Текст книги "В лабиринтах темного мира. Похождения полковника Северцева. Том 3"

Гости

Учеба в училище шла легко. Труднее было встречаться с теми, кого уже нет. Их никто не видит и не слышит, а я вижу и слышу. Это всё равно, что сегодня слушать передачи центральных каналов телевидения и радио. Проходит пара недель и человек уже верит, что по улицам Украины ходят банды штурмовиков со свастикой, а Степан Бандера стал на место Богдана Хмельницкого и все питаются печеньюшками американского Госдепа. Точно так же и общение с ушедшими в прошлое людьми. Они приходят именно тогда, когда ты один и никто не может отвлечь тебя от их внимания. А такое бывает довольно часто во время внутреннего наряда или в карауле. Ходишь себе на посту и хорошо, если не на боевом с патронами, а на сторожевом со штыком и прикладом, и вот тогда они приходят, потому что им нужно излить свою душу, чего они не могли сделать при жизни, не будучи выявленными, читай – заложенными агентурой Особого отдела и информация об этом легла бы в твоё досье черным пятном, которое не смыть даже кровью.

Первым ко мне пришел первокурсник училища, погибший после занятий в городе во время патрулирования улиц.

Я стоял на посту у тумбочки с телефоном на входе в наш дивизион, а дежурный сержант стоял у окна, курил и читал газету. Пришедший был в х/б первого срока и в яловых сапогах для занятий.

– Привет, – сказал мне курсант.

– Привет, – кивнул я головой, глядя на сержанта и смотря на то, как он отреагирует. Но сержант никак не реагировал. Он его не видел.

– Он меня не видит, – сказал курсант, – меня видишь только ты и говорить голосом мне ничего не надо, а то тебя примут за сумасшедшего. Ты просто думай ответ, а пойму тебя.

– Ты вообще кто и чего здесь делаешь? – спросил мысленно я.

– Считай, что я просто твой кореш, – сказал курсант, – что вот ты знаешь о нас, о курсантах 1945 года? Как мы жили, как учились, что делали? Меня вот похоронили здесь. А почему похоронили? Кто об этом знает? Никто. Ты первый, кто меня здесь увидел. Я постоянно прихожу сюда, смотрю, как вы живете, как учитесь и завидую вам, потому что вы живы и что жизнь у вас светлая и радостная. Я хочу, чтобы ты рассказал о нас, чтобы душа моя успокоилась, а так вот неприкаянно слоняться туда и сюда надоедает даже нам.

– Кому это нам? – не понял я.

– Нам – это таким мы как мы, – сказал курсант, – наших много. Мы всё ищем, кому бы излить свою историю, а таких людей очень мало. Я бы тоже прошёл мимо, но я заметил, что ты меня видишь, поэтому и подошёл.

– То есть, – спросил я, – если бы я не обратил на тебя внимания, то ты прошел бы мимо?

– Может, и прошел бы, – сказал курсант, – но я должен был найти того, кто отпустит меня насовсем в другой мир.

– А где этот другой мир? – спросил я.

– Где-то там далеко, не знаю где, но там говорят, очень хорошо и спокойно, – сказал мой молчаливый собеседник, – и там собрались все наши.

– А кто говорит об этом? – интересовался я.

– Не знаю, – сказал собеседник, – мысли вокруг носятся, сообщают нам, что и где происходит.

– И что же сообщают ваши мысли? – спросил я.

– Тебе лучше не знать, как говорится: меньше знаешь – крепче спишь, – сказал курсант, – но ты лучше выслушай мою историю.

– Подожди, – сказал я, – неужели и мне придется слышать всё, что происходит вокруг среди ваших?

– Ну, это как тебе захочется, – засмеялся курсант, – если захочешь слышать, то услышишь, если не захочешь, то будешь пропускать мимо ушей. Ты лучше мою историю послушай, человек ты или нет.

– Ладно, давай, говори, – согласился я. Время было позднее, у тумбочки нечего делать, а так хоть время проведу с пользой для себя.

– Сообщи дежурному, что дежурный по училищу с проверкой идёт, – сказал курсант, – как дежурный уйдет, так и поговорим.

