Текст книги "Счастье возможно: роман нашего времени"

И все-таки благая, хотя отчасти печальная, весть пришла к нему не откуда-нибудь, а с родины. За те годы, что Лебедь провел вдали от России, там, то есть здесь, не случилось ничего того страшного, что он предрекал. С продуктами у нас наладилось, и даже к руководству государством пришел почти что новый Пиночет. В стране и особенно в столице увеличилась рождаемость, правда, к сожалению, без нашего с Тамарой участия. Снизилась смертность. Снизилась, но, увы, не прекратилась совсем – пожилые люди продолжали кое-где умирать, освобождая жилплощадь и даря своим более молодым родственникам радость сквозь слезы. И вот в силу такой естественной смертности однажды в городе Москве скончалась старушка. Я не был знаком с этой старушкой, и, конечно, никто не известил меня о ее кончине. Но Льва Наумовича Лебедя известили, потому что старушку звали Фаиной Наумовной, в девичестве Лебедь, и приходилась она Лебедю родной сестрой. Лев Наумович мне о ней почти не рассказывал, и я знаю только, что они пребывали в какой-то многолетней ссоре. Подозреваю, что он не мог простить ей московской прописки, которую она заполучила, как и я, путем удачного бракосочетания. Как бы то ни было, но, уходя в мир иной, Фаина Наумовна вернула младшему брату сестринский долг, завещав ему свою московскую квартиру.

Узнавши эту счастливо-печальную новость, Лебедь репатриировался с такой быстротой, что едва не успел на сестрины похороны. Мысль о том, чтобы продать новообретенную квартиру и отправиться все-таки на ПМЖ в те страны, где ценят человеческую личность, почему-то даже не пришла ему в голову. Теперь он опять работает в музее-усадьбе писателя Почечуева старшим научным сотрудником, правда лишь с двумя присутственными днями, так как из Москвы в Васьково добираться не ближний свет. Он снова пьет водочку, поругивает российский централизм и толкует о Кропоткине. Житье свое на чужбине Лев Наумович не вспоминает и только при случае строго взыскивает с музейского полотера.

А вот с «блядками» уже, конечно, покончено – годы вышли.

Бедовый месяц

У всякого человека есть места, особенно для него памятные. Места, где прошло его детство, или где встретил он свою любовь, или просто где жил когда-то и, сам того не сознавая, был счастлив. Такие места хорошо иногда навестить: прийти, постоять, подумать; повздыхать, как над милой могилкой. Только вот иногда оказывается, что прийти-то нам и некуда, потому что места эти, кроме как в нашей памяти, нигде уже больше не существуют. И нет ни руин, ни пепелища; все стерто с лица земли; хуже того – переиначено неутомимым застройщиком-временем. Конечно, путешествовать в прошлое можно и так, умозрительно, ведь память у нас еще не отнята, память-то – наша. Хотя как сказать…

Стертые места… Все чаще я нахожу их не только на внешней поверхности собственной головы, но и внутри нее. Хочется порой повздыхать сладко, припомнив что-нибудь эдакое, что-нибудь хорошее из собственной жизни, – и никак. Стерто, застроено позднейшими текстами, даром что мною же сочиненными. Читатель, быть может, и вздохнет над ними, а у меня уже не получится.

К примеру, такой вот текст, сооруженный мной и успевший уже обветшать в том самом месте, где должно было бы жить воспоминание. Начало он берет… нет, не помню, где он берет начало. Где-то в Москве, в окрестностях моего института. В точности сказать не могу, потому что в те свои молодые годы я, как выражались мои товарищи, был «слаб на вино». Не в смысле особенной приверженности к алкоголю, ему мы все были привержены, а в том смысле, что быстро пьянел. Я быстро пьянел на наших студенческих попойках и потом уже плохо помнил, где шатались мы, с кем дрались, с кем целовались и какие другие совершали подвиги. Наутро, проснувшись у себя в общаге, я узнавал обо всем из рассказов товарищей, и это были мои первые опыты замещения стертой памяти.

