Текст книги "Холодная весна. Годы изгнаний: 1907–1921"

Часть V
Скитания по России

19

В.М. сразу перешел на нелегальное положение. Сначала он попробовал перекрасить волосы в черный цвет, но хорошей краски не удалось достать, и он решился сбрить бороду. Маме достали паспорт на ее девичью фамилию Колбасиной и в него вписали трех дочерей. Ида Самойловна, жившая некоторое время у друзей-эстонцев, снова примкнула к нашей семье.

До В.М. доходили сведения о том, что в Приволжье нарастает сопротивление большевикам. В Саратове была сильная партия с.-р., и В.М. решил переехать туда⁸⁷. Вся наша семья покинула Петроград, и несколько дней мы провели у Е.М. Ратнер и ее товарищей в Москве. Мы ждали поезда на Саратов. Дуня и Фрося не хотели возвращаться в свою Осташковскую деревню и предпочли полную неизвестность будущей жизни с нами.

Было решено, что мы с мамой поедем вперед, а В.М. в сопровождении И.С., но подождет некоторое время, пока мама приготовит ему безопасное жилище. И.С. много говорила о своих способностях и опыте конспиратора. И ей верили.

В день отъезда, когда мы пришли на вокзал, платформа перед поездом в Саратов казалась черной от народа. Толпа крестьян, солдат, баб, закутанных в серые платки, стояла плотной массой, и каждый старался пробиться к поезду, отталкивая других. Вагоны были товарные, глухие, без окон, окрашенные в грязный красноватый цвет, с надписью “8 лошадей или 40 человек”. Это были теплушки, или, как тогда говорили, “Максим Горький”, – они были отоплены чугунной печкой, расположенной посередине, между нар. Несколько пассажирских вагонов стояли уже набитые до отказа солдатами в папахах, с поклажей и винтовками.

В нашей группе было семь человек: кроме нашей семьи, Дуни и Фроси, к нам присоединилась мамина знакомая по Парижу, Ира С., пианистка, родом из Саратова. После многих лет жизни в эмиграции она решила вернуться в свою семью.

Мы подошли к открытой двери одной из теплушек – она была уже наполовину занята, и мы с большим трудом вскарабкались в слишком высокий вагон. Солдаты, сидевшие внутри, при входе молодых женщин с галантной развязностью помогали нам, втаскивая нас за руки и подавая наши вещи. Мы все втиснулись на нары, в задний угол вагона – там была щель, откуда шел свежий воздух. Скамеек в теплушках не полагалось – только нары, занимавшие половину пространства. На них и под ними расположились пассажиры, стараясь устроиться поближе к печке, около которой белела куча березовых дров. Одни лежали, другие сидели, скрючившись и поджав ноги, – кто как мог. Нас окружала сплошная и движущаяся гуща чужих тел, рук, ног и сапог, жестких сундуков, сумок и узлов с провизией. Казалось, не было никакой возможности двинуться или переменить положение, а люди с поклажей всё еще продолжали влезать в вагон.

В первые минуты я подумала, что теснота так невыносима, что лучше выйти из поезда, сесть где-нибудь на улице и просто умереть от голода и холода. Но я сдержала себя: что будет с другими, если я начну плакать и биться?

Вскоре тяжелая дверь задвинулась – солдаты, стоявшие возле нее, заперли ее на задвижку изнутри и больше никого не впускали. Поезд тронулся. Мы начали осматриваться и убедились, что все целы. Вокруг наши спутники уже налаживали свой быт. Каждый старался отвоевать побольше пространства, вещи были сложены поэкономнее. Постепенно из общей массы стали вырисовываться отдельные лица людей с их характером и особенностями. Соседи заговорили друг с другом, достали провизию и стали закусывать. Из узелков вынули жестяные чайники – на остановках можно было получать кипяток.

