Текст книги "Петрович"

У железной дороги

Дни чем дальше, тем больше уступали ночам в их извечном противостоянии. Ирина объяснила Петровичу, что так всегда бывает осенью: год стареет, и дни его укорачиваются так же примерно, как у стареющего человека, – это она знала по себе. Все это были проделки времени, к которым Петрович старался привыкнуть.

Человек вообще ко всему может привыкнуть, кроме чулок и рисовой каши. Ирина, например, довольно быстро освоилась на пенсии. Сначала она казалась растерянной, но скоро пришла в себя: составила новый план жизни и вернула себе ясность духа. Домашним она объявила, что займется своими ногами, ну и, конечно, Петровичем. Неизвестно, что Ирина делала с ногами, похоже, только гладила их и парила в тазике, зато Петрович сполна вкусил ее забот. Ирина, не будь она Генрихова жена, печатными буквами составила ему на листочке полный распорядок дня – не только одного, но и всех последующих. Однако, не полагаясь на Петровичеву исполнительность, она сама методично и неуклонно направляла все его действия, сверяясь с собственными параграфами, словно они были ниспосланы свыше. Поначалу Петрович пришел в отчаяние: даже в саду у него случались передышки, а тут никаких. Подъем, гимнастика, умывание, еда, чтение, прогулка, еда, сон, прогулка, арифметика, «др. занятия» (по Ирининому усмотрению) – и так навсегда, присно и вовеки. Вечером ему полагалось сесть на колени к Кате или Пете и отчитаться о том, как провел он истекший день: что делал, что читал, да слушался ли Ирину.

Но постепенно Петрович научился сам понемногу управлять процессом своего воспитания. Оказалось, что с расписанием тоже можно бороться – при помощи хитрости и тонкого знания человеческой натуры. От гимнастики легко было увильнуть, сославшись на нездоровье, – Ирина была простодушна и доверчива. Чтение? Чтение тоже могло быть необременительным занятием. Надо было только открыть книжку, сесть у окна, откуда был хороший вид, и… Когда истекло время, отпущенное Ириной на «Красную Шапочку» (достаточное, чтобы проштудировать «Войну и мир»), она попросила его пересказать содержание. И Петрович без смущения поведал ей такую занятную историю. Шапочка, заблудившись в лесу, встретила Серого Волка; они подружились, и Волк помог ей добраться до города, где они поженились и стали жить у бабушки. Бабушка была немолода, у нее болели ноги, но она делала гимнастику и потому не умирала. Здесь Петрович задумался.

– Это все? – спросила Ирина.

Нет, – как оказалось, потом у Красной Шапочки вырос живот, и она родила малыша.

– От волка, что ли? – Ирина округлила глаза.

Тут удивился Петрович:

– Почему от волка? Просто родила.

Но самым надежным способом пустить под откос дневной распорядок было превратить утреннюю прогулку в настоящее путешествие. Очень уж не любил Петрович копошиться во дворе – лепить дурацкие «куличи» из песка, вращаться до одури на ржавой скрипучей карусельке или слушать с Ириной старушечьи сплетни на лавочке. Сильнее всего раздражали Петровича большие девочки, игравшие в дочки-матери и упорно норовившие его усыновить. И вот однажды он приступил к Ирине с хорошо обдуманным разговором.

– Ирина, – спросил он, – скажи, разве ты уже старушка?

Она, конечно, возмутилась:

– С чего ты взял?

– А тогда почему ты сидишь со старушками на лавочке? Тебе не скучно?

– Ты же знаешь, я сижу из-за тебя.

– Нет, – возразил Петрович, – это я из-за тебя сижу во дворе и играю в песочке.

– Что же делать? – Она была озадачена. – Тебе ведь надо гулять.

Петрович помолчал и вкрадчиво предложил:

– Ирина, ты не старушка, а я уже большой. Давай куда-нибудь с тобой сходим.

