Текст книги "Петрович"

Спящий Петрович не видел, как стемнело и наступил вечер. Пришел откуда-то Генрих, следом за ним вернулись с работы Катя с Петей. Старшие ужинали, потом на кухне о чем-то говорили, но Петрович ничего не слышал, потому что спал. Наконец он проснулся, – кто-то заметил, что под дверью в его комнату показалась полоска света.

– Иди, – сказал Генрих Пете. – Бери его тепленьким.

Когда Петя вошел в Петровичеву комнату, тот сидел растрепанный на смятой постели и пытался пошевелить распухшим пальцем.

– Привет, – поздоровался Петя. – Мне сказали, что ты тут усиленно занимаешься с самого обеда. – Он покосился на портфель, задвинутый под стол.

– Угу… – ответил Петрович.

Петя присел к нему на кровать:

– Вообще-то мне велено с тобой поговорить.

– Я понял, – кивнул Петрович.

Наступило молчание. Петя почесал себя за ухом, зачем-то огляделся и снова почесал.

– Ты пойми, – сказал он наконец, – мы не можем забрать тебя из школы, как забрали из детского сада. Если у тебя проблемы, с ними надо справляться.

– Я справляюсь… как видишь.

– Да? Ну-ка, покажись… – Петя усмехнулся. – Положим, справляешься… А как у тебя, товарищ, с уроками?

– Нормально… палец вот только болит… Сейчас умоюсь и сяду.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Ну и славно… – Петя покачался на кровати. – Я, собственно, за этим и приходил.

Кровать под Петиным весом заохала, подбрасывая Петровича. Он искоса с уважительной завистью взглянул на Петин могучий торс.

– Послушай, – спросил он, – а когда ты стал… ну, таким… я имею в виду – вырос?

– Возмужал, ты хочешь сказать?.. – Петя задумался на мгновение и улыбнулся: – Не знаю… наверное, когда в Катю влюбился. А почему ты спрашиваешь?

– Так… Пора бы и мне уже… возмужать.

– Ты этого хочешь?

– Очень.

Петя посмотрел на него внимательно:

– Я знаю один способ. Надо поменьше об этом думать, и ты сам не заметишь, как это случится.

– Не замечу?

– Ну… может быть, заметишь. Главное – не торопить события. Помнишь, мы с тобой читали про чайник, – чем меньше о нем думаешь, тем быстрее он закипает.

На том и завершился «серьезный разговор».

Петрович думал над Петиными словами, но увы – жизнь не хотела слушаться никаких установок. Во-первых, влюбившись по уши, Петрович не почувствовал никакого возмужания, а, наоборот, размяк и ослабел душой. Во-вторых, как ни пытался он отвлечься мыслями от Вероники, у него ничего не получалось. Всякий слух о ней обжигал его изнутри, всякая нечаянная встреча с ней в школьных коридорах подвергала его сердце испытанию на разрыв. «Чайник» Петровича неуправляемо бурлил, изливая в душу кипяток и стуча черепной крышкой. Трагедия была в том, что они учились в разных классах, отчего Петрович ревновал Веронику ко всем «бешникам», включая девочек. Зато английское «спаривание» превратилось для него в какой-то сладостный кошмар. Здесь Петрович совсем себя не контролировал: беспричинно грубил Эльвире Львовне и с легким сердцем хватал двойку за двойкой. Слушал он только шуршание за своей спиной и ждал только одного – когда Эльвира вызовет Веронику.

Все эти дни они ни разу не виделись наедине. Это было странно, потому что при желании Вероника могла запросто устроить свидание – могла, тем более что Петрович подавал к тому множество поводов. Он старался показаться ей на глаза на каждой перемене; он даже сумел выучить расписание – не свое, конечно, а «Б» класса. Но Вероника вела себя не так, как раньше, – она словно нарочно держалась на отдалении. Что это было – рассчитанная игра, намеренная уловка или… она стала его бояться? – Петрович не понимал. Но инстинкт подсказывал ему: бесконечно так продолжаться не может.