Вскоре растопили печку, и от нее пошел густой дым. Защипало глаза. Солдаты курили – они отрывали от газеты узкие длинные куски, сыпали на них щепотку корешков махорки и ловко скручивали “козью ножку”. Стало еще душнее, и мы радовались струйке воздуха, пробивавшейся через щелку. Вокруг нас все лущили подсолнечные семечки, сплевывая кожуру прямо на нары. Некоторые делали это артистически – шелуха не падала на пол, а оставалась висеть на губе едока, образуя целую гроздь.

Солдаты, сидевшие вокруг нас, посматривали задорно и иронически – столько молодых женщин! Послышались залихватские замечания. Два солдата сделали попытку грубого ухаживания за хорошенькой Фросей, но она не смешалась и, вместо того чтобы их оттолкнуть, заговорила с ними просто, с достоинством и дружелюбно.

– Лучше скажите, как вас зовут? А вас? Миша и Коля, а я Ефросиния Ивановна – Фрося.

И все стало на место. Ее спокойное поведение сразу переменило отношение солдат к ней и к нам всем. Их нахальные приставания сменились чем-то вроде флирта с рыженькой девушкой. И это во многом облегчило наше путешествие.

До Саратова мы ехали четверо суток. При закрытых дверях было совсем темно днем и особенно ночью. Только здесь и там светились огоньки самокруток. Мама на всякий случай взяла с собой из Москвы несколько свечей. Духота делалась все тяжелее – к запаху пота присоединилась вонь деревенских нагольных тулупов и солдатских сапог. Но наши спутники спали как дети и громко храпели.

Поезд иногда замедлял ход и останавливался. Солдаты внезапно просыпались и дружно кричали: “Эй, Гаврила, чего стал? Крути накручивай!” Мы вслушивались в их разговоры и вскоре познакомились с окружавшими нас – с теми, в ком не чувствовалось враждебности. Когда у меня заболели поджатые ноги, я даже попросила соседа разрешения вытянуть их на его огромный нечищеный сапог, и он снисходительно дал мне возможность немного отдохнуть.

Другие, напротив, чувствуя “классового врага”, задевали нас презрительными и дерзкими замечаниями, и нам делалось жутко. Один солдат, сняв серую шапку, достал из кармана частый гребешок с обломанными зубьями и, расстелив на коленях смятую газету, начал вычесывать вшей из головы. Насекомые падали на бумагу, и он тут же давил их, вызывающе глядя на меня. Я замерла от брезгливости и закрыла глаза, как будто задремала, но слышала треск под его ногтем. Я подумала: “Что ему стоит просто побросать их на меня?”

Закрытый поезд мчался по белым равнинам. Он проскакивал станции и останавливался неизвестно где, неизвестно, на сколько времени. Пользуясь этими остановками, пассажиры быстро сходили с поезда и, боясь отойти от своего вагона, устраивались тут же как могли, преодолевая стеснение. Так было после почти суточной езды без остановки. Поезд стал среди снежного поля. Все спустились и, боясь, что поезд уйдет, не слезли даже с железнодорожной насыпи, и женщины присели прямо перед вагоном. Какая-то старушка в черном салопе и сером платке сказала, покачав головой: “А все Ленин проклятый, до чего довел!” Так же быстро, помогая друг другу, взбирались назад в вагон; никто не пытался занять чужое место – по пути выработалась дорожная этика.

На редких станциях, где останавливался поезд, можно было получить кипяток из “куба” с краном, стоящего на платформе. Сильно морозило, и густой пар окутывал его. Фросины кавалеры проворно соскакивали и, захватив наш чайник, наполняли его, а Фрося благодарила, улыбаясь.

Солдаты пели частушки:

 
Ехал поезд из Тамбова,
Стал среди Саратова,
Дальше ехать не хочу —
Дайте провожатого!
 

В это время уже возникла знаменитая песня о цыпленке:

 
Цыпленок жареный,
Цыпленок пареный,
Цыпленок тоже хочет жить.
 
 
Буржуйчик маленький,
Буржуйчик щипаный,
Буржуйчик тоже хочет жить…
 

В Саратов мы приехали рано утром. Ира С. предложила нам всем прямо с вокзала поехать на квартиру ее матери. И мы на двух извозчиках поехали к ее дому. Я никогда не забуду гостеприимства и сердечности матери Иры. Семья – традиционная еврейская семья – состояла из матери и четырех сыновей. Два старших были женаты, и все оставались вместе и жили дружно.

