Текст книги "Во дни усобиц"

Глава 22. Ужас створённого

Уходило, истаивало жаркое южное лето. Утрами иней покрывал пожухлые травы, первая жёлтая листва сыпалась с деревьев, в прозрачном звонком воздухе чувствовалось холодное дыхание осени.

В такое время и раньше Всеволода часто одолевало уныние, а теперь, когда многое в жизни оставалось у него за спиной, овладевал им страх – тяжкий, до телесной боли. Страх этот нависал над ним, давил непосильным грузом, сковывал движения. Он не знал, что делать, как отмолить сотворённые по злому умыслу или нечаянно грехи. Казалось Всеволоду: однажды свернул он с широкой, проторенной дедами и прадедами дороги на узкую, извилистую, теряющуюся в лесных дебрях тропку, уйти на которую соблазнил его вечно прячущийся скрытый внутренний голос, и теперь, заплутав, не в силах он выбраться обратно. Помимо воли своей, бредёт он в густых зарослях, переступает через поваленные деревья, мнёт ногами травы. А внутренний голос подначивает, говорит, шепчет в ухо: «Так и должно быть, князь. И до, и после тебя так будет».

Вот очередное преступление легло ему на плечи тяжёлой ношей. Когда узнал Всеволод о набеге на Посулье половцев, ведомых племянником Романом, вызвал он к себе на тайную беседу боярина Ратибора. Целую ночь напролёт сидели они в Изяславовой палате при тусклом свете одинокой свечи, думали, как быть и что делать. Всеволод смотрел на исполненное спокойного мужества лицо верного своего сподвижника. Уже не юноша пылкий, отчаянно рвущийся в сечу, готовый сложить голову в бесшабашной сабельной рубке, – нет, сидел напротив него на лавке солидный муж с густой бородой, сединой на висках и умными пронизывающими синими глазами. Он слушал, кивал, иногда ронял короткое слово.

Всеволод говорил:

– С Осулуком надо договориться, решить дело миром. Заплатить им золотом, подарить дорогое оружие, ценные ткани. Надо, чтобы половцы, хотя бы эти, ближние, были на нашей стороне. Иначе каждый год не по разу будут набеги, стычки. Олег с Романом, чует моё сердце, не успокоятся, станут искать новых союзов против нас. И чем больше будет у нас в степи друзей, пусть ненадёжных, некрепких, тем меньше эти крамольники причинят нам зла.

– Тако, княже, – угрюмо соглашался Ратибор.

– Выйдем с дружиной к Суле, – продолжал Всеволод. – Станем лагерем на правом берегу Днепра. Ты поедешь к хану, поднесёшь подарки. Попробуешь уговориться. Не получится если – пошлём за Владимиром, в Чернигов. Приведём новые рати, снова будем уговариваться. Пусть видят, знают нашу силу. Если откачнут половцы от Романа – обережём свои сёла, города, рольи. А со Святославичами разберёмся потом.

…Наутро Ратибор поскакал с частью дружины к Воиню. Всеволод собрал пеший полк и, совокупив силы, к началу августа вышел к берегу Днепра напротив устья Сулы. Здесь он и встретил возвратившегося от Осулука довольного Ратибора. Всё было сделано, как задумали. Осулук, Арсланапа, Сакзя, другие знатные половцы польстились на золотые монеты, на меха, ткани, на харалужные сабли и кинжалы с изузоренными рукоятками и ножнами. Был заключён мир, и когда уже возвращался обрадованный Всеволод в Киев, догнала его на пути, как калёная острая стрела, весть об убийстве Романа.

Князь долго не мог прийти в себя от ужаса. Ночью, стоя на коленях перед походным ставником с иконами, он обливался слезами и жалобно шептал прерывающимся от рыданий голосом:

– Господи!.. Неповинен!.. Не хотел!.. Не хотел его смерти!.. Не говорили о том!.. Это Осулук поганый!.. Он сам это сделал! Меня не спросивши!.. Ты знаешь, Господи!.. Не я!.. Не я виной преступленью!.. Прости и избавь!.. Господи!

За стеной вежи вспыхивали в ночи зарницы, становилось светло как днём, над степью бушевала гроза, Всеволод в страхе падал ниц, закрывая руками мокрое от слёз лицо, дрожа, всхлипывая, размазывая слёзы по щекам.