И инстинкт его не обманул. Это случилось спустя восемь дней, если считать от того поцелуя, который был как первоначальный взрыв, породивший Вселенную. В этот день с утра классная руководительница «вешников», математичка Зоя Ивановна, объявила, что вместо ее урока назначается репетиция к ежегодному смотру «строя и песни». Мероприятие это было Петровичу глубоко ненавистно, – маршировать, распевая хором какую-то бодрую ахинею, – что может быть глупее… и унизительнее. Со времени прошлого смотра прошел год; Петрович стал на год старше. Он твердо решил, что на сей раз откажется от участия в коллективной клоунаде, чего бы ему это ни стоило. Улучив момент, когда классная осталась одна, он подошел к ней и тихо, но твердо заявил:

– Зоя Ивановна, я маршировать не буду.

– Заболел? – спросила она подозрительно.

– Нет, – ответил Петрович, – не заболел. Просто не буду.

Она взглянула на него с искренним изумлением.

– Но почему же, Гоша?

– Так… Не хочу строить из себя идиота. Хотите – ведите меня к директору, хотите исключайте из школы.

Зоя Ивановна возмутилась:

– А что, если все так скажут: «Не хочу, не буду», – что тогда?

– Не знаю… – Петрович усмехнулся. – Школа обвалится.

Зоя Ивановна надолго замолчала. Она щелкала шариковой ручкой, напрягая свои педагогические извилины.

– Хорошо, – сказала она наконец. – То есть ничего хорошего… Раз ты такой умный, будешь у меня в классе убираться вне очереди. Надеюсь, с тряпкой в руках ты не будешь чувствовать себя идиотом?

– Никак нет, Зоя Ивановна! – просиял Петрович. – Спасибо.

– Пожалуйста… – вздохнула классная. – Глаза бы мои не смотрели… Да, постой… ребятам скажешь, что у тебя нога болит.

Вообще-то уборка класса производилась учениками по очереди, но часто служила воспитательным целям. Ничего здесь не было необыкновенного, ведь труд как исправительную меру изобрели не в третьей школе. После занятий Петрович сходил к Полине Васильевне за ведром и шваброй, набрал в туалете горячей воды и принялся за дело. Двигая столы, он выметал из-под них конфетные фантики, пуговицы, записки… одним словом, обыкновенный школьный мусор. Нет, за этим занятием Петрович не чувствовал себя идиотом – он мел и что-то насвистывал, мел и насвистывал… и не видел, что в дверях кабинета давно уже стоит Вероника. Лишь случайно разогнувшись, он боковым зрением уловил ее присутствие и вздрогнул. Внутри него сделалось опять горячо, будто он хлебнул кипятку.

– Привет, – сказала она.

– Здравствуй… Как ты меня нашла?

– Ну… просто ты не вышел из школы, я и подумала…

– Значит, ты меня пасла?

Она улыбнулась:

– Ты же пасешь меня.

Петрович смущенно покачивал швабру.

– Хочешь, помогу убраться? – предложила Вероника.

– Ты испачкаешься.

– Не страшно. – Она встряхнула золотистым хвостиком. – Давай, а то на тебя смотреть жалко, на неумеху.

– Ладно, – усмехнулся Петрович. – Покажи, как надо.

Вероника мыла полы легко и по-женски ловко. Движения ее были изящными, словно она не шваброй орудовала, а исполняла балетный этюд.

– Хорошо у тебя получается, – сказал Петрович негромко, со значением.

– Что?.. – Она разогнулась и одернула платье. – Знаешь… ты смотри куда-нибудь в сторону… ну хоть в окно.

Нет, конечно, ни в какое окно Петрович смотреть не мог – только на Веронику. И весь бы век смотрел он, как танцует она со шваброй, как играет ямочка на ее щеке, порозовевшей, надо думать, от работы. Однако всякому удовольствию приходит конец. Долго ли, коротко, пол был вымыт, парты расставлены по местам, и пришло им время решать, как быть дальше. Остаться в классе? Но они знали, что Полина Васильевна после уборки запирала все кабинеты. Пойти на улицу? Но там было холодно и множество посторонних глаз.

– А пошли в раздевалку, – предложил Петрович, – в спортзал. Там сроду не запирают.

