Текст книги "Холодная весна. Годы изгнаний: 1907–1921"

Мы долго шли вдоль леса и лугов и замерли в восхищении, дойдя до широкого тихого озера, открывшегося внезапно перед нами. Я почувствовала радость узнавания, как будто я уже видела его – может быть, на картине Левитана “Над вечным покоем”? На берегу стояли лодки, были разложены сети и морды[19]19
  Морда – рыболовная снасть-ловушка, имеющая вид двух вставленных один в другой конусов, сплетенных из прутьев. Известна с глубокой древности.


[Закрыть]. Пахло свежей пресноводной рыбой. Надя жила в чистой и благоустроенной избе. Она была ткачихой и вышивальщицей, известной на весь округ.

Она сам ткала и белила тонкое полотно и вышивала полотенца старинным филейным и ажурным швом, работая на заказ. Рыженький Федя, с веснушками вокруг голубых глаз, – кроткий и ласковый – помогал ей в домашней работе и вышивал не хуже ее. С первого взгляда было видно, какая удивительная любовь связывает мать и сына. Когда Федя вышел за чем-то из комнаты, Надя сказала, хваля его: “Он и по хозяйству, и дров нарубить, и с коровой, и воды наносит. Ну а когда может – на озеро, рыбу удить, не удержишь. Вот только мальчишки дразнят его, что он сидит с иглой за пяльцами, как девчонка”.

Мама заказала Наде несколько полотенец, украшенных старинной строчкой, и белое платье и оставила ей задаток. Надя успела исполнить заказ и прислать его нам в Москву до того, как разразилась буря, – до разгона Учредительного собрания. А мама не успела послать ей деньги. В разгар переворота, при нелегальной жизни, нам не представилось возможности вернуть Наде долг. У меня сохранился кусочек белого полотна с шитой сквозной мережкой – память о тихой жизни Нади и ее мальчика с веснушками.

В начале сентября мама вернулась в Петроград. Приближалась осень, и мама с Виктей решили, что на некоторое время останутся в Петрограде, а мы – дети – пойдем в школу в Москве, где климат был помягче и политическая атмосфера была не такой напряженной. Друзья наняли для нас квартиру в Нащокинском переулке около Арбата и записали нас в гимназию Поповой.

За нами в деревню приехала Ида Самойловна, мама поручила ей повезти нас прямо в Москву. Было грустно прощаться с няней – надолго ли? Но кто мог подумать, что мы с нею расстаемся навсегда?

17

Мы приехали в Москву рано утром. На извозчике от вокзала до арбатского переулка я смотрела во все глаза – Москва! Меня поразили маленькие деревянные дома и палисадники наряду с большими городскими зданиями, электрические трамваи, перегонявшие лошадок, впряженных в крестьянские телеги, женщины в платках, мужчины в армяках, наряду с горожанами, одетыми по-европейски, множество церквей, их яркие купола и частый перезвон колоколов.

В нашей квартире, где из окон был виден храм Христа Спасителя, стояла только самая необходимая мебель – надо было ее обжить. Скоро начиналось учение в гимназии. Было решено, что мама вернется в Петроград, a мы останемся с Идой Самойловной. Мама обещала навестить нас в октябре и затем взять нас в Петроград на рождественские каникулы.

И.С., однако, отказалась остаться с нами – ее тянуло в Петроград. Помимо мамы и В.М., она дружила с женой Луначарского и через них, по ее словам, надеялась найти себе место в жизни. Тогда мама обратилась к знакомой нам по Алассио Дуне Мосоловой, которая в довоенные годы служила бонной в не революционной семье Разорёновых, поселившейся в Алассио. Жители нашей виллы подружились с ними. Мама обратила внимание на способности молодой Дуни и на ее желание учиться и предложила давать ей уроки русского языка и истории. Владимир Михайлович, брат Викти, занимался с ней математикой. Дуня была крестьянкой из деревни Ронское, возле Осташкова, и приехала в Москву для заработка. Там она поступила к Разорёновым. Вернувшись в Россию, она продолжила учение и кончила прогимназию.

Дуня охотно согласилась взять на себя все заботы о нас и вес– ти наше хозяйство. Она спросила маминого согласия выписать из деревни ее младшую сестру Фросю, хорошенькую, тонкую девушку с веснушками и ярко-рыжими волосами. Фрося никогда не бывала в городе. И она вскоре приехала, радостная и немного испуганная большим городом.

