Текст книги "Холодная весна. Годы изгнаний: 1907–1921"

Часть VI
Дача в лесу

22

Мы провели это лето 1919 года в Звенигородском уезде недалеко от села Молоденово, в семи верстах от станции Жаворонки, по Брянской железной дороге. Наша прочная деревянная дача, принадлежавшая незнакомому нам доктору Лаврову, стояла в сосновом лесу, окруженная со всех сторон деревьями, недалеко от высокого крутого обрыва над Москвой-рекой. С нашей стороны был хорошо виден противоположный низкий берег, покрытый сплошными заливными лугами. Из-за темных, подходивших к самому краю сосен они казались подернутыми голубоватым туманом и уходили вдаль, сколько хватало глаз.

Шли частые дожди, и в конце июля зелень оставалась совсем свежей, а травы и цветы – васильки, ромашки и колокольчики – достигали человеческого роста. Я никогда прежде не видела таких лугов. Среди сосен уже начали появляться грибы, и мы собирали их у самого дома. И они были ценным дополнением к вечной пшенной каше – нашему единственному блюду в то голодное время.

В полуверсте, за опушкой леса, среди большого сада, выходившего на поля, стоял дом, построенный Саввой Морозовым в стиле русского ампира – светло-желтый с белыми колоннами и широкой лестницей, спускавшейся с террасы. Двери дома были вырваны, окна разбиты. В комнатах висели полоски содранного узорного ситца, покрывавшего стены, в зале остался диван с остатками обивки и вылезавшими пружинами, а посередине – большой концертный рояль, проломанный тяжелыми ударами. И дом стоял как печальный символ прошедшей здесь революции.

После долгих месяцев жизни в Саратове мне удалось поехать в Москву по командировке, добытой для меня молодой парой, хотевшей поселиться в комнате, занимаемой мной и Наташей в бывшей квартире Нейманов. В ожидании обещанного ей ордера на выезд Наташа поселилась в маленькой каморке. В 1919 году по железной дороге можно было ездить только по официальной командировке, заверенной каким– нибудь учреждением. Наташе пришлось прождать одной больше месяца – никакой другой возможности до тех пор ей не представлялось.

По приезде на дачу, где кроме мамы и В.М. скрывались и другие эсеры, я застала Владимира Михайловича Чернова, брата В.М., и Иду Самойловну. На даче Лаврова постоянно жил приятель В.М. – Василий Филиппович⁹², бывший эсером перед революцией и ставший убежденным толстовцем. Он и предоставил дом своим друзьям и знакомым эсерам.

Это был период обещанной большевиками “легализации партии социалистов-революционеров”, которая кончилась преследованием и арестами.

Василий Филиппович был родом из крестьянской семьи в Молоденове и познакомил нас со своими сестрами-крестьянками и их семьями. Мне запомнилось, что одна из них, Анастасия Филипповна, замечательно вышивала шелками иконы старинным киевским швом.

Василий Филиппович, человек лет сорока, явно подражал Толстому. Он старался придать своей русой кудрявой бороде форму толстовской и ходил в холщовой рубахе навыпуск. Он был мягким, благожелательным и добрым и очень охотно говорил о своих убеждениях, стараясь повлиять на собеседников и особенно на собеседниц. “Анютины глазки”, шутил его друг Михаил Александрович Веденяпин⁹³, эсер (член ЦК партии), тоже живший с женой и дочерью от первого брака, Валей.

Мы все полюбили М.А., живого, открытого человека, насмеш– ливо и ласково глядевшего из-под густых темных бровей. Же– на его – Екатерина Дмитриевна, сырая и чернявая женщина маленького роста, казалось, ничем не интересовалась, кроме домашнего хозяйства и добычи продуктов – а эта сторона жизни не процветала в Молоденове. У моей ровесницы – Вали – было миловидное лицо, короткие темные кудри и синие глаза, как у отца. Она не любила мачеху. М.А. женился на ней в Сибири, где долго прожил в ссылке.