Я сообщил о дежурном по училищу дежурному по дивизиону.

– Откуда ты знаешь? – удивился дежурный. – Ты посмотри на часы. В это время все нормальные люди отдыхают, а не посты проверяют.

– Так это нормальные люди, – сказал я, – а сегодня дежурит подполковник Козлов. Этот один без разводящего идет на сторожевой пост и потом часового снимают за то, что он охранял пост не по уставу, то есть не защищал его при помощи штыка и приклада. Нарвется он на кого-нибудь, а сейчас его задача подловить кого-то из дежурных по курсам.

В это время внизу скрипнула дверь и снова тишина.

Стоящий рядом со мной курсант шепнул мне:

– Он, сука, внизу стоит, бдительность притупляет. Когда я учился, он тогда лейтенантом был. Как пойдет помощником дежурного по училищу, так засядет в кусты и старается часового подловить на чем-нибудь, а потом доложить, что он такой вот принципиальный и стоит на страже уставов, за то и в подполковники выбился. У нас всегда на боевых постах в пожарных ведрах рогатки были. Как только ночь наступает, так мы из рогаток все кусты обстреливали, частенько и ему доставалось, в синяках ходил, а рогатки сразу перепрятывали или выкидывали за забор. На сторожевом посту на бане мы прятали боевой патрон. Он там и попался. Шел в парадной шинели на пост, знал, что никто не будет его штыком тыкать или прикладом бить. Часовой как положено по караульному уставу крикнул: Стой! Кто идет! Обойди справа! Толку никакого. Тогда он берет спрятанный патрон и на виду у Козлова вставляет в карабин. Прицелился и кричит: Ложись, а то стрелять буду. Тот и плюхнулся в парадной шинели в грязь. Лежит и кричит, что курсанту это даром не пройдет. А со связью было плохо. Дождик прошел и что-то там замыкало в связи, так он и лежал в луже до прихода смены. Потом часового подвергли полному обыску, а он ни в какую: никаких патронов нет и отродясь не было. Всю территорию поста обыскали на дальность броска патрона. Ничего не нашли, хотя все знали, что произошло. Если кто и нашел этот патрон, так спрятал. Вроде бы отучили этого офицера подлянки делать, а он видишь ты, никак не унимается.

Мы с дежурным по дивизиону стояли в готовности встретить дежурного по училищу, который являлся начальником всей дежурной службы. Я у тумбочки, а сержант стоял с другой стороны от двери, чтобы сразу доложить, что во время дежурства происшествий не случилось.

Наконец, дверь в наш дивизион стала медленно приоткрываться. Не то, как открывает дверь командир, а как воришка какой-то крадется. Я приложил руку к козырьку фуражки и только открыл рот, чтобы представиться как дневальный такой-то, как вдруг наш дежурный со спины да как рявкнет текст доклада так, что дежурный по училищу сразу дернулся в мою сторону, затем обратно, а потом и выскочил из двери обратно. Тут кто угодно мог напугаться. Так и иди как хозяин, а не крадись исподтишка. В военное время за такие шуточки можно было и пулю схватить, и стрелявшего бы похвалили за бдительность, а пристреленного еще проверили на предмет того, с какой целью он крадучись подбирался к часовому.

Потом мы услышали, как скрипнула дверь в здание и все затихло:

– Ушёл, – сказал дежурный, – сейчас будем ждать люлей от комдива, уж ему-то распишут наше дежурство во всех красках. Так что, как ни дежурь, все одно плохо будет.

– Ладно, не бери в голову, – сказал я, – дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут.

Дежурный закурил и ушел в умывальник переживать, а у меня уже стоял рассказчик со своей историей, переминаясь с ноги на ногу.

Рассказ

– Сам-то я с Вятской губернии – начал свой рассказ курсант. – Митей зовут. Двадцать шестого года рождения. Как только школу закончил, так сразу в военкомат побежал на фронт проситься. А там посмотрели на меня и говорят, что офицеры сейчас как воздух нужны, да и возраст мой пока не призывной, поэтому поедешь учиться в училище. И направили меня в Ташкент в пограничники. А потом наше училище сюда перебросили, в Алма-Ату. В Ташкенте и так было пехотное училище, а тут еще пограничники. Ташкент – он город хлебный, но не настолько. Надо, чтобы во всех республиках СССР военные училища были, местные кадры развивать и к делу пристраивать.