Первым делом мать Иры распорядилась, чтобы затопили колонку в ванной комнате. И мы все по очереди смогли вымыться с ног до головы. Затем, постелив чистые простыни, она уложила Наташу, Адю и меня в постель, а Ира принесла нам ломти пухлого белого хлеба, намазанные маслом. Я сразу заснула и блаженно проспала до самого обеда, когда, уже в сумерки, вся семья собралась в столовой. С. посадила маму справа от себя и, разместив всех нас, сказала маме с улыбкой:

– Не правда ли, Ольга Елисеевна, что для матери самое большое счастье на свете – это кормить детей?

Мама в тот же день разыскала в Саратове бывшую жену Владимира, брата В.М., Людмилу Николаевну. Ее брат, живший на хуторе в деревне Гусёлки под Саратовом, помог нам нанять одноэтажный отдельный домик, стоявший пустым на отлете. Туда без опасения мог приехать и скрываться В.М.

В Саратове еще можно было купить муку, крупу и масло. Нашлись и дрова, и наш дом стал теплым и уютным. Когда мы въехали, дом стоял занесенный снегом, и мы лопатами расчищали окна и деревянную террасу. Вокруг, сколько хватало глаз, простиралась белая равнина, и видны были только четко отпечатанные следы ворон.

В Гусёлках, в марте, я и сестры переживали нашу первую русскую весну. Наш дом стоял недалеко от Волги, и нам удалось видеть и слышать, как с громовым шумом треснул и, вздыбясь, тронулся лед. Из-под него показалась темно-синяя вода под осколками сверкающих глыб. Вдоль берега стояло множество людей, пришедших заранее, чтобы не пропустить этого мгновения.

С каждым днем подталины увеличивались, но снег еще лежал в тени, в оврагах и под деревьями. Всюду текли и журчали ручейки, и вскоре появилась молодая трава.

Через несколько недель после нас приехал из Москвы В.М. в сопровождении Иды Самойловны. В.М. с бритой бородой был неузнаваем. С его приездом к нам стали часто наезжать его товарищи из Саратова и разных городов России. Между этими деловыми свиданиями нам удалось всем вместе поехать на Волгу, в деревню Чардым, где жил знакомый В.М., волжский рыбак, державший связь с поволжской группой партии c.-p. Мы провели там неделю, ночуя в пустой избе на берегу, и спали на подостланной соломе. В.М. был всю жизнь страстным рыболовом. И в Чардыме он ездил с рыбаками на лодке забрасывать и тянуть сети.

В один из вечеров, когда уже стемнело, мы ждали их возвращения на берегу, при зажженном костре. Нас окружали тучи комаров и мошкары, и мы бросали в огонь лопатой землю, чтобы густой дым удалял насекомых. По местному обычаю, у нас всех на головах были надеты особые тонкие сетки, пропитанные гвоздичным маслом. Улов был необыкновенным – рыбаки с гордостью показали нам дно лодки, где кишели пойманные стерляди и сельдь. Рыболовы заранее повесили над огнем большой, продымленный чугун c водой и накрошили лук и петрушку. Они опускали в него свежую стерлядь, нарезанную кусками, и уха бурлила в котелке. Когда она сварилась, наш хозяин поставил чугун прямо на береговой песок, посадил нас всех вокруг и раздал нам по деревянной ложке. И мы дружно хлебали желтую прозрачную уху из одного котелка, по-крестьянски подставляя под ложку корочку хлеба.

20

Мы вернулись на пароходике в Саратов. В июле В.М., сопровож– даемый Идой Самойловной, выехал из Саратова нелегально, пробираясь в Самару. Мы переживали памятное лето 1918 года. Поволжье было охвачено волнениями. Члены разогнанного Учредительного собрания (Комуч⁸⁸) собрались в Самаре и объявили социалистическое правительство, и В.М. должен был принять в нем участие.