Еще на даче скрывался молодой эсер – Михаил Петрович⁹⁴. Фамилию его я не помню – вероятно, ее не произносили. В.М. рассказывал мне, что он приехал из Саратова, где принадлежал к активной группе партии. Он был арестован вместе с товарищами и приговорен к расстрелу. Арестованных повели за город и выстроили на краю крутого обрыва. Когда раздался залп, Михаил Петрович почувствовал, что пуля его не задела; инстинктивно он покатился вниз и очутился на дне обрыва, среди окровавленных тел. Он лег ничком и притворился мертвым. Два человека из конвоя спустились, проверяя, все ли убиты: Михаил Петрович не двинулся. Когда наступила ночь, он выполз по откосу, и ему удалось бежать. Днем он дошел до Саратова и скрылся у друзей. Затем по чужим бумагам он получил возможность уехать в Москву.

У Михаила Петровича был прекрасный баритон, и он по просьбе друзей по вечерам пел романсы и старые русские песни. Дача была полупустой, в ней стояла только самая необходимая мебель: железные кровати с соломенными матрацами, столы и стулья. В лесу можно было собирать достаточно дров и веток, чтобы топить чугунную плиту в подвальной кухне. Семьи и одиночки жили раздельно и вели самостоятельно свое хозяйство.

Я не сразу освоилась на даче. В нашей семье Ида Самойловна делалась все более властной. Она стала реже жаловаться на свою ненужность и одиночество, но часто со вздохом говорила о своем здоровье – у нее всегда были слабые легкие и ей грозит туберкулез. Меня очень поразило ее отношение к больному Владимиру Михайловичу, брату В.М.

В 1918 году Вл. М. был арестован как сотрудник газеты “Воля народа” во время общих арестов в Петрограде. За ним не значилось ни преступления, ни вины, и Чрезвычайная комиссия просто забыла о нем. Он долго просидел в тюрьме в тяжелых условиях, без всяких передач и помощи.

По приезде в Москву из Саратова мама и В.М. узнали, что Вл. М. сидит в тюрьме в Петрограде. Они обратились к Екатерине Павловне Пешковой, она написала Горькому, и в письме Горького к Е.П. от мая 1919 года есть такая строчка: “Владимира Чернова вытащу скоро”[20]20
  Письмо А.М. Горького Е.П. Пешковой (после 6 апреля 1919 г.) см.: Горький М. Письма в 24 т. М.: Наука, 2006. Т. 12. С. 231.


[Закрыть]. Алексей Максимович сдержал свое обещание и добился освобождения. В июле Вл. М. смог приехать в Москву, где его ждали мама и В.М. Он был в ужасном состоянии от долгого заключения, одиночества и голода, и у него вскоре обнаружилось психическое заболевание именно на почве голода. Ему все время хотелось есть, и казалось, что он не может насытиться, – и это сделалось его навязчивой идеей. На даче Лаврова скромная, хотя и удвоенная порция за обедом, не удовлетворяла его. Когда он думал, что на него не смотрят, он, оглядываясь, искал в доме чего-нибудь съедобного, шарил в ящиках и на полках буфета. Глаза его были безумными.

И Вл. М. – мягкий, утонченный человек – вставал ночью босиком и прокрадывался в кухню; он разжигал плиту и ставил на конфорку большой чугунный котелок с водой. Затем из мешка с пшеном, стоявшего обычно в кухонном шкафу, он всыпал горстями непомерное количество желтой крупы в кипящую воду. Пшено разбухало, и каша переливалась через край, расползалась по плите и пригорала. Вл. М. торопливо старался подобрать и переложить избыток пшена в другую кастрюлю, но кухня наполнялась дымом и запахом гари. Он, спеша, ел недоваренную кашу, вытирая руками запачканную бороду и усы.

Эта сцена повторялась не раз, и было необходимо – думая прежде всего о здоровье самого Вл. М., которому было опасно такое переедание, – прятать и запирать продовольственные запасы. Мама очень жалела его и, когда я приехала, постаралась объяснить мне, что это временное помутнение рассудка и я не должна пугаться. Ласковым отношением, вниманием можно рассеять тяжелый кошмар тюрьмы и голода. В.М. шутил с братом и предоставлял женщинам заботы о нем.