Уже утром вернулись к нему трезвость и ясность мысли. Думалось теперь так: Роман погиб, стало у него, великого князя киевского, одним врагом меньше. Но есть у него враг более опасный и хитрый, тот, который был уже однажды бит, а значит, стал умней. И враг этот – Олег, брат Романа, затаившийся, как волк в логове, в приморской Тмутаракани. Всеволод вспомнил, как во время жаркой сечи на Нежатиной Ниве он обещал Владимиру, что не укроют, не спасут тмутараканские стены крамольника и наводчика поганых от гнева, от кары. Не настала ли пора исполнить обещанное? Не пришёл ли час покончить со смутьяном?

Он долго прикидывал в уме, как лучше поступить, и наконец решился. В далёкий Константинополь вместе с купецким караваном поплыл свиток красного пергамента с золотой вислой печатью.

…Дело было холодным осенним утром. Всеволод сам приехал на пристань проводить посла – молодого боярина Мирослава Нажира, долго не отпускал его, всё наставлял, с сомнением глядя на безусое юное лицо, ещё размышлял лихорадочно: а не передать ли на словах базилевсу Никифору (ни в коем случае нельзя доверять такое пергаменту!), чтобы тихо избавился от Олега при помощи яда или кинжала. Но нет, нет, на это он, князь Всеволод, не пойдёт! Хватит смертей! Хватит убийств! Хватит крови! Он сел в Киеве не убивать, но творить благие дела! Довольно будет крамольнику пленения и ссылки!

…Пенилась за кормами судов днепровская быстрая волна. Всеволод стоял на прибрежном песке, широко расставив ноги в пурпурных тимовых сапогах, смотрел вдаль, щурясь; кусал уста, супил седые брови. А внутренний голос, внезапно пробудившийся, шептал противно в ухо:

«Зря отказался от кинжала, князь. Знай: этот Олег много доставит неприятностей тебе и твоему роду».

«У меня нет сил на большее!» – так и хотелось Всеволоду крикнуть в ответ на этот отвратительный шепоток, но только хрип глухой вырвался у него из груди, а дьявольский голос продолжал, нимало не смущаясь:

«Нет сил?! Тогда что же ты за великий князь! Брезгуешь, хочешь остаться чистеньким, покаяться?! А сыновей, внуков твоих тебе не жаль?! Землю свою не жаль?!»

«Прочь, прочь, сатана, изыди!» – Всеволод закрестился, зубы его застучали от страха, он неожиданно пошатнулся и едва не упал.

Весь в холодном поту, тяжело, с присвистом дыша, опираясь на плечо гридня, поковылял князь к крытому, запряжённому спокойными иноходцами возку.

Он не мог, нет, не мог снова переступить через кровь!

Глава 23. Пир и похмелье

Без малого неделю гуляла солнечная Тмутаракань, князь Олег принимал у себя на дворе иноземных гостей, преподносил дары, щедрой рукой отсыпал золотые монеты новым своим друзьям – хазарам[126]126
  Хазары – тюркоязычный народ в IV–XII веках, жил на равнинах Восточной Европы, в VII–X веках в Предкавказье и на Нижней Волге образовал государство – Хазарский каганат, разгромленный русскими. В описываемое время много хазар жило в Крыму и сопредельных к нему землях.


[Закрыть].

Только что, поездив по окрестным селениям, набрал он к себе в дружину лихих хазарских юношей. Все, как на подбор, смуглы, чернявы, статны, широки в плечах – хорошие воины. Не впервой служить хазарам русским князьям – ещё двоюродный дед Олега, Мстислав Храбрый, водил на Русь этих бесстрашных отчаянных наездников.

Теперь, с такими ратниками чувствовал себя Олег сильным, смелым, готовым к новой войне. Радостно, светло было у князя на душе, подымал он богатырскую чару с хмельным, кружащим голову мёдом, чокался с хазарским старостой Вениамином, слушал его напыщенные, полные лести речи. Были посланы уже гонцы в половецкие вежи – в Шарукань, Балин, Сугров[127]127
  Балин, Сугров – половецкие города, располагались на Северском Донце или на Дону.


[Закрыть] поскакали преданные князю люди, снова звенели монеты, передавалось в руки ханов, солтанов, беков, беев украшенное смарагдами и затейливой серебристой перевитью дорогое оружие.

Ждал, с нетерпением ждал со дня на день Олег вестей из степи. А в Тмутаракани тем часом ломились от яств накрытые прямо на дворе перед княжескими хоромами столы. Солёная рыба соседствовала здесь с птицей и овощами, а зернистая пряная икра – с маленькими и большими бочонками, наполненными пшеничным олом и приятным на вкус сладким греческим вином.