Он убедился: главное было – выманить ее со двора, а уж, выйдя в открытое плавание, Ирина оказывалась другим и притом очень интересным человеком. Известно, что никакие путешествия невозможны без разговоров. Иногда люди просто гребут языками, как веслами, и это их способ передвижения. А Петрович с Ириной помогали себе ногами и в результате забредали в такие пределы, где и город-то становился на себя не похож: ник к земле какими-то бесформенными покосившимися халупами и смотрел на странников подозрительными маленькими окнами. Войдя во вкус, парочка могла вообще уехать за город и бродить по степи, ловя насекомых. Конечно, Иринины ноги протестовали против дальних походов, но ведь всегда можно было присесть, а заодно и перекусить захваченным из дому бутербродом. Эти бутерброды, запитые пробковым чаем из термоса, заменяли, к великой радости Петровича, пропущенный обед, а Иринины непридуманные истории (придумывать она не умела) отлично усваивались на свежем воздухе. Однажды Ирине пришло в голову взять с собой арифметику, чтобы соединить «приятное с полезным», и она даже достала ее на привале, но, открыв учебник и заглянув внутрь, снова захлопнула, будто прочитала что-то неприличное. Только под вечер друзья возвращались домой; носы у обоих лупились, а ноги покрыты были дорожным прахом. Генрих недовольно сопел – ужин приходилось готовить самому. Катя пыталась пощупать Петровичу лоб, а он увертывался и шел на диван к Ирине. Там они вместе, уже молча, полеживали: отдыхали и вспоминали день, прошедший в нарушение распорядка.

Но прогулки становились все короче, потому что короче становились дни. Мухи, залетая в окно, уже не бесновались в комнате, уже не припадали жадно к каждой съедобной крошке, а опускались где придется и подолгу сидели, устало и задумчиво пошевеливая крылышками. Мухи ленились чистить свои тельца и головы и потому выглядели запыленными. Некоторые еще находили в себе силы улететь, но многие прямо на подоконнике переворачивались на спину и начинали умирать. Умирали мухи долго, то вздымая лапки, будто в мольбе, то прижимая их к груди, и по временам издавали обессилевшими крылышками слабый стрекот, словно моторные игрушки, в которых иссякал пружинный завод.

Что поделаешь, осень. Печальная, в сущности, пора. Но так уж случилось, что именно осенью, глубокой осенью на свет появился Петрович. Что значил для него этот факт осеннего рождения? Только одно: ноябрьские промозглые дни несли с собой не скуку и уныние, а радостные и небеспочвенные надежды. Именно в ноябре парк его игрушек основательно пополнялся: новые, целые, пахнувшие краской и резиной механические товарищи появлялись взамен безвременно ушедших и в компанию к тем, что оставались пока в строю. Беда, однако, что время, отношения с которым у Петровича всегда не складывались, приближаясь к заветной дате, начинало совсем уж откровенно над ним издеваться и тащилось медленнее самого дрянного троллейбуса. Была еще проблема – она заключалась в предрассудке его близких, полагавших неприличным загодя обсуждать с Петровичем материальную сторону дарения. Похоже, они считали главным тут эффект неожиданности, забывая, что неожиданности бывают не только приятными. Поэтому Петровичу приходилось исподволь искусно засевать почву под будущий урожай и взрыхлять ее, освежая память тех, от которых зависело, ликовать ли ему в свой день рождения или втайне проклинать судьбу.