Помимо этой мании или временного помешательства, Вл. М. оставался прежним интеллектуальным и образованным человеком и интересным собеседником. Он рассказывал мне о тюрьме, где он просидел больше года, и о первых днях после освобождения, когда он, с помутившимся умом, одинокий, бездомный и голодный, бродил по улицам Петрограда. Один случай глубоко потряс его. Во время своих скитаний он увидал маленькую белую собаку, которая, по-видимому, искала своего хозяина и принюхивалась к прохожим. В странном состоянии одержимости он заманил собачку в темный петербургский двор и там убил ее большим камнем.

– Это было ужасно, я испытал то, что Раскольников чувствовал перед убийством старухи-процентщицы или глядя на мертвую Лизавету. Я был в бреду, и я не помню, что было дальше, и не знаю даже, ел ли я ее мясо? Но я очень хорошо помню, как я подозвал ее хитростью – хитростью дикаря, мучимого первобытным голодом.

Стояли сильные морозы; он подбирал замерзших ворон и ел их.

Вместо сочувствия и желания помочь болезненное состояние Вл. М. вызывало в Иде Самойловне недоброе чувство: он уничтожает “запасы” в доме и обрекает всех на голод, он рыщет по ночам и с хитростью сумасшедшего находит все съедобное, он лжет и притворяется, он думает только о себе.

Когда наступила грибная пора, Вл. М. стал собирать грибы, уверяя, что многие сорта, которые считаются ядовитыми, вполне съедобны. Он приносил корзины лисичек, сыроежек, боровиков и больших зонтичных “луговиков”, пугавших нас своим сходством с мухоморами. Мама спорила с ним и волновалась, боясь, что он отравится. И он, чтобы ее не тревожить, прятал от нас свою дневную добычу, а ночью спускался в кухню, зажигал плиту и варил себе похлебку из грибов.

И.С. приходила в негодование: он не только сжигает дрова по ночам, но и, чего доброго, может устроить пожар. Прятанье продуктов и наблюдение за тем, что делает Владимир Михайлович, не только повлияло на других обитателей Лавровского дома, но и приобрело какой-то злой характер. Жена Веденяпина, Екатерина Дмитриевна, стала запирать свои двери на ключ, а кухонный шкаф и буфет на замок. И все косились на больного.

По приезде мне стало больно. Я заметила, что даже девятилетняя Адя как-то запальчиво говорит о болезненной мании Вл. М. Только одна мама относилась к нему заботливо и ласково, и он не прятался от нее.

Дожди продолжались, и грибов было много. После лисичек и сыроежек появились и боровики. “Грибы питательны, как мя– со”, – повторяли голодные москвичи, утешая себя. В.М. очень любил ходить за грибами и был отличным грибником.

Ида Самойловна волновалась и все время говорила о запасах: все должны собирать и сушить грибы на зиму. Она сердилась, когда к столу подавали белые грибы: нужно их заготовлять впрок. Эти ее постоянные разговоры о голоде и напоминания другим о том, что надо делать, досадно разрушали всякую поэзию отношений близких людей, съехавшихся после долгой разлуки. “Грибное безумие”, – говорил Владимир Михайлович.

Мы с Адей наслаждались русским лесом, и для нас он был полон очарования. Вместе с Валей мы собирали на лугах букеты ромашек и украшали ими пустые комнаты и углы деревянной дачи. Но неприятный басистый голос И.С. с ее эстонским акцентом врывался повсюду и напоминал о тяжелом и гнетущем, о скором наступлении осени и зимы и о нашей полной неустроенности.

Грибы сушились повсюду, и И.С., сидя на террасе, нанизывала их на суровую нитку.

Наташа все еще оставалась в Саратове. Молодожены, обещавшие ей помочь уехать вслед за мной, очевидно, не смогли устроить ей ордер. Письма не доходили – в то время проводился опыт бесплатной почты, – и она оставалась одна, совершенно отрезанной и без средств.

