Текст книги "Чево"

Олеся Мовсина
Чево

©Мовсина О., текст, 2013.

©«Геликон Плюс», макет, 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

1

Начну как всегда за здравие, а там – видно будет. Одним словом, жили-были. (Впрочем, это уже двумя.)

Жили некогда некие брат и сестра (по фамилии Сиблинги). А жили они друг с другом, и была у них престарелая матушка, очаровательная старушка. И эта почтенная дама похоронила недавно своего возлюбленного брата.

Во время оно родились у них в семье близнецы – мальчик и девочка, и здесь уже берет свое начало история.

Она, конечно же, – золотоволосый хворобушек, прозрачно взирающий на мир из-под стекол очков, он – вкуснечик, наскоком и жадно обожающий жизнь под любым соусом. (Кстати, святое семейство отличалось скромностью и патриотизмом вкуса, и луковый суп здесь подавался исключительно с бородинским хлебом.) Любили друг друга близнецы приблизительно как сорок тысяч братьев и сорок тысяч сестер. Мальчика звали в миру Адамович, девочку – Евовичь, соответственно.

В то утро бабушка сказала, намазывая на булку печеночный паштет «Судьба Прометея»:

С тех пор, как мы поселились в этом доме, ко мне каждую ночь приходит мой мертвый брат. Наверное, он живет здесь где-то неподалеку.

Она говорила это каждое утро, и это пока всё, что мы о ней знаем.

У матушки Адамовича и Евовичи был на стороне особый интерес. В другом городе, равно как и у батюшки ихнего был интерес, не менее особый, там же. Интересы приходились друг другу не то братом и сестрой, не то мужем и женой, и все четыре пары не знали о существовании остальных.

Примерно раз в месяц, в субботу утром, матушка и батюшка наряжались и выходили из дому, взявшись за руки. Они покупали два билета на поезд, садились в один вагон, выходили на одной станции, а потом, поцеловавшись, расходились в разные стороны. Она – якобы навестить свою прежнюю учительницу музыки, он – якобы посетить планетарий или зоопарк. Тогда как назавтра, воскресным полдником оба стояли они на платформе под белым циферблатом, мысленно улыбаясь и пуская воздушные шары-поцелуи.

Уезжая, батюшка и матушка наказывали Адамовичу и Евовичи: не ходите, мол, гулять с Жучкой на площадку перед клубом собаководов и к тридцать третьему дому, а в парк ходите и к дому культуры – тоже. Жучкой была любимица вышеозначенной семьи, милейшая дворняга, оспаниеленная в каком-то десятом колене. А в тридцать третьем доме жил сумрачный ротвейлер, мнивший себя не четой не только Жучке, но и всему белому свету.

Пуще же всего наказывали родители Адамовичу и Евовичи беречь и защищать от жизненных невзгод друг друга и свою ненормальную бабушку. Последняя как раз в этот момент защищала докторскую.

Адамович, подай маме зонтик!

Что ты говоришь? Ах, да, старушка в этот момент защищала докторскую колбасу от Жучкиных посягательств. Да, а еще родители обещали за примерное поведение привезти детям печатного (или мятного?) пряника. Видимо, в том городе, куда они собирались, эти пряники как раз и печатали (или мяли).

Как только закрылась за родителями дверь, близнецы нарядились красной девицей и добрым молодцем и побежали гулять с Жучкой. Путь их лежал далеко-далеко, путь их лежал через собаководческую площадку.

^{Мальчика звали в миру Адамович}

2

(Не вздумай начать с начала: детство, отрочество, юность, выстроенные в линеечку, уже попахивают дурновкусием, бог с ними, пускай сами ищут себе место под солнцем. Хотя можно поставить здесь дату рождения, но потом не забудь (при последней редакции) – не забудь перемешать карты рукою прилежного шулера (школьника?), дабы оставить после себя приличный случаю ахрологизм.)

(Эти лукавые скобки – я для себя, и читателю – если только по секрету.)