Алма-Ата встречала нас как самых дорогих гостей. Город этот русский, раньше был крепостью с гордым наименованием «Верная». Это нам замполит рассказывал. Чуть пораньше нас в Казахстан и в Алма-Ату прислали тех, кого Сталин с родины выселил за предательство и сотрудничество с оккупантами. Трудно поверить, что все вот и сотрудничали с немцами, да только Сталин наш вождь и ему мы должны верить беспрекословно. Это я тебе говорю. Я знаю, что сейчас авторитет товарища Сталина подрывается, а потом он вообще будет подорван…

– Постой, постой, – прервал я его, – а откуда ты знаешь, что будет потом. Враги, наверное, нажужжали? Да и ты тоже из врагов этих, репрессированный.

– Никакой я не репрессированный, – возмутился курсант. – Я честный солдат, а вот те, кого Сталин выселил, так вообще полные бандиты. Хороших людей не выселяют и среди хороших людей бандитов нет. Ты думаешь, чего я тебе тут рассказываю? Мы все в две смены учились. Первая смена учится, а вторая смена патрулирует в Алма-Ате, порядок наводит. Чуть не каждый день перестрелки с этими хорошими людьми. То на банк нападут, то на магазин, то прямо среди бела дня граждан грабят, вот мы и наводили порядок с помощью оружия. Нас потому и любят в Алма-Ате, что мы местных от бандитов спасали. А такие же, как и я, они какие-то ходы знают и общаются с теми из будущего, и те у нас появляются. Мы ведь все невесомы и можем пролезть куда угодно. Так вот те и говорили, что Сталина вы с ног до головы обосрали и вообще коммунизм у себя запретили.

При этих словах курсант опасливо оглянулся, как бы проверяя, не слышал ли кто посторонний его слова. Я тоже оглянулся. 1967 год – это времена еще те, тут как раз Сталина на коня стали поднимать и Жукова, унтера Пришибеева с четырьмя классами образования, в военные гении назначать.

– Я чего к тебе пришел-то. В самом начале 1945 года меня убили. Прямо вот здесь, в Алма-Ате. Подбежали сзади и ударили кинжалом в спину. А я на свидание шел к девушке. Хорошая девушка, Катя, и не дошел я до нее на свидание, как будто бросил ее и скрылся как бесчестный человек, а мы пожениться собирались. Она здесь живет, я видел её, вот видишь, и я в будущее потихоньку перебираюсь, так как в моё время не было никого, кто мог бы мне помочь. Поэтому и получается, что такие как вы, и есть те ворота в будущее, которые помогают нам существовать. Я тебя прошу, сходи в увольнение к Кате. Скажи, что я до сих пор люблю ее, а вот дойти до неё не смог. Пусть вспомнит меня и сразу забудет. У нее уже другая жизнь. Поможешь?

Я утвердительно кивнул головой. Как тут не помочь? Только что я скажу этой Кате, ей уже лет под пятьдесят будет.

– Ты не бойся, я буду рядом, – сказал курсант и исчез.

В воскресенье я в новенькой шинели с яркими зелеными погонами с широким желтым галуном и малиновым кантом вышел в город в увольнение. По уставу это называется – городской отпуск. От казармы нужно отдыхать. Выйти в город и увидеть, что вокруг есть люди и что им глубоко наплевать на всех военнослужащих в казармах, если нет войны и, если там нет их родственников или знакомых.

Сразу после выхода с КПП ко мне присоединился вятский курсант Митя. Я, честно говоря, думал, что мне всё это показалось во время ночного дежурства, ан нет.

– Садись в пятый автобус, – скомандовал он.

Я сел в синий автобус марки ГАЗ-651, сделанный на базе старого автомобиля ГАЗ-51. Нормальный такой автобус для небольшого городка, каким была в то время Алма-Ата. Мой сопровождающий был рядом со мной, но никому в автобусе не мешал, хотя он был под завязку заполнен пассажирами.

