Текст книги "Испытание верностью"

30

Он повернулся к Аделаиде, взял ее за плечи, но не приблизил к себе и не поцеловал, а лишь посмотрел на нее своими темными глазами, в которых горели и сыпали искрами целые золотые созвездия, и сказал:

– Жди. Скоро вернусь.

– Не пущу! – решительно заявила Аделаида сегодняшняя сразу же после того, как раздался звонок. – Даже и не думай!

Никуда не пущу! – продолжала она, уже просыпаясь под звон телефона, доносящийся из открытого окна, – ты нужен мне и нашему ребенку!

Ты нужен мне, – повторила она, садясь в кровати и прижимая подушку к груди, – где бы ты ни был сейчас… ты мне очень нужен! Услышь меня… возвращайся!

* * *

Утром профессор послал осматриваться Клауса, а сам уткнулся в ноутбук. Клаус побродил туда-сюда, вглядываясь в молочное море внизу (за ночь вокруг плато легли облака, и увидеть что-либо не было никакой возможности), и вернулся к профессору с известием, что спуститься получится лишь по той самой тропе, по которой они вчера поднялись.

Профессор неохотно оторвался от экрана.

– А зачем нам спускаться вниз?

Клаус задумчиво поскреб отросшую щетину.

– А зачем нам подниматься наверх?

Профессор сорвал росшую между камнями короткую невзрачную колючку. На конце ее белел крошечный цветок – звездочка с желтой сердцевинкой.

– Это эдельвейс, – сообщил профессор, нежно поглаживая колючку длинными музыкальными пальцами.

– Не может быть! – огорчился Клаус. – Я всегда думал, что эдельвейс – это крупный, роскошный цветок, вроде розы! О его красоте сложено столько легенд…

– В самом деле?

– Ну да, – заторопился Клаус, видя, что шерпы уже собрали свою большую палатку и нерешительно топчутся около их двухместной, – вот, например, такая. Жили-были двое влюбленных, которые почему-то не могли пожениться. Не помню точно, что им мешало… В общем, они решили прыгнуть со скалы, чтобы никогда больше не расставаться. И горы покрылись прекрасными белоснежными эдельвейсами в знак скорби, печали и торжества любви.

– Надо же!

– А вот еще одна… – Клаус краем глаза следил, как шерп Лай-По умело и сноровисто вытаскивает дуги из тента, и молился, чтобы профессору не вздумалось обернуться. – Про принцессу, которая решила выйти замуж только за того, кто принесет ей эдельвейс…

Профессор закрыл ноутбук.

– И, представляете, все женихи взяли и разбежались… Эдельвейсы ведь растут высоко, на неприступных скалах, вот никто и не захотел париться…

– Да ну?

– Точно! Только один и нашелся – добуду, мол, эдельвейс, чего бы мне это ни стоило!

– И как? Добыл?

– Да. Только, пока он ходил за эдельвейсами, прошло очень много времени. Принцесса успела состариться. Так что, когда он, грязный, оборванный и заросший, явился к ней со своим букетом, то даже и не узнал ее сначала. А когда узнал, то сам передумал на ней жениться.

31

– Клаус, – улыбнулся профессор, – ты отличный рассказчик. Но не трать больше сил – Лай-По уже разобрал нашу палатку и уложил ее в твой рюкзак. Мы можем отправляться в путь.

– А я как раз собирался это сделать, – пожал плечами Клаус, – да, знаете еще что?

– Ну? – вздохнул профессор, прилаживая рюкзак.

– Еще говорят, что духи гор охраняют эти цветы. И сорвать эдельвейс могут только мужественные, сильные духом и чистые сердцем. Вроде нас с вами…

* * *

Непривычно тихие и молчаливые шерпы уже стояли со своей поклажей у края плато и ждали указаний.

Профессор подвел спутников к совершенно отвесной и неприступной на вид скале.

Там он в очередной раз сверился с ноутбуком, а затем повел себя странно – прижал ладони к гладкому камню, закрыл глаза и замер в неподвижности. Клаус в смущении оглянулся на шерпов – те, присев на корточки, наблюдали за профессором с легкой тревогой, но безо всякого удивления.

Наконец правая рука профессора двинулась вверх. Его пальцы зашевелились, словно нащупав на гладком камне что-то не различимое зрением.

Профессор глубоко вздохнул, открыл глаза, и, обернувшись, поманил Клауса к себе.

– Что-нибудь видишь?

Клаус приподнялся на цыпочки.

– Не-а… а чего видеть-то? Камень как камень.

Профессор нагнулся, зачерпнул пригоршню ноздреватого синего снега и старательно растер его по скале.