Однако проснуться в общаге мне удавалось не всегда. Пробуждение после попойки могло застать меня и в случайном парадном, и на парковой скамейке, и на автобусной остановке, и в милицейском обезьяннике – да, собственно, где угодно. Единственное, что было общим для всех таких пробуждений, – это первая мысль, возникавшая еще до того, как я открывал глаза: «Лучше бы мне не просыпаться». Мысль эта в основе своей пессимистичная и даже депрессивная, однако именно ею, а точнее, фразой, ее замещающей, вынужден я открывать свой текст.

Итак: «Лучше бы мне не просыпаться…» – подумал я прежде, чем открыл глаза. В этот миг я не помнил еще ни имени своего, ни где нахожусь, но знал уже точно, что снова пьян. Так бывало со мной и раньше: эта догадка непостижимым образом возникала в моем сознании в самый момент пробуждения. Но на сей раз у меня было ощущение, что роковое известие пришло извне.

– Он пьян, Томка, что ты с ним возишься! – послышался откуда-то сверху сердитый голос.

А другой голосок, сострадательный, будто бы первому возразил:

– Постой… Не бросать же его вот так. Словно два моих ангела, черный и белый, решали мою судьбу.

И черный ангел сказал:

– Ну как знаешь. Тогда я пошла.

А белый остался со мной.

Я почувствовал на лице своем мокрую тряпочку – наверное, носовой платок. Ангел то ли умывал меня, то ли приводил в чувство – во всяком случае мне это было приятно. Не размыкая век, поискал я благодарной рукой и наткнулся на голую коленку.

– Но-но, без глупостей! – сказал ангел.

И тогда я понял, что голосок этот слышу не впервые. Сознание постепенно ко мне возвращалось. К моменту, когда я предпринял решительное усилие, чтобы прозреть, я уже догадывался, чье примерно увижу лицо. Но когда это случилось, когда я разлепил наконец свои веки, то узнал это лицо и не узнал одновременно. Да, я вспомнил его: щечки, губки… К этим губкам я где-то, кажется на вечеринке у Феликса, уже пытался приложиться (и – «но-но»). Губки, щечки и носик – все я припомнил, а вот глаза не узнал. Потому что сейчас это были глаза ангела и излучали они свет милосердия.

– Ну, наконец очухался! Я всю минералку на тебя извела.

– Дай попить, – прохрипел я в ответ.

Приподнявшись на локтях, я осмотрелся, чтобы сориентироваться на местности.

– Где это мы?

Она хихикнула:

– В Москве.

И тогда действительно нахлынул шум города, словно кто-то «воткнул» его на полную громкость. Во главе этого шума пошел, взвинчивая вой, троллейбус, а за ним, взревывая и взрыкивая на все лады, двинулось невидимое буйное стадо машин. Захлопали крыльями птицы, заиграла музыка, загомонили, зашаркали невидимые толпы людей. Мы были в Москве.

Трава, от которой я оттолкнулся, испачкала мне ладони резиновой сажей; земля под ней была теплая и дрожала. Я встал не сам – это город поднял меня и обнял, придержав за плечи. Мы дышали друг другу в лицо – я ему водочным, а он мне моторным перегаром.

Тома – я вспомнил уже, как звали моего ангела, – позволила мне допить свою минералку. Потом она отряхнула мои одежды и собственной расчесочкой восстановила на голове моей пробор. Теперь нам, наверное, можно было бы попрощаться, но мне хотелось выяснить последний вопрос – откуда она взялась? Не небо же, в самом деле, послало ее мне на выручку. А если небо, то пусть она скажет…

– Ты забыл? Мы же вместе гуляли!

Вот оно что! Мы, оказывается, вместе гуляли. А потом Феликс сказал: «Положим его здесь – пусть проспится, не то в метро его заметут». И все пошли, а она осталась.

Но это еще не был ответ на мой вопрос.

– Ты хочешь знать, почему я осталась? – уточнила Тома. – Как тебе сказать… Может быть, мы пройдемся? Если, конечно, ты в состоянии.

