весьма ценная элитная недвижимость. И благодаря такому «подарку» группа активно занялась риэлтерской деятельностью.

Благодаря лишь одной сдаче в аренду офисов Гусинский мог зарабатывать несколько миллионов долларов в год. Разумеется, наши интересы при этом никак не пересекались, и Владимир Александрович даже посочувствовал мне напоследок.

Но самое главное, помощь я получил – посредством участия службы безопасности Гусинского удалось загладить конфликт, и солнцевские отступили.

Разумеется, я и мои друзья были на седьмом небе от счастья, и на момент даже почувствовали себя неуязвимыми. Но реальность быстро ударила по голове.

Вскоре «Аэрофлотом» всерьез заинтересовался другой российский олигарх Борис Березовский. Его приемы ведения бизнеса были отшлифованы и проверены на деле еще на АвтоВАЗе. Если другим российским миллиардерам для получения доходов с предприятий требовалась приватизация последних – Борис Абрамович действовал иначе. Более того, он даже мог юридически вообще не соприкасаться с конкретными предприятиями и не входить в состав правления.

Вся процедура проходила несколько этапов. Для начала нужно было ввести в правление проверенных людей, которые подготовили бы почву для будущего грабежа. Затем перевести львиную долю доходов и расходов под свой контроль и через специально созданные фирмы благополучно доить «золотого теленка».

В итоге Березовский, подобно клещу нападал на здоровый организм, высасывал из него все соки, и благополучно отпускал на банкротство. Так было с АвтоВАЗом, так предполагалось и с «Аэрофлотом».

Михаил Олегович, разумеется, знал о печальной славе Бориса Абрамовича, и с самых первых попыток посягательства на «Аэрофлот» встал нерушимой стеной, параллельно подстрекая правление на быстрый и четкий отпор олигарху.

Через месяц он пропал, а еще через неделю тело Михаила Олеговича было обнаружено в Москве-реке, а Березовский, посредством президента, сумел снять главу Аэрофлота и назначить своего человека.

Мы очень сильно переживали по поводу смерти Михаила Олеговича, переживали обычным человеческим горем, даже не подозревая тогда, что лишились самой надежной защиты.

Правда, с тех пор серьезных проблем на горизонте не возникало, а мелочи мы и сами в состоянии были решить. Иначе дело повернулось с Вороновым.

И, тем не менее, у нас была так называемая «крыша» (силовое прикрытие), которая за последний год менялась не менее пяти раз по мере ухода из жизни ее участников, но противостоять бригаде Воронова не смогла. Попытка выполнения своих прямых, оплаченных обязанностей была жестоко пресечена, в результате чего своего «членства» в упомянутой «крыше» лишились семь человек, еще пятеро попали в реанимацию, двое на всю жизнь остались инвалидами.

Со мной и моими друзьями поступили более гуманно, и теперь, лежа в больнице, я продолжал искать пути решения сложившейся проблемы. И вновь допустил ошибку. Самым верным решением было бы оперативно создать другую созвучную фирму и продолжать работу, благо сработанная команда оставалась в строю, все наработанные выходы на застройщиков, продавцов, клиентская база и прочие рабочие моменты либо также остались у брокеров, либо быстро восстанавливались. Да и занимались мы отнюдь не благотворительностью, поэтому денежный запас прочности присутствовал. В общем, были все рычаги для повторного рывка, но я этого не сделал.

После выписки я продолжил борьбу.

«Любое зло должно быть наказано», – крутилось у меня в голове.

На этот раз подключили прокуратуру, возбудили уголовное дело. Пошли проверки, следователи как термиты вгрызлись в указанный отрезок фактов, но тщетно – захват компании идеально прошел все правовые стадии, и даже данные в налоговых органах полностью соответствовали плачевной для меня действительности.

Более того, вскоре на следователей порядочно нажали сверху, и те быстренько закрыли дело. Лишь тогда я стал более реально смотреть на возможности Воронова.