Вероника согласилась, и они пошли сдавать техничке арендованный инвентарь. Полина Васильевна посмотрела на парочку пристально поверх очков, но ничего не сказала.

Спортзал, как и бездействующая котельная, представлял собой пристройку. Изнутри школы к нему вел довольно длинный неосвещенный коридор. Входу собственно в зал предшествовали две двери раздевалок, которые действительно никогда не запирались, потому что, кроме деревянных лавок и крючков на стенах, в них ничего не было. Так как роль ведущего взял на себя Петрович, то и раздевалку он выбрал свою – ту, что для мальчиков. Они вошли – он первый, Вероника за ним. В темном, без окон, помещении, как всегда, пахло потом, однако сейчас Петровичу почудился в душноватом воздухе новый дополнительный запах. Не сразу, но приглядевшись, заметили они на одной из пристенных лавок лежащее человеческое тело в черном костюме. Вероника дернула Петровича за рукав, но было поздно: тело зашевелилось, уронило руку и… подняло голову. Это был преподаватель литературы Виктор Витальевич, прозванный учениками Жювом, за сходство с известным комиссаром из фильма о Фантомасе. Жювова голова покачалась и со стуком вернулась на лавку.

– Пошли отсюда, – прошептала Вероника.

Они попятились было, но Виктор Витальевич снова пошевелился.

– Эй!.. Пст… – воззвал он слабым голосом.

– Что вам? – осторожно спросил Петрович.

– Помоги сесть, – попросил Жюв. – Дай руку.

Поколебавшись, Петрович подошел и взял его за руку.

– Оп! – сказал Жюв и принял вертикальное положение. – Бр-р-р… – Он потряс головой и уставился на Петровича: – Тебе чего тут надо?

– Мне?.. – Петрович пожал плечами и вдруг усмехнулся: – А вы сами что тут делаете?

– Я?.. – Жюв на мгновение задумался. – Я здесь отдыхаю – понял? От вас ото всех…

Сказав это, он поднял голову и обнаружил наконец стоящую поодаль Веронику.

– А, да ты с дамой! Тогда извини… Освобождаю помещение.

Жюв попробовал встать, но плюхнулся задом опять на скамью.

– А вообще-то, молодые люди… – он неопределенно повел рукой, – шли бы вы на свежий воздух. Ну что вам делать в этом гадюшнике? Ведь вся жизнь у вас впереди… А мне, – он накренился, – мне дали бы тут спокойно сдохнуть.

Силы оставили Виктора Витальевича, и он снова повалился на лавку.

Часть четвертая

Павильон

– Ваша история, Георгий Петрович, банальна. Если хотите, я могу продолжить ее в обе стороны.

– Не хочу.

– И все-таки… какого лешего вам понадобилось поступать в художественное училище? Вы ведь совершенно не готовы.

– Угу… Они мне так и сказали.

– Ну вот. Стоило вам ехать за тысячу километров, чтобы это услышать. Вы же не Фрося Бурлакова, должны бы сами понимать.

– Фрося Бурлакова поступила, между прочим. А у меня прадедушка в этом училище преподавал.

– Как трогательно.

– Да нет… просто Ирина считает, что у меня к рисованию наследственные задатки.

Станислав Адольфович иронически хмыкнул:

– Я, простите, не знаю, кто такая Ирина, но к рисованию у вас задатков не больше, чем к чему-либо другому.

– Или не меньше. – Петрович насупился.

– Ну-ну, я не хотел вас обидеть. Только мне непонятно… вот выставили вас из училища с вашими, с позволения сказать, работами. Почему же вы сразу не отправились восвояси, на волжские берега? Кой черт занес вас в этот павильон? – Станислав Адольфович обвел взглядом свое пыльное царство с огромным столом-плазом посередине.

– А что я там забыл? – усмехнулся Петрович. Он посмотрел в мутное окно павильона, к которому снаружи лип московский мелкий дождик, и покачал ногой. – Нет, правда… Тетя Таня говорит, что еще не все потеряно.

– Тетя Таня?

– Ну да; я же вам говорил, что живу у тети Тани. Она считает, что если я уеду к себе, то буду весь год бить баклуши, а потом загремлю в армию. Она архитектор в Моспроекте.