Я не знал, в состоянии ли я пройтись, но этого никто не знает, пока не сделает первый шаг. Она взяла меня под руку, и я шагнул. Потом еще раз и еще; из бульвара в бульвар; тверже становились ноги, осмысленней делалась речь… Мы шли по Москве, по малому кругу, а во мне тем временем совершалось чудо исцеления. Хорошо быть молодым! Лишь в молодости тело и душа способны на такие скорые метаморфозы. Я ли это, мычащий и жалкий, валялся в траве час назад? И вот уже, умытый минералкой и причесанный на пробор, я гуляю с девушкой под руку, и она находит меня интересным собеседником.

Правда, недолго мне было оставаться трезвым. В продолжение нашей прогулки, обмениваясь со своей спутницей положенными многозначительными глупостями и млея от наших нечаянных соприкосновений, я чувствовал, что мной овладевает новое и, признаюсь, непривычное для меня опьянение. Ведь на девушек, в отличие от вина, я в те годы слаб не был. Не то чтобы у меня был к ним иммунитет, но случайные поцелуи и иные контакты с противоположным полом синдрома привыкания не вызывали. Тем удивительней, что в тот вечер, к моменту нашего расставания, я был уже в полной уверенности, что влюблен. Влюблен в эту Тому.

Впрочем, само по себе мое открытие может показаться несущественным. Многие юноши влюбляются в девушек, погулявши с ними по вечерней Москве. Наутро, много через неделю, от прогулок этих остается лишь текст. Но таков обычный сценарий, а моя прогулка закончилась не столь благополучно. Неожиданно и почти беспричинно, если не считать причиной безрассудство молодости, я втюрился в Тому, что называется, по самые уши. Некоторые специалисты объясняют этот феномен действием какой-то таинственной «химии». Я готов согласиться, потому что «психологией» это во всяком случае не назовешь. Без долгих рефлексий я обрушил на Тому всю силу открывшегося во мне первобытного чувства; я не дал ей опомниться и не оставил даже времени походить в «моих девушках». Все произошло в течение нескольких недель – от умывания меня платочком до записи в Бюро гражданских состояний.

Совсем еще недавно она была Томкой из третьей группы, а теперь стала моей женой. И губки, и щечки – все это было мое; и я со всеми своими достоинствами тоже целиком принадлежал ей. Природа наделила нас достаточными физическими и умственными качествами, чтобы начать совместную жизнь, – остальное нам полагалось получить с родителей. Под остальным я, конечно, разумею жилплощадь и средства к существованию.

И вот тут, по родительской части, у нас с Томой возникли первые затруднения.

Представьте себе сцену: я привез молодую жену в Васьково – знакомить со своими стариками.

– Ах ты господи! – всплескивает руками матушка. – Худенькая-то какая!

– Зато мало ем, – краснея, отшучивается Тома.

– Ничего, – говорит матушка утешительно, – мы тебя молочком отпоим. Смотри, какая у нас козочка.

Выходит коза. Тома вскрикивает:

– Ой, она мне юбку жует!

Отец, продувая папиросу, поглядывает из-под бровей. Наконец спрашивает:

– У нас поживете?

– М-м-м… – отвечаю я.

– Понятно, – буркает он.

– Что тебе понятно? – тревожится матушка. Отец чиркает спичками – одна, другая…

– Все мне понятно! – повторяет он с сердцем. – И что учеба теперь побоку… и все вообще мне понятно.

– Ну вот, уже и забубнил… – матушка оглядывается, не слышат ли соседи. – Пойдемте-ка лучше в дом.

Уезжаем мы на следующий день с обещанием «бывать почаще». На житье нам выданы сторублевка и банка козьего молока. Настроение у нас смутное, скорее плохое, тем более что Тома на станции сломала шпильку.

Теперь действие переносится снова в Москву, в дом дохрущевской постройки, в квартиру с лепными излишествами на высоких потолках. Здесь на восьмидесяти метрах полезной площади проживают Томины родители, ее младший брат Витек, глухой белый кот и сама Тома с молодым мужем. Муж – это я, зять-примак, нежданное семейное излишество.