Но я продолжал идти дальше, каждый раз придумывая все новые пути, и потратил на собственное упрямство еще более полугода.

Несколько раз я даже пытался просить помощи у Гусинского, который некогда помог решить наши проблемы, но Владимир Александрович делал вид, что знать меня не знает и всячески избегал встречи.

К счастью, повторных попыток расправиться со мной физически не последовало. Видимо, Воронов решил, что серьезной проблемы я уже представить не могу, и оказался прав – все мои отчаянные попытки вернуть похищенное не принесли результата.

Чем был примечателен тот день, когда я понял – все, тупик, да и вообще какой это был месяц, толком не помню. Но в памяти четко сохранилась безоблачная погода над крышей моего бывшего офиса, стоявшего через дорогу. Машины мелькали перед глазами, люди беспорядочно входили и выходили из парадных дверей бизнес-центра, внутри которого жизнь всегда текла одинаково.

Я стоял неподалеку, с грустью взирая на окна своего бывшего кабинета. Ветер неласково бил по лицу, а в душе, подобно волнам на берег песчаного моря накатывала ностальгия.

И я сделал то, что должен был сделать сразу – начал все сначала. Моя команда, к сожалению, уже обосновалась в разных компаниях, устав в какой-то период ждать у моря погоды, поэтому пришлось собирать ее заново.

Денег на стремительный старт уже не было, но худо-бедно мы заняли определенную нишу на рынке, проработав более полутора лет. Развивались медленно, но верно, и я с каждым месяцем начинал все более уверенно смотреть вперед.

Тяжелая утрата на душе начинала рассасываться, прежние обиды уже не так сильно жгли изнутри. В большинстве случаев человек не может знать, что его ждет впереди, а как раз там меня ожидали потрясения такого масштаба, по сравнению с которыми Воронов и его команда выглядели ущербно.

Хранить деньги дома в то время было неразумно и даже опасно, поэтому большая часть всех моих сбережений лежала на счету в Сбербанке.

Часть же денег, пользуясь несколькими полезными знакомствами, я вложил в ГКО (Государственные Краткосрочные Обязательства), доходность которых превышала на тот момент все ожидания.

Позже я узнал, что схема ГКО, изначально рассчитанная на пополнение государственного бюджета и регулирования долгов, со временем просто потопила власть в большой долговой яме.

Дело в том, что доверенные властью банки с радостью выделяли все новые и новые кредиты на погашение старых долгов и на поддержание действующей экономики, получая взамен ГКО, доходность которых превышала сто процентов годовых!

Что и говорить, даже Международный Валютный Фонд не обделял Россию своим вниманием, считая, как и многие, что «Россия вечна, и ей не дадут упасть».

Но 1998 год ударил по всем фронтам: обвал азиатских экономик, кризис ликвидности, низкие мировые цены на сырье, составляющие основу экспорта России, к тому же банки владельцы ГКО летом стали резко от них избавляться, что пошатнуло и без того непрочный пузырь.

В августе 1998 года власти заявили, что отказываются выплачивать деньги держателям ГКО, а сами обязательства признаются ничтожными.

Это был уникальный в своем роде путь выхода из кризиса.

Дело в том, что здесь и возможных вариантов было не особо много, только три: запустить печатный станок с целью рассчитаться с ГКО, тем самым запустив процесс инфляции; объявить дефолт по внешнему долгу; объявить дефолт по внутреннему долгу.

Власти выбрали последнее, и это потрясло мир, подорвав тем самым доверие иностранных инвесторов.

Никогда и нигде в истории мира государство не объявляло дефолт по внутренним долгам, номинированных в национальной валюте.

Евгений Примаков, которому пришлось руководить правительством стазу после дефолта, в своей книге «Восемь месяцев плюс» писал, что Ельцин изначально был введен в заблуждение по поводу последствий отказа поддерживать ГКО, а после произошедшего метал громы и молнии на умников, предложивших это.

Но, тем не менее, как у нас говориться: незнающий закона не освобождается от ответственности, поэтому оставим свою критику президента на совесть истории.

