Текст книги "В моей голове"

Она работает в “компании мечты” третий месяц. За это время она уже успела: стать самостоятельной единицей в штате, не ползающей с блокнотом за более опытными коллегами; почти привыкнуть к зеркальным стенам кабинетов; провести двое важных переговоров, на которых ей почти удалось притвориться лицом, принимающим решения; провалить одно из них, но выйти на удачный контракт на втором; заслужить последним пунктом доверие Главного; пережить дружбу с Воздушной и понять, что не все то золото, что блестит; поругаться с завхозом, не желающим предоставлять ей канцелярские товары правильной геометрической формы; пережить общую корпоративную тусовку с тремястами коллег, и понять на ней, что хоть они в офисе и являлись предметом ее нескончаемого восхищения и богами юриспруденции, но после четырех бокалов чего-угодно они ничем не отличались от ее прыщавых подростков-одноклассников; и ничего не пережить с Рыжей, соседкой по рабочему столу, поскольку та старательно избегала любых общих тем и мест обитания. И в особенности, совместного нахождения в кофейне.

Кофейня. Святое место. Там, во время утреннего кофе, сообщались все новости, прошедшие и грядущие, обсуждались все состояния от рыночной экономики до поведения заместителя на прошлой вечеринке. И если ты опоздала на восьмичасовой трамвай и приехала ровно к началу рабочего дня, пропустив заседание в кофейне, считай, день прошел зря. Ты не владеешь никакой ценной информацией. Тебе нечем удивить клиентов и руководителя во время послеобеденного совещания. Возможно, ты тоже попала под замес утренних новостей, но это не доказано. Поэтому остается только гадать на холодной кофейной гуще за рабочим столом.

Сложнее всего ей было примириться с тем, что рабочий процесс был сильно взаимосвязан с каждым из сотрудников в кабинете. И для того, чтобы довести дело до результата, который она, перекрикивая коллег и шипение магнитофона, обещала клиентам по телефону, ей приходилось каждый раз тормошить Рыжую. Мягко так, аккуратно, не превышая свои полномочия. А та не каждый раз проявляла доброжелательность. Наверное, имела место личная неприязнь, но ей не хотелось прослыть истеричкой в первые же месяцы работы, и в ход шли разные методы. Благо, что навык нахождения подхода к нужным ей людям в период ее взросления и бесконечных смен коллективов, у нее был отработан неплохо. Но эмоционально это было не всегда легко.

Так было и в этот раз. Рыжая сразу заявила ей, что к шестнадцати ноль ноль этот договор не проверит и не подпишет, так как у нее много своей более важной работы. Работа у них была общая. Но обещания у каждого свои. Четкость приоритетов – самое главное в любом деле.

Взгляд упал на маленькие цифры, разделенные двумя точками, в углу монитора. Пятнадцать сорок шесть. Она начала мысленно проговаривать оправдания, которые придется выдавать через четырнадцать минут, когда клиент появится у них в офисе и начнет обвинять на чем свет стоит и ее, и всю контору, и весь белый свет. Можно было пойти, конечно, к Главному, и попросить подписать его этот несчастный договор, но это означало бы предательство и измену Родине. На это решиться было слишком сложно.

Потому что ты трусиха. И тебе тут не место. Через четырнадцать минут об этом узнает весь офис.

Вдох-выдох.

Это не повод впадать в панику. Авось, клиент провалится где-нибудь в открытый люк на тротуаре и встреча отложится. С ним может случиться что угодно. А если не случится, есть шанс, что он будет так громко орать, что Рыжая услышит его на их третьем этаже и поторопится подписать документы. Надо проводить его на их этаж и сообщить ему о неготовности документов только там, а не на других, так больше шансов. А через семь минут можно еще раз попытаться уговорить Рыжую. Может она к вечеру станет добрее. Как бы невзначай предложить ей эклер. Да. Надо так сделать.

Взгляд на часы. Пятнадцать пятьдесят одна. Она почему-то попыталась вспомнить, что она сегодня ела, и ела ли вообще. Кофе утром. Эклер. Два эклера. Килограммы не уйдут никогда. Потом еще два кофе. Ледяная вода из кулера. Считается ли вода? И все. А может, и уйдут эти три килограмма. Не так вроде и много, в пересчете на целый день.