– И что же – тетя полагает, что у нас вы занимаетесь делом?

– Не знаю… Она считает, что здесь я приобщаюсь к цивилизации.

Станислав Адольфович рассмеялся своим несколько дребезжащим смехом:

– Вот как… Но почему она не приобщает вас к цивилизации у себя в Моспроекте?

Петрович пожал плечами:

– Наверное, не хочет из-за меня краснеть… И потом она говорит, что дизайн мне ближе по профилю.

– О да, дизайн – это ваш профиль…

Станислав Адольфович понюхал у себя в стакане, сделал маленький глоток и вернул стакан в подстаканник.

– Ваша тетя нашла, куда вас пристроить… Однако я бы все-таки отправил вас домой.

Петрович улыбнулся:

– Но вы не моя тетя.

– Да, я не ваша тетя, – согласился Станислав Адольфович. – Но я обязан приобщать вас к цивилизации, хотя бы по должности. Например, замечаю вам, что вино вы пьете залпом, как пролетарии из макетного цеха, а это между тем настоящее божоле. Вас угощать неинтересно.

Петрович покачал ногой. Вино легко возгонялось в молодом теле, выделяя законсервированное солнечное тепло и философскую энергию. Но философствовать с премудрым Станиславом Адольфовичем было рискованно, и потому Петрович дожидался прибытия остальных обитателей павильона.

Павильон № 44 Выставки достижений народного хозяйства был примечателен тем, что экспонаты его не оставались в нем ночевать, а разъезжались каждый вечер кто куда. Например, Станислав Адольфович ежевечерне мигрировал в один из центральных московских переулков, в свою недавно обретенную чудесную четырехкомнатную квартиру. До Петровича доходили сплетни, будто вся сознательная жизнь его прошла в бесконечной череде квартирных обменов. Зато теперь, когда главная цель была достигнута, Станислав Адольфович остаток своих дней посвящал проекту очень интересной люстры для гостиной.

Где и в какие футляры укладывались на ночь другие дневные жители павильона – этим Петрович не особенно интересовался. Знал он только, что дальше всех забирался художник Авакян. Карен Артаваздович проживал за городом и вообще за пределами цивилизации – в районе каких-то Белых Столбов, что находятся к югу от реки Пахры.

Между тем времени было десять часов с хвостиком. За стеной уже слышались голоса и хлопанье вытряхиваемых мокрых одежд – это подтягивались на службу соседи: отдел пропаганды технической эстетики. Петрович расплел ноги, выбрался из кресла и потянулся:

– Пойду покурю.

Курилка была устроена в застекленных сенях парадного, никогда не отпиравшегося входа. Здесь Петрович нашел фотографа, Сашу Юсупова, кивнувшего ему довольно безразлично. Саша носил трижды простроченные джинсы «Дабл Райфл» и сигареты употреблял американские, сгоравшие в несколько затяжек.

Помолчав с Юсуповым, Петрович вернулся к себе и снова занял кресло подле Станислава Адольфовича. Комната с плазом так и не пополнилась сотрудниками, поэтому оставалось лишь созерцать ее знакомый, давно приевшийся интерьер. Тут стояли два кульмана, крытые пожелтевшим ватманом, и большой шкаф с бумагами, служивший пьедесталом пластилиновому, серому от пыли макету трактора. Стены комнаты сплошь были увешаны планшетами с изображениями разных дорожных машин, выполненными в романтически-голубоватых тонах. Машины эти никогда не работали на дорогах; они ездили только на выставки художественного конструирования, но и то – в виде пластилиновых или пенопластовых макетов. Вернувшись с выставок, они миновали стадию железного воплощения и делались сразу достоянием истории отечественного дизайна.

В одиннадцать Станислав Адольфович оторвался от эскизов своей люстры и обвел комнату глазами.

– Странно… – пробормотал он. – Наверное, у Олега опять сбежала собака.

– Очень может быть, – согласился Петрович.

Олег Михайлович, художник-макетчик, был хозяином дога по имени Карл, но хозяином только формально. На самом деле он находился в полной зависимости и от пса, и от супруги, и даже от своего старого трофейного «опеля», давно безвыездно стоявшего в гараже. Но супругу и «опель» хотя бы не приходилось ловить по всем Черемушкам, а с Карлом такое случалось довольно часто.