Экономика получила сильнейший удар, рубль в момент обесценился, банки один за другим признавались банкротами, и, в конце концов, не выдержал и Сбербанк.

Я потерял все. А фирму, на которую полгода назад мы взяли несколько кредитов для инвестирования в строительство одной подмосковной новостройки, пришлось закрыть, ибо полученный кредит за один день возрос в несколько раз.

Но на этом мои переживания, а переживал я много и часто, не прекратились – через месяц после собственного банкротства пришла новость оттуда, откуда ее совсем не ждали. Хотя разве можно вообще ожидать таких новостей?

Мои родители, которых я любил больше жизни и которыми всегда гордился, погибли в автокатастрофе – какой-то урод на Камазе заснул и выехал на встречную полосу. Внутри меня что-то хрустнуло, скорее всего, где-то в душе. Ведь есть же в любом человеке стержень, основа, его внутренняя опора. Вот она-то и покрылась трещинами у меня, грозя с минуты на минуту рухнуть окончательно.

Разумеется, Вы можете сказать, что уже взрослый человек, побывавший в центре круговорота российского бизнеса, имел бы железную закалку, и не стал бы так убиваться даже при самых тяжелых утратах, но это будет неправдой.

Даже великий Александр Македонский, которого жители того времени считали сыном самого Зевса, мог несколько дней лежать после утраты близкого друга, содрогаясь в рыданиях и полном отчаянии.

Я же не был ни сыном Бога, ни просто великим, и честно сказать, я вообще был не готов к тому, что произошло практически сразу. Немалую роль сыграла сильнейшая привязанность к родителям, которую не каждый ребенок готов испытывать во взрослом возрасте.

И единственным человеком (помимо друзей), который хоть как-то мог меня поддержать, утешить, придать жизненных сил, была моя девушка. Поэтому новость о том, что и она покидает меня, ибо не видит совместного будущего в дальнейшем, окончательно меня сломила.

И то, что изначально подозрительно треснуло, теперь с грохотом обрушилось внутри.

Как можно было так ошибаться в человеке, которому еще месяц назад хотел сделать предложение? Первое время подобные мысли появлялись в голове, но скоро затихли навсегда, превратившись в поток ничем не связанных воспоминаний.

Я просто исчез, позорно убежал и забился в самый непримечательный угол своей жизни, который только смог отыскать, оборвав связь с людьми, дороже которых на этой земле уже не осталось – моими друзьями Быстровым и Макаровым.

И почему же так неразумно устроен наш мир, если даже самые близкие друзья не способны при всем желании так утешить и поддержать, как одна, нестоящая большого уважения, но любимая девушка? Почему?!

Каждый день начинался непередаваемо серо, словно жизнь навсегда потеряла все свои краски, и тянулся мучительно долго, чтобы можно было прожить его без лишних страданий. Мысли атаковали нещадно, и лишь вечером, забравшись на подоконник съемной комнаты какого-то общежития с бутылкой паленой водки, я мог хоть как-то забыться, практически всегда засыпая там же.

Ежели ночью приходилось не дай Бог проснуться и ощутить ломоту во всем теле – спать на стуле было крайне неудобно – я со страхом озирался по сторонам, как загнанный зверь, боясь каждого шороха, каждого звука, доносившегося со двора. Но больше всего я боялся собственных мыслей, которые с удвоенной силой атаковали голову, менее подвластную действию алкоголя.