Подумав обо всем этом, ей снова захотелось кофе. Уйти в соседний парк с кружкой, посидеть там минут десять, вдыхая аромат свежесваренного эспрессо вперемешку с запахом августовской пыли после дождя, восстановиться, и снова в бой, как часто повторяет Воздушная. Она любит лозунги. Употребляет их постоянно. Но сама им почему-то не следует. Странный тип людей. Убежденный в том, что тот, кто повелевает, получает право на невыполнение. Его миссия, видимо, в донесении информации до тех, кто не просветлен. Вопрос в том, кто уполномочивает их, простых смертных на отдание приказов другим простым смертным. Все мы братья и сестры. И никто нам ничего не должен. Этому вроде бы учит вера. И люди с максимальным уровнем самоорганизованности сами в состоянии определить направление своих действий для получения наибольшей результативности. Если их вдруг охватывает сомнение, они, как правило, не стыдятся спросить у более опытных сотоварищей о ходе их мышления. А те, кто таковым запасом организованности не обладает, вряд ли под призывом работать эффективно начнет работать эффективней. По крайней мере, ровно до того момента, пока внимание с них не будет переключено на что-нибудь другое. Тогда к чему лозунги?

Прогулка в парке сейчас была мечтой невыполнимой, но даже после ее визуализации на мгновение, встреча с клиентом уже не казалась настолько страшной. Визуализация и вправду обладает мощным терапевтическим эффектом. Доктор Вайс иногда прав.

***

В этот вечер она, как обычно, шла одна домой, перебирая мысленно те дела, которые не успела сегодня доделать и которые ей надо будет разгрести с утра в ущерб утреннему совещанию в кофейне. Заглянув в свой почтовый ящик, она обнаружила там письмо. Ей редко приходили письма. Если не считать счетов на оплату коммунальных услуг и рекламных буклетов. На конверте стоял штамп из клиники доктора Вайса.

Зачем он написал ей письмо? Он же мог просто позвонить.

Странно. Он никогда ей не писал.

В письме говорилось о благодарности за выбор их клиники, о промежуточных результатах терапии, очередной смене препаратов и о приближающихся сроках планового оперативного лечения.

… Оперативного?

Она что-то упустила? Когда? Зачем? Кто давал согласие? Почему, почему?

Что они собирались с ней делать? Нейрохирургия? Она была уверена, что ей помогут медикаментозно. И эти сеансы… Не было и речи об операциях. Или были? Может, она просто не разобрала терминов? Она иногда проваливается в себя и не понимает собеседников. Но доктора Вайса она слушает обычно внимательно. Да не было такого. Или было?

Она начала судорожно перебирать в памяти все их разговоры. Операция? Она не могла вспомнить ни одного оперативного способа лечения шизофрении, кроме лоботомии. Она видела картинки в детстве. И если она не ошибалась, этот способ вмешательства запретили в большинстве цивилизованных стран еще в прошлом веке.

Лоботомия.

Перед глазами встала картина белой палаты, кушетки с цепями и она с огромной дыркой в черепе. Без волос. Насильно открытые глаза. И кровь. Много крови. И она, не понимающая, что происходит вокруг. Человек-растение.

Ей стало дурно. Стены подъезда стали сужаться. Виски покрылись потом. Стук сердца отдавался в каждой части тела. Даже в кончиках пальцев. В подъезде заканчивался воздух и она отчаянно пыталась вдохнуть последние остатки, но тяжесть сдавила грудь и не давала свободы грудной клетке. В голове стоял крик, но снаружи она оставалась тихой.

Ты псих! Хватит притворяться! Ты псих! Тебя надо лечить! Ты знаешь, что надо! Но они тебе не помогут! Тебе никто не поможет! Ты псих! Ты псих!

Десять, вдох, девять, выдох, восемь, вдох, семь, выдох, шесть, вдох, пять, выдох, четыре… три… два… один… снова… десять, вдох, девять, выдох…

– Девушка, с вами все хорошо?

Замолчи хоть сейчас. Ты знаешь, что нет.

– Девушка? Вам помочь?