Возле хазарских гостей суетились отроки, все в нарядных русских кафтанах и ферязях[128]128
  Ферязь – род кафтана, без воротника.


[Закрыть], расшитых серебром, в сафьяновых сапожках с золотыми боднями[129]129
  Бодни – шпоры.


[Закрыть]. На широкую ногу пировал Олег, блистал и кичился перед всеми своим богатством, сам восседал во главе стола в парче, в горлатной[130]130
  Горлатная шапка – шапка из дущатого меха. Дущатые меха подбираются из части меха на шее пушного зверя.


[Закрыть] шапке, лихо заломленной набекрень.

– За тебя, друг Вениамин! – поднял он полную чару, расплёскивая вино на крытую бархатом скатерть.

Захмелел Олег, тяжёл и туманен стал его взгляд, вино лилось по его густым усам, стекало на короткую курчавую бороду.

Напрасно сидевший рядом брат Давид дёргал его за рукав и тихонько шептал на ухо:

– Остерегись, брате! Лихие люди хазары. Не доверяй им.

– Да полно те, Давидка! – с усмешкой отмахивался от него Олег. – Али не ведаю я, что ль? В обиду ся не дам. Получу вот вести от ханов, выйду в Русь!

Горестная судьба Романа мало беспокоила Олега. В конце концов, сам виноват, глупый несмышлёный мальчишка, вечно куда-то торопился, суетился, бегал, вот и получил… саблей наискось по затылку! Нет, он, Олег, будет умней. Не токмо на половцев станет он полагаться, главная надежда его – эти вот хазарские молодцы.

Не догадывался, не знал Олег, что каждую ночь в хазарский лагерь под Тмутараканью осторожно пробирается переодетый купцом ромейский вельможа, при тусклом свете факелов в походной веже ведёт он с Вениамином долгие лукавые речи. И золото, снова всюду блещет золото, идут в дело звонкие номисмы-скифагусы[131]131
  Номисма – византийская золотая монета. Известны номисмы-скифагусы XI века с изображениями императоров.


[Закрыть], от которых вытягивается лицо и вожделенно полыхают очи князька.

Не ведает Олег и того, что давно уже послана в Константинополь, к императорскому двору грамотка с золотой печатью, на которой аккуратными уставными буквецами выведено: «Всеволодово».

Не знает Олег, что в плавнях у кубанского устья затаился с отрядом дружинников киевский воевода Ратибор, а вместе с ним жгут кизячные костры на курганах вчерашние Олеговы дружки и соузнички – Арсланапа и Сакзя.

Если бы обо всём этом ведал беспокойный князь, не учинял бы он пиров на подворье, не дарил бы золото хазарской дружине, не был бы столь самонадеян и спесив.

Солнце клонилось к закату, багровый шар его отражался на зыбкой глади моря. Вениамин поднял руку с чашей вина, попросил слова.

– О, могучий и светлый князь! – возгласил он. – Мы благодарим тебя за щедрость и доброту. Но мы, хазары, такой уж народ: на добро всегда отвечаем добром. Обычай не велит нам оставаться в долгу. Поедем, славный князь, к нам в вежи. Испробуй наших яств. Они не так изысканны и обильны, но вкусны. Наш кумыс горячит кровь витязей не хуже заморского вина. А наши женщины красивы и страстны.

Олег улыбнулся:

– Что ж, уважу.

И весело крикнул гридню:

– Коня!

…Мчались в хазарский стан галопом, лишь ветер свистел в ушах и развевал буйные пепельные волосы князя.

Возле вежи высокий хазарин в розовом халате и мохнатой шапке ухватил за повод серого в яблоках Олегова коня. Двое других с любезными улыбками на скуластых лицах, бережно поддерживая князя под руки, помогли ему зайти в вежу. Олег, пошатываясь и вытирая разгорячённое потное лицо, тяжело присел на кошму.

И в то же мгновение взвился в воздухе аркан, тугая петля захлестнула Олегу шею, сразу несколько хазар с верёвками набросились на него, стали вязать, заткнули рот тряпицей.

– Хорошо, хорошо, князь! Такой ты мне больше нравишься! Тихий, спокойный, – давился от смеха Вениамин. – Эй, верные мои воины! Отведите его на пристань, передайте ромейскому патрицию!