– Сходим на конечной, – сказал Митя, и я согласно мотнул головой, чем привлек внимание стоящих рядом со мной людей.

– Сам с собой разговаривает, – подумали они, – зачем чокнутых в училище набирают?

Я улыбнулся им, и они почувствовали неловкость от пришедших к ним в голову мыслей:

– Мало ли у человека могут быть какие заботы, – снова подумали они, – а так парень симпатичный и умный, наверное.

На конечной остановке я уверенно пошёл к дому в частном секторе, который мне указал Митя, хотя никогда здесь не был.

Я зашёл в калитку, прошел мимо кустов роз и постучал в дверь. У вышедшего пацана лет пятнадцати я спросил Горохову Екатерину Ивановну.

– Мам, – крикнул он в дом, – тут какую-то Горохову Екатерину спрашивают.

На крыльцо вышла женщина лет сорока пяти, вытирая руки передником. Я поздоровался с ней и спросил и спросил, знает ли она Горохову Екатерину Ивановну.

– А зачем она вам? – спросила женщина, и по всему было видно, что она почему-то взволнована.

– Мне нужно передать ей послание от Мити Алешковского, – сказал я.

– А вы его сын? – спросила женщина. – Пойдемте присядем здесь в беседке. Там и поговорим. Как у него дела? Он, наверное, уже генералом стал? – и она как-то устало улыбнулась.

– Нет, генералом он не стал, – сказал я, – его убили в тот день, когда он шел к вам на свидание в том 1945 году. Прямо на улице кинжалом в спину. Он всё беспокоился, что вы о нем плохо подумаете, и уговорил меня сообщить вам об этом.

– Как это он мог уговорить вас сообщить мне об этом, если вы родились через несколько лет после войны? – сказала женщина. – Кто вы такой и почему шутите с такими вещами? – сказала она, вставая из беседки.

– Я не шучу, – сказал я, – оказалось, что я могу видеть умерших, которые не ушли туда, и слышать их голос.

– Куда туда? – недоверчиво спросила женщина.

– Туда, на тот свет, – сказал я, – или куда-то ещё, но он остался здесь, чтобы сообщить вам это, и чтобы вы не подумали о нем как о бесчестном человеке. И всё. Больше мне от вас ничего не нужно.

– И он находится здесь? – переспросила женщина.

– Да, он стоит у моего левого плеча и спрашивает, счастлива ли ты, то есть вы, в этой жизни? – передал я женщине вопрос от Мити.

– Тогда спросите его, какой подарок я ему подарила на предпоследнем нашем свидании? – спросила женщина.

– Говори, что она подарила мне портсигар, на крышке которого были выдавлены охотник с ружьем и с собакой, – сказал мне Митя. – Но этот портсигар вместе с часами унес убийца. Портсигар старинный, его очень жалко.

Я слово в слово передал женщине то, что сказал мне Митя. И женщина поверила.

– А он нас слышит? – спросила она.

– Слышит и видит, – сказал я.

– Так вот, в день, когда должно было быть наше свидание, принесли нам повестку с фронта о том, что отец мой пал смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами и что за подвиг свой награжден медалью «За боевые заслуги». Вою у нас в доме было много. Наревелись с мамой досыта, а потом я побежала на свидание и опоздала. Ждала-ждала, а Мити нет. Всё, – думаю, – обиделся и больше не придёт. Парень он видный, характера твёрдого, а такие поворачиваются и уходят. Потом мама заболела, потом ещё что-то и только я собралась пойти в училище, чтобы вызвать Митю, как заявляется домой сосед наш, Митрофаныч, который с отцом в одной части служили. Зашел он к нам на костылях, посидел, покурил, потом говорит:

– Ты только никому не говори, но это вот твоя доля от отцовских накоплений, – и протягивает мне узелок тяжелый.

Развязала я узелок, а там вещи золотые, кольца, часы, брошки какие-то.

– Откуда все это? – спрашиваю я. – Мой отец герой и не могло у него быть такое.