Звук снаружи. Ей показалось, что кто-то задел ее за плечо. Ей понадобилось много времени, чтобы медленно открыть глаза, еще раз вдохнуть воздух, которого не было, и повернуть голову в сторону голоса. Хотя она знала, что он в ее голове. Звук был тот же самый. Один в один. Она всегда боялась, что к слуховым галлюцинациям прибавятся еще зрительные и тактильные, и это касание сейчас могло быть как раз тем, чего она больше всего боялась. Усугублением.

– Давайте, я вам помогу? Вам плохо?

Он стоял прямо перед ней и смотрел ей в глаза. Предмет ее реального обожания. А не воображаемого. И без мусора на этот раз. А она без лепешки на губах. Накрашенная. Вроде бы. Но с приступом.

Она не могла говорить.

А он молчал ей в ответ. Только вопросительно смотрел. Но не уходил.

– Я… мне…

– Вы можете не отвечать, если вам тяжело. Давайте я вас провожу. Вам куда лучше – домой или в больницу? Я на машине, могу подвезти. Мне не трудно. Вы совсем бледная. Мы соседи. Не бойтесь меня. Я видел вас пару раз. Куда вас отвести?

Она молча посмотрела вглубь коридора в сторону лифта. Попыталась даже кивнуть в ту сторону. Не получилось. Голова была слишком тяжелой. Он понял.

Осторожно прикасаясь, он отодвинул ее от стены, к которой она припала в момент помутнения, обмазав свое черное длинное пальто свежей штукатуркой, аккуратно стряхнул белую пыль, поддерживая, приобнял за спину, и повел к лифту.

Лифт ожидал на их этаже и сразу же гостеприимно открыл двери. Он пропустил ее вперед, и полубоком, все также поддерживая за спину и второй рукой держа ее руку, они вошли. Факт его близости еще больше кружил ей голову, и она уже не совсем понимала, происходит ли это на самом деле или это просто ей мерещится. Но она чувствовала теплоту его рук. И его дыхание. Это было новым чувством. И все казалось очень реальным. Хотя зрительные галлюцинации всегда реальны, так говорил доктор Вайс.

– Вы же вроде бы на двадцать втором этаже живёте?

Господи. Ну ты и дура. Уж лучше бы он считал тебя алкоголичкой, чем идиоткой. Как ему теперь объяснишь?

Она собрала все свои силы в кулак, подняла руку, нажала кнопку двадцать третьего этажа. Он снова вопросительно посмотрел на нее. Она, будучи не в состоянии объяснять, вздохнула, опустила глаза и облокотилась на него еще сильнее.

Письмо. Она вспомнила о письме. Главное, чтобы он не увидел его. Она не знала где оно, и у нее не было сил его искать. В руках его не было. Неужели она обронила его на площадке в момент приступа? Что тогда? Теперь все пропало. Все узнают. Никто не станет с ней общаться как прежде. Она не сможет вести образ жизни нормального человека, притворяться, как раньше.

Стены лифта снова стали куда-то съезжать.

Вернись. Вернись. Останови движение, вернись, найди письмо.

Она не могла вернуться вниз. Она не могла даже его попросить об этом. Ведь он был именно тем человеком, от которого ей в первую очередь хотелось бы скрыть, что она ненормальная. С таким, как он, она могла бы обрести душевное спокойствие, и именно он мог бы защитить ее от внутреннего зла.

Не сможет. Никто не сможет.

Даже сейчас, когда ее конечности похолодели от страха, от страха, что ее тайна обнаружится, стоя под его плечом, она чувствовала защиту. Его присутствие успокаивало ее и давало надежду, что она сможет когда-нибудь добраться до своей квартиры, спрятаться там от целого мира, и как-нибудь спасти ситуацию с письмом. Спасти себя. Как раньше. Как всегда.

О письме она подумает позже.

Двери лифта открылись. Она направила свои и его движения в сторону своей квартиры. Оставалось найти ключ и силы, чтобы позволить ему уйти.

– Вам лучше?

Нет.

– Да. Спасибо.

Эта фраза в сочетании с попытками сохранить спокойное лицо стоили ей немалых усилий.

– Может, вас проводить до кровати? Вам лучше полежать, вы до сих пор очень бледная. И хорошо бы открыть форточку для свежего воздуха. Наверное, это давление упало. Девушки в погоне за фигурой часто забывают о питании. А вы совсем хрупкая. Вы сегодня кушали?