– А теперь?

От желания увидеть Клаус сощурился так, что из глаз потекли слезы.

И – увидел.

На потемневшем от влаги камне проступили округлые линии.

Кто-то, кому явно некуда было девать время, высек (или вырезал) на высоте двух метров изображение змеи, кусающей себя за хвост. Оно оказалось выполнено очень тщательно, с мельчайшими подробностями: вроде чешуек, зигзагообразного рисунка на спинке и злобных щелевидных зрачков.

Этот «кто-то» должен был быть очень высоким, сдедуктировал Клаус, если предположить, что изображение высечено на уровне глаз.

Гораздо выше профессора, настоящий баскетболист.

Однако насечка выглядит очень старой, почти совсем стершейся из-за всяких там горных эрозий. Возможно, ей сотни или даже тысячи лет. В те времена люди еще не играли в баскетбол.

Или играли?

Клаус представил себе очень высоких узкоглазых людей с кожей цвета шафрана, бритоголовых, в длинных холщовых одеяниях, азартно бегающих по плато, перебрасывающихся тяжелым, сшитым из обрезков ячьей кожи мячом и подбадривающих друг друга гортанными криками.

Клаус отрицательно покачал головой – что-то в этой картине было явно не так.

Оглянулся на профессора – тот, не отрываясь, смотрел на змею, словно ждал, что вот сейчас она оживет, легкой тенью соскользнет со скалы и уползет в нужном им направлении. Клаус тоже стал пристально таращиться на изображение и догляделся до того, что змея подмигнула ему.

Разошедшаяся вконец фантазия Клауса дала пинка его ленивой, дремлющей памяти, и та в считаные секунды выдала правильный ответ.

32

– Арии! Этот рисунок оставили здесь древние арии!

– Молодец! – похвалил его профессор.

Клаус покраснел от удовольствия. Господин Роджерс отнюдь не был склонен разбрасываться подобными оценками для своих учеников.

Но хорошее настроение Клауса продержалось недолго – до того момента, когда профессор, обогнув скалу, остановился на самом краю обледеневшего козырька над залитой молочными облаками пропастью.

– Нам туда, – сказал он.

Снял рюкзак, положил его на козырек и, повернувшись спиной к пропасти, уцепившись за каменный выступ, ухнул вниз. Через секунду пальцы профессора разжались, и наступила тишина.

* * *

Хотя Клаус и написал в своем дневнике, что все это время сохранял полное спокойствие и самообладание, на самом деле он здорово испугался.

Сначала Клаус подумал, что профессор спятил; потом – что профессор спятил и решил покончить жизнь самоубийством, еще позже – что профессор спятил, решил покончить жизнь самоубийством и ему, Клаусу, придется объясняться по этому поводу сначала с шерпами, а затем и с местными властями.

Однако додумать столь неутешительные мысли до конца Клаус не успел, потому что откуда-то снизу и сбоку, совсем близко, явно не со дна пропасти, послышался голос.

Клаус опустился на четвереньки и, вытянув шею, осторожно посмотрел вниз.

Господин Роджерс, живой и невредимый, стоял на краю довольно широкой каменной полки. Она обвивала скалу какими-то двумя метрами ниже козырька и при этом была совершенно невидима сверху.

Синие глаза профессора сияли, вышедшее из облаков солнце играло и переливалось в его густых платиновых волосах. Он радостно улыбался белыми, как снег, и ровными, как на рекламе зубной пасты «Колгейт», зубами и звал Клауса к себе.

Клаус в растерянности оглянулся на шерпов. Те сбились в кружок и, опасливо посматривая в их сторону, о чем-то совещались вполголоса.

Клаус собрался с духом, лег на живот и очень осторожно сполз с козырька.

Все было уже в порядке, он твердо, обеими ногами, встал на каменную полку, почему-то совершенно не обледеневшую, и даже обменялся с профессором крепким рукопожатием, как вдруг нечаянно посмотрел вниз.

Профессор тут же схватил его за шиворот.

Клаус всхлипнул, зажмурился и, повернувшись, уткнулся носом в колючий шерстяной свитер профессора.

От господина Роджерса шел привычный запах грозовой свежести и нагретой солнцем полыни. Глубоко вдохнув его, Клаус немного успокоился.

Профессор ободряюще похлопал его по спине.

– Ну-ну, сейчас все пройдет. Просто не делай резких движений.

– А что это у вас за парфюм? – спросил Клаус, стараясь оттянуть момент, когда придется развернуться, выйти из-под надежной защиты профессорской руки и бесстрашно взглянуть в лицо своему ближайшему будущему.