В гостиной на календаре с полуголой полуяпонкой текущее число обведено красным фломастером – так Николай Степанович, Томин папа, обозначает государственные праздники. Их, эти праздники, он обязательно по окончании официальных мероприятий отмечает в порядке застолья со своими близкими. Сегодня в число близких входят его жена, Ирина Борисовна, а также его зам по снабжению, его министерский товарищ с супругой и его дети – Витек и Тома. Кот уже поел и валяется на ковре, а моя тарелочка примостилась на дальнем углу стола, чтобы мне больше никогда не жениться. Присутствующие пьют, закусывают и внимают речам Николая Степановича (все, кроме глухого, на его счастье, кота).

Выступления Николая Степановича, оформленные в виде тостов, содержат установленный набор тем, выстроенных последовательно по убыванию значимости. Темы эти таковы: а) международное положение, б) успехи завода железобетонных изделий, возглавляемого Николаем Степановичем, в) успехи (если таковые имеются) Витька и Томы в учебе, г) хвала хозяйке за чудесный стол с поцелуем оной в губы. Здесь Ирина Борисовна держит ответное слово, в котором совершенно справедливо отмечает, что стол этот целиком заслуга Николая Степановича. Мысль ее, впрочем недосказанная, состоит в том, что все яства на чудесном столе взяты не из гастронома, а из номенклатурного распределителя. Министерский товарищ с супругой понимающе кивают. Обязательная повестка сворачивается обычно с подачей «горячего». Когда Николай Степанович кушает, то внятно говорить не способен.

После основного блюда хозяину требуется передышка. В эти минуты он вилкой ищет что-то у себя во рту и выглядит отрешенным. Но вскоре его взгляд проясняется, следующим разделом в повестке значится «разное». Теперь уже никто, включая самого Николая Степановича, не знает наверняка, о чем он заведет речь. Возможно, он заговорит о футболе или ударится в свои номенклатурные воспоминания. А может быть, ничего не говоря, окинет взглядом все собрание да затянет любимую народную песню. Правда, в последнее время Николаю Степановичу не очень-то поется. Взгляд его, обводящий застолье, неизбежно натыкается на меня, и лирическое настроение у него пропадает.

Что ж, вот и обозначился следующий пункт программы. На лице Николая Степановича уже играет плотоядная усмешка.

– А теперь, – возглашает он, – я хочу выпить за здоровье моего дорогого зятя!

– Начинается… – бормочу я злобно.

– Папа, не надо… – пищит умоляюще Тома.

Но нет, папе надо, и очень! Ему просто-таки необходимо отомстить мне за свою неспетую песню. Ирине Борисовне что-то срочно понадобилось на кухне. Гад Витек в предвкушении скандала уже фыркает в свой стакан. Николай Степанович задушевно повествует о том, какого полезного члена приобрела их семья в моем лице и как сильно прирос ее совместный бюджет благодаря моей стипендии. Министерский товарищ с супругой качают головами – я знаю, что их собственный сынок когда-то подкатывал к Томе, но безуспешно, хотя и учится на дипломата. Папин зам по снабжению откровенно ухмыляется – в глазах этого прохиндея я уж точно не являюсь ценным приобретением.

Наконец мое терпение иссякает.

– Пропадите вы пропадом с вашим бюджетом! – кричу я. – Я женился на Томе, а не на вас!

После чего, гремя стулом, вскакиваю и, пнув по дороге ни в чем не повинного кота, выбегаю вон.

Добавлю, что сцены, подобные описанной, случались в моей новой семье не только по праздникам. Николай Степанович цеплялся ко мне и в обычные дни, если бывал не в духе, а не в духе он делался всякий раз, столкнувшись со мной на выходе из сортира либо как-то еще. Нет, не такой партии хотел он для своей дочери. Хотя на собственный вкус Николая Степановича Тома была чересчур худощава, но он знал, что в обществе она считается чуть ли не красавицей. Его товарищи, имевшие сыновей на выданье, а таких было немало, не раз намекали, что не прочь с ним породниться. И какие товарищи! – капитаны промышленности, партийные деятели… Мысль о том, что его генеалогический капитал достался безродному приезжему студентишке, отравляла Николаю Степановичу жизнь. Так хоть бы этот студентишка умел быть благодарным!