Слов было так много, и она не знала, на что ответить в первую очередь. Половину их даже не поняла. Вместо ответа она посмотрела на дверь, потом на него, вяло кивнула и попыталась улыбнуться. В голове стучали обрывки его голоса вперемешку с моим «Кровать… Лежать… Он… Сейчас… Уйдет… Воздух…»

– Я полежу. Да. Спасибо вам. Мне лучше. Дальше я… сама.

Он отпустил ее, как бы нехотя. Смотрел пристально в лицо. Казалось, он сомневался, что поступает правильно. Но она ему помогла и отстранилась сама. Потом вытащила из кармана пальто ключ и со второй попытки попала в замочную скважину. Она хотела повернуться и проводить его взглядом, но побоялась потерять равновесие. Шаги медленно, но верно удалялись от нее. Пауза. Остановились. Шаркнула подошва. Наверное, хотел убедиться в том, что она справляется. Она сосредоточилась на ключе, повернула его все-таки, и, не оглядываясь, скрылась в темноте прихожей.

Закрой дверь. На два замка. Спрячься. Они скоро все забудут о тебе. Потом выйдешь.

XIV

Сегодня в радиопередаче выступал какой-то не очень известный профессор психологии, социологии и педагогики. Его имя было связано не то с итальянским холодным супом, не то с блюдом из сырой говяжьей вырезки. Имя не имеет значения. Имена стираются, как и все неважное. Важно то, какие эмоции человек в тебе пробуждает. Или какие ассоциации вызывает. Только так ты точно не забудешь человека с течением времени. Профессор высказал мнение, что все проблемы при достижении целей у людей возникают вследствие того, что мы разучились мечтать. Якобы с возрастом функция мечтательности атрофируется, и люди перестают рисовать в голове картины того, к чему они на самом деле стремятся, и для чего им приходится так сильно стараться в каждодневной рутине. Границы между досягаемым, недосягаемым и желаемым стираются. То, что можно получить в обозримые сроки – становится объектом вожделения, но чем раньше оно достигается, тем меньше радости от получения. А чем больше времени требуется на достижение чего-либо – тем меньше шансов на то, что человек вообще станет прилагать на это усилия. К примеру, дети искренне мечтают бороздить просторы Вселенной. Строят воображаемые ракеты из мебели и игрушек, и рисуют акварелью планеты, которые они откроют. Управляют сверхзвуковыми самолетами. Но, вырастая, они понимают, сколько усилий нужно прилагать и как долго нужно стараться, чтобы соответствовать хотя бы общим критериям летчика или космонавта. А стать лучшим и отправиться в космос для открытия новых планет – еще сложнее. И с физикой в школе как-то не очень. Как результат, довольствуются меньшим. И самое страшное во всем этом не то, что мы снижаем порог наших мечтаний, и отдаляемся от использования нашего потенциала на максимум, а в том, что мы начинаем считать, что то, что мы имеем – и есть наша мечта. Это глобальная проблема. Так считает профессор.

Если это так, то почему тогда у нее было столько проблем? Единственное, что она умела делать лучше всего – это мечтать. Она могла в мельчайших деталях воспроизвести свои мечты любому. Конечно, она не стала бы этого делать никогда. Но в голове прокручивала постоянно. Недостаточно усилий с ее стороны направлено на достижение? Так скорее всего сказал бы профессор. Возможно. Но она работала над их осуществлением день и ночь. Очень старалась, всегда. Не в том направлении двигалась? А в каком надо было? Как понять? Неужели это становится очевидным только в тот момент, когда твои результаты, полученные немалыми усилиями, не оправдали твоих ожиданий?

В далеком детстве она мечтала о крепкой дружной семье со здоровыми отношениями, в которой каждый ее член сможет за вечерним ужином поделиться своими впечатлениями от проведенного дня. И планами на следующий день. И месяц. И жизнь. И никто при этом не будет бояться того, что его не поймут, осудят, заставят замолчать, обвинят в легкомысленности и выгонят из-за стола. Уютная квартира с воздушными шторками и круглый стол со свежесрезанными цветами. Счастливая семья. Как в рекламе маргарина. Как же она этого хотела! В ее реальности не было ни единого пункта из этого списка.