Через несколько дней мы с мамой выехали вслед за ним, пользуясь теми же адресами и явками, которые были сообщены В.М. саратовскими товарищами. Путь в Самару проходил через фронт. Многочисленная красная армия, организованная Троцким, была направлена против соединенных сил Народной армии, поддерживающей Учредительное собрание, под командованием полковника Ф.Е. Махина⁸⁹ и Чехословацкого корпуса. Народная армия состояла из добровольцев – восставших против большевиков рабочих, крестьян и интеллигенции Поволжья. К ним примкнули чехословацкие легионы, составленные из бывших пленных войны 1914–1917 годов. Это были призванные на войну Австрией чехи, работавшие на австрийских заводах и взятые в плен русскими.

С начала русской революции они стремились вернуться к себе на родину: после конца мировой войны формировалась новая Европа. Однако правительство большевиков, заключившее Брестский мир с Германией, не могло отпустить их без согласия последней. Троцкий намеревался передать их германскому послу Мирбаху. И это побудило чехословаков примкнуть к боровшейся с большевиками Народной армии.

Время было трудное. Провести в жизнь лозунг В. Чернова и его сторонников – “Ни большевиков, ни Колчака” – было невозможно.

Вскоре Красная армия заставила отступить силы сопротивления на север. В Уфе было организовано совещание с целью снова созвать и провозгласить Учредительное собрание. Но это было неосуществимо: силы правых противников социализма не хотели его признавать. В это время была создана временная директория, полная внутренних противоречий, она не имела ни авторитета, ни власти. Реакционные силы сосредоточились за Уралом и одержали верх. Их возглавил адмирал Колчак.

В то же время командованием чешских войск завладел генерал Гайда⁹⁰, энергичный и честолюбивый; впоследствии он стал главой фашистского движения в Чехословакии.

Генерал Гайда заключил союз с Колчаком, и В.М. Чернов – социалист – оказался их злейшим врагом. Несколько раз по приказанию Колчака и Гайды были организованы покушения на его жизнь. Белые офицеры, тоже ненавидевшие В.М., устраивали против него заговоры. Но благодаря помощи сочувствовавших ему чехов, солидарности товарищей и собственной находчивости, В.М. удалось избежать грозившей ему опасности. Он перешел на нелегальное положение и, скрываясь, осторожно перебрался в Москву весной 1919 года.

Но все это мы узнали значительно позже, когда встретились снова летом 1919-го, под Москвой, где наконец съехалась наша семья после долгих странствий – мама, В.М., Ида Самойловна и мы – дети.

А в середине августа 1918 года, после отъезда В.М., мы простились c Гусёлками и собрались в дорогу. Фросю звали домой родители, и мы расстались с ней, а Дуня решила ехать с нами и разделить нашу судьбу.

Как было условлено, мы покинули Саратов и проехали несколько станций на поезде до одной из ближайших деревень. Там мама нашла телегу, чтобы ехать в городок Хвалынск через большое село Черкасское. Оттуда мы предполагали доплыть до Самары на пароходике.

Стояли жаркие августовские дни. Мы ехали на трясучей телеге по широкой степи, покрытой ковылем и душистой сереб– ряной полынью. Хозяйственная Дуня покрыла одеялами и пальто жесткое дно телеги, слегка устланное соломой. Немногие чемоданы были разложены так, чтобы можно было на них опираться. Нас сильно подбрасывало на ухабах и колеях рассохшейся русской дороги.

Когда мы доехали до села Черкасское, уже вечерело. Мама расплатилась с возницей и, оставив нас ждать на маленькой площади, пошла разыскивать указанную ей саратовскими товарищами школу. Сельская учительница была эсерка, и саратовские друзья направили нас к ней. Мама вернулась расстроенная: учительница, по словам соседей, спешно уехала накануне, не оставив адреса. А нам надо было найти какой-нибудь другой ночлег.