Станислав Адольфович побарабанил пальцами по столу.

– Странно, странно… – повторил он, но в голосе его не слышалось особенного удивления.

Изумиться ему пришлось в следующую минуту, когда дверь в комнату приотворилась, и на пороге… Нет, никто не переступил порога: в образовавшуюся щель сначала просунулась голова, отороченная снизу густейшей черной бородой. Борода подвигалась, и где-то в вороном волосе сахаром блеснули зубы.

– Всем привет!

Карие глаза Авакяна из-под мохнатых бровей лучились робко и ласково. Следя на полу необыкновенно грязными ботинками, он бочком стал пробираться на свое место и, как всегда, зацепился сумкой за угол плаза.

– Прошу прощения…

Станислав Адольфович откинулся на стуле:

– Нет слов, Карен! Сегодня вы побили все рекорды.

Действительно, обычно Авакян не появлялся раньше полудня.

– Сам удивляюсь, – улыбнулся застенчиво Карен Артаваздович. – Сегодня почему-то меня в метро не проверяли.

Это был год, когда в метро проверяли документы у всех «армян» – то есть у лиц с соответствующей внешностью. Но и с несоответствующей – тоже иногда проверяли. Так однажды попался Петрович и, разумеется, без документов. Милиционеры из своего подземного отделения позвонили Станиславу Адольфовичу, и тому пришлось поручиться за юношу именем Технической эстетики.

Водная преграда в виде реки Пахры, идентификация личности в метро – это были еще не все трудности, с которыми сталкивался Карен Артаваздович по дороге на службу. Последнее препятствие представлял собой забор, ограждавший ВДНХ по периметру. Забор был не слишком неприступен, но грязен и изобиловал торчащими деталями, часто портившими штаны; к тому же сигать через него Авакяну мешала его медвежья комплекция. Почему, имея служебный пропуск, художник предпочитал такой сложный способ проникновения, можно было только гадать.

Зато уж добравшись до рабочего места, Авакян предавался деятельности на все 125 рублей оклада. Вновь и вновь на казенный ватман натекали долгие, туманные акварельные полосы: коричневые, зеленые, тревожно-багряные. Петрович подозревал, что Карен вдохновлялся ежедневными видами из окон своей электрички. Лист за листом ложились справа и слева от Карена, сохли, падали на пол, чтобы вечером всем отправиться в корзину для использованных бумаг. Никто в течение дня не посягал на Авакяново творческое уединение, разве что иногда Петрович, но его извиняла молодость лет.

И теперь Петрович двинулся было вслед за Кареном Артаваздовичем, но… в это время в дверях послышалось знакомое то ли покашливание, то ли посмеивание:

– Кхе-кхе…

Митрохин вошел в комнату, подталкивая перед собой Ниночку, сердитую и смущенную.

– Смелее, девушка, я прикрываю вас с тыла. – Он дал ей легкого шлепка.

– Здравствуйте, – пролепетала Ниночка и, не оглядываясь, ударила Митрохина по руке.

– Морнинг, господа!.. Кхе-кхе… Привет, вундеркинд из Поволжья.

– Привет, парашютист, – сурово отозвался Петрович. – Что так поздно сегодня? Затяжным прыгали?

– А это не твое дело, как мы прыгали… правда, Ниночка?

– Отстаньте наконец, – огрызнулась девушка уже из-за шкафа.