Под утро становилось немного легче, но практически каждую ночь я вновь переживал такое, что можно было сравнить разве что с ночным приключением главного героя Гоголя в романе «Вий». Нет, настоящих демонов не было, а если бы и были, то стояли бы в сторонке, нервно куря, и просто ужасались, наблюдая над тем, ЧТО МОЖЕТ ВЫТВОРЯТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ РАЗУМ! Мне казалось, что меня рвет изнутри самым беспощадным образом, словно стая голодных и бешеных гиен кромсает меня по кускам, мастерски не нанося последнего удара, и не позволяя жертве заживо истечь кровью. Любой взгляд, звук, движение отражалось непереносимой болью, и я до сих пор удивляюсь, как мой организм смог выдержать подобное и сердце устояло. В те времена я часто вспоминал слова великого философа – что существует некий предел, до которого можно выдерживать боль, и пока существует этот предел, настоящей боли нет. По прошествии многих лет я часто вспоминал об этом, но не с болью и горечью, а лишь как историк собственной жизни, прекрасно понимая, что сам довел себя до подобного состояния. Разумеется, не нам решать, когда родится и когда умереть, но нам, и только нам решать КАК ЖИТЬ! Я не хотел и не ждал событий, которые произошли тогда практически одновременно, но я и только я мог позволить довести себя до такого состояния, что покончить жизнь самоубийством было наилучшим выходом. Уже гораздо позже я познакомился с историей создателя логотерапии Виктором Франклом, австрийским психиатром, прошедшим фашистские концлагеря, где он потерял практически всех родных, каждый день наблюдая картины, от которых ужаснулся бы сам дьявол. Видимо, этот уникальный человек смог максимально приблизится к упомянутому выше пределу боли и страданий, и рисковал познать ту самую настоящую боль, которую не в состоянии выдержать никто на земле. Иначе как бы еще он смог дойти до истины, простота которой поражала затем миллионы – никто, нигде, и никогда не сможет причинить мне и капельку боли БЕЗ МОЕГО НА ТО СОГЛАСИЯ! Смотря в глаза мучителям и садистам, он словно прожигал пространство, всем своим видом показывая, что вы можете бить меня, резать, ломать кости, причинять мне физическую боль, но никто из вас, выродков, не сможет проникнуть в мой разум и поселить там ад, ненависть и разруху! Никто, без моего на то согласия!

Возвращаясь в то ужасное время, я с грустью констатировал, что не просто позволял своему разуму уничтожать себя изнутри, но и всячески способствовал этому. Конечно, периоды беспощадных атак ненадолго затихали, сменяясь часами морального отсутствия и полнейшей апатии, когда я переставал вообще что-либо чувствовать, словно сама жизнь отходила на второй план, зависая над пропастью между реальностью и выдумкой. Но, в конце концов, даже Прометею давали время передохнуть и восстановится.

Воспоминания прошлого перемешивались с последними событиями. Лица родителей, друзей, просто хороших знакомых всплывали в голове и тут же таяли среди непроглядного тумана, которому мог позавидовать даже лондонский собрат. Далекие мечты, несбывшиеся надежды метались в мыслях подобно торнадо, и практически всегда моя бывшая девушка в самых отвратительных позах занималась сексом с каким-нибудь парнем. Правда, пару раз она приходила ко мне во сне, нежно обнимая и давая клятвы в самых нерушимых чувствах, но от этого на утро было еще более тошно. Любовь все еще жгла меня изнутри.

Бывало, я смотрел на все как со стороны, словно был уже давно мертв – хотя испытывал мучений не меньше, если бы душу пронзали каленым железом – и через два месяца понял, что скоро сойду с ума.

Лишним толчком к действию было то, что все мои запасы, хранившиеся дома на «черный день», практически иссякли.

Я вернулся в свою оставленную квартиру в подмосковном городе Подрезково, и стал искать любую работу, которая могла спасти от голодной смерти.

Смешно, скажете Вы, что человек, обладающий ценным опытом в области недвижимости и управления – а не смотря на все произошедшее, знания остались вполне достойные – перебивался грошовыми заработками на самых простых работах, вроде курьера, кондуктора и даже почтальона. Но возвращаться в Москву и биться дальше у меня не было ни сил, ни желания.

Я не хотел жить, просто не хотел, да и практически не жил, а только мучительно страдал. Я просыпался и шел на работу подобно роботу, действуя по наитию невидимой программы. Телу требовалось постоянное движение, поэтому я выбирал работу скорее ногами, чем головой, и это помогало немного отвлечься. Под вечер я старался вымотаться до изнеможения, чтобы ночью проспать без сновидений.