(А для читателя другие скобки. Приготовьтесь, мой дорогой, покачаться со мной на качелях – из балаганчика в печаль и обратно. Не пугайтесь, если закружится голова и язык защиплет от слишком терпкого концентрата: я всегда рядом, я держу вас за руку, если что. И всегда подам стакан холодной воды.)

А вот и дата рождения моего героя: 19…

(Хорошо, начало положено, теперь можно и по существу.)

Женщина, казалось, попала на эту улицу впервые. Здесь был и ветер, и голуби, насмерть стоящие против ветра. Одно было противоестественно: здесь не было номеров. Почему-то дома раз и навсегда устыдились своей индивидуальности и отказались от имен собственных. Мучимая желанием найти объект и помня инструкцию не обращаться ни к кому из посторонних, благородная дама ощутила давно забытый привкус замешательства. Наконец она решительно потыкала пальцем в черный телефон, прося помощи у кого-нибудь из своих. И через минуту два новеньких красных автомобиля ворвались на улицу с разных сторон. Они встретились, слегка притормозили возле уродливой пятиэтажки и разъехались. А дама, ничем не выразив своей причастности к поданному знаку, докурила и медленно направилась к парадной.

Черт, условный звонок! Но женщина? – он не ожидал. Впрочем, у посетительницы был вид особы, которая красит губы чаще, чем целует ребенка. Да и потом она произнесла. Он ответил. По инструкции проводил ее на кухню.

Марк Матвеев? – уточнила дама и крепко выложила на стол конверт.

Сомнений быть не могло: это оно.

Марк задумался, не предложить ли чаю, и за те восемь минут, что они оба пялились в свои стаканы, весны не наступило. Лишь проходя вдоль зеркального коридора, она сдалась – улыбнулась своей прическе. И тут же сурово и прямолинейно вышла из поля зрения Марковой жизни.

Когда догорело письмо, он стал собирать свои вещи.

Спустя три дня (спустив эти три дня с верхней полки поезда) женщина явилась еще в один дом. Может быть, это была другая женщина, но столь же сильно смахивающая на неумолимую богиню судьбы, как и та. Задача у этой, правда, была посложнее: исполнительнице предстояло сообщить матери о гибели сына.

Вот как это было, и что из этого вышло.

Бодро шел 2000-й год, корреспондент какого-то телеканала бодро нес пасхальную околесицу. Рапортуя с площади столицы, он объяснял телодвижения и конкурсы, происходившие за его спиной, инсценировкой великих событий, свершившихся «ровно две тысячи лет назад» (интересно, что имелось в виду?). Потом жертва журфака пообещала народонаселению отпущение грехов, в особенности за несоблюдение поста. Специально для наших телезрителей…

Ольга Адамовна рассмеялась, поскольку была остро умной (вниманию наборщиков и корректоров!), хоть и пожилой, одичавшей от одиночества женщиной.

Забавные мелочи дня виньеткой легли вокруг черной дыры, а все последующие годы так и сползли в эту дыру, один за другим. Она задумалась на секунду: белое или желтое полотенце взять из опрятной стопки; белое лежало сверху, а желтое было мысленно ближе.

Когда незнакомка приходит и предлагает хозяйке сесть, пощады не жди. А то был особенный случай.

Впрочем, гостья не стала утруждать себя поиском слов. В конверте лежало свидетельство о смерти и письмо от начальника с предупреждением о том, что не только опознавать, но и хоронить, собственно говоря, – нечего, что человек, как говорится, сгорел на службе, и что вечная память, а страна его не забудет. Стоит ли говорить (ах, какой вкусный штамп!), что, подорвавшись на мине письма, Ольга Адамовна не смогла догнать посланницу ада и – расспросить? Стоит ли говорить, что поездка в город, где Марк жил последние несколько лет, поиски его начальства, сослуживцев или хотя бы квартирной хозяйки – поразили нулевым результатом? Стоит ли говорить, что до последнего вздоха старушка Матвеева так и не смогла поверить тому письму и тому свидетельству и, уходя в мир иной, надеялась не встретить там сына еще какое-то время? Стоит. Говорю.