Федор Васильевич Митрохин и вправду был когда-то парашютистом и воздушным десантником, но давно уже чудесным образом спланировал «в дизайн». Теперь вот служебному провидению угодно было усадить их нос к носу с Ниночкой за двумя сомкнутыми столами. Как павильон № 44 представлял собой чужеведомственный островок на выставочной территории, так и эти два стола были своего рода островком в комнате с плазом. Митрохин и Ниночка числились не в группе дорожной техники, а в отделе пропаганды технической эстетики. Однако островок их не был похож на мирный оазис – больше он напоминал разделенный Кипр, где две общины противостояли друг другу столь же непримиримо, сколь и безнадежно. Лед и пламень – коллеги сражались ежедневно, до истечения угольных слез на Ниночкины щеки. Они воевали и поверх столов, и под ними. Под столами особенно, потому что там Ниночка держала тепловентилятор, которым согревала свои вечно зябнувшие ноги. Но у Митрохина ноги не зябли, скорее наоборот, и потому он часто со злобой пинал задушливую машинку. А однажды, улучив момент, он сунул в прорезь вентилятора авторучку. Вентилятор, крякнув, подавился, и комната наполнилась вонью горелой пластмассы… Петрович помнил, как рыдала Ниночка: красиво, молча, стоя у окна с высоко поднятой головой, чтобы из глаз, по возможности, не вытекали слезы. Тогда даже тишайший Олег Михайлович не выдержал и сделал Митрохину замечание.

– Уж это, Федор, совсем не по-мужски, – пробормотал он, глядя в сторону. – Аппарат, он того… денег стоит…

Но десантники не сдаются.

– Это невозможно терпеть! – закричал Митрохин на всю комнату. – Я джентльмен, я не допущу, чтобы у меня ноги потели!.. Я… я ей валенки принесу. – И он закхекал в сторону Ниночки.

Петрович не знал, чью сторону ему в душе принять. Слов нет, Митрохин вел себя по-свински, однако Ниночка во многом сама была виновата. Почему, вместо того чтобы дать ему как следует сдачи, она лишь принимала позу актрисы Ермоловой с известной картины? И почему, в самом деле, она постоянно мерзла? Тетя Таня говорила: чтобы не мерзнуть в московском климате, надо есть больше мяса. Но Ниночка, наверное, мяса ела мало – она вообще питалась, как птичка. На обед она приносила два бутербродика с колбаской, правда, очень вкусной, но и то один из них частенько съедал Петрович… Тихая, словно мышка, Ниночка целыми днями старательно наклеивала на планшеты буквы из литрасетовской кассы. Петрович догадывался, за что недолюбливает ее парашютист Митрохин – за бескрылость.

Но, между прочим, в случае с вентилятором Ниночка проявила характер. Она отнесла аппарат в починку, а потом вернула его на прежнее место – под стол. Тогда Митрохин вынужден был перейти к диверсионной тактике. Однажды он где-то раздобыл пластиковый муляж, очень правдоподобно имитировавший кучку человеческих экскрементов, и подбросил его в ящик Ниночкиного стола. Найдя эту гадость, Ниночка вскрикнула, отшатнулась и побледнела, но затем все-таки распознала подделку. Она взяла псевдокучку бумажкой и выбросила в туалет, в поганое ведро, куда коллектив сливал чайные опивки. А Митрохину пришлось выуживать свой муляж из настоящих помоев.

Однако за этими проделками, за частым питьем чая с сахаром, которым Федор Васильевич всегда оглушительно хрустел, он успевал – возможно, единственный во всем павильоне – производить интеллектуальный продукт. Служба его и призвание состояли в написании красноречивых, но грамматически слабых статей для журнала «Техническая эстетика». Но активная натура Митрохина требовала еще более полного раскрытия, поэтому «без отрыва от производства» он овладевал вторым высшим образованием – в какой-то ленинградской заочной Академии искусств для бывших десантников.

Вообще занятный тип был Федор Васильевич. Тяга к цивилизации у него была чрезвычайная. Петровича изумляло, что этот немолодой, на его взгляд во всяком случае, взрослый мужчина добровольно посещает уроки английского языка и сольфеджио. Как давалась ему английская грамматика, неизвестно – может быть, даже лучше русской; но музыка… музыка, точно, – ложилась Митрохину на душу. Петрович чувствовал, что Федор Васильевич не просто пижонит, когда со вкусом произносит имена: Букстехуде, Малер… Как же это случилось? Когда вдруг в десантнике пробудилась такая тяга к духовности? Может быть, однажды парашют у него не раскрылся, и, шлепнувшись оземь, услышал Митрохин это странное: «Букстехуде»?

При всем том большеносое лицо Федора Васильевича напоминало чем-то куклу Петрушку. Он пил чай вприкуску, в отсутствие дам выражался не всегда цензурно, а когда, как сегодня, бывал в хорошем настроении, то любил грубовато пошутить.