Все было для нас ново. Мы с Наташей поступили в 5-й класс передовой гимназии Поповой, находившейся на Крестовоздвиженской улице, недалеко от Александровского военного училища⁷⁸⁷⁹. Мы ходили пешком и отводили Адю в приготовительный класс. Наша подготовка с непрофессиональными учителями – политическими эмигрантами, жившими на нашей даче, – оказалась довольно основательной, за исключением тех предметов, которые мы не изучали за неимением учебников. Во время войны стало трудно выписывать книги из России. И нам надо было подогнать географию и физику.

Наша гимназия считалась передовой – дух ее был свободный, основанный на взаимоуважении, а не на внешней дисциплине, и учащиеся гордились доверием, которым они пользовались со стороны педагогов. Учение было совместным – “поповцы” очень ценили эту сторону воспитания: среди мальчиков и девочек установились товарищеские отношения, и не было заметно никаких ухаживаний или манерничанья, а попытки флирта безжалостно высмеивались. Их называли “пошлостью”. Педагогический совет гимназии старался провести в классах “самоуправление” – каждый класс избирал двух старост, которые присутствовали при собраниях педагогов и могли участвовать в обсуждениях.

Наташа и я быстро освоились в гимназии, и на второй месяц мы обе были выбраны старостами. После нашей уединенной и созерцательной жизни в Алассио мы в первый раз очутились среди сверстников, и этот живой молодой мир был нов для нас. Мы обе учились не только с интересом, но и с жадностью. Нам непривычно было заниматься в классе: все предметы усваивались легко. С одноклассниками мы ходили на лекции и в театр – они доставали билеты для нас, “новеньких”. Мы даже успели записаться в художественную студию Натальи Гончаровой.

Анна Евгеньевна, преподавательница русского языка, бы– ла нашей классной наставницей. Мы проходили древнюю письменность, но она любила на уроках касаться и более современной литературы. В нашем классе, как и во всех школах того времени, были учителя с острой бородкой, по прозванию “козлы” – такими оказались профессора математики и физики. Закон Божий считался необязательным предметом, но его преподавал известный Сергей Соловьев⁸⁰, племянник Владимира Соловьева. Он читал курс деяний Апостолов и был настолько интересным человеком, что на его уроках все ученики хотели присутствовать.

Наша жизнь за границей сообщала нам известный престиж в глазах соучеников, пожалуй, еще больше, чем то, что В.М. был министром земледелия. Вся гимназия переживала революцию. Большинство учащихся принадлежали к либеральным семьям, и общее настроение было приподнято. На перемене двор гудел от политических споров: молодые эсеры, большевики, меньшевики и кадеты громко отстаивали свои взгляды, стараясь перекричать друг друга.

В середине октября к нам приехала мама, а недели через две произошел октябрьский переворот.

Большевики начали его внезапно, отлично организованные заранее. Правительственные военные части и городское управление были не подготовлены, и Москва очень скоро очутилась в руках большевиков. Началось со стрельбы, очень близко от нашего дома. Ученики-кадеты Александровского училища отстаивали наш район, но сопротивление везде было слишком слабо. Городское управление не приняло даже мер для охраны складов с боеприпасами и их захватили большевики. Никто не ожидал их дерзкого нападения.

В день восстания с утра улицы были оцеплены, и люди сидели по домам. Гимназия была закрыта. Но, несмотря на все наши просьбы остаться с нами, мама отправилась в центр города в комитет партии с.-р. Мы – дети с Дуней и Фросей – пережили тревожные дни. С крыши нашего высокого дома стреляли. К нам в квартиру врывались то красногвардейцы, то солдаты городской обороны. И те и другие бегали по комнатам, искали под кроватями, уверяя, что кто-то стрелял из нашего окна.

Улицы были непроходимы. Дуня и Фрося решались делать покупки только в переулке, где напротив нашего дома оставалась открытой небольшая лавочка. Там стояли на полках банки с консервами – бычки в соусе или баклажаны.

Мама вернулась через два дня, подавленная поражением всех сил сопротивления против большевиков. Она с трудом выбралась из центра города: многие улицы были оцеплены, видны были баррикады, и ее несколько раз задерживали патрули, требуя, чтобы она возвращалась домой. Везде шла стрельба.

Очень скоро стало известно, что большевики одержали полную победу. Кремль был закрыт для посетителей – в нем расположилось правительство.