Признаюсь, тесть мой был прав – держался я с ним нагловато. Да и не только с ним. Ирину Борисовну, например, я раздражал тем, что читал за столом. Она вообще находила чтение сомнительным занятием, а уж за столом – просто неприличным. Правда, Ирина Борисовна редко высказывала свое неудовольствие мне в лицо, а предпочитала действовать через Тому.

И еще оставались два второстепенных персонажа – Витек и кот, которые оба не прочь были устроить мне какую-нибудь мелкую пакость. С ними, однако, я без труда разбирался посредством тайного рукоприкладства.

Ждать, пока эта номенклатурная семейка ко мне притерпится, было недосуг. Поэтому, скажу откровенно, я не раз думал о том, чтобы хлопнуть дверью и убраться назад в общагу. Но как мне было расстаться с Томой? Я любил ее – это во-первых, а во-вторых, она любила меня. Однако, как известно, выход возможен из любой ситуации, пусть даже такой, что глупей не придумаешь. У нас дело кончилось тем, что после очередного сражения с Николаем Степановичем мы с Томой сбежали вместе.

А глупость наша заключалась в том, что бежать нам было, по сути, некуда. В институтское общежитие семейных, да притом москвичей, не принимали. Васьково находилось слишком далеко, и там жила страшная коза, а в городе без копейки денег мы могли поселиться разве что на вокзале или у моего приятеля Феликса. Мы выбрали последний вариант, хотя на вокзале, наверное, Томе было бы спокойнее.

Жил Феликс в небольшой квартирке вдвоем с матерью, то есть в неполной семье, что само по себе уже радовало. О маме его я знал и знаю по сей день только то, что она в какой-то типографии работала кладовщицей. Незаметная труженица, столь же незаметная и в быту, она была самой подходящей матерью для сына-оболтуса, каким, без сомнения, являлся мой приятель. Я не помню, чтобы она что-нибудь выразила по поводу нашего с Томой появления. Сам же Феликс отнесся к нашей беде сочувственно и согласился нас приютить, предупредив, однако, что гостеприимство его простирается небезгранично.

– А то с вами, – сказал он, – у меня тут не будет никакой личной жизни.

Если под личной жизнью Феликс разумел попойки, которые регулярно устраивал у себя дома, то он зря беспокоился. Мы прожили у Феликса три дня, и все эти три дня я пропьянствовал с ним, к великому ужасу Томы. Однако, как оказалось, пили мы с Феликсом не напрасно. Именно на третий день нашего сидения приятеля моего осенило – он придумал, как решить мою жилищную проблему.

– Есть! – воскликнул он и покачнулся на стуле. – Есть идея!

– Что такое? – я приоткрыл один глаз.

– Отличная идея, на предмет, куда бы вас с Томкой поселить. Хорошее место, и денег платить не надо. Потом благодарить меня будете.

Звучало это, мягко говоря, неправдоподобно, но я пил уже третий день и соображал неважно.

– Что же ты раньше молчал, чудило?

– А черт меня знает, – Феликс пожал плечами.

В доказательство того, что он не врет, Феликс предложил поехать немедленно – узнать, не занято ли «хорошее место», и, если что, договориться. Ехать так ехать; я согласился не раздумывая только потому, что, повторяю, был пьян. Впрочем, терять мне все равно было нечего. Поддерживая друг друга, мы с Феликсом не без труда привели себя в ходячее состояние, оделись и, не слушая Томиных протестов, подались из дому.

Однако, выйдя на морозец и немного протрезвившись, я все-таки поинтересовался, куда мы идем и что это за странное место, где за проживание не требуется платить.

– Кто сказал – не платить? – удивился Феликс.

– Ты сказал.

– Разве? Значит, ты меня не так понял. Тогда давай сядем перекурим.

Мы плюхнулись на подвернувшуюся обледенелую лавочку, закурили, и Феликс наконец сообщил, что ведет меня к Дмитричу.

– Кто это? – недоуменно спросил я.

– Дмитрич-то? О, это большой человек! – Феликс сделал значительную мину: – Дмитрич – наш главный дворник. Не дворник даже, а бери выше.