«Переветник! Иуда! Отплачу тобе! Ворог! Погоди, свобожусь – голову тебе ссеку!» – Олег молчал и метался на кошмах, отчаянно пытаясь разорвать путы.

– Успокойся, князь. Зачем горячиться? – усмехнулся Вениамин. – Попалась птичка в клетку.

Хазары дружно захохотали…

Тишина царила на берегу, море подёрнулось лёгкой красноватой рябью, на волнах покачивалась большая хеландия[132]132
  Хеландия – византийское военное или торговое судно, размерами меньше дромона.


[Закрыть] с двумя высокими мачтами. Полуголые гребцы-рабы застыли с вёслами в руках в ожидании приказа.

Едва хазары передали связанного князя дюжим грекам, как резкие взмахи десятков вёсел вспенили морскую гладь. Хеландия стремительно рванулась от берега.

Олега развязали, приземистый ромейский патриций в долгом одеянии, приветливо улыбаясь, сказал:

– Вот и всё, славный архонт[133]133
  Архонт (визант.) – правитель области, князь.


[Закрыть]. Ждёт тебя долгая дорога.

– Куда вы меня везёте? – буркнул насупившийся Олег.

Хмель давно вылетел у него из головы, он кусал в отчаянии губы и сжимал пудовые кулаки. Так и хотелось двинуть по роже этого улыбающегося сладкоречивого ромея.

– По велению базилевса Никифора! – звучал над ухом бедового князя торжественный голос патриция. – Ты, архонт, будешь отправлен в почётную ссылку на остров Родос! Ждут там тебя покой и отрешение от мирских забот!

– Лукавством взяли, скоты! – Олег гневно смотрел за борт. Хеландия уносила его вдаль от родных берегов, и хотелось прыгнуть в пенившуюся морскую пучину – ведь смерть лучше позора, – но зорко следили за каждым его движением рослые стражи.

Солнце зашло, над морем воцарился мрак, только выплывший из-за туч тонкий серп месяца ласково освещал слабым серебристым сиянием бескрайнюю водную гладь.

А наутро в Тмутаракань въехал Всеволодов посадник Ратибор. Следом за ним гарцевали на своих низкорослых кобылёнках Арсланапа и Сакзя, рысил довольный улыбающийся Вениамин.

Хмурый Давид сдал город без боя.

– Обманом взял, боярин Ратибор! – бросил он через плечо посаднику, сверля его полным ненависти взглядом.

– На тебя зла великий князь не держит, – почтительно поклонившись, ответил ему Ратибор. – Мой тебе, княже, совет: не задирайся, но бери княгиню свою и чад да отъезжай в Русь. Великий князь добр, обид чинить не станет. Муром тебе даёт.

Давид угрюмо кивал. Он понимал, что другого выхода нет. Всегда покорный, спокойный нравом, безвольный и отрешённый, тихо и безропотно исполнил он грозное повеление дяди.

На быстроходных насадах отплыл Давид с семьёй к днепровскому устью. Долго стоял он на корме и мрачно смотрел на удаляющиеся стены навсегда потерянного для себя города. Но что терял, что оставлял он там? Чужую, братнюю, власть, чужую волю, несбыточные, как сон, надежды.

На море надвигался шторм, ветер раздувал высокие паруса. Горько усмехнувшись, Давид поспешил укрыться в ладейной избе.

Глава 24. Князь и толпа

Это только сидючи в Городище, за лесами непроходимыми, за болотами топкими, мнилось завистливому и жадному Святополку, будто в Чернигове у молодого Владимира не жизнь, но рай. И не помнил уже Святополк своих же сказанных в запальчивости слов на совете в Киевских палатах, не помнил об умершем Святославе, об убитых Глебе, Борисе, Романе. А меж тем черниговцы помнили всё…

Ругань, брань, дерзкие отчаянные выкрики разрывали воздух. На градской площади, перед дощатым помостом, колыхались неистовые волны людского моря. Дружинники, держа в руках копья и пурпурные щиты, с трудом сдерживали яростный напор многоликой толпы. Ремественники, торговцы, людины из окрестных сёл – все торопились выказать князю своё недовольство и гнев, осудить, оскорбить, напомнить о совершённых лихих делишках.