Разве это было слишком невыполнимо для Вселенной?

Потом она мечтала о том, как перестанет менять школы. Как сможет подолгу оставаться на одном месте и дружить с ребятами, зная, что можно даже открывать свою душу самым близким подругам, потому что они останутся с ней во что бы то ни стало. На всю жизнь. Ну или хотя бы до окончания школы. Не испытывать больше чувство тревоги, заходя в новый класс и не зная, как ее там встретят. Представлять, что ситуаций с разборками за школьным двором больше не повторится. В тот раз ей повезло. Она смогла отстоять свои интересы. Ее не били. Но каждый раз знакомясь с новыми детьми, она прокручивала эту сцену в голове и понимала, что следующий раз может оказаться другим. Что оказавшись еще раз там, стоя в центре толпы едва знакомых разъяренных подростков-одноклассниц, отвечая на их странные вопросы, ущемляющие ее чувство достоинства, и зная, что любая из них будет счастлива вцепиться ей в волосы, стоит ей проявить уязвимость, она не сможет быть больше такой сильной. Точнее, казаться сильной. Она никогда сильной не была, но почему-то тогда и сейчас многие думали о ней именно так. Ей удачно удавалось держать образ. Притворяться. Когда-нибудь, она не справится, сдастся, и все узнают обо всем. Обо всех ее слабостях. О тайнах. Это могло случиться в любой момент.

Разве она слишком многого желала?

Воспоминания потоком проносились перед глазами.

Смерть братика. Внезапная. Он долго болел и однажды просто не проснулся. Она даже не успела с ним попрощаться. Его не успели спасти. Маленького хрупкого братика. Которого она любила всем своим большим детским сердцем. С которым мечтала повзрослеть и сбежать, организовать свое маленькое общество и хотя бы пока на двоих построить маленькое большое счастье. Единственный человечек, который в детстве её понимал. И был рядом. Даже если она его порой ненавидела, он всегда был рядом. И верил ей, и всегда слушал, когда она делилась с ним своими фантазиями. Если бы он мог вырасти, он наверняка смог бы ее защищать от злого внешнего мира. Но он никогда не вырастет. Уже не сможет. Так и останется в памяти младшим братиком, неподвижно лежащим в большом деревянном ящике в черном костюмчике. С закрытыми глазами. И громкие слёзы вокруг.

А она молчала. Она понимала, что шуметь на похоронах не принято, и старалась сохранять внешнее спокойствие.

Проснись, дурашка, хватит лежать, вставай! Я поиграю с тобой! Проснись, проснись! Я никогда не расскажу родителям о том, что это ты сломал тот деревянный стульчик! Пожалуйста, проснись, не оставляй меня! Мне страшно без тебя…

Губы едва заметно шевелились.

Он не проснется. Замолчи. Теперь ты одна.

Снаружи она казалась тихой. Просто стояла и смотрела на него. А внутри умоляла Вселенную вернуть ей родного человечка, мысленно обещала ей принести себя в жертву, если та ее услышит и отзовется. Пыталась договориться. Согласна была лишиться чего угодно. Только верни. Это было несправедливо забирать его одного. Либо обоих, либо никого.

Это неправильно.

Ты должна была быть на его месте. Не он. Он лучше тебя. Но ты осталась тут. Теперь ты одна. Тебе нужно научиться быть одной.

Она продолжала молчать. Даже когда в него полетели цветы и комья темно-коричневой грязи. Когда закричала мама, упав на землю. Это было невыносимо видеть. Ей хотелось упасть к нему в яму, прижаться и терпеть все это вместе с ним. Он не заслужил этого, и ему наверное, тоже очень страшно сейчас. Как же она хотела ему помочь! Но не знала как. И очень боялась. И она закрыла глаза. И не открывала до тех пор, пока слезы, застрявшие в них, не высохли полностью. Чтобы она снова могла их открыть.

Чтобы никто не увидел.

Разве она многого просила? Неужели ее маленькие просьбы были слишком велики для масштабов Вселенной?