– Да не кипешись ты, девка, – говорит Митрофаныч, – мы с отцом твоим в похоронной команде служили. Мертвяков на поле боя собирали и в общие могилы свозили. Наших в одну яму, фрицев – в другую. Ну и проверяли мы карманы у мертвяков и сидоры ихние, мало ли, вдруг документы какие секретные попадутся, а там всякое бывало. И с теми, кто у могил-то их оформлял, тоже делились, а то пистолет трофейный на что-нибудь обменяешь или еще что. А вот в районе Секешфехервара проверял твой батька одного мертвяка венгерского, а тот живой оказался, да и вонзил он батьке твоему в брюхо ножевой штык. А штык тот грязный был, вот и получилось общее заражение крови. А я в это время другого мертвяка перевернул на спину, а под ним граната оказалась без чеки. Вот и рвануло мне по ноге. Батьке твоему медаль как за схватку с противником на поле боя, а мне как за неосторожность с гранатами ничего не дали.

Не взяла я этот узелок. Это все равно как пограбленные драгоценности. А Митрофаныч ничего, вон хоромина его через два дома отсюда. Справный хозяин. Ветеран войны. Медали у него за Будапешт, за победу, юбилейные еще, вот и рассказывает, как он геройствовал на войне, как немецкие танки бутылками забрасывал и как немцев из пулемета косил. А чего я про отца своего скажу? Хотя на войне кто-то должен и трофеи собирать, и мертвых хоронить, тоже дело нелёгкое, да только вот гордости за отца от этого я не испытываю до сих пор и всё через Митрофаныча. А как вдруг проявится правда по поводу геройства папкиного, а как Митя на это посмотрит, если мы с ним дальше будем встречаться? Так я и ждала его всё время и не дождалась. В 1947 году замуж вышла. Потом дети пошли. Муж на работе сейчас. Так что, пусть Митя спокоен будет. Все хорошо. Ничего я нем плохого не думала.

– Скажи ей спасибо за все, – сказал Митя.

Я передал слова Мити женщине и заметил, что Мити больше рядом нет.

– Екатерина Ивановна, – сказал я, – а Мити рядом больше нет. Вероятно, душа его успокоилась, и он ушёл туда, куда уходят все. Вы мне покажите дорогу к автобусу, а то я вообще здесь в первый раз.

Мы попрощались, и я ушел. Гуляя по улице, я всматривался в людей, пытаясь отличить этих от тех. Те, идут напрямую, проходя сквозь этих, и каждый проход ощущается этими как какой-то непонятный мысленный импульс и, если бы проход был медленнее, то могло быть, что каждый человек мог почувствовать и понять тех, кто еще не ушёл.

Новые гости

Честно говоря, мне хватило одного Мити Алешковского, чтобы делать вид, что я не вижу никого из тех и что я обычный человек, который не верит во всё это и не обладает никакими способностями.

Всё непонятное мы относим к чему-то сверхъестественному. А когда этому находится объяснение, то мы чувствуем глубокое разочарование, как будто нас кто-то ограбил. Пришёл и взял то, что было только у нас и то, что делало нас единственными в своем роде. А тут явился умник и снабдил этим всех. Как оптик какой-то снабдил очкам всех полуслепых граждан, и поводыри сразу без работы остались.

Что я ещё заметил. Те пытаются найти среди нас тех, кто их видит и понимает. Им нужно выговориться. Излить душу или снять с себя какой-то грех. Я не понимаю, почему этим не занимается церковь? Это их прямое дело: принимать тех, кто не ушёл, отпускать им грехи, записывать, исполнять просьбы и отправлять их на тот свет. Нет, они хитренькие и отнесли неприкаянные души к бесовскому порождению и даже думать об этом не хотят. Естественно, что с духа бестелесного возьмешь? С него взятки гладки, ему не дашь лопату или метлу и не пошлёшь наводить порядок возле храма, а возни с ними много. А ведь все души идут в первую очередь в храм. Я, когда заглядываю в храм, то вижу их переполненными, но наших там единицы, а вокруг аналоя стоят в основном те, ожидая, когда к ним выйдут и выслушают. А сквозь них проходят как сквозь эфир и «идут они солнцем палимы, повторяя: Суди его Бог, и покуда я видеть их мог, с непокрытыми шли головами». Это Некрасов писал про души неприкаянные. Это эти и те. Не все, кто здесь, чувствуют себя прикаянными, как и те, которых мы не видим.