Первое время это помогало, даже нервы немного успокоились, но с наступлением весны мучения вернулись, словно хотели отыграться на мне за небольшой перерыв.

Где-то в середине марта, примерно в обеденное время я медленно брел по улице, наслаждаясь минутной тишиной вокруг и в собственной голове. Очень хотелось прилечь на ближайшей лавке, умиротворенно закрыть глаза и больше не возвращаться в этот полный страданий мир, тем более что жизненных сил, которые дают любому человеку возможность двигаться вперед, я давно перестал чувствовать. Спал хоть и плохо, но достаточно долго, а сил совсем не было, словно рухнувшая внутри опора окончательно повредила источник энергии, что служил моим личным порталом для входа новых сил.

Проходя мимо районного военкомата, я задержался напротив красочной картины, рисующей будущим призывникам все прелести настоящей мужской жизни. И с чувством полнейшего отчаяния я добровольно ушел в армию, а уйти туда добровольно можно было только с чувством полнейшего отчаяния.

Сделал я это по двум причинам.

Первая – я был внутренне загнан в угол, во многом благодаря самому себе, и думал, что резкая смена реальности хоть что-то изменит.

– Розочка, – сказал старый еврей своей жене, аппетитно наблюдая за курятником, – мне кажется, что наша курочка слишком грустит, может, сварим из нее суп?

– А ты думаешь, что это ее развеселит?

К моему отчаянному поступку этот старый анекдот имел самое прямое отношение.

Второй причиной был недавний сон, в котором отец первый раз с момента своей смерти посетил меня. Это было в парке в самый разгар осени, по крайней мере такой я сделал вывод, лицезрев целые сугробы золотой листвы. Тишина вокруг стояла поразительная, даже ветер не потрудился издать хоть какой-нибудь шум.

Мой отец неподвижно сидел на одиноко стоящей лавочке, наблюдая за мной.

– Сынок, что же ты делаешь с собой, – его голос был настолько реален и полон грусти, что я наверняка вздрогнул во сне, – опомнись родной пока не поздно, ты должен начать жить.

– Папа, – больше всего я хотел крепко обнять отца, но с ужасом обнаружил, что не имею телесной оболочки. Я витал по воздуху словно дух, изредка меняя свое месторасположение, но отец всегда находил взглядом мои воображаемые глаза.

– Послушай меня, мой мальчик, – продолжал отец, – мне очень тяжело оттого, что не могу поддержать тебя сейчас. Мне очень тяжело было покидать эту землю раньше времени. Мне многое было очень тяжело, но я хочу чтобы ты знал – я горжусь тобой самой большой отцовской гордостью. Ты стал человеком! Да-да, не спорь со мной, – сказал он потом, словно ощутил мое большое желание оспорить сие утверждение, и в доказательство правоты указать на то, что от меня осталось. – Не спорь сынок, ты никогда не перестанешь быть моей гордостью, но сейчас просто обязан взять себя в руки.

– Зачем? – с безразличием ответил я, – я не хочу больше жить.

– Ты должен! – каждое последующее слово забирало у отца все больше сил. – Ты должен жить. У тебя еще остались важные дела, от которых будут зависеть судьбы миллионов людей.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, папа, – я отчетливо чувствовал, как слезы текут по моей подушке, хоть и находился глубоко во сне.

— Ты должен остановить эту войну.

Я вопросительно взглянул на отца, и вроде бы он уловил этот невидимый взгляд, но ответить не успел – реальность вдруг перевернулась, закрутилась, словно воздух с землей несколько раз поменялись местами, а потом я проснулся.

Отец говорил о какой-то войне, которую я должен был остановить. В мире велось достаточно войн, это правда, но не на одну из них я не мог повлиять и тем более остановить. Все увиденное поначалу казалось ночным бредом, а потом просто приятным воспоминанием об отце. Но со временем эта последняя фраза стала посещать меня периодически.