Она долго молилась о том, чтобы он вернулся к ней. Хотя бы во снах. Ведь бывали в жизни чудеса, она читала в книжках. Она бы не испугалась, приди он к ней даже призраком. Но чуда не происходило.

Почему не с ней? Почему не с ним?

Он так не разу и не пришел к ней. Если бы он пришел, она спросила бы его о том, страшно ли ему было там, страшно ли оказаться совсем одному. Ей хотелось знать, что для него это было легче, чем для нее, и он счастлив там, где бы он ни был. Ей бы это помогло. Она боялась, что там, где он сейчас, ему очень одиноко, что там страшно и темно, и она не может ему ничем помочь. И что самое страшное – что у него там больше нет надежды. Она тоже была здесь одна. Если не считать ее мечтаний и галлюцинаций.

Но у нее оставалась надежда.

Ты не спасла его. Ты. Только ты. Ты виновата. Сейчас уже слишком поздно.

Вдох. Выдох. Вдох. Препарат.

После таких воспоминаний ей не становилось легче. Но она снова и снова к ним возвращалась, это происходило автоматически. Доктор Вайс считает, что повторное прокручивание травмирующих событий способно найти те наиболее уязвимые и болезненные детали, которые не пережиты, с целью снова разобрать их и проработать. Он запрещает ей возвращаться к самым болезненным из них без его присутствия, но это ей неподвластно. Любая совершенно не схожая ситуация могла спровоцировать эмоции, которые она испытывала в моменты психологических травм.

Институт. Она поступила туда с надеждой попасть после его окончания в круг привилегированных «белоручек», управляющих своими черными блестящими автомобилями и имеющих кабинет в своих больших квартирах. Которые свысока смотрят на представителей рабочего класса.

На тебя. Ты никогда не станешь такой как они.

Диплом в совокупности с приятной внешностью и еще возможно, с ее неплохим навыком держаться в обществе, позволили ей попасть ближе к краям этого самого круга. Не внутрь, конечно, нет. Для этого ей надо было еще несколько десятилетий усердно трудиться. И вероятность все равно была бы минимальной.

Эта мечта медленными, очень медленными шагами двигалась к осуществлению. Но она ее почему-то не радовала даже в перспективе. Это ли и было ее мечтой? Или просто средством защиты от окружавшей ее в детстве реальности? У нее не было ответа на этот вопрос. Но она продолжала двигаться в этом направлении, смутно предполагая, что когда-нибудь какой-нибудь момент в ее судьбе подскажет, правильно ли она поступает сейчас и всегда. И еще, что у нее всегда остается шанс на изменения русла течения ее жизни. В тот момент, когда она все поймет и захочет что-либо изменить.

Это согревало душу холодными вечерами.

XV

…

…Почему она уехала так далеко… Она была одна, и время было сумеречное… Она еще так мала. Всякое могло случиться, и хуже… А тут вот. Авария. … Она часто проводит время в одиночестве… Ее из дома не выгнать, всегда в своих книгах, а тут просто пошла покататься на велосипеде. Ей не нравится кататься с друзьями… Но почему? … Ну откуда я знаю, спросите ее сами. Она мне почти ничего не рассказывает. Да я и не спрашиваю, не лезу. … С ней ничего страшного не будет? … Судя по велосипеду, она легко отделалась. Небольшие ушибы голеностопа, правого ребра и затылка. Сотрясение мозга, но не сильное. Без тошноты и рвоты. Но может начаться. Нужно будет полежать пару дней здесь, потом мы ее отпустим. Вы сможете дома за ней поухаживать, есть возможность? Постельный режим нужно будет соблюдать около недели, а может и больше. … Да, наверное. … Но если здесь уход будет хороший, можно не торопиться с выпиской.? Мы работаем на двух работах, и не сможем быть рядом постоянно. К сожалению, это невозможно.

Я лежала в большой белой палате одна и у меня была перебинтована нога. Она очень болела. И еще болело под грудью. Голова кружилась. Доктор говорил кому-то в коридоре, что ничего страшного со мной не произошло, значит надо просто немного потерпеть.

Медсестра только что заходила, и принесла мне две желтые таблетки и одну розовую. Она казалась такой доброй. И еще поставила градусник. Вокруг было так спокойно, вся атмосфера здания была очень умиротворяющей. Здесь мне ничего не мешало мечтать. Вот бы мне еще принесли сюда мои книжки, и как будто в санаторий съездила. Мне стало немного смешно.