В полверсты от нашего дома находился Молоденовский конный завод и принадлежавшая к нему ферма. И.Э. Бабель впоследствии бывал на этом заводе и описывал его. В один из его последних приездов в Париж в разговоре мы выяснили, что И.Э. ездил в Молоденово и был знаком с родственниками Василия Филипповича. Бабель рассказывал нам о лошадях: “Теперь не время писать о людях. О лошадях еще можно писать, и я их изучаю”, – сказал он.

Жена заведующего пришла к нам вскоре после моего приезда, чтобы предложить мне – “приехавшей гимназистке” – небольшую, но регулярную работу. За нее я буду получать полтора– два литра молока в день. Я ужасно обрадовалась – мне в первый раз предложили настоящую службу, и вдобавок мне будут платить молоком. Но радость моя продолжалась недолго. Ида Самойловна заявила, что она сама возьмет эту работу. При своем умении она сможет получить несравненно боˊльшую выгоду, чем я. С ее живостью и знанием, как обращаться с людьми, она по-новому организует работу. И, шутя на свою любимую тему, она прибавляла, что первым делом вскружит голову заведующему, который, вероятно, никогда в жизни не видел парижанки.

Я попробовала возразить, что место предложили именно мне – гимназистке. Может быть, заведующему удобнее иметь дело со мной, а не со взрослой женщиной. И почерк у меня очень хороший. Но мама вызвала меня в другую комнату и объяснила мне, почему я должна уступить работу И.С. Наше воспитание мамой было основано на альтруизме и полном отсутствии утверждения себя. Надо было входить в положение другого человека и помогать ему, надо было все уступать и всем делиться, надо всем уступать дорогу и всегда оставаться скромной. В те годы мамин авторитет оставался для меня неоспоримым.

– Она одна, – в который раз повторяла мама, – всецело зависит от нашей семьи. Для нее будет большим удовлетворением сознание, что она что-то вносит в дом.

Я больше не спорила, и на другой день И.М. в белом платье и туфлях на каблуках, прихорошившись, тщательно завив волосы в крупные локоны и подведя черным свои бесцветные глаза, отправилась на конный завод. Она вернулась к обеду с бидоном молока. Работа состояла в том, чтобы отмечать в книжку данные о каждой лошади: дату рождения, породу, особенности и сведения о происхождении. В другую тетрадь надо было записывать ежедневный удой молока на ферме.

На другой день И.С. принесла домой тетрадки, чтобы разлиновать их. Она сделала это очень плохо, вкривь и вкось, и просила меня поправить и разграфить дальше страницы. Почерк у нее был неровный и неразборчивый. Я постаралась как могла, но хорошей резинки и линейки у меня не было. На третий день И.С. опоздала. О заводе она говорила с пренебрежением и относилась к обязанностям спустя рукава: ошибалась в счете и путала графы, считая эту работу ниже своего достоинства. Недели через две ей сказали, что ее услуги не нужны, и мы лишились молока.

В начале августа, казалось, дожди прекратились, и несколько дней стояла жаркая и сухая погода. Обитатели Лавровского дома затеяли устроить ночной пикник у костра. В нескольких верстах от нас жили друзья Веденяпина – Рахманова с детьми и ее подруга, учительница. Для пикника выбрали место на опушке леса, на полдороге к ним.

Мы все вышли после обеда. Солнце уже клонилось к западу и искоса освещало темно-желтые колосья полей. Мы с Валей набрали букеты васильков. Придя на место, все расположились широким кругом и в середине его начали строить большой костер – сносили сухие ветви и сосновые шишки. Каждый принес что мог из еды, и неприхотливое угощение было разделено между всеми. Когда начало темнеть, мужчины разожгли костер, сразу запылавший с громким треском. Михаила Петровича попросили петь, и он сначала пел соло, и по лесу далеко раздавался его голос: “Лихою песнею не растревожу роскошный сон красавицы младой…” Молодая учительница в русской вышитой красным и черным крестом кофточке оказалась неутомимой певуньей. К ним постепенно присоединились другие, и В.М. составил хор и распоряжался им.