Но мы пригласили Ольгу Адамовну в наш роман не только для. В некоторые моменты своей жизни она вела записи, да, что-то вроде дневника, а это всегда очень полезно для авторов, раскручивающих хоровод персонажей вокруг елочки сюжета. Так вот же чуть позже мы расскажем, что почувствовал наш герой Марк, разбирая, читая эти тетради, некогда исписанные, как говорится, сгоревшей на службе – его матушкой.

(Так, что у нас теперь? Пассаж о механическом продолжении воли? Или всё о любви? Ведь кисейные платья русской литературной традиции давно уже мнутся у порога. Что ж, запускай!)

Оставалась Грушенька – наименьшее из зол после того, что он сделал с матерью. И всё же Марку хотелось вспомнить ее всю по порядку, от первого насмешливого «Да ты, братец, снайпер», – когда он мазнул окурком над урной и мимо, до…

Простые человеческие отношения. Мужчина и женщина. Ощущения, стоящие в русскоязычном словаре где-то между воспоминанием и восторгом, между горячностью и горем (наоборот). Впрочем, чушь – ничего такого между ними не было и нет.

Из всех возможных способов – навсегда оформить разлуку – Марк выбрал единственно благородный. Ничего не объяснять, комедию оставить нищим духом, а просто исчезнуть, отказать ей (мгновенно и задним числом), отказать ей в своем существовании. Общих знакомых у них нет, искать она его не будет, да и бесполезно. Обиженно хрустнут худые неровные пальцы, с тусклым блеском на том из них, чьего имени никто не знает – не золотое супружье колечко, а латунное какое-то, вдовье. И не пойдет она в гости в этот вечер, но и топиться тоже не пойдет: при всей своей эксцентричности Грушенька – дитя благоразумия, он знал это. Знал также: всё, что ей будет больно, сможет она обратить во благо себе и людям. Не только из упрямства, но и из великодушия тоже. (Во время чтения этого абзаца потихоньку начинает пробиваться сквозь сознание таривердиевская «Боль моя, ты покинь меня», осторожно кивая на Штирлица.)

(А вот теперь можно и о железной помощи живым.)

Марк понимал: еще не поздно вернуться. Лишь несколько часов продлится это состояние, когда еще не поздно вернуться. С тех самых младых ногтей, которые ему – сонному и двухнедельному – впервые обрезала матушка, – он шел к нынешнему дню. И все же эти несколько часов до поезда почему-то превратились для него в возможность новой жизни, они соблазняли его родиться заново. Память то и дело подсовывала под ногти хвоинки: коричневое пальто крупной клетки, заснеженную скамейку, вид на пустырь со строительного крана, где их запер озлобленный сторож. Облако пыли, осевшее на картавых вывесках, мамин зонтик, метко и смешно угодивший в щель – под перрон.

Не таким уж линейным был путь Марка к этому дню. И случайные дорожные встречи, и вокзальные рестораны, и вынужденные остановки значили для него не так уж мало. Едва ли не больше самой цели. И вот теперь он должен умереть. Никто не оценит его жертвы.

Своего акмэ искушенище достигло в метробе. По правую руку ветка росла и тянулась к одному вокзалу, по левую – к другому. Марк понял, что если первой подойдет та электричка… Они ворвались одновременно, и обе насмешливо разжали зубы. Мысленно зажмурив глаза и уши (а на вид очень даже прилично), он – шагнул. Нечеловечески грубая, холодная сила закрыла, дернула, потащила его. А он ей – спасибо, и смеялся облегченно, как во сне и как ребенок, теперь я свободен. И тут же стал снова серьезен и спокоен, как подобает.

3

Первая, кого они встретили на своем пути, была Киса Каруселькина. В коридоре цветущих берез она стояла – совсем инфантильно, вся похожая на детский стишок, и плакала. И точно, на вопрос близнецов о случившемся, Киса заявила, что де у нее большое горе, состоящее в неспособности купить или украсть кило сосисок – по причине преследования злыми людьми. Адамович и Евовичь закивали, обещая, конечно, помочь. Жучка было рыпнулась возразить, что, мол, воровать – это грех, но, во-первых, она оказалась глухонемой от рождения, а во-вторых, Киса была голодна. Так что вопрос о нравственных аспектах операции отпал (отвалился, как одуревшая от крови пиявка).