Война…

Кто бьется на войне? Солдаты. Вот я и пошел в армию, мало заботясь о собственной персоне. Это был верный шаг.

Именно армия способствовала тому, что на месте моей рухнувшей внутренней опоры стала возрождаться новая, более крепкая. К сожалению, все это было вызвано отнюдь не позитивным влиянием вооруженных сил на человека, и даже не навыками суровой школы для настоящих мужчин. Все происходило с точностью наоборот.

В свои двадцать шесть я был весьма неглуп, образован, имел четкие представления о хорошем воспитании, культуре и наборе собственных моральных ценностей. Неплохо знал историю, любил читать хорошую качественную литературу. Имел большую тягу к познанию нового. И даже, несмотря на последние годы, сумел сохранить в самом себе человеческие очертания.

А попал в общество настолько агрессивное, к тому же поразительно деградировавшее, что сразу ощутил попытки поглотить меня с головой и навсегда засосать в эту мерзопакостную клоаку. В основном юные призывники 18-летнего возраста, казалось, только вчера вышли из недр пещер на свет Божий, а не были поколением некогда великой страны. Полное отсутствие представлений о хоть какой-нибудь культуре, руководство лишь самыми низменными инстинктами, необъяснимая агрессия повсюду просто поражала.

Нет, Вы не подумайте, что я был таким чистоплюем и интеллигентом. Нет, я несколько лет вращался в сердце столичного бизнеса, где можно было встретить многое, но никогда я не попадал в центр такого количества тупоголовых идиотов, большинство из которых в скором времени попало в стройбат.

«Стройбат – это настоящие звери, им даже оружие в руки не дают» – докладывал иностранный разведчик своему руководству о подразделениях российской армии.

Через несколько лет я с грустью вспоминал армейский время, втайне надеясь, что просто злой случай привел меня в подобную часть, и что в других частях такого не было.

Понимаю, внешние процессы, происходящие в стране, весьма пагубно сказывались на обществе, деградируя его, и далеко не каждый человек мог в открытую противостоять им.

Но армия! Как можно было подорвать такую структуру! Армия всегда была и останется одной из нерушимых основ самостоятельного государства, и ее разрушение в конечном счете приведет к гибели самой страны! Испокон веков у России всегда было только два союзника – ее армия и ее флот!

Разумеется, в армии всегда было не сладко, и многие моменты вызывали протест и возмущение со стороны народа. В конце 80-х был написан ряд книг, критикующих существующие армейские порядки, таких как «Сто дней до приказа» Юрия Полякова.

Но ведь сам автор позже признавал, что обнажал армейские язвы лишь с целью их лечения, а не с целью тотальной критики.

Что же получилось в начале девяностых? Государство буквально ополчилось на армию, средства массовой информации спустили на военных всех собак! Служить стало не модно, и молодые ребята стали использовать все возможные ресурсы, лишь бы «откосить» от службы. А те, кому это не удалось, пополняли ряды без того психологически нестабильного контингента избитой армии. Но вернемся к моей службе.

После первых дней пребывания в армии почти все окружение ополчилось на меня. Было ли это вызвано тем, что первобытное общество с нескрываемым удивлением обнаружило в своих рядах проблески разума, или по каким другим причинам, я так и не узнал, но нисколько не сомневался в большом желании подчистую уничтожить все то, что составляет сущность человека. Уничтожить то, что отличало меня от всех остальных, и лишь тогда с распростертыми объятиями принять в свои ряды.

Я быть может и согласился бы на то, чтобы меня насмерть забили в боевом экстазе «армейский товарищи», но превратиться в похожего на них было выше моих сил.

От издевательства надо мною и периодических побоев они, казалось, испытывали глубочайшее наслаждение, и как сказочные демоны наливались силой от осознания своего превосходства и истинного презрения. Поначалу я был крайне разочарован тем, что вообще родился в России, если эта страна способна произвести на свет подобное, но после двухнедельных истязательств яростно восстал против всех, и именно в тот момент с удивлением обнаружил проблески света, что потихоньку заполняли внутреннюю пустоту.