В этом году – году их с Ириной путешествий, когда осень, уже не стесняясь, сыпала листья, как конфетти, и потом, когда уже нечего стало сыпать, когда на деревьях оставались, болтаясь забытыми одежными этикетками, лишь одинокие почерневшие листочки, – этой осенью в силу некоей полуосознанной причины Петрович все чаще стал прокладывать их пешие маршруты в сторону не слишком далекой от дома железнодорожной насыпи. Разговоры их о том о сем по известной причине нередко сворачивали на тему «дней рождения» и вообще подарков. Однажды, с удовольствием вороша ботом опавшую листву, Ирина рассказала Петровичу, как когда-то (давно до неправдоподобия) родители подарили ей железную дорогу. Маленький паровоз имел водяной котел и крошечную паровую машину; он ходил по рельсам с тремя?.. она не помнила… маленькими вагонами, очень похожими на настоящие. К дороге, кажется, прилагалась станция с семафором, но за это Ирина поручиться не могла. Рассказ ее Петрович выслушал с напряженным вниманием. Странным образом железнодорожная тема почти непрерывно звучала этой осенью в его душе и в окружающей жизни. В августе они с Петей катались на «пионерской», почти игрушечной дороге – туда и обратно вдоль Волги. По ночам он стал слышать отдаленный стук колес и рев тепловозов. А недавно в витрине «Детского мира» (мимо которой полагалось бы проходить с закрытыми глазами) он увидел ее… и потерял сон. Дорога была великолепна: точная копия, но стократ притягательнее настоящей, ибо приводилась в действие силой человеческой фантазии. Увы, чудесная дорога была выставочным экземпляром и служила лишь поводом к напрасному возбуждению фантазии. Петрович понимал, что не только семейных денег, но, возможно, и всего золота мира не хватит, чтобы выкупить такое сокровище. Однако страсть в человеке сильнее рассудка – он грезил о своем предмете по ночам, а днем… таскал Ирину на насыпь смотреть на поезда. Потому что настоящая железная дорога казалась ему подобием той, заветной.

Услышав от Ирины рассказ об ее давно, к сожалению, пропавшем паровозике, Петрович поведал ей свою сердечную тайну. В ответ она, не думая о последствиях, рассказала, что видела собственными глазами: в магазине и теперь продаются игрушечные железные дороги. Конечно, скромнее той, что красовалась в витрине, но тоже недурные, потому что они немецкие, а немцы все делают хорошо. Ох и зря Ирина проговорилась! Рассказ ее пробудил в Петровиче мечту – мечту, как теперь казалось, осуществимую. Но ведь разница между несбыточными мечтами и «осуществимыми» огромна: первые лишь греют душу, а вторые могут ее испепелить.

Вечером за общим ужином Петрович завел разговор о том, что некоторые люди получают иногда в подарок небольшие, пусть не самые роскошные, игрушечные железные дороги. Хотите примеры? – пожалуйста: вот Ирина не даст соврать. Но Ирина повела себя не по-товарищески: уткнулась в свою тарелку и промолчала. Генрих, Петя и Катя посмотрели на нее сурово, потом переглянулись между собой.

– Ты вот что… – пробормотал Петя, почесав себя за ухом. – Если поел, ступай, брат, к себе.

Хорошо было уже то, что его выслушали. Дыхание Петровича перехватило от волнения.

– Спасибо, – произнес он одними губами и на слабеющих ногах ушел в детскую.

Было ясно, что на кухне проходит совещание. Сначала он пытался разобрать отдаленный разговор, но тщетно, – его оглушало собственное гулко бившееся сердце. Тогда Петрович решил взять себя в руки. С силой подышав, как во время гимнастики, он отошел от двери и забрался с ногами на кровать. Надо было дать мыслям отвлеченное направление. Он смотрел то на стену, то в окно, где равнодушно покачивались обезлиствевшие деревья. Ничего не получалось. Глаза были слепы, а мысль о вожделенной дороге лишь на мгновение отбегала в сторону, чтобы тут же вернуться и заново обжечь истерзанную надеждой душу. И тогда Петрович сдался на милость своему наваждению. Он представил себе, что дорога уже куплена, подарена и разложена на полу в детской во всем своем великолепии. Он будет бережно брать в руки вагончики и внимательно их рассматривать. Потом он пустит поезд – сначала самым тихим ходом, затем быстрее. И поезд, послушный Петровичевой воле, пойдет по рельсам, побрякивая на стыках, и остановится точно у вокзала, который можно сделать из любой коробки. А то, что дорога эта будет много меньше выставочной, это даже хорошо. Ведь из чего складывается игра? – из предмета и воображения; чем скромнее предмет, тем больше следует добавить воображения, только и всего. Рассуждая так, он почти не лукавил перед собой.

Главное, что он не получил отказа. Больше Петрович не возбуждал запретную тему, но частенько близкие заставали его сидящим неподвижно с остановившимся взором.