Мама постучалась в несколько домов без успеха: никто не хотел впускать к себе незнакомых. Наконец нас согласились взять к себе хозяева большой избы – Семеновы, – они сдавали проезжим маленькую боковую комнату с деревянными лавками по стенам. Сами они жили в просторной передней части избы: отец, мать, бабушка, сын, сноха и двое детей со странными именами – Гамалиил и Геннадий. За скромную плату хозяева поделились с нами ужином – мы ели с ними мясо и запеченную картошку на противне.

На ночь мы застелили лавки своими одеялами и пальто и разместились впятером. Укладывая Адю спать, мама заметила, что у нее жар, она вся горела. Ночью температура еще поднялась, и у нее начался бред. Мы поняли, что она заболела “испанкой” – сильной формой гриппа, которая с ужасной быстротой распространялась в Европе в 1918 году. На другой день слегла и Дуня. Доктора в селе не было, еще хорошо, что у нас с собой был аспирин.

Мама устроила меня и Наташу в соседней избе, а сама не отходила от больных, днем и ночью меняя им на лбу мокрые компрессы. Мы провели в Черкасском томительные две недели. Когда кризис прошел, больные начали постепенно поправляться, но, встав с постели, едва могли ходить. Мама старалась, чтобы мы с Наташей были отделены от Ади и Дуни, и мы вдвоем или с хозяйской дочерью ходили гулять в поля, окружавшие село. Однажды вечером, проходя по улице, мы заметили группу красноармейцев и, прислушавшись к разговорам, поняли, что они принадлежат к чапаевским солдатам, оттеснившим к северу Народную армию. Теперь они направлялись к Саратову.

Наши хозяева относились к ним враждебно. В нашем присутствии в избу вошли несколько развязных солдат, требуя от крестьян молока и яиц. Среди них был китаец в красно– армейской форме. После их ухода хозяйка ужаснулась тому, что “поганый” пил из нее, и закопала жестяную кружку в огороде.

Мама поняла, что Народная армия потерпела поражение, и заколебалась: не лучше ли нам вернуться в Саратов? С тревогой и сомнением она все-таки решила попытаться поехать в Самару через Хвалынск. Семеновы нашли для нас крестьянина с телегой, который взялся довезти нас до Хвалынска.

Мы снова ехали целый день на телеге, теперь среди сплошных полей желтых подсолнечников. Во все стороны, куда хватало глаз, возвышались их упругие зеленые стебли, и горели яркие цветы с огромной серединкой, полной бурых поспевающих семечек. Мы наблюдали, как эти цветы, форма которых как будто повторяет форму нарисованного солнца, медленно поворачивались к нему и следовали его движению. Солнце уже стояло низко и освещало поля косым светом, когда телега начала спускаться к Волге. Внезапно, на повороте, наш возница съехал на край дороги – нам навстречу тянулись отряды Красной армии. Их было очень много, и, пока мы ждали в телеге, они шли бесконечной вереницей. Первыми ехали всадники, за ними шла сплошная масса пехоты защитного цвета. Солдаты шли в беспорядке, с фуражками, надетыми набекрень, подбоченясь, с победоносным видом. Это были чапаевцы. Они оглядывали нас, но мы не привлекали их внимания – за ними ехали телеги с молодыми женщинами в ярких платьях, с цветными платками на головах. Лица их были вызывающе раскрашены.

Когда они скрылись за поворотом, мы двинулись дальше и увидели синевшую внизу Волгу. Наша телега спустилась и загрохотала по мощеным улицам Хвалынска. В доме, указанном маме саратовцами, эсеровской явки тоже не оказалось. При наступлении красных все сочувствующие Народной армии должны были скрыться. Мы разыскали гостиницу и спросили комнату. Служащий в засаленном фартуке проводил нас в номер. Мы с ужасом вошли в комнату. Ничего более грязного в своей жизни я не видела: на оборванных клоками обоях были видны кровавые следы раздавленных клопов, как будто нарочно оставленные напоказ. Посередине стояла колченогая железная кровать с бурым бесформенным тюфяком, тоже покрытым пятнами клопов. Видно было, что постояльцы только что покинули гостиницу.