Я сплела венки из сорванных васильков для Ади, Вали и себя.

– Как хороша Валя в венке, – сказала мама, – “синий цвет ее глаз…”.

– А по-моему, – неожиданно для меня возразила Рахманова, – венок из васильков особенно идет Оле.

У нас в доме никогда не хвалили нашу наружность – мою и Наташину, – и это замечание очень меня обрадовало. Не придавать значения внешности было одним из принципов воспитания девочек в моем детстве.

Огонь продолжал трещать; пламя то и дело ярко вспыхивало, озаряя дальние планы леса, и как бы раздвигало темные деревья, окружавшие нас. Пение утихало, короткая ночь шла к концу. Но небо постепенно заволокло тучами, и к утру закапал мелкий дождь. Мама покрыла меня и заснувшую Адю принесенными одеялами. Стало холодно и неуютно, и на рассвете все разбрелись по домам под сеткой моросящего дождя.

23

На другой день мама заболела – у нее сделался сильный припадок ишиаса и ревматизма. Она не могла двигаться, ей пришлось лечь, и вскоре ее перевезли в Москву. Так кончились беззаботные дни в лесу.

Маму приютили наши постоянные, бесконечно добрые друзья – семья присяжного поверенного Богорова, жившие на Пречистенском бульваре. Помню, что было нелегко осуществить переезд мамы; Василий Филиппович обратился к мужу сестры, и он свез ее со мной на телеге на станцию Жаворонки.

Лечение вызванного врача не помогало маме, и В.М. поручил мне разыскать доктора Дорфа и обратиться к нему за советом. Д-р Дорф был общественным деятелем, очень известным в Москве и ее окрестностях. Он был социалистом-революционером, но перед революцией отошел от партийной работы и занялся деятельностью Земства. Его доброта и отзывчивость стали легендарными. У Дорфа были парализованы ноги, и он передвигался на кресле с колесами. Несмотря на болезнь, он продолжал работать и в описываемые мной дни стоял во главе одного из учреждений здравоохранения.

Чтобы разыскать д-ра Дорфа, мне прежде всего надо было узнать название этого учреждения, я его узнала и отправилась к нему. Преодолевая бесконечные этажи – лифт бездействовал, – инертность служащих, а главное, свою застенчивость, я проникла к Дорфу. Я видела его у В.М. на Галерной улице в Петрограде в 1917 году, и он узнал меня и принял очень приветливо. Тут же он дал мне записку, назначив маме лечение в Травматологическом институте. Точного адреса он не помнил – где-то на Садовом кольце.

Я вернулась к Богоровым довольная. Но как найти Травматологический институт? Справочников и адресных столов тогда не существовало. По счастью, наш разговор услышала портниха, поденно работавшая у Богоровой. Она сказала, что часто проходила по улице мимо этого заведения и спрашивала себя, что означает это сложное название. И она объяснила мне, где оно находится. Мы решили, что сначала я пойду одна, чтобы обо всем условиться. Помню, что было жарко и я быстро шла по бесконечным бульварам. Я нашла заместителя директора, и он сказал, что маму можно перевезти завтра же.

На другой день мне удалось нанять извозчика и перевезти маму. В это время ничего нельзя было сделать просто, а все надо было “устроить”, “добиться” или “получить”.

В приемный день, с узелком гостинцев и приготовленной сменой белья, я пришла в лечебницу. Мама лежала в огромной, многолюдной палате – ряды кроватей, гул голосов, измученные лица женщин. Среди незнакомых я глазами нашла маму и быстро подошла к ней. У нее было усталое и испуганное лицо. Мама рассказала мне о том, что произошло за последние двое суток. Оказывается, на очередном еженедельном собрании низшего персонала – ночных сиделок, уборщиц и санитаров – было решено, что любая няня имеет такое же право управлять институтом, как главный врач: Ленин сказал, что всякая кухарка сможет управлять государством. Произошел бунт. Ночные сиделки отказались обслуживать больных, и женщины после операций остались без помощи. А прошлой ночью няня, раздраженная просьбами маминой соседки по кровати, ударила ее по лицу туфлей, тут же снятой ею с ноги. Больные в палате казались подавленными. Маму удручало еще и то, что белье на кроватях было невозможного цвета. Вместо наволочек подушки были завернуты в плохо выстиранные солдатские рубашки. Я старалась ободрить маму, обещав ей сразу повидать доктора Дорфа. Лежавшая рядом пожилая женщина с изможденным серым лицом и темными кругами под глазами посмотрела на маму и сказала:

– Вы счастливый человек. Вы, кажется, очень избалованы жизнью.

На другой же день я снова отправилась к Дорфу – опять бесконечные коридоры, лестницы, этажи и ожидание. Помню улыбку доктора, серьезно выслушавшего меня и обещавшего подумать и найти другую лечебницу для мамы. А пока я снова перевезла ее к Богоровым.

На несколько дней я вернулась на дачу и застала всех обитателей в тревоге: кому-то из товарищей эсеров было дано знать из “неизвестного источника”, что в ЧК получены сведения о лавровской даче и теперь следует ожидать обыска. Все взволновались: В.М., Веденяпин и Михаил Петрович немедленно покинули дачу, чтобы скрыться в Москве у друзей. Ида Самойловна тоже вскоре уехала, и в доме остались только Е.Д. Веденяпина, Валя, Влад. Мих., Адя и я. Перед уходом В.М. и Веденяпин посоветовали нам, отвечая на вопросы обыска, придерживаться версии, что на даче проживает не Виктор Чернов, а его брат – Владимир.

Нам недолго пришлось ждать: на третий день утром вооруженные чекисты окружили дачу. Они были одеты в кожаные куртки и штаны галифе, вправленные в черные сапоги. Каждый держал в руке наготове револьвер. Один из них взбежал на террасу. Екатерина Дмитриевна и я вышли к ним навстречу.

– Кто живет на даче? Где прячутся бандиты?

Е.Д. отстранила меня рукой и заговорила медленно и раздельно, с очевидным желанием поразить чекистов.

– Я – Веденяпина. Мой муж, Веденяпин, работает в Москве в Закупсбыте.

Это сведение нисколько не заинтересовало спрашивающего.

– Здесь тоже живут девочки Колбасины.

Чекист молчал. Е.Д. сделала паузу и прибавила, рассчитывая на особое впечатление:

– И еще здесь живет Владимир Михайлович Чернов.

Неожиданный эффект от этих слов сильно превзошел ее ожидания. Чекист подскочил на месте и закричал:

– Жарно? Где Жарно? Давайте сюда Жарно!

Оттолкнув нас, он бросился в дом вместе со своими товарищами, и они обежали все комнаты, заглядывая за двери. Затем быстро спустились по ступенькам в лес и с криками “Жарно!” забегали вокруг дачи и рассыпались среди деревьев. Мы больше их не видели. Очевидно, обыск и облава были назначены по другой, не касающейся эсеров линии. Чекисты, может быть, действительно искали бандитов, а таинственный Жарно, имя которого они услыхали в произнесенном Е.Д. слове “Чернов”, был главой их шайки. Впоследствии фамилия Жарно – Jarneau мне встретилась в Швейцарии, и я вспомнила сцену в лесу на даче Лаврова.

На другой день я поехала в Москву рассказать В.М. о том, как прошел обыск, и о том, что, по-видимому, произошла какая-то ошибка.

Этот случай послужил мне в жизни уроком. Имея дело с полицией, нужно всегда исходить из того положения, что полиции ничего не известно: не следует думать, что они что-то знают, и “забегать вперед”, стараясь направить их на ложный след.

Я снова зашла к доктору Дорфу, и он сказал мне, что нашел для мамы загородную больницу, где лечат электричеством и массажами. Он устроит ей переезд через неделю.