Мимо них проследовал дворник, он направлялся к ближайшему орешнику за новою метлой. Адамович, Евовичь, Киса и Жучка бросились к опустевшей дворницкой (что собой представляет дворницкая, никто толком не знал) – разбирать инструмент. Кому досталась лопата, кому – лом, кому – старая метла, а Жучке – только вонючая телогрейка. И тем не менее дело пошло в гору: друзья принялись рыть подкоп под гастрономов склад.

Такою им и запомнилась Киса Каруселькина, когда они вылезали из туннеля обратно, отряхивая с одежды остатки почвы, печенья и мышиного помета: глаза сверкают, а из отверстия в земле тянется нескончаемый сосисочный поезд, исчезая в отверстии Кисиного рта. И только в перерывах между вагончиками она успевает бормотать как стукнутая мешком: «Нежные – молочные, восхитительные – классические, неповторимые – сливочные, изысканный вкус – пикантных, устойчивый аромат – старорусских, ням-ням-ням…» Затем со следами счастья и муки обжорства на лице Киса выдыхает: «Не кантовать», – и быстро падает на спину.

Почесав, как положено, затылки, наши жалостливые близнецы аккуратно ее приподняли и сложили на скамеечку в ближайшем сквере (там она и осталась до лучших времен), а сами побежали дальше – выгуливать Жучку.

Следующим номером была Ладушка, Лада. Сидя на краю клумбы, она вожделенно ковыряла в носу и ругалась по-черному не только про себя, но и про весь белый свет. Адамович и Евовичь от этого даже покраснели (а Жучка, может быть, тоже, но под пестрой шерстью этого никто не заметил). Справившись со стыдом, прекратив это купание красного меня, благодети предложили Ладе свою бескорыстную помощь.

– Идемте, – с готовностью откликнулась та, вытирая пальцы о клумбу.

И вот что оказалось: некие так называемые бабушки прознали, что Лада в свободное от работы время гонит у себя в квартире отличную брагу. Бабушки, не будь дурами, прикинулись нуждающимися – кто в щепотке соли, кто в мотке ниток, кто в добром совете – и все ломанулись к Ладе в гости. Слово за слово, дело задело, дошло и до бражки. Всю кашу, что была в доме, они уже съели, а вот бражка не кончается, да и бабушек теперь не прогнать.

Когда наши (конечно же, наши!) герои вошли, живописная компания ни на секунду не уронила интеллектуальной беседы. Бабушка-с-куриным-лицом, повизгивая, стучала по пальцам своей серой тряпкоподобной товарке: «А ты картофельну воду, картофельну воду, картофельну воду пьешь? Мне оченно помогаеть!»

«А мне зять и говорит, а я – ему», – убеждала тряпкоподобная следующую бабушку, у которой глаза под очками были увеличены примерно вчетверо. Глазастая же, в свою очередь, мечтательно и упоенно мычала: «Нонче Паска, Нонче Паска», разбивая впечатление замкнутости-по-кругу беседы.

^{Следующим номером была Ладушка, Лада.}

«Нда, а вы яичкями-то запаслись, яичкями запаслись? Запаслись? А то все раскупають, раскупають», – причмокивала бородавчатая Баба Яга, разливая очередную порцию бражки. А пятая и шестая бабушки наяривали под столом якобы втайне от всех в русскую народную игру, именуемую, кажется, ladushky.

«Интересно, почему они любят повторять одно и то же слово по нескольку раз?» – мелькнуло в голове у Евовичи, когда вошедшая последней Жучка обнаружила себя лаем заправского вышибалы.

Что тут поднялось! Бабушки шустро похватали свои стаканы (словно только и ждали сигнала) и, картинно (словно в угоду красавцу-режиссеру) роняя шпильки, очки и вязания, начали давиться к открытому окну. Хрустнула чья-то клюка, замяукала отдавленная нога, но – одна за другой – бабушки попрыгали за окно довольно благополучно и самостоятельно.