Вы сами, вероятно, видели иногда неадекватное поведение человека на улице. Идет человек и вдруг отпрыгивает в сторону, или хватается за себя, пытаясь прикрыться от удара или посягательства на интимные места. А на улице никого или есть люди, но они совершенно никак не воздействовали на этого человека. Что это? Очень просто. Те пытались выявить людей, которые их видят и осязают. И этот человек становится Избранным, на которого те возложили обязанность по отпущению грехов и доделыванию тех дел, которые они не успели доделать.

Когда человек пытается сказать об этом, его обвиняют в том, что он свихнулся умом и помещают на принудительное лечение. В психиатрических клиниках много таких людей, которые видят тех, отпускают им грехи, но больше ничего не могут сделать. Они заложники тех и погибают в психушках, забитые санитарами или заколотые до смерти всякими галоперидолами. Многие врачи сами понимают это, но не могут это признать, потому что из врачей они превратятся в больных. Вот они и делают вид, что они нормальные, превращая других нормальных в ненормальных. Вот, допустим, оппозиционер. Он говорит правду, но власть делает вид, что это неправда и врачи, подчиняясь власти, доказывают, что их правда это неправда и только помешанный человек может говорить такую правду. Потом, когда власть меняется, те же врачи начинают стучать себя коленкой в грудь и говорить, что они были вынуждены нормальных людей объявлять психами, а сами уже подмигивают новой власти, что, мол, только пальцем шевельните и мы всю страну объявим сумасшедшей, и никто этот диагноз отменить не сможет, разве только что усилить его – объявить всю страну буйнопомешанной и на всех граждан или подданных надеть наручники или завернуть их в смирительные рубашки.

Умные люди никогда не отвергают всё, что говорят люди, объявленные сумасшедшими. Всех гениев либо объявляли помешанными, одержимыми, либо сжигали на кострах. Посредственности, случайно получившие корону, сразу объявляют себя гениями и начинают равнять всех под себя. Их наследники остаются такими же посредственностями, такими же посредственностями являются оставшиеся профессора, военные, и, в конце концов, государство погибает как завоеванное более умными соседями, либо от полной деградации.

Устоять перед теми трудно, помочь им трудно, и не помочь жалко. Единственное что можно сделать – это стать парламентским шутом, которому позволяют говорить всякую хрень как бы от имени избравшего его народа или стать экстрасенсом, призвав себе на помощь тех. А нормальному человеку прикасаться к тем опасно.

Если взглянуть на этот вопрос более масштабно, я бы сказал – стратегически, то тех можно использовать для решения особо важных задач. Например, для сбора информации политического, военного и научно-технического характера. Умный представитель тех может подсмотреть всё, что угодно и в любом месте, и пересказать всё принимающему из этих. Если тот не дурак, то он может донести всё это до нуждающегося в полученной информации. Записать или сфотографировать тех не получилось ни у кого и не получится, потому что это противоречит всем законам диалектики. Субстанция не материальная, но информация и некий образ, который воспринимается избранными, всё-таки относятся к видам материи. У нас сейчас идет бурное развитие цифровой техники. Вслед за цифровой техникой пойдет техника, созданная из информационных блоков, атомов и молекул информации, которые могут быть доступны тем, тогда возможно осуществление более широких контактов с теми и использование их в своих интересах. Тогда все страшилки креативных режиссеров найдут свое воплощение в реальной жизни, особенно когда количество воспринимающих тех увеличится на порядки.

И здесь тоже есть подводный камень. Если информация один из видов материи, то дезинформация – один из видов антиматерии, а, как известно, при соприкосновении материи и антиматерии происходит аннигиляция, уничтожение всего живого. Поэтому вторжение в информационную часть материи будет опасно самыми непредсказуемыми последствиями. Конечно, если говорить серьезно, то дезинформация – это такой же вид материи, как и информация, и аннигилироваться они будут только в сознании человека, сравнившего оба вида информационной материи.