– Не все кончено, – повторяла мама, – судьбу России решит Учредительное собрание.

В начале ноября, когда мы вернулись в гимназию, настроение преподавателей и учеников совершенно переменилось. Уже не было общих споров на большой перемене, а когда они завязывались, тон делался слишком резким. Ученики-большевики стали заносчивыми. Среди них мне запомнился сутулый и некрасивый мальчик – сын большевика Скворцова^81, – он улыбался и потирал себе руки.

Когда наступили рождественские каникулы, мы с Дуней и Фросей собрались ехать в Петроград, где нас ждали родители. Путешествие оказалось нелегким. Когда мы подошли к платформе, люди с поклажей бегали взад и вперед вдоль полотна в ожидании поезда. Его наконец подали. Но он был заранее переполнен: на скамейках, на полках и на багажных сетках сидели и лежали солдаты с большими серыми мешками – плотная безликая масса защитного цвета. Мы с трудом втиснулись и сели на свои чемоданы в проходе. Огромные черные сапоги свешивались сверху и качались над нашими головами при движении поезда.

В первые годы революции вокзалы стали страшным явлением. Проезд был бесплатным, и люди ездили взад и вперед по бесконечной русской железнодорожной сети – солдаты возвращались с фронта, горожане стремились в деревни за продуктами, крестьяне – в город. Поезда отходили с опозданием, иные совсем отменялись, и на пересадках приходилось ждать по нескольку дней. Люди, главным образом крестьяне, в ожидании поезда ночевали со своими семьями на вокзале, на полу, забивая все проходы и закоулки. Было трудно пройти через эту людскую гущу, не наступив на лежащего человека.

Часть IV
Переворот

18

В Петрограде родители жили в нежилой квартире художника Богданова-Бельского в районе Миллионной улицы. Ряд комнат и ателье были закрыты из-за холода – дров было мало, – и можно было отапливать только две комнаты. Делалось все труднее добывать продукты. Дуня и Фрося ходили на базар и приносили желтую брюкву, мерзлый картофель и мелкую салаку.

Меня поразил северный город – светало около двенадцати (время было передвинуто на два часа) и рано темнело, в конце декабря уже стояли морозы, и нам, выросшим в Италии, они казались невыносимыми. Петроград был засыпан снегом – наступила знаменитая зима “Двенадцати” Блока – зима 1917–1918 года. Город замер под обледеневшими сугробами. На улицах встречалось немного прохожих – люди уже начали бояться друг друга. Перед лавками и магазинами стояли унылые очереди женщин и мужчин в темной одежде. Краски исчезли из городского пейзажа, на фоне снега преобладал защитный цвет в сочетании с красным – флагов, плакатов и значков. Редкие газеты предупреждали о ночных грабежах. Вечером в темных улицах, казалось, затаился страх. Время от времени слышалась частая ружейная стрельба – красногвардейцы и бандиты грабили винные погреба. По сторонам улиц кое-где лежали неубранные трупы лошадей – может быть, с самого октябрьского переворота (7 ноября).

В эту зиму Шаляпин пел в Народном доме на Кронверкском проспекте. Уличных сообщений не было, и люди не решались ходить по ночному городу. Поэтому было возможно покупать билеты просто в кассе, не выстаивая долгих очередей и не обращаясь к перекупщикам. Бесстрашная мама решилась три раза пойти с нами в театр по неосвещенным улицам, проходя мост и переваливаясь через сугробы. Ветер дул неистово. У меня спирало дыхание и немело лицо. Но мы все-таки весело бежали вчетвером, с маленькой Адей, крепко держась за руки, и, ес– ли кто-нибудь скользил на льду, другие поддерживали и не давали упасть. Нам удалось два раза видеть “Бориса Годунова” и постановку “Русалки”.

Газеты выходили нерегулярно – большевики закрывали немедленно все, что не соответствовало их направлению. На другой день запрещенные издания появлялись под измененным названием – до следующего запрета. Так эсеровская газета “Дело народа” превращалась в “Народное дело”, “Дело народов” и т. д.

Большевики поддерживали и провозглашали Учредительное собрание, рассчитывая получить большинство голосов на выборах. В свое время для пропаганды они упрекали Временное правительство в том, что оно оттягивает и саботирует его открытие. Слово “саботаж” в это время получило большое распространение. Однако, как только стало очевидным, что список № 3 партии с.-р. идет огромным большинством впереди списка № 5 партии большевиков, Ленин круто изменил позицию и тактику.