Мы растерянно сели на чемоданы. Мама сказала, что у нее есть еще один адрес, данный ей в Саратове ее другом, женой известного окулиста, которая вспомнила свою подругу по гимназии, вышедшую замуж в Хвалынске за купца Шишова. Мама вышла одна на поиски, и, как только назвала эту фамилию, ей сразу показали на большой, зажиточный дом. Шишова оказалась дома и приняла маму с нескрываемой радостью. От нее только что съехал красный комиссар, занимавший комнату, и она боялась новых реквизиций. Поэтому она пригласила маму со всей семьей сейчас же переехать к ней, и мы сразу покинули гостиницу.

Шишова была еще молодая женщина с приятным, но мало– выразительным лицом. Она казалась ужасно перепуганной последними событиями. Ее муж куда-то уехал, вероятно, скрывался от большевиков. У Шишовых было двое детей, восьми и шести лет, и, наездами, жила мать, нестарая темпераментная купчиха, как будто вышедшая живая из пьесы Островского. Дом с толстыми стенами состоял из множества маленьких, заставленных мебелью комнат с небольшими окнами.

Шишова вынула из большого сундука новые атласные стеганые одеяла, розовые и голубые, и покрыла ими наши кровати. Эти одеяла – часть ее приданого – не были предназначены для каждодневного употребления, но она очень боялась, что красноармейцы могут отнять их у нее.

Мать Шишовой сразу оказала нам самое широкое гостеприимство: ей было с кем поговорить, отвести душу и рассказать о прошлом.

– Вот вздудорим самовар, чайку попьем, побеседуем!

Она усадила нас за тяжелый дубовый стол и подала белые лепешки, повидло, черные сухари. Разговорившись, она рассказала о том, что произошло у них в Хвалынске после прихода большевиков. Их сосед, богатый купец, был арестован. Следователь хотел узнать, где лежат его деньги и ценности. Его посадили в подвал, где стоял настоящий скелет с освещенными глазницами черепа, и запугивали до тех пор, пока он не указал места в саду, где зарыл драгоценности и серебро. Он поседел в одну ночь. Затем она вспоминала свою молодость – она сама нажила богатство, покупая стада овец в Башкирии и продавая их в Самаре.

– Я была удалая, не то что моя дочь Катя. Я сама гурты гоняла по степям.

Шишова была спокойная и вялая, а у матери сохранился сочный и красочный язык. Рассказывая о том, как ее знакомая девушка пошла жить с красным комиссаром, она повторяла хвастливые слова ее матери: “Хорошо моей Оленьке живется – одна нога в сахаре, другая в меду!”

Через несколько дней, когда красноармейские части окончательно покинули город, мать Шишовой уехала. Шишова забрала у нас парадные одеяла и заменила их простыми, и постепенно спрятала хорошие вещи, которые дала нам для вида, на случай реквизиции. Мама предпочла меньше зависеть от нее и готовить наш собственный обед на краешке ее большой плиты. Мама и Дуня ходили на базар и покупали дешевые овощи и куски баранины, которую запекали в духовке. Денег было очень мало, и мама продавала на рынке кое-какие носильные вещи.

Было ясно, что ни в Самару, ни в Уфу уже не проехать, путешествие не могло продолжаться, и мы жили изо дня в день в ожидании чего-то, какого-то чуда, которое выведет нас.

Наташа, Адя и я ходили на далекие прогулки по берегу Волги. После жаркого лета стояла прекрасная осень, и мы видели, как желтеют деревья. До чего была красива синяя Волга в оправе золотых листьев! У нас с собой были акварельные краски и старые альбомы, мы спускались на берег и писали пейзажи. Я помню баржи, проплывающие по реке, полные темно-зелеными спелыми арбузами. Мы были так бедны, что не могли их покупать

Наконец мама решила съездить одна в Саратов в надежде встретить кого-нибудь из уцелевших друзей и знакомых, кто мог бы нам помочь деньгами и принять нас временно к себе. Мы продали еще два или три платья, чтобы купить для нее пароходный билет. Мама уехала, а мы остались ее ждать.