Но господин Роджерс не успел ответить, потому что из-за козырька высунулась голова Лай-По и о чем-то возбужденно застрекотала.

Профессор сразу же перестал улыбаться.

– Они не хотят идти дальше, – сообщил он Клаусу, – и не хотят, чтобы мы туда шли.

Клаус облегченно вздохнул.

– Они считают, что это смертельно опасно, – продолжал переводить профессор.

«Надо же, какие умные ребята, – про себя восхитился Клаус, – я тоже так считаю…»

– И поэтому они собираются, пока не поздно, вернуться назад. С нами или без нас. В последнем случае они готовы возвратить нам половину денег.

– Э… – Клаус вопросительно посмотрел на профессора, – а мы… то есть я хотел сказать, какая щедрость с их стороны!

33

– Ты тоже можешь вернуться, – спокойно, словно речь шла о возвращении с обеда в учебный корпус А, предложил профессор.

– А вы?

В этот момент Клаус испытал крайне неприятное ощущение, гораздо более неприятное, чем несколько минут назад, когда по неосторожности заглянул вниз и увидел, что находится там, под разошедшимися на минуту облаками.

– Я иду дальше, – будничным тоном ответил профессор.

Он повернулся к Лай-По и сказал ему несколько слов по-китайски. Лай-По сокрушенно зацокал языком, спустил профессору его рюкзак и протянул руку Клаусу.

– Нет! – неожиданно для себя воскликнул тот.

Его губы и язык перестали слушать мозг и понесли опасную и вздорную отсебятину:

– Подождите! Я хочу немного подумать!

* * *

Да о чем тут думать, взвыл мозг, давай китайцу руку и поднимайся наверх!

Через какие-нибудь пять-шесть дней вернешься домой, в Цюрих…

Примешь горячую ванну, побреешься, наконец, как белый человек.

Потом ляжешь в постель с настоящими, белыми, накрахмаленными простынями и будешь спать, спать, спать, сколько душе угодно!

Сосед по квартире, студент-медик Вильгельм, как раз уехал на каникулы к родителям, так что никто не станет зубрить над ухом латынь и требовать, чтобы ты гасил за собой свет в уборной и плотно прикрывал дверцу холодильника.

Проснувшись где-нибудь под вечер, наденешь на чистое, отдохнувшее тело новую стильную футболку с эмблемой Rammstein, кожаный пиджак, новые белые джинсы и легкие замшевые кроссовки. Никаких больше тяжелых туристских ботинок и шерстяного нижнего белья! На шею повесишь цепочку с кулоном в виде мертвой головы.

Выйдешь на улицу под легкий вечерний моросящий дождичек – огни плывут и отражаются в мокром асфальте, поникшие от дневной жары цветы оживают в глиняных вазонах, запах бензина упоительно смешивается с ароматом свежеиспеченных булочек с корицей и свежемолотого кофе… Цивилизация!

Зайдешь в торговый центр на Бетховенштрассе, в павильон игральных автоматов, замочишь там дюжину-другую монстров. И уж совсем под вечер отправишься в пивной бар на набережной Баннхофштрассе, под крылышко к Эльзе.

Эльза, пухленькая, румяная, с золотистыми кудряшками, в свежайшем кружевном фартучке, для начала подаст тебе у стойки первую – прекрасную, запотевшую – стеклянную кружку с пивом. А уж потом можно и засесть по-хорошему за любимый столик у окна с двойной порцией охотничьих колбасок по-баварски…

* * *

– Да ну их, эти охотничьи колбаски, – вздохнул Клаус. – Лучше айсбанн с тушеной капустой.

– Айсбанн лучше, – согласился профессор. – Но что…

– Я иду с вами, – сказал Клаус. – Нельзя оставлять вас без присмотра. Но когда мы вернемся, вы угостите меня айсбанном. С капустой и пивом. А на сладкое я предпочитаю яблочный штрудель по-венски. И чтобы официантка была непременно блондинка.

– Договорились, – улыбнулся профессор, – в первом же пабе исполню ваше желание.

34

Воскресенье оказалось весьма насыщенным событиями не только для главных героев, но и для прочих персонажей этой правдивой истории. В частности, для того, кого мы уж никак не можем оставить без внимания в такое напряженное время, – психотерапевта Шаховского.

От него в нашей истории зависит многое, и мы нисколько не сомневаемся, что он приложит все усилия для того, чтобы развернуть события в свою пользу.

Это воскресенье Леонид Сергеевич отработал в частном медицинском центре: принял четверых посетителей в первой половине дня и еще троих ближе к вечеру. Воспользовавшись во время обеденного перерыва отсутствием психотерапевта, мы можем заглянуть в его кабинет.