В Петрограде среди рабочих большевики имели значительное влияние и численный перевес, но по мере голосования выяснилось, что вся страна не с ними и в большинстве голосует за эсеров. Тогда Ленин принял резкие меры, чтобы сорвать Учредительное собрание, ставшее, на его взгляд, “буржуазным”. К большевикам примкнула фракция левых эсеров и поддержала их.

Открытие Учредительного собрания было назначено на 5 (18) января. За два дня перед тем рабочие-социалисты и сочувствующие Временному правительству солдаты и горожане организовали массовую невооруженную манифестацию. Устроители и участники подчеркивали, что демонстрация будет безоружной, хотя со стороны некоторых руководителей и слышались предостерегающие голоса. Но еще сильна была легенда о бескровной революции, и социалистам казалось преступным стрелять в других социалистов.

Мама приняла участие в выступлении одной из групп и с утра пошла в комитет партии с.-р. по подготовке к Учредительному собранию. С нас она взяла слово, что мы будем сидеть дома с Дуней и Фросей. В.М. мы мало видели в эти дни последних приготовлений – он возвращался поздно ночью. Мы очень беспокоились весь день: с улицы были слышны выстрелы, крики и конский топот.

Мама вернулась вечером, и от нее мы узнали о том, что произошло в этот день. Тысячи манифестантов двигались из разных районов, направляясь к Таврическому дворцу, где они должны были соединиться. Они пели старые революционные песни и несли красные знамена и плакаты с лозунгами Учредительного собрания, обещающими крестьянам землю. Мама шла с группой рабочих и социалистов по Литейному. Их путь был прегражден вооруженной конницей. Раздался окрик: “Назад!” и затем – “Огонь!” Конные солдаты стреляли по безоружным манифестантам. Молодой человек, шагавший рядом с мамой, державший в руках красный флаг, упал. Пули свистели, и тут же были ранены и убиты несколько женщин. Пятна крови окрасили примятый снег. Демонстранты повернули назад и бросились бежать. Конные догоняли их, и лошади топтали людей.

Большевики по обдуманному плану заранее разместили боевые части на перекрестках, площадях и мостах, чтобы разогнать сторонников “Учредиловки”.

Создалось парадоксальное положение: депутаты, избранные большинством голосов по всей стране, съехались в Петроград, оказавшийся в руках большевиков. Таким образом, Учредительное собрание должно было открыться во враждебной ему вооруженной крепости. Верными ему и правительству остались только Семеновский и Преображенский полки. Поэтому большевики могли контролировать положение и принять полицейские меры накануне первого заседания в Таврическом дворце. Организация его была поручена большевику Урицкому. Решением Ленина, поддержанным фракцией отколовшихся левых эсеров, Учредительное собрание было обречено прежде его открытия. Для его разгона Ленин воспользовался всеми возможностями. Он опирался не только на русских красногвардейцев, но, главным образом, на отряды латышских стрелков, заранее распропагандированных. Эти латыши, сыгравшие большую роль на этом повороте истории, не знали русского языка и не понимали, на кого они наставляли винтовки. Ленин – замечательный организатор и стратег – оказался и хорошим психологом. Он боялся, что русские воинские части, крестьянские по составу, окажутся ненадежными, и на случай, если русский мужик заколеблется, он позаботился о доставке латышского полка. При дальнейшем развитии событий большевики не раз возвращались к этим испытанным привилегированным стрелкам.

Первое заседание Учредительного собрания затянулось до утра 6 (19) января, и В.М. вернулся домой, когда уже было светло. И он рассказал нам о событиях предыдущего дня и ночи.

В назначенное время, к двенадцати часам дня, все депутаты направились к Таврическому дворцу. Литейный проспект и улицы, ведущие к нему, были пустынны, однако во дворах по обе стороны улиц прятались вооруженные патрули. Изредка слышались окрики: кто идет? Площадь перед дворцом была загромождена сложенными винтовками, пулеметами и боеприпасами.

Перед открытием дворец был окружен надежными силами большевиков. Оставался открытым только узкий боковой вход: членов Учредительного собрания впускали по одному, после проверки документов. Внутри, в вестибюле и в коридорах, расположилась вооруженная стража. Солдаты-большевики держали себя нарочито развязно и грубо. Они бросали друг другу фразы о том, что хорошо было бы того или другого депутата ткнуть штыком в бок.