21

Через несколько дней мама вернулась из Саратова. Там она долго старалась найти кого-нибудь из друзей, кто мог бы нам помочь, приютить нас на время или дать немного денег взаймы. Но все поиски были неудачны, и мама уже начала терять надеж– ду, когда вдруг случилось чудо: она неожиданно встретила на главной улице свою близкую подругу по гимназии в Одессе, Тоню Слеп, которую не встречала с юношеских лет и потеряла из виду. Оказалось, что Тоня – Теофилия Давидовна – вышла замуж за Наума Моисеевича Неймана⁹¹, ставшего крупным инженером-нефтяником в Баку. Он недавно получил командировку в Саратов, и они жили с тремя детьми в большой квартире на Немецкой улице.

Мама знала и Нёму – Наума Моисеевича – в Одессе, он был женихом Тони еще с гимназических лет. Встреча была радостной. Нейманы сразу взяли маму к себе и успокоили ее, предложив всей нашей семье переехать к ним.

По жилищным правилам того времени, городские власти уже начали “уплотнять”, т. е. вселять совершенно чужих людей в шестикомнатную квартиру Нейманов. Тоня сказала маме, что будет счастлива, если вместо посторонних у них займет комнату наша семья. Она прибавила, что мы можем провести у них зиму; мама сможет оставить нас с нею, а сама поехать искать В.М.

В жизни бывают встречи и совпадения более неправдо– подобные, чем в романах. Эта случайность явилась неожиданным выходом из нашего отчаянного положения. Мама заторопилась обратно в Хвалынск. И было пора! Стоял ноябрь, скоро должно было остановиться пароходное движение по Волге. Пароходы ходили, конечно, но не следовали никакому расписанию.

Мы быстро собрали вещи и сердечно простились с Шишовой, благодаря ее за то, что она выручила нас в самую трудную минуту.

Помню ноябрьский вечер, когда, уже в сумерках, мы погрузились на телегу и подъехали к Хвалынской пристани, расположенной далеко от города. Крестьянин довез нас до дощатого настила, уходящего в реку далеко от берега. Совсем стемнело, и Волга казалась черной под низкими тучами. Мы оделись очень тепло, готовые, если придется, ждать хоть всю ночь. Было холодно, и, чтобы не замерзнуть, сидя на чемоданах под открытым небом, мы стали бегать взад и вперед по маленькой пристани.

Но нам посчастливилось – не прошло и часа, как ярко освещенный, будто нарисованный огнями, пароходик стал быстро приближаться к берегу. Мы втащили вещи и спустились в каюту, где нас обдало приятным теплом. Пассажиров было мало, и я заснула под шум машин.

Мы приехали в Саратов утром и на извозчике добрались до квартиры Нейманов. У них нас окружил давно забытый уют благоустроенной жизни. Тоня была брюнеткой с резко обозначенными чертами лица и смуглой кожей. Наум Моисеевич, с интеллигентным еврейским лицом, отличался мягкостью и добротой. Их дочери Валя и Шура – шестнадцати и четырнадцати лет (а нам с Наташей было по пятнадцати) – оказались хорошенькими девочками с густыми темными волосами. Их брат Миша, черненький небольшой мальчик, был ровесником Ади.

Девочки ходили в гимназию – тогда уже Третью советскую школу, а Миша в младший класс. Квартира была хорошо обставлена, всюду лежали книги – Валя и Шура были записаны в библиотеку. Нейманы предоставили нам небольшую комнату, и мы в ней устроились вчетвером. Тоня охотно приняла и Дуню, обещавшую за уголок с кроватью взять на себя долю хозяйства.

Перед нашим приездом в квартиру уже вселились жильцы. В самой отдаленной комнате жила с мужем пожилая мадам Миттельман. Она носила традиционный парик и, приняв маму за еврейку, очень удивлялась, что у нее собственные волосы.