На прошлой неделе в классе я слышала, как Веснушка на задней парте рассказывала подружкам, что они с семьей через два месяца улетают на какой-то остров в теплом море, и проведут там две недели. Помню, как ахнули подружки тогда. Я ахнула в душе.

Две недели на острове! На море! Я не поверила своим ушам тогда и напрягла все свои чувства, чтобы не пропустить ни единого слова из ее рассказа. Она была хвастливой. Не стеснялась ни капли, и громко рассказывала о своем новом белом купальнике в черный горошек и о том, как ее мама купила себе большую широкополую шляпу, чтобы можно было не бояться солнца. Оно, как считается, очень вредно. И те, кто не защищаются от солнечных лучей, рано постареют. Господи, какая чепуха! Как же солнце может быть вредным? В наших краях оно было таким редким явлением, что стоило только небу очиститься от бесконечных серых облаков, и прекратиться летнему дождю, как я выбегала на улицу и радовалась его появлению, и почему-то всегда хотелось смеяться и танцевать. Но танцевать я не умела, а смеяться было бы глупо, и поэтому я просто стояла и скромно улыбалась. А Веснушка ехала в край вечного солнца. Пусть всего на две недели, но это казалось настолько нереальным, фантастическим, что мне хотелось думать, что она врет. Ну точно же приукрашивает. Так не бывает же. Чтобы взять и поехать туда, где точно лучше, чем здесь. Обычно с каждым моим переездом я боялась, что будет сильно хуже. А тут едешь и точно уверен, что там хорошо. Нет, это слишком красиво и несбыточно, чтобы быть правдой. Наверняка, они если и уедут куда-нибудь, то это окажется не такой уж и теплый край, не слишком красивый, с ядовитыми змеями, там обязательно будет две недели лить дождь как из ведра, как в тропиках, где, говорят, люди даже на улицу не могут выйти, настолько сильно лупит их струями, и никакой зонт не спасает, и дома смывает с поверхности земли; и там они с мамой даже не смогут воспользоваться своими шляпами и белыми купальниками в черных горох. Им наверняка задержат самолет. Или поезд. Я не разобрала, на чем они собираются туда уехать. Если это остров, то это наверняка будет корабль. Большой такой, массивный, деревянный, с отверстиями для пушек по бокам и с распущенными алыми парусами. Или белыми. И понесет их по пенным волнам по направлению к Солнцу. И ни один пират не станет на них нападать, потому что времена пиратов давно прошли.

Ах, все бы отдала, чтобы уехать с ними. Но у меня ничего нет, чтобы им предложить.

Снова зашла медсестра и проверила температуру на градуснике. Наверное, она была немного выше нормы, потому что добрый лоб медсестры стал немножко нахмуренным.