Зал постепенно наполнялся. По бокам трибуны стояли вооруженные солдаты и матросы. Среди битком набитой галереи для публики то здесь, то там торчали дула винтовок. Билеты для входа были распространены Урицким, и он позаботился о том, чтобы их раздать матросам, красноармейцам и латышским стрелкам. Перед открытием заседания большевики и левые эсеры удалились в отдельную комнату для совещания между собой.

Старый народоволец С. Швецов⁸², старейший из депутатов, открыл заседание. Однако, как только он поднялся на трибуну, разом, по данному сигналу, раздался неистовый шум: большевики, левые эсеры и послушная им охрана принялись стучать ногами, колотить кулаками по столам, хлопать пюпитрами и громко кричать. Швецову все-таки удалось сказать фразу о том, что собрание открывается. Для выборов председателя было представлено две кандидатуры: от большевиков и левых эсеров – Мария Спиридонова⁸³, эсерка, пострадавшая в царских тюрьмах и примкнувшая к левой фракции, и Виктор Чернов от эсеров и других социалистических партий, получивших большинство голосов. В.М. получил 244 голоса против 151 и был избран председателем.

В.М. рассказал нам, что ему пришлось собрать все свое самообладание, чтобы произнести вступительную речь. В зале большевики и их сторонники усилили свою обструкцию. Солдаты и матросы наставляли на него винтовки. Но он не поддался на эту провокацию и довел до конца речь под их угрозы и звяканье оружия. Он сообщил о том, что русский народ путем голосования высказался за социализм. Власть должна принадлежать Учредительному собранию, а Советы, как орган контроля, станут его союзниками, а не соперниками.

После В.М. выступили большевики: Скворцов и Бухарин⁸⁴ при полной тишине в зале. Зато когда меньшевик Церетели⁸⁵ взял слово, на него навели винтовки и грохот возобновился. Ленин присутствовал в правительственной ложе. Чтобы выразить презрение к собранию, он принял вид заснувшего человека, полулёжа и зевая по временам.

Когда В.М. снова взял слово и перешел к вопросу о земле, уже забрезжил рассвет. Вооруженный матрос подошел к нему и, потянув его за рукав, закричал: “Так что надо кончать. Караул устал, пора тушить электричество!” Не обращая на него внимания, В.М. огласил главные пункты основного закона о земле. По его предложению собрание голосовало под крики: “Довольно! Очистить здание!”

В этот момент В.М. получил ужасное известие – броневой дивизион, находившийся в распоряжении Учредительного собрания, который должен был двинуться к казармам Преображенского и Семеновского полков и выступить с ними на его защиту, оказался парализованным. Накануне, в ночь с 4 на 5 января (по старому стилю), организованные большевиками рабочие ремонтных мастерских сделали свое дело: они тайком саботировали броневые машины. Узнав об этом, оба полка – Преображенский и Семеновский – заколебались и не решились встать на защиту Учредительного собрания. Депутаты оказались в мышеловке.

На очереди оставался еще вопрос о форме правления. В.М. придавал ему большое значение, опасаясь заявления большевиков о том, что Учредительное собрание хочет возврата монархии. Сквозь шум и крики В.М. удалось провозгласить Федерацию демократических республик с сохранением ими своего национального суверенитета.

В это время слышались всё более угрожающие крики солдат и матросов. Уже наступило серое туманное утро, когда В.М. объявил перерыв до двенадцати часов дня. Перед выходом к В.М. пробрался сквозь толпу незнакомый немолодой человек и пре– дупредил его, что автомобиль, ожидавший его, окружен кучкой убийц с винтовками наготове. Незнакомец сказал, что он сам большевик, но совесть не позволяет ему мириться с этим. Посмотрев на дверь, В.М. и его товарищи увидели, что вокруг автомобиля стоят вооруженные матросы. В.М. осторожно выбрался из дворца через боковую дверь и вернулся домой пешком.

В городе уже ходили слухи о том, что Чернов и Церетели убиты при разгоне Учредительного собрания. Большевики сразу конфисковали все газеты, содержавшие отчеты о ночном заседании, и их тут же сожгли. По их распоряжению двери Таврического дворца были немедленно запечатаны и вокруг него поставлена вооруженная стража.

В своих мемуарах В.М. пишет: “Это была воистину страшная ночь… И она решила судьбу не только России, но и Европы и всего мира”⁸⁶.