(Первый этаж? Первый, первый, то бишь, пока – без кровопролитий и жертв.)

Лада горячо благодарила. Правда, бражки уже не осталось, да и стаканов, впрочем, тоже, но благовоспитанные дети все равно бы отказались, скромно поджав или вытянув трубочкой – губы.

С третьим персонажем была и вовсе умора. Им оказался не кто иной, как всем известный забулдыга Чижик со смешной польской, не то чешской фамилией Пыжик. Судя по его мутному, слегка испуганному взору, с этим тоже стряслась беда. Он тыкался носом в оставленную кем-то на лавочке книгу про Комбинзона Конфуза, пытаясь найти в ней ответ на вопрос.

– Кажется, я потерялся, – молвил он, чуть не плача, – кажется, я перебрал этой самой водки. Помню, как выпил рюмку, выпил две, а потом вдруг всё потемнело, зашумело и…

– А нам папа говорил, что ты пьешь только воду из Фонтанки, а про водку сочинили нехорошие дяди, – с провокационным изяществом присела в книксене Евовичь.

– Что, из Фонтанки?! Вот оно, слово найдено! – закричал Чижик. – Так я ж живу на Фонтанке, а я и забыл, всё забыл, потерялся!

– Вообще-то, Фонтанка – это очень далеко отсюда, – одернул Адамович сестру, явно намылившуюся помочь этому бедолаге.

Чижик ударился сначала в слезы, а потом, когда это не помогло, – в грязь лицом. Пришлось его утешать.

– А может, меня опять украли? – вкрадчиво предположил он наконец. – Так бывало уже не раз. То друзья мои собутыльники попытались продать меня, бесчувственного – даже не за понюшку табаку, а просто так, ради смеха. То сумасшедшая старая дева, торгующая гербалайфом, возомнила искоренить меня как символ нетрезвого образа жизни. А однажды я даже был замешан в шпионский скандал.

Но тут Чижик осекся, видно, подумал: а не сболтнул ли я чего-нибудь лишнего?

Никто из них не знал, ходят ли до Фонтанки поезда, летают ли самолеты. Решено было отправить Чижика заказной бандеролью, на что он сам с радостью согласился.

– Спасибо, братцы, век не забуду вашей доброты, – пищал он отрезвело, пока его закручивали в несколько слоев плотной бумаги, заклеивали скотчем и проделывали в получившемся свертке дырочки для дыхания.

«Фонтанка», – написал Адамович в графе «куда». Потом подумал и добавил в графу «кому»: «Чижику Пыжику». И так объяснил сестре:

– Может, почтальон и не знает, где такое Фонтанка, но где живет Чижик Пыжик, он знать обязан.

Евовичь кратко кивнула, и они побежали дальше – прижучивать Гулю.

4

А вот дата рождения второго моего героя: 19… Ему тоже пришлось стать инициатором разрыва с любимым человеком. Но, как это принято, – всё по порядку.

Был теплый вечер накануне похмелья. Матвей в угоду стародоброрусской традиции философствовал с приятелем в кабаке. Подобно анекдотному Чапаеву, с помощью наглядных пособий планировавшему наступление, Матвей ворочал абстрактными понятиями, возя по столу стаканы, вилку и одно треснувшее блюдце (приятель его не закусывал). Справедливости ради (только ради нее!) добавим, что философия Матвея не была дочерью зеленого змия, то есть, и в трезвом состоянии он размышлял регулярно и столь же сложно-отвлеченно, как ныне. Товарищ его по прозвищу Платочек (жалкий остаток уважительного Платончика, наследства первого курса философского факультета) едва поспевал за мыслью коллеги. И то правда, мысли этой становилось всё просторней, а словам, следовательно, – всё теснее. Первая уже неслась во всю скачь, последние же наступали друг другу на лицо.

Еще пивком полирнем – и на воздух, – предложил Платочек слегка раздраженно.

Когда пиво, налитое слабой рукой, стало эманировать из кружки, Матвей невольно отдернул ладонь. То, что было сейчас Абсолютом (ладно, пускай по-твоему, Божественной субстанцией) или испачканным блюдцем – упало из-под локтя на пол.