У всего хорошего есть своя негативная сторона. Это аксиома и ее даже не нужно доказывать. Самый вкуснейший торт может вызвать расстройство желудка, которое совсем не вяжется с теми вкусовыми волнениями, которыми была вызвана диарея. И так везде. Возможности контактов с теми обязательно использует преступный мир. Вы можете представить рекламу: Незабываемый секс с теми красотками! Путешествие туда к своим родным! Прими информационную таблетку и побывай там! Появятся информационные наркотики. Информационное оружие. Информационные кухонные предметы и информационная кулинария для поддержки тех, чтобы они не так быстро уходили туда.

Такие мысли в конце шестидесятых годов прошлого века не могли не оказать влияния на формирование моей личности. Думающий человек всегда задумывается о сущности происходящего, а там, где дело нечисто, в королевстве кривых зеркал, думающий человек – это враг пострашнее фашизма, так как столкнулись две системы с одинаковыми целями, религией и фюрерами, но помощь стали оказывать слабейшему, слабо подозревая, что побитый младенец, которому помогли в драке, заболеет манией величия и желанием отомстить всем, и кто нападал, и кто помогал против нападавшего.

Это время было концом оттепели и начала гонений на диссидентов капитана артиллерии и бывшего зека Солженицына и генерал-майора Григоренко, которые начали говорить правду. А правда это все равно что антиматерия для социал-коммунистов.

Помимо озабоченных тех, среди них были и те, кому совершенно делать нечего. Как это в старом стихотворении:

 
То взлохмачу я волосы женщин,
То заставлю краснеть поцелуем…
 

Вероятно, как прожигали они жизнь в реале, точно так же прожигают они и существование в той информационной материи. Но они чего-то добились, собирая материю в сгусток и воздействуя на нашу действительность.

Каждый знает, что ночью в темной комнате обязательно что-то скрипнет, стукнет, прошуршит, хотя всё стоит на своем месте и не должно скрипеть и шуршать. Всё это сваливают на домовых, а кто такой домовой? Это тот же тот, который находится в вашем доме, как в своём, как дух этого дома, который жил в нём с самого начала. Он же мог переехать с вами и с другого жилища. Просто ему нравится быть с вами, и он вид материи в виде информации, который научился что-то делать, показывая свое присутствие. Если человек не видит домового или того, то их видят коты. Присмотритесь к своим питомцам. Иногда они начинают прыгать куда-то в угол между стеной и шкафом, как будто кто-то, сидящий на этом шкафу, играет с ним при помощи игрушки, а кот не может достать её и сердится. И ещё призадумайтесь, все ли ночные шумы исходят именно из этого места.

Все беззаботные те были как раз моего возраста, и я как-то на пустынной улице спросил одного, которого уже неоднократно видел, а чего он вообще здесь делает.

Тот сначала опешил, а потом просто обрадовался.

– Мы тут компанией ходили в туристический поход на Медео, – сказал он, – спали в палатке и грелись от бензиновой грелки. И угорели. Никаких катастроф, никаких пожаров и вообще того, что могло привлечь внимание к нам. Вот мы и оказались неучтенными, ходим, ветер пинаем, если хочешь, будем все время рядом с тобой как друзья? С нами хлопот не будет, зато будем чувствовать какую-то пользу от себя.

– Ладно, – просто сказал я, – только ночью меня не будить и когда я с девушкой за мной не подглядывать.

– Лады, – сказал мой новый друг и растворился в воздухе. Пошел передавать информацию друзьям.

Буквально через полчаса около меня было шестеро тех. Душами я их назвать не могу, потому что души это нечто материальное, что покидает человека в момент смерти и весит она чуть побольше трех грамм.

– Меня зовут Макс, – сказал мой новый знакомый из тех, – а это Машка – моя девчонка, держись подальше от неё, – и засмеялся. Он назвал и других своих друзей, но это не так важно для повествования, чтобы не замутнять природу списками людей.