Как сейчас помню, рядовой Варнаков – так, кажется, была его фамилия – после двух вежливых предложений постирать ему носки, ударил меня в челюсть, а после моего падения стал творчески обрабатывать ногами под азартную поддержку сослуживцев. Казалось, он был абсолютно счастлив в этот момент, по крайней мере, его, не обезображенное интеллектом лицо, выражало истинное счастье.

Почему именно тогда, а не в любое другое время я почувствовал внутри щелчок, словно все происходящее раньше утратило свой смысл, и настоящее время перевернулось в моих глазах. Быть может, мое внутреннее я, которое настрадалось за последние годы просто нечеловечески, получило последнюю каплю в лице рядового Варнакова, а может я и сам, наконец, понял, что дальше так жить нельзя, но тот миг стал переломным в моей жизни.

На свою беду Варнаков не заметил резкой перемены в моих глазах, внутри которых зажегся долгожданный огонь, и поэтому не успел отреагировать на мой быстрый выпад в его сторону. Еще поднимаясь с мокрого от собственной крови пола, я с каждой доли секунды чувствовал, как сковавшие все тело и душу оковы рвутся по частям. Сколько ненависти и отвращения я вложил в собственный удар, наверное, сложно измерить, но Варнаков кубарем улетел прямо под стоящий неподалеку стол. Не долго думая, я схватил еще ухмыляющегося односельчанина Варнакова – фамилии не помню – и ударил головой об стену. Волчья стая в момент разбежалась по сторонам, и никто большее не решался наброситься на меня.

Совсем забыл упомянуть, что по своей природе я был достаточно силен, высокоростен, и до 1996 года регулярно посещал тренажерный зал. До окончания учебы занимался боксом, даже имел первый разряд. Но моим самым главным коньком была стрельба.

Ружье, пистолет и даже лук, по большому счету неважно – стрелял я потрясающе.

Еще в старших классах я мог попасть белочке в глаз с воздушного ружья, но по собственной любви к животному миру никогда этого не делал. Лучше всего я обращался с пистолетом, который непременно носил с собой до недавнего времени.

Держа его в руке, я полностью сливался с оружием, чувствуя его как продолжения собственных пальцев, и почти всегда знал наперед, как пройдет пуля. Правда, до сей поры стрелял только в тире.

Еще одним и последним плюсом моего пребывания в армии было то, что стрелять приходилось много.

«Ты должен остановить эту войну».

Война тогда и правда была – вторая Чеченская, но на нее я не попал.

Год в армии тянулся довольно долго, а похожие как близнецы служебные будни не отличались разнообразием. Сослуживцы отстали от меня сразу после того, как выяснилось, что после моего удара рядовой Варнаков стал периодически испытывать провалы в памяти.

Боевых товарищей, и тем более друзей я не встретил, одиночкой прослужив весь год, но вернулся домой уже другим человеком, внутри которого уже не хозяйствовала пустота, а полыхал гнев.

Я ненавидел свою судьбу и тех, кто был повинен во всех моих бедах. Я ненавидел правителей, которые измучили собственный народ. И я ненавидел свое окружение, в котором совсем не было условий для достойного проживания.

Но я изменился, и больше не хотел прогнивать в тех условиях, в которых находился.

Мир состоял не только из бед, страданий, несчастья. В нем было море интересного и непознанного. И уж наверняка в мире были страны, в которых люди уважительно относились друг к другу, где уровень культуры мог похвастать своими достижениями.

Но почему ради всего этого я должен был покидать страну, в которой родился и прожил почти тридцать лет? Почему в России, где человеческий потенциал был несравнимо высок, происходили необратимые процессы, которые напрочь уничтожали сам корень общества.

В голове у меня рождались противоречивые мысли – приложить все усилия и уехать в более цивилизованную страну, или опять же приложить все усилия и добиться успеха здесь.

В одном я был солидарен – жизнь надо было менять, и очень срочно.

«Ты должен остановить эту войну».