Он оснащен всем необходимым: диван и два мягких кресла для обычных консультаций, кушетка для занятий психоанализом, строгий и солидный письменный стол, на зеркальной поверхности которого нет ничего лишнего. То есть на столе нет вообще ничего, кроме стильного и очень современного телефонного аппарата «Panasonic». Все бумаги, досье больных и блокноты для записей психотерапевт держит или в запирающихся ящиках стола или, как полагается, в сейфе.

На стенах висят в рамках многочисленные дипломы, сертификаты и личная лицензия на право осуществления медицинской деятельности. Кроме этого, здесь имеется несколько толково подобранных под цветовую гамму кабинета психоделических акварелек.

Только один предмет немного выбивается из общего стиля – репродукция малоизвестной картины Николая Рериха «Учитель Дэнкэй» в благородной, темного дуба, золоченой раме. В смуглых чертах знаменитого учителя дзэн угадывается определенное сходство с внешностью самого Леонида Сергеевича – если, конечно, избавить последнего от седой шевелюры и усов, слегка сузить ему глаза, а заодно и состарить лет на двадцать.

Есть и другие причины, по которым кабинет психотерапевта украшает именно этот портрет. Пролить на них свет нам поможет одна из историй о Дэнкэе.

(Всего одна, хотя, вообще-то, их существует великое множество. Любой последователь дзэн охотно расскажет их вам в любой момент времени и в любом количестве, если только вы запасетесь терпением, едой на несколько суток и, желательно, спальным местом.)

* * *

Беседы учителя Дэнкэя привлекали не только учеников дзэн, но и посетителей других религиозных и философских школ. Его популярность вызывала серьезное недовольство наставников этих школ, так как число их последователей уменьшалось, а число последователей дзэн росло.

Однажды наставник секты Нитирэн пришел на беседу учителя Дэнкэя, чтобы поспорить с ним.

– Эй, дзэнский учитель! – позвал наставник. – Оставь этих слабых и несмышленых, поговори со мной! Все они готовы следовать твоим словам, но не я. Я не уважаю тебя! Можешь ли ты заставить меня повиноваться?

– Подойди ко мне ближе, и тогда мы посмотрим, – сказал Дэнкэй.

Наставник величественно приблизился к учителю и стал прямо перед ним. Тот улыбнулся:

– Лучше стань слева от меня.

Наставник сделал это.

– Пожалуй, – произнес Дэнкэй, – нам будет удобнее разговаривать, если ты станешь справа. Перейди сюда.

Наставник с достоинством перешел направо.

– Ну! Так я жду – заставь меня повиноваться себе!

– Я уже сделал это, – улыбнулся Дэнкэй.

35

…Данная история во многом помогает понять сущность психотерапевтов. Конечно, не всех, а успешных, востребованных, к числу которых Леонид Сергеевич и относился.

* * *

…Шаховской провел ладонью по своей гладкой, волосок к волоску, идеально уложенной седой шевелюре и посмотрел на часы.

Клиентка заторопилась.

– …и ведь совсем не хочет меня слушать! А я ему постоянно говорю – не надо тебе на ней жениться, не пара она тебе, вертихвостка она, говорю, и ничего хорошего у тебя с ней не выйдет! Потом попомнишь, говорю, материны слова, да поздно будет!

Вот ведь овца, подумал Шаховской, вежливо кивая и с сосредоточенным видом рисуя в блокноте ухмыляющихся чертиков. Не слушают ее, видите ли.

Клиентка, замолчав, уставилась на Шаховского выпуклыми, желтыми, цвета спитого чая, глазами. Тот захлопнул блокнот и в ответ уставился на нее.

Переглядеть психотерапевта клиентке оказалось явно не под силу.

– Леонид Сергеевич, – жалобно проблеяла она, отводя глаза и сморкаясь в платочек, – что же мне делать-то? Ну почему меня никто никогда не слушает?

На ключевые слова «никто» и «никогда» Шаховской среагировал мгновенно, не раздумывая, – он уже научился этому за долгие годы практики.

В какие-то десять минут клиентка была выведена на финишную прямую и любезно препровождена к выходу из кабинета.

При этом в руках доверчивая дама имела счет за оказанные ей психотерапевтические услуги, а в голове – легкий сумбур от услышанного и ощущение того, что в ней таится новый человек, обладающий не вполне еще ясными, но привлекательными возможностями.

Что и говорить, Леонид Сергеевич – гений!

Какой он чуткий, грамотный, понимающий специалист!