– А что, юноша… – Встряхнув мокрый плащ, Митрохин подмигнул Петровичу. – Что, если тебе в Москве жениться? И горели твои волжские степи…

Он повесил плащ на плечики и, задрав ногу на плаз, стал протирать ботинок сухой тряпкой. Как все старые холостяки и бывшие военные, Митрохин проявлял повышенную заботу о своей обуви.

– Я серьезно, – продолжил он и покхекал. – Вон сидит девушка – незамужняя и с московской пропиской. Лови свой шанс.

– Ваша очередная глупость, – отозвалась из-за шкафа Ниночка.

– Но почему бы… – Станислав Адольфович поднял взгляд, – почему бы вам самому не жениться на Ниночке? Тогда бы вы могли воевать с ней на законных основаниях.

Митрохин закончил со вторым ботинком.

– Во-первых, мне не нужна московская прописка. А во-вторых… – он удовлетворенно притопнул ногой, – во-вторых, я сегодня с утра уже имел удовольствие жениться.

– Шутите, Федор Васильевич.

– Такими вещами не шутят, Станислав Адольфович. Могу свидетельство показать.

Ниночка за шкафом почему-то хихикнула, и в комнате стало тихо.

И снова Ниночка подала голос:

– Где же шампанское, товарищ Митрохин?

Федор Васильевич наконец расплылся в улыбке:

– Будет. Будет шампанское, будут и конфеты… А с вами… – он заглянул за шкаф, – с вами, коллега, я собираюсь заключить перемирие.

– Почему же не мир?

– А это мы посмотрим, как сложится у меня медовый месяц, – ответил Митрохин и покхекал.

Весть о митрохинском бракосочетании мигом облетела павильон. Вскоре откуда-то действительно появилось шампанское и несколько коробок конфет ассорти. В комнату с плазом потянулись «пропагандисты», всяк со своей чашкой или стаканом. Некоторые ради приличия извинялись перед Станиславом Адольфовичем, но большинство не обращало внимания ни на него, ни тем более на Карена с Петровичем.

В помещении сделалось шумно, потому что гости пребывали все в приподнято говорливом настроении. И лишь один человек вошел без приветственного возгласа – это был глубоко опоздавший Олег Михайлович. Окинув собрание недоуменным взором, он растерянно покивал на разные стороны, а потом протиснулся в угол на свое рабочее место и там затих.

Тем временем в комнате собралось почти все население павильона. Даже явил свою гигантскую фигуру Пал Палыч Тамбовский, которого здесь не видели уже с неделю. Между прочим, Пал Палыч был по должности руководителем группы дорожной техники, то есть приходился начальником даже Станиславу Адольфовичу. О нем в институте ходили легенды как о гениальном конструкторе, но Петрович, кроме башенного роста и географической фамилии, не находил в Пал Палыче ничего примечательного. Кроме того, Тамбовский страдал алкоголизмом и на работе показывался чрезвычайно редко.

Пить предполагалось а-ля фуршет. Собравшиеся густо облепили к делу прислужившийся плаз. Уже оковы сняты были с бутылочных горлышек, и только большие мужские пальцы удерживали пробки от преждевременного салюта, уже с чьих-то уст готова была слететь первая здравица… Но тут дверь снова отворилась, и в комнату вошел Протопопов.

– Какая честь! – воскликнул Митрохин и иронически закхекал.

Впрочем, было заметно, что он и вправду польщен визитом. Теоретик Протопопов считался в дизайнерских кругах признанным мэтром.

– Что ты, Феденька, какая там честь. – Протопопов не улыбнулся. – Просто услыхал про твои похороны и зашел… э-э… чтобы в гроб тебе плюнуть.

«Публика» на его слова осуждающе загудела, но теоретик хладнокровно пояснил:

– Жениться, коллега, – значит заживо себя похоронить. Это доказано эмпирически.

Петрович припомнил кое-какие слухи, ходившие в институте насчет протопоповских любовных предпочтений. В комнате повисло было неловкое молчание, но его разрядила бойкая Лидия Ильинична.