Веснушка. Счастливая Веснушка. На прошлый день рождения ей подарили кукольный домик для барби, и саму барби. С длинными ногами и волосами. Это, наверное, стоило безумных денег, и где ее родители смогли найти его, непонятно, я даже в магазинах такого не видела. Иногда я разглядывала витрины с игрушками, когда никто не видел. Я и у Веснушки этот домик, на самом деле, не видела, так как она не позвала меня на ее день рождения, а если бы и позвала, я бы вряд ли пошла. Я чувствовала, что ее мир другой, и мне не стоит в него заглядывать. Там мне не место. Зато ее подружки к ней приходили, и потом они еще недели две наперебой рассказывали, какой расчудесный у нее кукольный домик и какая милая и натуральная там стоит мебель. Диванчик, и настоящая кухня с кастрюльками и крышечками, и даже шкаф с настоящей одеждой. Одеждой для Барби. У нее был свой шкаф для одежды. Немыслимо. А мне большинство одежды доставалось от старшей толстоватой двоюродной сестры, и для того, чтобы ее разместить, мне не нужен был целый шкаф. Достаточно было пары стульев, ну и крючок в прихожей. Я всегда была чистой и опрятной, я не жалуюсь, но мне всегда хотелось самой выбирать себе одежду. Но это удается мне крайне редко. Брату везет. У него нет старших родственников одного с ним пола, и от меня он не мог ничего донашивать, кроме шарфов-варежек и, иногда, теплых свитеров. Если они были нейтральных оттенков. А они всегда у меня были нейтральных оттенков, каких-то голубовато-серых, таких, которые не маркие. Брат, конечно, визжал, что это все девчачье, и что меня уже во всем этом видели, но с каждым новым переездом эта его уловка переставала работать. И ему, конечно, чаще доставалась возможность выбора. Хитроумный мальчишка, пользуется своим положением, надо будет отобрать у него его бумажную лодку, обмазанную воском для непотопляемости, и одной пустить ее по ручьям. Только вот выйду отсюда, я ему покажу. Вот он заревет! Так ему и надо. Я тоже в прошлый раз ревела, когда случайно прожгла куртку о горячую дверку домашней печки. Я в тот день повесила ее не на крючок, где ей положено было висеть после школы, а на ручку входной двери, которая при распахивании иногда соприкасалась с печкой. А ее как раз только что затопили. И ревела я не потому, что мне было жалко эту несуразную куртку. А оттого, что мама подумала, что я сделала это специально. Специально прожгла. Я бы никогда так не поступила! Я знала, как тяжело достаются нам вещи. И хоть и ненавидела всей душой эту куртку-палатку, в которую бы три штуки меня влезло, больнее всего мне было от того, что мама поверила брату, который сказал, что я сделала это нарочно, чтобы не носить ее.

Ну признайся, что ты сделала это специально! Скажи им правду!

Нет!

Не ври. Ты ненавидела эту куртку и теперь родителям придется достать деньги из шкатулки, и купить тебе новую. Деньги, которые они собирают для того, чтобы купить, наконец, собственное жилье. Чтобы вы могли больше не переезжать с места на место. А ты разрушаешь эти планы. Ты виновата во всем. Ты. Если бы не ты, они с братом могли бы жить счастливой жизнью.

Нет! Я не виновата ни в чем!

Виновата. Ты знаешь это. Врунья.

Мне стало хуже. Подурнело. Тошнота подкатила к горлу и вот-вот готова была выйти наружу.

Вновь вошла медсестра и принесла сладкий сироп в ложечке. Даже лекарства здесь были вкусными. Здесь я чувствовала себя маленьким ребенком, о котором заботятся. Я хотела остаться здесь подольше. Только чтобы мне принесли книжки. Без них слишком много мыслей крутилось в моей голове, и от них становилось хуже. И этот голос. Он преследует меня с тех пор, как я себя помню. Сначала он был слабым и тихим. Что-то шептал иногда. Но чем старше я становлюсь, тем громче становится он. Нельзя никому говорить, что я его слышу. Он так мне говорил. Наверное, он прав. Нельзя привлекать к себе внимание. Надо иногда прислушиваться к нему, хотя он чаще всего злой и ругает меня. Меня часто ругают. Но хуже всего он. Он говорит мне такие вещи, которые задевают меня больнее всего. Он не притворяется. Он не боится осуждения окружающих и не ждет удобного момента, чтобы высказать мне то, что думает обо мне. Он говорит везде и в любое время суток. Сначала он меня пугал. Сейчас уже нет. Иногда становится тише, переходит в шепот, иногда замолкает ненадолго. Особенно в те моменты, когда я увлекаюсь чем-то и забываю о нем. Когда читаю, рисую, тихонько пою, когда одна остаюсь одна дома, или когда усиленно занимаюсь уроками. Когда в моей голове нет сценариев, связанных со мною лично. Но как только они появляются, он начинает вмешиваться. И указывать мне на мое место. И мне всегда кажется, что другие тоже его слышат. Первое время я оглядывалась по сторонам и всматривалась в реакции окружающих. Было очевидно, что они ничего не слышат. Только я. Он такой четкий, громкий и его тон не допускает никаких возражений. Мне сложно ему сопротивляться, особенно, в те моменты, когда он злится на меня и начинает кричать. Я всегда боюсь, что кто-нибудь все-таки сможет его услышать, и делаю так, как хочет он. Когда я вырасту, я, наверное, смогу от него избавиться. Надо просто потерпеть. Скоро все изменится.