– Алло, Петрович! Ты не уснул?

Да, он грезил, но наяву. К сожалению, грезы эти не освежали его и не вносили в душу покоя.

Спустя несколько дней они с Ириной снова отправились на железнодорожную насыпь. Опять Петрович вдыхал знакомый запах креозота и слушал беглый встревоженный шелест рельсов – знак приближающегося поезда. Из-за поворота доносилось глухое утробное ворчание и вдруг внезапно усиливалось до грозного могучего рыка, – это показывался на железной тропе тепловоз, царь машин. Раздувая решетчатые бока, жарко дыша трубами, тысячесильный, стотонный зеленолобый зверь трудно, но уверенно тащил бесконечную вереницу громыхающих колеблющихся вагонов. Сотрясая землю, тепловоз проходил мимо, обдавая Петровича терпким запахом горячего машинного пота. Из кабины его выглядывал веселый, черный, как муха, машинист, который, завидя у насыпи машущего человечка, успевал подать приветственный свисток. Гомоня, толкаясь и кружа Петровичу голову, набегали товарные вагоны, груженные разнообразной занимательной поклажей. Если же состав был пассажирский, то вагоны, длинные и гладкие, проносились по рельсам со взвизгом затачиваемого ножа, и долго потом стояла в глазах стробоскопическая рябь их окошек.

Осенняя трава на насыпи уже не приглашала присесть или поваляться. Она сделалась хрустящей и ломкой. Пассажирские поезда стали пахнуть каким-то особенным дымком. Ирина объяснила, что это проводники затопили в вагонах угольные печки. Поезда утягивались за поворот, достукивая погремушками хвостов, и исчезали, оставляя аромат, навевавший на Петровича странную грусть. Ирина, как и он, провожала поезда задумчивыми глазами и тоже иногда печально вздыхала.

– Почему ты вздыхаешь? – спросил ее Петрович. – Хочешь, наверное, уехать на поезде куда-нибудь далеко-далеко?

– Уже нет, – ответила Ирина. – Мои поезда, дружок, все давно ушли.

Петрович задумался. Вот в чем был недостаток взрослой железной дороги: поезда ее приходили и уходили. Насколько лучше иметь собственный поезд, пусть маленький, но который всегда остается с тобой.

И вот, как ни медлило подлое время, день рождения наступил. Наступил день рождения… Почему он так называется? Может быть, именно в этот день судьба дает тебе шанс на еще одно воплощение. Шанс стать таким, каким ты должен быть: умным, добрым и непривередливым в еде. Над этим стоило подумать, но мысль постоянно возвращалась к железной дороге. Петрович давно уже лежал и слушал бой дождевых капель по подоконнику. Поскольку день рождения выпал на воскресенье, взрослые, для которых важнейшее дело выспаться, вставать и не думали. Что ж, оставалось лежать и размышлять…

Но вот кто-то закашлял мужским голосом в глубине квартиры. Где-то скрипнули полы и послышались приглушенные голоса… Ясно: они наконец встали и формируют делегацию.

Идут… но зачем на цыпочках?..

И все-таки Петрович вздрогнул – не мог не вздрогнуть, когда открылась дверь в детскую. Вот они, все в сборе – полон коридор…

Генрих запричитал:

– Здравствуйте! А где же Петрович? Здесь большой мальчик, а наш Петрович был маленький.

Понятно. Шутит, хотя и глупо. Но нельзя ли ближе к делу? Петрович нахмурился:

– Я Петрович, а вы кто?

Они, оказывается, пришли его поздравить – вот в чем смысл их визита. На свет появились коробки с цветными наклеенными картинками… и тут уж Петрович не утерпел – выпрыгнул из кровати.

Если на коробке изображен самолет, можно не сомневаться: внутри он и есть… А здесь что?

– «Баумастер», – пояснил Петя. – Конструктор, чтобы ты развивался.

Спасибо, но где же… Ах вот! Эту коробку Катя зачем-то прятала за спиной. Петрович увидел картинку с мчащимся тепловозом, и сердце его заколотилось. Руки не слушались его, руки дрожали, пока открывал он эту коробку, и… опали, когда открыл. В коробке действительно лежал тепловоз. Большой, железный, аляповато раскрашенный, на восьми резиновых колесах… В детской стало тихо, как в гробу.