Владимир, бледнея, судорожно сжимая руки в кулаки, стоял на степени. Голубое суконное корзно с застёжкой-фибулой у плеча развевалось за спиной под порывами ветра. Князь старался не смотреть на толпу, глядел поверх неё, туда, где за крепостной стеной видны были заречные синие дали. Усилием воли он заставил себя успокоиться, преодолел страх. Перевёл взгляд вниз, на собравшийся народ, крикнул, прерывая безлепую брань:

– Что хотите, други?! С чем пожаловали?! Почто гневаете?!

Слова прозвучали твёрдо, в голосе просквозили уверенность и решимость.

Толпа на миг словно бы захлебнулась, но затем разразилась ещё более яростными воплями:

– Ворог! Убивец!

– Вона сколь домов наших пожёг!

– Окаянный!

– Самозванец! Тебе ль нами володеть топерича?!

– Почто коня последнего свёл?!

– Тиуны твои по семь шкур дерут! Отродясь такого лихоимства не бывало!

– Укажем ему, други, путь с Чернигова!

– Ольг – князь наш! Завсегда он да отец его за Чернигов стояли!

– Ряд дедов[134]134
  Ряд дедов – порядок наследования волостей, установленный дедом Мономаха – Ярославом Мудрым.


[Закрыть] порушил ты, Владимир!

На помост лихо вскочил выбравшийся из толпы молодец в богатом кафтане доброго лунского сукна. Рыжие волосы его разметались в воздухе. Потрясая зажатой в деснице шапкой, молодец крикнул князю:

– Слыхал, что народ баит?! Всё верно сказывают! Не место тебе здесь, в Чернигове! Не твоя вотчина – град наш!

Князь, сдвинув брови, лихорадочно вспоминал, где же видел раньше он этого рыжеволосого белолицего красавца. И вдруг ударило в голову: вот хоромы Святослава, пир, прекрасная Роксана, и тот же голос, выводивший под звон гуслей сладкозвучную песнь. Боян, песнетворец Боян! Как же не узнал он сразу?!

Сам не понимая до конца, что делает, Владимир шагнул вперёд, к самому краю помоста, и, перебив Бояна громким окриком, выпалил в гудящую, как потревоженный улей, толпу:

– Ольга захотели в князи?! А не помните, как водил сей Ольг поганых на Русь?! Как сёла и нивы ваши огню он обрекал?! Как бросил он вас, за него стоящих, как ушёл в Тмутаракань?! Ряд?! Да, ряд – на стороне Ольга! Зато на моей стороне – правда! Вот ты скажи! – указал он на стоящего вблизи помоста шумливого чернобородого горожанина в серой свите. – Когда стоял я под стенами черниговскими прошлой осенью, разве ж не уговаривал я вас врата отпереть, не хотел разве я мира и тишины в Чернигове?! А вы возроптали, неподобное баили, обзывали, оскорбляли меня всяко! За что?! За то, что дома ваши и церкви оберечь я хотел, что кровь сынов ваших жалел?! Почто ж вы за Ольга стоите, коли Ольг сей сам от вас бежал?! Так разве князь поступать должен?!

По толпе прокатился глухой ропот. Стало заметно тише, многих людей, видно было, затронули Владимировы слова.

Князь всматривался в лица: одни озарялись надеждой, другие хмурились в сомнении, третьи искажала ненависть.

«Да, непросто с ними. Как в котле кипящем!» – Владимир почувствовал, как по челу его струится пот.

Раздражённо смахнув рукой капли, он обернулся к Бояну.

– Складно сказываешь, лепо у тебя язык подвешен, – нагловато ухмыляясь, уперев руки в бока, промолвил песнетворец. – Но вот что я те скажу, князюшко: ступал бы ты отсель подобру-поздорову! А князя нашего Ольга не тебе судить! Он бо из Чернигова тогда ушёл, не захотев крови нашей! Ты же, яко волк, яко половчин поганый, выжег весь посад! И об иных твоих делишках коромольных много я людям сказать могу! Да они и без того об них ведают! Али, думашь, забыли, как волость ты нашу зорил! Как поганых на Всеслава водил! Али как ныне – оторвал людинов от рольи, купцов обираешь, ремественников, коней уводишь, подводы забираешь!