Другую часть квартиры уплотняла мадам Беккер с двадцатилетней дочерью. Мадам Беккер занималась не совсем обычной профессией: она была свахой, известной в Баку. Она продолжила свою деятельность в Саратове и, закутавшись в свою серую пелерину, с утра отправлялась в город по своим делам.

– Как же вы находите клиентов? – спросила ее Тоня.

– Я прежде всего иду к доктору – у старой женщины все– гда найдется какая-нибудь болезнь. А во время консультации расспрашиваю его осторожно, нет ли у него незамужней тетки или свояченицы. Так и знакомлюсь.

Последним въехал военный комиссар кавказского типа. Маленького роста, в галифе и блестящих черных сапогах, с каракулевой шапкой, он старался придать себе важность. Через приоткрытую дверь мы видели, как, приняв картинную позу перед зеркалом, он учился произносить речь. Он поднимал руку и громко обращался к воображаемым слушателям: “Граждане, товарищи и друзья, мы переживаем великую историческую минуту! Всероссийская партия большевиков соединенными силами рабочих и крестьян…” К нему иногда приходил учитель пения из красноармейцев, и они вместе репетировали революционные песни. До нас доходили раскаты восклицаний и песен: “Этта будет последний и решительный бой! Этта есть наш последний… С Интернационалом восстанет…”

После того, как мы поселились у них, Нейманы могли не бояться новых уплотнений. Мы с Наташей поступили в последний класс гимназии, а Адя в первый. Мы спокойно прожили зиму 1918–1919 года в уютной, относительно устроенной обстановке. Продукты начали постепенно исчезать, и топливо было ограничено, но мы все бодро относились к этим небольшим лишениям.

В конце зимы маме удалось поехать в Москву. Передвижения становились всё более трудными. После того как проезд был объявлен бесплатным, стало немыслимо получить билет и место в поезде: требовалась служебная командировка или официальное назначение от какого-нибудь учреждения. Благодаря связям Наума Моисеевича маме удалось получить такую командировку в Москву.

Письма в Саратов не доходили, и мы долго ждали от нее известий прежде, чем ей удалось сообщить нам через знакомых, что она встретилась с В.М. и они стараются найти безопасное место, чтобы выписать нас. Мама просила Нейманов о том, чтобы мы еще пожили с ними. Мы подружились с Валей и Шурой и вместе ходили в гимназию. Весной, окончив 7-й класс Третьей советской школы, я и Наташа выдержали выпускные экзамены и обе получили аттестат зрелости.

Наконец мама написала нам, что она и В.М. поселились на даче под Москвой, и звала нас приехать, как только это будет возможно. Для ребенка не требовалось командировки, и нам вскоре удалось отправить Адю в Москву с попутчиками.

Срок командировки Наума Моисеевича кончался в мае, и вся их большая семья стала готовиться к отъезду обратно в Баку. Тоня огорчалась, что мы с Наташей остаемся одни в опустелой квартире. Мы простились с большой теплотой, обещая друг другу не забывать все хорошее, что было у нас в эту зиму. Дуне удалось уехать в Осташков. Только в июне знакомый Нейманов, недавно женившийся, попросил нас уступить ему комнату. За это он устроил мне командировку в Москву и обещал вскоре выхлопотать поездку и для Наташи.

Наташа перебралась в меньшую комнату в той же квартире. Мне было очень тяжело расставаться с нею, но я понадеялась на данное нам обещание.

Я сидела у окна в тесном купе и при стуке колес весело мечтала о Москве, о встрече с мамой и В.М. Я знала, что Ида Самойловна с ними. Напротив меня ехали влюбленные: полу– интеллигентная женщина все время пела романс про сирень:

 
…И в мечтах о былом, вся душою со мной,
Ты мне бросила ветку сирени…
 

И до самой Москвы я слышала про ту “истомленную ветку”.

Утром мама встретила меня на вокзале – она получила мою телеграмму. Она повела меня на конспиративную квартиру в Трубниковском переулке, и на следующий день мы с ней поехали по Брянской железной дороге на станцию Жаворонки, где нас ждал В.М.