В словах Феликса прозвучало искреннее уважение, однако мне оставалось непонятно, как дворник, пусть даже и главный, сможет решить наш жилищный вопрос.

– Сможет, – отрезал Феликс. – Сможет, если ты ему глянешься.

И он рассказал мне все, что знал об этом и впрямь незаурядном человеке. Дмитрич действительно был по профессии дворником и числился в штате местного райкомхоза. Только дворник он был не простой, а умный, в чем-то опередивший свою эпоху. Подобно большинству своих коллег, Дмитрич тяготился метлой и лопатой, составлявшими главные орудия его труда, и мечтал от них избавиться. Но пока прочие дворники ограничивались мечтаниями, он нашел решение проблемы. Обнаружив в себе отвращение к физическому труду, Дмитрич рассудил вполне здраво: надо устроить так, чтобы труд этот выполняли за него другие. Мысль нехитрая, но для дворника неожиданная. Вопрос заключался лишь в том, где найти дураков, желающих махать метлой вместо Дмитрича. И таковые нашлись.

Дураков Дмитрич нашел, можно сказать, не сходя с места. Дело в том, что квартал, вверенный его попечению, наполовину состоял из строений, определенных под снос. Ведь это неправда, что московскую старинку всю порушили новейшие рвачи-капиталисты – советская власть сносила с не меньшей охотой, только строила она медленно. Поэтому в квартале Дмитрича были и «нежилые» дома. Но мы-то знаем, что нежилых домов в городе не бывает. Жизнь продолжается в каждом доме, до тех пор, пока стены его не раздробит экскаватор и прах его окончательно не растопчет бульдозер. В квартирах с оборванными обоями остаются привидения и брошенные кошки, а потом на их место приходят бомжи и крысы. Эти существа, чемпионы городской выживаемости, конечно же, в немалом количестве населяли и якобы нежилые строения Дмитричева удела. И в их-то лице, в лице бомжей разумеется, умный дворник обрел искомый трудовой резерв.

А приручил он их гениально просто. В один прекрасный день Дмитрич обошел на своем участке все гнездилища лиц БОМЖ, свитые в пустующих квартирах, и навесил на их двери замки. Ключи от «квартир» он раздал самим же их обитателям, но с условием, что бомжи отныне должны нести трудовую повинность, то есть выполнять его, Дмитрича, дворницкую работу. Ключи от квартиры приятно иметь каждому, поэтому бомжи, за исключением немногих идейных, с радостью взялись за метлы.

Дальше – больше. Пожав первые плоды перспективного начинания, Дмитрич сделал тайное предложение своему руководству: он попросил поручить ему и его нелегальной трудармии уборку всей руководству подведомственной территории. Остальных же дворников новатор предложил уволить за ненадобностью, а высвободившийся фонд зарплаты разделить по справедливости. Руководство, как вы понимаете, не долго думало.

И стал Дмитрич править в своей бомжевой колонии почти что на законных основаниях. Со временем жилтоварищество его пополнилось даже несколькими студентами – из малоимущих или особо жадных. Студенты работали лучше слабосильных бомжей, поэтому Дмитрич выделил для них что-то вроде ВИП-апартаментов в виде большой квартиры со стеклами в окнах, работающим электричеством и обогревателями системы «козел» в комнатах.

И именно в этой квартире мой приятель Феликс собирался поселить нас с Тамарой. Если, конечно, я глянусь Дмитричу.

– Видишь, – сказал он, – не даром, а за отработку.

– А харчи-то хоть будут? – усмехнулся я.

– Нет, – серьезно ответил Феликс. – Харчи свои.

Минуту-другую я еще размышлял. Батрачить вместе с бомжами мне, конечно, не улыбалось, но ведь я, по сути, и был теперь одним из них.

– Эх, где наша не пропадала! – хлопнул я себя по коленям. – Веди меня к своему рабовладельцу.

И спустя недолгое время я собеседовал уже с самим Дмитричем. Глянулся я ему или нет, этого прочитать по его непроницаемому лицу было невозможно. Но, наверное, все-таки глянулся, раз получил ключ от комнаты и даже комплект постельного белья со штампом какого-то медвытрезвителя.