Как легко, быстро и правильно он уловил самую суть ее проблемы! Она-то, оказывается, аудиал, то есть воспринимает информацию преимущественно на слух и передает также в устной форме, а единственный сын, кровинушка, наоборот, визуал, а то и вовсе кинестетик.

И ей, стало быть, не говорить нужно, обращаясь к нему, воспитывая его, наставляя несмышленого на путь истинный, а писать ему письма.

Или рисовать картины.

Или лепить (все равно из чего – из теста ли, глины или пластилина… из теста, впрочем, предпочтительнее – можно потом испечь и скормить ребенку для усиления воздействия).

И вот тогда до него наконец дойдет! Тогда уж он не сможет оставаться глухим к стонам наболевшего материнского сердца!

И клиентка заспешила к регистрационной стойке, чтобы, во-первых, уплатить по счету, а во-вторых, записаться на следующий прием.

Леонид Сергеевич, правда, сказал, что в повторной консультации нет необходимости и что она, клиентка, без сомнения, справится теперь сама, но… вдруг ей понадобится задать врачу кое-какие вопросы или просто поделиться своими успехами?

36

После ухода овцы у Шаховского было еще двое посетителей – мужчина с эрективной дисфункцией и молодая особа истероидного типа, полагавшая себя неизлечимо больной неизвестной науке болезнью.

Мужчину Шаховской, не мудрствуя лукаво, уложил на кушетку, подсунул под голову клиенту подушечку и надел ему наушники, подсоединенные к магнитофону с последними записями Льва Щеглова.

Убедившись, что голос знаменитого сексопатолога звучит из магнитофона без помех и с должной интенсивностью (не слишком громко и не тихо), Шаховской посоветовал мужчине закрыть глаза и расслабиться, выключил верхний свет и вышел из кабинета, заперев за собой дверь.

Затем Леонид Сергеевич направился в курилку, где застал хирурга-ортопеда Сашу Безруких и этого нового молодого офтальмолога… как его, Слепцов, вроде бы… со свежим выпуском «Футбольного обозрения».

Обсуждалась последняя встреча ярославского «Шинника» с московскими торпедовцами, виды мадридского «Реала» на победу в Ливерпуле, а также очередная смена состава в питерском «Зените».

При этом хирург ругал питерцев за хроническую неспособность к игре, а офтальмолог, по молодости лет, горячился и доказывал, что «Зенит», в принципе, ничуть не хуже «Реала», надо только найти подходящего тренера. Желательно, иностранца.

Шаховской, равнодушный к футболу, молча курил, улыбался, вежливо кивая обоим спорщикам, думал о своем.

Из курилки он по служебной лестнице спустился на первый этаж и отправился на улицу.

Не спеша обошел по периметру голубоватое одноэтажное здание медицинского центра, с ухоженными клумбами и фонтанчиком перед главным входом и кучами забытого строительного мусора с тыльной стороны.

В холле выпил стакан кофе из автомата, поболтал у стойки с хорошенькой регистраторшей и лишь после этого вернулся в свой кабинет.

Мужчина с застывшей улыбкой по-прежнему лежал на кушетке.

Шаховской взглянул на часы и привернул звук магнитофона, вернув клиента к реальности.

Придя в себя, тот восторженно захлопал глазами и пожелал немедленно поделиться с психотерапевтом всем пережитым во время сеанса, но врач легко и изящно пресек его, просто предложив приобрести эту кассету (прямо здесь и сейчас, по сходной цене!) и слушать ее дома в свое удовольствие, в одиночестве или с подходящей компанией.

Не успел окрыленный мужчина, прижимая к груди кассету и шагая словно по облакам, покинуть кабинет, как туда ворвалась истероидная молодая особа.

* * *

Шаховской, едва взглянув на клиентку, решил проставить в ее чеке двойную сумму. Несмотря на это, мысленно вздохнул (воскресенье… шесть часов вечера… в заведении у Тараса – очередное заседание Клуба любителей пива).

Мысленно же засучил рукава и принялся за работу.

Скрупулезно записал мелким аккуратным почерком все жалобы молодой особы на боли в груди и невнимательность врачей.

Тщательно прослушал ее, велев обнажиться до пояса, послушал стетоскопом и даже простучал грудину и под тощими, рвущими бледную, покрытую веснушками кожу ключицами.

Снова долго писал в карте, озабоченно качая головой и время от времени бросая на замершую молодую особу сочувственные взгляды.

– Да, положение серьезное, – наконец изрек он.

Молодая особа немедленно залилась слезами.

В то же время в глазах ее мелькнул и некий торжествующий огонечек – все-таки она оказалась права! Она, а не они! Она действительно очень больна, может быть, неизлечимо или, что скорее всего, даже смертельно!