Вот те на!

Так-то ты свергаешь своих идолов?

А из-под прилавка к ним уже вынырнул серенький человечек с квитанцией наготове:

Сквитаемся, господа, – (полагая, что «господа» – высшее проявление иронии).

Господин Матвей Марков привычным жестом сунул человечку десятку, говоря и всё больше дурея:

Я не суеверен, ты не подумай, и не склонен к восприятию слезливых метафор, которыми потчует нас случай, но меня всегда беспокоил пример Кьеркегора, ставшего великим мыслителем из-за того, что его батюшка некогда поссорился с Богом.

Писанная от руки квитанция почему-то гласила (голосила): «За разбитую пару посуды (чашка с блюдцем) уплачено 10 рублей».

Кажется, наша метафора разрастается и начинает жить независимо от нас, – Матвей с отвращением сунулся в теплую пивную пену.

Э, нет, братец, шалишь, счас они у меня такую пару увидят! – Платочек, подходя к стойке, вынул из кармана и натянул на лицо овечью маску. – Пжалуста, чай без лимона!

Потом, задумавшись на секунду: выпить чай, вылить или – прям так – хлопнул чашкой вместе с содержимым об пол.

Когда его выволакивали на свежий воздух, он размахивал смятой квитанцией и – очень довольный своей шуткой, рычал и смеялся:

Оплачено!

Да, разного рода критики и преподаватели, заправские ловцы скрытых смыслов, уже, наверное, нашарили кой-какую опору и с надеждой смотрят вперед или оглядываются по сторонам, пока наши герои (Матвей с Платочком) спускаются по эскалатору в метро. Они озираются в поисках Ивана и Луки. Ну на, держи ее скорей! Уговорили. Вон тот круглощекий милиционер, чье метрошное дежурство закончится с минуты на минуту, – Ваня, Иван Петрович. С Лукой немного сложнее. Хотя, впрочем, вот этот старче, подсчитывающий пятаки за свою убогую игру на губной гармонике, – нехай будет Лука.

Мария? Нет, ее зовут Фенечка, просто Фенечка – не то имя, не то прозвище, а впрочем, тоже не без скрытых дополнительных смыслов.

Высокая и сутулая, увешанная всякой хипповской ерундой, она показалась пьяному Матвееву взгляду странной и некрасивой. Его остановило и слегка ударило, во-первых, то, что она ждала последнего поезда совсем одна на всей платформе, но нет, не это. Она читала его книгу, книгу рассказов, выпущенную полгода назад тиражом 200 экземпляров и глупо затерявшуюся в толпе заносчивых бестселлеров.

Сам себе удивляясь (ибо – не любитель эффектных сцен), он нашарил в кармане ручку и подошел к барышне:

Не желаете ли автограф, дитя мое?

Осел! Какой неестественный покровительственный тон! Но ведь он всё еще думал расписаться и тут же сесть в противоположный поезд!

От неожиданности она посмотрела на него не таким долгим взглядом, как положено в романах (эх, ты!), и серьезно спросила:

А вы автор?

Он заметил, что она слегка косит левым глазом, и это его почему-то отрезвило.

Извините, так глупо у меня получилось, но я очень редко вижу живых читателей… своих читателей.

Матвей вытер пот и, скомкав, сунул носовой платочек в карман и ручку тоже.

Да, действительно глупо, – улыбнулась она уже в вагоне. – Тем более что на этом экземпляре уже стоит ваша подпись.

Чудовищное совпадение! Книгу дала ей почитать подруга, Матвеева согруппница Ира, буквально выклянчившая тогда у него этот автограф.

Он повис (на поручне?) на желании спросить, как ей нравятся, потом – взглядом – на ее бусах – и снова удержался. Выручила она, позаботившись, не на следующей ли ему? Он покачал головой.

Жаль, а то бы я вам рассказала…

– Мне не на следующей, мне вообще нужно было в другую сторону, но я…

Вот так и получилось, что он пошел ее провожать.