– Вези свою бабу, обживайтесь, а завтра я покажу тебе, что да как и где твой участок, – и Дмитрич удостоил меня рукопожатием.

Так мы с Тамарой получили права гражданства в странном маленьком государстве неграждан. Да, конечно, государство было почти без удобств, недемократическое, не признанное де-юре и обреченное историей на снос. Но все же теперь, по прошествии десятилетий, я вспоминаю его с теплотой. Месяц, проведенный на нелегальном положении, составил в нашей жизни целую эпоху, и, поверьте, не худшую.

И месяц этот был декабрь. В те годы никто еще не слыхал о глобальном потеплении; зимы в Москву приходили как положено – крепкие, морозные. Уже в декабре вся коммунальная армия вела оборонительные бои со снежной и ледяной стихией. И в числе этой армии были мы, партизаны Дмитрича. Безо всяких реагентов, с пешней и лопатой мы скребли и долбили московские тротуары не за харчи даже, а за один только ключик от комнаты. Мне, как бойцу с виду сознательному, командующий доверил ответственный участок фронта. Я чистил территорию вокруг таинственного объекта, который, как полагал Дмитрич, принадлежал Комитету гозбезопасности. А кому же еще могло принадлежать здание без вывески, ярко освещенное наружными фонарями, но всегда темное внутри?

– Долби хорошенько, особенно въезд, – наказывал мне мой шеф. – Не ровен час, нагрянет какой-нибудь генерал, а «чайка»-то его и забуксует. Прихлопнут тогда нашу лавочку.

Какой генерал, какая «чайка»? – близ моего объекта и пешего-то следа не видать было… Однако я долбил усердно – затем уже, чтобы не замерзнуть.

Холодно было очень. По ночам, укрывшись двумя пальто и завернувшись в простыни из вытрезвителя, мы с Томой согревались любовью. А едва мы затихали, как приходили крысы. Им тоже хотелось любви и тепла – вдохновленные нашим примером, они принимались бегать друг за дружкой – по полу, по столу, по всей комнатке, пища и стуча хвостами. Крысы правили свой бал до утра; они могли себе это позволить – им не надо было сдавать сессию и долбить лед.

А мне было надо. Повинуясь будильнику, а больше собственному невероятному усилию воли, я просыпался, тихонько высвобождался из Томиных сонных объятий и покидал наше пусть убогое, но все-таки негой дышащее супружеское ложе. Затем, усмиривши крысиную вакханалию, я вставлял ноги в безразмерные валенки, выданные мне Дмитричем, напяливал казенную телогрейку и, взяв на плечо свое ручное вооружение, еще глубоко затемно отправлялся снова расчищать проезд для несуществующего генерала.

Но Тамаре не спалось после моего ухода. Обнаружив мое отсутствие и осознав, что осталась одна с крысами, она уже не могла сомкнуть глаз. Прежде чем спустить ноги на пол, Тома долго хлопала в ладоши, чтобы распугать хвостатых чудовищ, обступавших кровать. Но «чудовища» боялись ее меньше, чем она их. Крысы лишь нехотя отступали в темные углы, откуда наблюдали за Томой, блестя глазками и посмеиваясь себе в усы. Она же, поминутно озираясь и дрожа от страха и холода, ставила на трехногую ржавую электроплитку ледяной чайник и, закутавшись в пальто, садилась ждать моего возвращения. Бедная, славная моя Тома! Не думаю, что таким представлялось ей семейное счастье. Но за весь месяц я не услышал от нее ни одной жалобы, и ни разу она не попросилась назад к маме.

Новый год мы отмечали в нашей же трущобе, в большой необитаемой комнате. В роли хозяев выступали мы с Томой и наши соседи по квартире – два странноватых студента, не помню, каких вузов. Дмитрич от начальственных щедрот принес кривую лысоватую елку, которую мы воткнули в ведро с соленым комхозовским песком. А потом явился Феликс, уже пьяненький, с целой канистрой типографского ректификата. На запах спирта откуда-то стали подтягиваться бомжи и прочие обитатели «необитаемого» дома.