Молчание нарушил Генрих.

– А смотри-ка! – воскликнул он фальшиво-бодро.

Нажав рычажок, Генрих пустил «тепловоз» по полу. Игрушка, жужжа, покатилась, ткнулась в стену выдвижным язычком и поехала в обратном направлении. Так она бегала от стены к стене, пока Петя не остановил ее, придавив ногой к полу.

– Кому доверили! – прошептал он как бы в изумлении.

Его выразительный взгляд добил бедную Катю.

– Я не виновата… – простонала она. – Я в этом ничего не понимаю!

И, приложив свою ладонь ко лбу, вышла из детской.

Если бы они ушли все четверо, это было бы лучше для Петровича. Но Генрих, Ирина и Петя остались в детской. Они попадали на колени, они стали открывать другие коробки и наперебой совать ему самолет и «баумастер», абсолютно не думая о том, куда Петровичу девать свои слезы. Он не привык видеть их такими; старшие потеряли лицо, и от этого еще сильней хотелось плакать.

– Спасибо, – бормотал он, – спасибо… А где Катя?.. Спасибо…

Потом они все-таки ушли, и Петрович остался в детской один. Ему надо было свыкнуться со своим горем… Но вот он судорожно вздохнул и утерся ладошкой. В мокрых еще глазах его мелькнул интерес к алюминиевому самолету… «Баумастер» опять же…

И тут в детскую неожиданно вошел Генрих. Петрович подумал, что он явился с новыми извинениями, и недовольно обернулся. Но Генрих пришел не извиняться – лицо его было торжественно, а руки бережно держали какой-то предметик.

– Петрович…

– Что?

– Ты сегодня молодец, – сказал Генрих, – ведешь себя как мужчина. И за это тебе вот…

В руке у Генриха была странная вещица: модель какой-то машины с трубой, отдаленно напоминавшей паровоз.

– Знаешь, что это?

Петрович отрицательно помотал головой.

– Это паровой каток. Ему, брат, столько же лет, сколько мне. Мне его в детстве подарили.

– Каток? – Глаза у Петровича загорелись любопытством.

– Каток. Чтобы дороги укатывать. Он, конечно, не локомотив, зато может ездить, куда пожелаешь. Видишь, у него штурвал поворачивается.

Большие дедовы пальцы не могли ухватить крошечное рулевое колесо, но с этим прекрасно справился Петрович. Штурвал и в самом деле поворачивал передний барабан, позволяя катку двигаться в любом направлении. Петрович завороженно, с благоговейным трепетом изучал хрупкую и вместе с тем добротную вещь.

– Немцы делали? – вдруг спросил он.

Генрих рассмеялся:

– Как ты сообразил?

– Хорошая машина, – ответил Петрович серьезно. – А немцы все делают хорошо.

Бросили?

Качели промахивали над помостом железной облупленной люлькой-лодочкой и вскрикивали по-птичьи. Им вторили галки на черных деревьях, слетевшиеся посмотреть, кто это и зачем явился в парк в мертвый сезон. Обычно лишь пьяницы забредали сюда зимой, чтобы без помех совершить на газете свой неприглядный ритуал, но и те не задерживались, а, ежась и знобко передергиваясь, скоро уходили – к домам, к теплу. От пьяниц галкам кое-что перепадало, но вообще было непонятно, чем они тут питаются в пустом парке с обледенелыми, костенеющими на ветру каруселями, с гипсовыми лягушками у фонтана, впавшими в анабиоз, и мумией замороженного пионера. Этот пионер, многократно оскверненный галками, стоял с обрубком горна у рта в позе пьяницы, сосущего из горлышка.

Качели взметали сухие редкие снежинки, которые тут же подхватывал приземный злой ветерок. При каждом взмахе люльки морозный воздух надавливал Петровичу на лицо, словно жесткой пятерней кто-то мял ему щеки и ухватывал за нос шершавыми пальцами.