– Помереть, может, не помрет, – заметила она громко, – зато под юбки лазить перестанет!

Эта шутка понравилась, и под общий смех шампанское наконец полилось в стаканы и чашки.

До сих пор Петрович наблюдал за происходящим со своего места, из-за кульмана, но Митрохин нашел его глазами и позвал:

– Что же ты, вундеркинд? Давай к столу.

Петрович покосился на Станислава Адольфовича и, не получив формального запрещения, счел себя вправе присоединиться к фуршету.

Шампанское быстро развязало языки, и на Федора Васильевича посыпались всевозможные пожелания и напутствия. Очень смешно выступил Тчанников, администратор, заглазно именовавшийся, конечно, Чайником. Этот Чайник, весьма уже пожилой краснолицый дядька, носил когда-то большие погоны и лично знался с министром Абакумовым. Но потом он попал под колесо истории, был разжалован и докатился до того, что в преклонном своем возрасте вынужден был подвизаться в абсолютно непрофильном для себя учреждении. Впрочем, слово «дизайн» он любил как непонятное для непосвященных и себя, довольно удачно, называл «дизавром». Говорили, что благодаря своим, еще не повымершим связям он приносил немалую пользу делу художественного конструирования.

Так вот, этот Тчанников взял слово:

– Ты, Федор, не слушай этого длинноносого. – Он ткнул пальцем в Протопопова. – Ты человек военный, и я человек военный – ты слушай меня. Главное – чтобы баба не баловала. Лично я своих жен во как держал и всех похоронил. А нас никто не похоронит, пока мы сами не помрем… Слышь, ты? – Он повернулся к Протопопову. – Мы еще сами тебе в гроб плюнем!

Были и другие речи – смешные, не очень смешные и такие, которых Петрович попросту не расслышал. Но он смеялся вместе со всеми. Шампанское в его крови браталось с остатками утреннего божоле.

Однако фуршетом в павильоне эта свадьба без невесты не ограничилась. У Митрохина нашлись еще деньги, отложенные, как он сказал, «на черный день», и он пригласил желающих в шашлычную «Восток». Быстро составился коллектив энтузиастов, возглавил который, разумеется, Пал Палыч Тамбовский.

– Дранг нах Остен! – проревел он пароходным голосом.

Петровичу тоже хотелось пойти в шашлычную, но попытка отпроситься у Станислава Адольфовича успеха не имела.

Гости схлынули, оставив после себя плаз, мокрый от шампанского, и пустые конфетные коробки. Комната вновь обрела свой привычный облик и тишину. Карен выглянул из укрытия и, убедившись, что посторонние ушли, облегченно вздохнул. Из угла, где сидел Олег Михайлович, потянуло ацетоном. Макетчик промывал и бальзамировал свой «опель», принося его на работу по частям, в виде металлических препаратов. Сослуживцы предались обычным своим занятиям, и лишь Петрович решительно не знал, как себя остудить. Когда Станислав Адольфович вторично попросил его не скрипеть стулом, он со вздохом встал и вышел из комнаты.

В отделе пропаганды остались только пустые столы да одиноко вязавшая Юлия Анатольевна, вся покрытая веснушками по причине беременности. Даже не попытавшись завязать с ней разговор, Петрович проследовал в сени-курилку. Там по-прежнему дождь слюнявил снаружи стекла запертых дверей. Он словно просился в павильон – с вялым упорством нищего или сумасшедшего.

Эта московская осенняя затяжная непогода была непривычна южанину. Казалось странным, что дождь может идти сам по себе, в то время как город продолжает жить своей обыденной жизнью. Петрович вспомнил, как, бывало, ждала, как жадно глотала влагу родимая приволжская супесь, – и вздохнул.

– Привет.

Вздрогнув от неожиданности, Петрович обернулся. Это был Юсупов.

– Привет, но мы уже виделись.

– Разве?

Фотограф высек огонь из хромированной зажигалки и прикурил.

– Что же ты не на свадьбе? – спросил он с усмешкой. – Не позвали?

Петрович смущенно кашлянул:

– Нет… я сам не пошел.

– Да-да… – Юсупов, похоже, не поверил.