Ни до, ни после того случая не встречал я Новый год в столь зловонной и столь дружественной атмосфере. Стены «праздничной залы», отогретые нашим дыханием и двумя раскаленными «козлами», мироточили. Все мы расслабились, разомлели – и горе-студенты, и бомжи, и вечно сторожкие, синие от наколок личности криминального типа. Даже Тома робко улыбалась, прижавшись к моему плечу.

Дмитрич оглядывал наше сборище невзыскующим отеческим взором. Мы были хороши для него, а он для нас, такие, какие есть. Была минута, когда мне показалось, что благодетель наш собирается запеть, и он запел бы, наверное, но взгляд его, как, бывало, взгляд Николая Степановича, наткнулся на меня. И тогда, передумав вдруг, Дмитрич потянулся ко мне со стаканом.

– Давай, сынок, что ли, чокнемся! – сказал он. – За Новый год и за вас. Все у вас будет ништяк – ты поверь старику.

И тогда бомж, сидевший поблизости, заявил, что у них с его Нинкой тоже все будет ништяк, потому что у них любовь и они поженятся.

– Правда, Нинка? – толкнул он свою соседку. А другие бомжи заржали, и все наперебой стали кричать, что скоро поженятся.

Застолье чем дальше, тем становилось более шумным, но мы недолго еще в нем участвовали. Не дожидаясь кульминации, Тамара увела меня в нашу комнатку, где я по своей «слабости к вину» сразу же упал на постель и заснул. А спустя некоторое время в дверь к нам постучался Феликс.

– Бомжи уже дерутся, – сообщил он и рухнул в кровать рядом со мной.

Тома же не смыкала глаз до утра, но не потому, что ей негде было спать, и даже не из-за крыс. Вернее, именно из-за крыс – оттого, что их этой ночью не было. Она думала, что, раз крысы исчезли, значит, быть беде.

Но все обошлось. Наши буйные соседи не успели поджечь дом или устроить поножовщину – типографский ректификат, спасибо ему, повалил их раньше. Новый год, слава богу, дворничье жилтоварищество встретило без ЧП, если не считать того, что снег на наших участках лежал неубранным целую неделю. А в конце этой недели, то есть, считай, под Рождество, к нам с Тамарой прибежал Дмитрич. Выглядел он сильно напуганным и говорил сбивчиво – со слов его можно было понять лишь то, что в комхоз приехал какой-то начальник и стучит кулаком по столу.

– Говори ты толком, – допытывался я, – что за начальник, почему стучит? Может быть, из-за того, что мы снег не убрали?

– Не знаю, что за начальник, но большой, – отвечал взволнованный Дмитрич. – А на снег ему насрать – он тебя требует.

Короче говоря, «начальником» этим оказался мой тесть Николай Степанович. Как уж, не знаю, он вычислил наше с Томой местонахождение и собственной персоной явился в комхоз. А стучал кулаком он потому, что, кроме как стучать кулаком, больше ничего не умел.

Тем же вечером за нами приехала черная, сверкающая молдингами казенная «волга». Дмитрич совсем расстроился.

– Знал бы я, что ты такая шишка, ни за что бы к себе не пустил, – сокрушался он. – Теперь вот отвечай за вас.

– Не волнуйся, Дмитрич, – утешил я его. – Я похлопочу, чтобы тебя не тронули.

Я сдал ему комнату, инвентарь, телогрейку с валенками и казенные простыни. Мы обнялись на прощание и больше уже никогда на виделись.

Зато я опять стал постоянно видеться с Николаем Степановичем. И надо сказать, что за то время, пока мы с Томой были в бегах, тесть мой существенно изменился. Наверное, много думал. В первый же вечер после нашего возвращения Николай Степанович вызвал меня на кухню для мужской беседы, чего прежде ни разу не делал. Когда он прикрыл за нами дверь и достал из шкапика водку, я понял, что разговор будет серьезный. Так и оказалось. Без орова, без наскока Николай Степанович объявил мне, что хотя я, конечно, подлец и мерзавец, но теперь, когда он «убедился о том», как дура Томка ко мне не на шутку прилепилась, то он и сам хочет иметь со мной человеческие отношения.