Холод основательно пробирал Петровича, как, наверное, пробирал он и Петю, который, нахохлившись у ограждения, курил в кулак и притопывал. Пора, уже пора было по обоюдному согласию заканчивать прогулку… Дав качелям остановиться, Петрович вылез из люльки, позволил утереть себе нос и вложил свою варежку в Петину перчатку. Не говоря лишних слов и постепенно ускоряя шаг, мужчины двинулись к выходу из парка. Думали они, скорее всего, о теплой ванне, горячем обеде, а кое-кто, возможно, и о рюмке водки перед обедом.

Зима в их городе была, безусловно, наихудшим временем года. Неласковые степные ветры встряхивали со стуком тополиные скелеты и гнали меж домов какие-то колючки вместо снега. Наледи лакировали тротуары и проезжие улицы; любая горка становилась неодолимым препятствием для старушек и несчастных троллейбусов. Холод хозяйничал повсюду: забирался прохожим через уши в самый мозг, выстужал моторы у машин, пел в домах из каждой оконной щелки…

Нет, не повезло им с климатом. Вот на Алтае – другое дело. Алтай – это место, где Петя служил в армии. «Снегу там, – рассказывал Петя, – наметает выше человеческого роста». Конечно, рост у людей бывает разный, но даже высотой с Петровича – таких сугробов в их городе никогда не наметало. Само слово «Алтай» было какое-то вкусное – однажды Петровичу даже приснилось, как они с Петей барахтались в облачно-белых алтайских сугробах, и снег в них был теплый и как будто съедобный, похожий на сахарную вату.

Но сейчас уже не хотелось думать ни о каком снеге; мысли Петровича были только о доме. Зубы его, если их разжать, начинали забавно тарахтеть, губы сделались словно глиняные, а ноги, казалось, стали такие же деревянные, как у инвалида дяди Кости с первого этажа.

Но, как ни стремился Петрович домой, все же он дернул Петю за руку:

– Смотри!

В воротах парка стояла большая собака. Собака была страшно худа и судорожно икала; шерсть на ней, несмотря на зимнюю пору, облезла местами до голой кожи. Собака посмотрела на людей мутными глазами и сделала попытку посторониться, но задние ноги ее, задрожав, внезапно подкосились, круп завалился, и собака, не устояв на льду, упала на бок. Петрович с ужасом наблюдал, как она, вытянув шею и конвульсивно дергаясь, пытается встать.

– Не смотри, – сказал Петя. – Идем отсюда.

Они миновали погибающую собаку и в молчании продолжили путь. Потрясенный Петрович забыл даже про мороз. Наконец он не выдержал:

– Петя!

– Что? – спросил тот, не сбавляя шага.

– Эта собака… она болеет?

– Да.

– А почему ее никто не лечит?

Петя нахмурился:

– Некому ее лечить. Она ничья.

– Ничья? – удивился Петрович. – А где же ее хозяин?

– Откуда мне знать? Уехал, наверное, и бросил… Ты давай… не болтай на морозе.

Видя, что тема эта Пете неприятна, больше Петрович о собаке не заговаривал.

А того же дня вечером, сытые и согревшиеся, они разложили на полу железную дорогу. Поскольку выходной его был целиком посвящен Петровичу, то Петя не ушел из детской, а уселся здесь же в кресло, заложив ногу на ногу и почитывая журнал. Петрович, ползая по ковру, взглядывал изредка на Петин помахивающий шлепанец, и на душе его делалось тепло и покойно.

Между тем на ковре, внутри и снаружи рельсового круга, созидался мир. Кубики-домики, автомашины с колесами и без, знаменитый паровой каток – здесь разные предметы, валявшиеся как попало по ящикам и коробкам, находили свой смысл и место. Даже деревянная корова, взявшаяся от неизвестно какой игры. Корова, правда, была побольше тепловоза, но и ей позволялось щипать ковровый ворс между елочек, вырезанных Петровичем собственноручно из бумаги. Кстати, что это с ней случилось, с коровой? Вдруг упала, опрокинулась, задрав деревянные ножки…

– Корова заболела! – воскликнул Петрович.