Владимир едва сдержал гнев. Так и хотелось кликнуть дружинников, чтоб схватили Бояна, скрутили ремнями, отвели в поруб. Но он знал: тогда не избежать кровопролития. Толпа бросится освобождать своего любимца, возникнет сумятица, будут убитые и раненые, случится то, чего бы так хотели тайные Олеговы доброхоты. И он выдержал Бояновы оскорбления; молча выслушал его обидные, задевающие за живое слова; чуть прищурясь, спокойно ответил:

– Всё, что ты сказываешь обо мне – ложь! Не зорил я людинов, не обижал купцов и ремественников, но брал у них токмо потребное для собора да для стен градских! А ежели в крамолах ты меня упрекать умыслил, так ведай; не измышлял я ков, но отвечал токмо на ковы иных князей! Бог мне свидетель! На Всеслава ходил – да, но ведь Всеслав же первый начал котору ту! С Ольгом и Борисом бился – так опять же, они сперва на меня ратью пошли! Говоришь: не мне Ольга судить. Пусть тако. Но тогда и не тебе судить меня!

– Верно баишь! – вдруг раздался в поддержку Владимира чей-то голос.

– А и вправду! – тотчас крикнул кто-то ещё. – Бросил нас князь Ольг, не защитил Чернигова!

– Оставил за ся Ратшу звероподобного, а тот вместо того, чтоб город защищать, нас же рубить стал! Тогда, на стене, помните, люди добрые!

Под шумок двое дружинников спихнули Бояна со степени. Песнетворец ожёг Владимира колючим злым взглядом и поспешно скрылся в толпе.

Слово взял чернобородый посадский.

– Многое, что здесь сказывал ты, князь Владимир, верно. Но послухай глас народный и крепко-накрепко запомни его! Ведай: не дадим мы ся в обиду! Еже лихое измыслишь, еже житья от дружинников твоих народу не будет – сгоним тя! Град наш вольный, люд наш непокорливый! Мой те совет: княжить княжь, но нонешнее не забывай! Тиуны[135]135
  Тиуны – сборщики дани. По социальному положению относились к холопам.


[Закрыть] твои в сёлах свирепствуют – остереги их! Ратные твои посадских грабят – пресеки разбой сей! Не дозволяй сильным губить слабых! Тогда токмо мир и тишина будут на земле Черниговской!

– Верно, Сежир! – поддержали люди.

– Кто сей человек? – тихо спросил Владимир дружинников.

– Сежир, гончар, староста посадский, – ответил ему отрок Столпосвят.

– Видно, человек разумный. Вот что, – обратился Владимир к Столпосвяту. – Как люд с площади схлынет, покличь его на княж двор. Потолковать надобно.

…Мало-помалу люди расходились, площадь пустела. Даже не верилось, что ещё каких-нибудь четверть часа назад вот этот спокойно запрягающий в телегу кобылу людин или этот кустобородый щуплый купчишка, торопящийся по своим делам на пристань, готовы были схватиться за топоры и в дикой ярости изрубить в куски и самого князя, и его дружину, и его ближних.

«Кто заводчик сей свары? Боян? – думал Владимир, кусая уста. – Да нет, не он. Он – смел, но прост. Были черниговские, такие как Славомир, Мирон, Тудор, – они подговорили народ. Народ! Опять народ! Есть людины, ремественники, купцы. А народ сей – толпа, та самая, беснующаяся, дикая, лишённая разума. Вот что такое народ! Нынче убедил я, одолел этот народ словом… Но заутре то ли будет?»

Владимир вздохнул и с сомнением покачал головой.

…Сежира он принял в сенях. Гончар долго перечислял обиды, чинимые тиунами и боярами в окрестных сёлах.

– С боярами разберусь, – пообещал князь. – Гляжу, распустились они. Резы[136]136
  Рез – процент от взятой в долг суммы.


[Закрыть] берут, о каких отродясь на Руси не слыхивали. А с тиунами-лихоимцами разговор короток – холопы они, холопами и впредь будут. Ролью свою пахать их заставлю. Вот тогда и уразумеют, каков он, пот ратая. А на их место поставлю тиунов честных, верных.

Сежир долго молчал, собирался с мыслями, затем резко вскинул голову, поднял на Владимира бесхитростные серые глаза, ожёг его пристальным, словно насквозь пронизывающим взглядом и раздумчиво промолвил:

– Дай-то Бог, чтоб слова твои с делами не расходились.

…В тот вечер выехал из Восточных ворот Чернигова одинокий всадник в доброй кольчуге, с притороченным у задней луки седла тяжёлым вьюком. Рыжие волосы непокорно пробивались у него из-под булатного шелома.

Был этим всадником любимый Олегов песнетворец Боян, держал он путь по Залозному шляху в далёкую Тмутаракань. Не знал Боян, что князя Олега уже в Тмутаракани нет.