Как раз в эти дни наконец приехала Наташа. Она рассказала нам про свою жизнь в Саратове в течение жаркого лета. Властями города был объявлен комендантский час: после семи часов вечера было запрещено выходить на улицу. Однако время было переведено на два часа вперед, и выходило, что при ярком летнем солнце, в жару, люди должны были сидеть взаперти.

В ожидании переезда мамы в лечебницу я и Наташа – наконец вместе – поехали в Молоденово. От станции мы пошли сокращенной дорогой вдоль сжатых полей и лугов. По пути надо было перейти Вязёмку, маленький приток Москвы-реки, где не было мостика, а просто лежали два бревна, тонкое и толстое, на разной высоте: это называлось “лавинки”. Я очень боялась этого перехода, и меня удивляло – почему местные крестьяне не положили три или четыре бревна, чтобы облегчить переход? Однажды я видела, как крестьянин средних лет, поколебавшись, разулся, подкрутил штаны повыше и, спустившись к речке, перешел ее вброд, держа сапоги под мышкой. В этот раз мы с Наташей наблюдали, как старый бородатый мужик, испугавшись и не желая снять обуви, встал на четвереньки и попросту переполз по лавинкам.

По дороге я рассказывала Наташе о жизни на даче и обо всех ее обитателях. Я жалела, что она приехала так поздно, – лето кончалось, дни делались заметно короче, и мамы не было с нами.

За мое отсутствие все жители дома вернулись. Хоть я и пре– дупредила Наташу о том, что происходит, она была поражена отношением Иды Самойловны к больному Владимиру Михайловичу. Теперь, вместе, нам было легче противостоять ей.

К назначенному Дорфом дню я вернулась в Москву. За мамой приехал знакомый доктора, заведующий где-то хозяйством, с лошадью, впряженной в небольшие дрожки, и довез нас до Ховрина. Лечебница была расположена напротив станции, в большом саду. Главный врач очень хорошо встретил маму, и обстановка больницы понравилась нам – все было благоустроено и чисто. На обратном пути лошадь шла медленно, и мы ехали молча. Помню только, что по дороге мой возница спросил меня, сколько мне лет. Я ответила, что мне скоро будет шестнадцать.

– Так-то, – ответил он раздумчиво. – Значит, только в жисть вступаете. Нелегкая она штука – жисть.

После нашего возвращения на дачу мы с Наташей стали по очереди навещать маму. Нам обеим лечебница казалась настоящим раем. Мама лежала с тремя интеллигентными женщинами. Вскоре после первых же сеансов состояние ног мамы улучшилось, и она смогла вставать и понемногу ходить.

У Ади была склонность к ревматизму, и в сырые дождливые дни у нее болели ноги и руки. Мама поговорила с главным врачом, и он принял ее на курс лечения. Ее поместили в большую комнату детского отделения.

Сентябрьские дни делались всё короче, и осень быстро на– двигалась, хотя погода стояла теплая и ясная. Дача опустела – В.М. поселился в Москве у друзей – братьев Рабиновичей⁹⁵⁹⁶, Александра и Евгения Исааковичей, меньшевиков, живших на Никитском бульваре. Это были, кажется, единственные друзья Иды Самойловны, которые стали и нашими. Оба работали в крупном издательстве, и их жизнь была сравнительно благоустроена. Они оставались холостяками и жили в большой квартире. Оба брата всегда радовались приходу кого-то из нас и старались побаловать редкими сладостями и давали книги. Приезжая с дачи, мы у них встречались с В.М. Веденяпин работал в Москве и только в свободные дни приезжал в Молоденово. Валя тоже получила работу. Михаил Петрович совсем покинул дачу, считая ее уже ненадежным убежищем. Владимиру Михайловичу нашли место корректора в издательстве. Его душевное состояние совсем улучшилось, и ему не хотелось оставаться на даче без мамы под началом И.С.

Таким образом, кроме меня и Наташи в доме оставались Е.Д. Веденяпина, Василий Филиппович и И.С. Уже появились желтые листья, в лесу среди сосен вспыхнули красно-розовые кусты бересклета, и вместо ромашек мы собирали яркие осенние ветки.