Из-за журнала показалось Петино лицо.

– Что?

– Ничего… Это я играю.

С тех пор деревянная корова сделалась для него предметом особого покровительства. На лужок и обратно Петрович подвозил ее на специальном грузовичке, а жительство отвел в полке книжного шкафа, откуда был хороший обзор всего, что происходит в комнате. Теперь за судьбу коровы можно было не беспокоиться, но того же нельзя было сказать о бездомных кошках, собаках и птицах, которых Петрович стал часто замечать во время своих прогулок. За всеми ними, желтоглазыми, рыщущими беспокойно в поисках пропитания, казалось, стояла тень той собаки из парка. Встречались ему и люди, похожие до странности на ничьих животных: нечистые, дурно пахнувшие, жевавшие что-то и пьющие прямо на улице. Ирина сказала ему как-то, что люди эти одинокие, несчастные, а потому опустившиеся.

– Вроде той собаки, что мы видели с Петей?

– Примерно.

Но не значило ли это, что людей тоже бросают, как прискучивших домашних питомцев?

– Такое бывает, – подтвердила она.

– И детей бросают? – уточнил Петрович с замиранием сердца.

Ирина всегда была неукоснительно правдива.

– Да, – сказала она, – редко, но случается и такое.

Мысль о том, что где-то в этом мире люди избавляются друг от друга и даже иногда от собственных детей, завладела Петровичем этой зимой. С книжных страниц плакали сироты, изгнанные из дому злыми мачехами; в темных лесах блуждало множество малюток, совершенно не приготовленных к самостоятельной жизни. Сопоставляя факты и приправляя их собственным воображением, Петрович сделался подозрительным. В результате он наотрез стал отказываться ждать Катю или Петю у входа в магазин, пока они делали покупки. Цепляясь за их карманы, за ручки их сумок, он с упорством отчаяния следовал за старшими от прилавка к прилавку. Его била людская бранчливая водоверть у прилавков, ему тягостно было ощущать себя довеском, обременительным обозом в том сражении за еду, что происходило над его головой. Но все было лучше, чем оказаться одному-одинешеньку брошенным и опустившимся.

Однажды, когда по случаю какого-то «привоза» баталия в магазине предстояла совсем уже грандиозная, Катя применила к Петровичу нечестную уловку. Уж не трусишка ли он, спросила она насмешливо, если не хочет подождать ее десять минут на улице?

Сумерки скрыли краску на его лице.

– Иди, раз так, – сказал он, насупясь. – Только недолго.

Но что такое недолго? Сколько это – «недолго»? Оставшись один на один со временем, Петрович не сводил глаз с магазинных дверей. Люди отважно протискивались в эти двери, а навстречу им выбирались другие, со счастливыми лицами и съехавшими набок шапками. Некоторых женщин встречали у подъезда покуривавшие мужчины. Была здесь и парочка детей, безмятежно резвившихся в ожидании своих родителей… Вдруг Петрович увидел, как из уличного потока вынырнула дама в курчавой шубе, коротко державшая коренастую замшевую собаку с обезьяньим морщинистым лицом. Дама привязала собаку к дереву, скомандовала ей: «Сидеть!» – и, погрозив пальцем, канула в магазине. Но собака просидела не более нескольких секунд, – голому заду ее было холодно на мерзлом тротуаре. Слегка приподнявшись, она мгновение поколебалась, потом издала тонкий, непонятно откуда идущий свист и приняла стоячее положение. Взглядом собака ела магазинные двери; при этом брови ее непрерывно шевелились, и дергалась черная отвислая щека. Наконец она не выдержала и тявкнула – не сердито, а скорее тревожно-жалобно… тявкнула и подвыла.

– Не плачь, – сказал ей Петрович.

Он на минуту забыл о собственном одиночестве и потянулся к собаке в порыве утешения. Но… псина недружелюбно покосилась на Петровича и внезапно изменившимся голосом угрожающе заворчала. Он испуганно отпрянул и вернулся на свое место. Между тем детей перед магазином уже не осталось, их разобрали – всех, кроме Петровича. Подле дымящейся урны сменилось не одно поколение курильщиков. Сколько встреч наблюдал Петрович: вынырнув из магазина, женщины перевешивали на мужей тяжелые авоськи, и воссоединившиеся пары уходили в сумерки, не ведая о своем счастье.

Волей-неволей в голове его зарождались тревожные предположения. Нелепые – он сам сознавал их нелепость, но… опровергнуть их могло только Катино возвращение, а она-то и не шла. Может быть, она его потеряла, забыла, где искать?.. Или ей в магазине стало плохо?.. А вдруг… – об этом было думать страшнее всего – вдруг она решила его бросить?.. Последнее, самое фантастическое из предположений, вспухло в его мозгу, вытеснив остальные. Бросила!.. Не владея больше собой, Петрович оставил свой пост и кинулся в магазин. Путаясь в чьих-то пальто, он протиснулся в двери и оказался в бурлящем ярко освещенном зале; густое разноголосье обрушилось на него; разномастная обувь чавкала и шаркала во всех направлениях и давила мокрую грязь на полу; в воздухе стоял запах сырой одежды и сырого мяса. Одолевая людскую кипень, Петрович рванулся вдоль длинного зала, мимо прилавков, облепленных покупателями. Он толкал встречных и отлетал, получая взаимные толчки; чужие авоськи били его в грудь, и кто-то спрашивал его строгим голосом: «Чей ты? Где твоя мама?»…

– Катя! – чайкой вскрикнул Петрович, но голос его потонул в магазинном гвалте.

Гребя в людском водовороте, он прошел магазин из конца в конец, добрался дотуда, где уже и покупателей-то не было, а только сочился из мутного стеклянного вымени бордовый лохматый сок, и продавщица от нечего делать возила тряпкой по прилавку…

– Чей ты, мальчик?

Чей?.. Петрович закружился, как в западне.

– Хочешь выйти? Дак вот же дверь!

Новая страшная догадка пронзила Петровича: в магазине были вторые двери! Конечно, как он об этом не подумал, – через них-то Катя и сбежала… И тут… паника в его душе словно бы улеглась. Ее сменило тяжкое всепоглощающее чувство катастрофы; так большая боль приходит на смену уколу или ожогу. Петрович опустил голову и, будто в задумчивости, вышел из магазина. Роняя на пальто нечастые, но полновесные слезы, медленно он побрел назад на то место, где оставила его Катя; побрел назад, потому что больше идти ему было некуда. Вот и дерево, к которому была привязана собака, – дерево было то же, но без собаки. Значит, не бросила ее хозяйка, не оставила на произвол судьбы… Петрович совсем было уже собрался зарыдать в голос, как вдруг…

– Петрович! – услышал он Катин исступленный голос. И увидел перед собой ее искаженное лицо, а за ним лицо какой-то тетки, напуганной Катиным криком. – Где ты был?! – Она хотела всплеснуть руками, но не смогла, потому что держала сумки.

– А ты!.. – крикнул в ответ Петрович, но пресекся и повторил уже тихо: – А ты где была?

Таким образом, не простояв и нескольких минут, храм великой скорби рухнул, но на его месте в душе Петровича образовалась странная разочаровывающая пустота. Это было не облегчение даже, а какая-то усталость и пыль…

Кате тоже понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя. Наконец, заправив волосы и отдышавшись, она скомандовала в дорогу. Петрович ухватился за ручку ее сумки, и они пошли домой, не заходя больше ни в какие магазины…

Разумеется, впоследствии он вспоминал об этом происшествии со стыдом. Но стыдился Петрович не столько собственного малодушия, сколько подлых своих подозрений в отношении Кати… А в семье этому событию вовсе не придали никакого значения. И ему самому следовало выкинуть этот случай из памяти, но тут уж Петрович был не властен. Разве что мог спрятать его подальше – в тот чулан, куда он и раньше убирал кое-какие греховные воспоминания.

Да он и забыл бы эту историю, если бы… если бы обстоятельства вновь не подвергли испытанию его веру в человечество.