Текст книги "Холодная весна. Годы изгнаний: 1907–1921"

Ольга Чернова-Андреева
Холодная весна. Годы изгнаний: 1907–1921

Художник Андрей Бондаренко

Вступительная статья, перевод с английского языка, примечания Любовь Шендерова-Фок

Научное редактирование, послесловие, примечания Ярослав Леонтьев

В книге использованы изображения из личного архива семьи Андреевых, Я.В. Леонтьева, фонда РГАЛИ, Острогожского художественного музея, а также из фотобанка Vostock Photo

© Чернова-Андреева О.В., наследники

© Бондаренко А.Л., художественное оформление

© Шендерова-Фок Л.Е, вступительная статья, перевод, примечания

© Андреев А.В., наследники

© Леонтьев Я.В., послесловие, примечания

© Vostock Photo, фото

© ООО “Издательство АСТ”

От составителя

Предлагаемые читателю мемуары Ольги Черновой-Андреевой “Холодная весна” на русском языке в наиболее полной версии публикуются впервые.

Воспоминания Ольги Викторовны относятся к периоду 1907–1921 годов: раннее детство и отрочество, жизнь вместе с сестрами, братом и родителями – политическими изгнанниками – матерью Ольгой Елисеевной Колбасиной-Черновой и отчимом, лидером партии эсеров Виктором Михайловичем Черновым в первой эмиграции в Финляндии, Франции и Италии, возвращение с семьей в Россию после Февральской революции, скитания по России и долгое пребывание на нелегальном положении после разгона Учредительного собрания, арест и освобождение из большевистских тюрем, а затем окончательная эмиграция на Запад.

Воспоминания были написаны в середине 1970-х годов, и об их издании в СССР в то время не могло быть и речи – точный и полный живописных подробностей и личного отношения текст об эсерах, эмиграции, разгоне Учредительного собрания, о совсем не идеальных большевиках, о допросах в ЧК, заключении на Лубянке и в Бутырской тюрьме, при советской власти не имел никаких шансов получить разрешение на публикацию. Однако эти мемуары хотя и частично, но все-таки увидели своего русскоязычного читателя – небольшие фрагменты были напечатаны в 1975–1976 годах в эмигрантском “Новом журнале”, выходившем в Нью-Йорке, и уже не так давно – в 2001-м в России в журнале “Звезда”. Полный текст был опубликован только по-английски под названием Cold Spring in Russia в издательстве Ardis (Ann Arbor, Michigan) в 1978 году, в переводе внука автора Майкла Карлайла, за год до смерти самой О.В. Чер– новой-Андреевой. Долгое время считалось, что полный русский текст воспоминаний утерян, но совсем недавно в архивах родственников автора и в Университете Лидса (Великобритания) нашлось даже несколько вариантов русского текста, на основе которых и составлена настоящая версия. По сравнению с исходными вариантами некоторые главы переставлены местами, чтобы порядок повествования был, насколько это возможно, хронологическим – так, как это было сделано в английском издании, вышедшем еще при жизни автора и получившем ее одобрение. Для удобства чтения текст разбит на части в соответствии с английским изданием. Русский текст последних трех глав, к сожалению, все-таки утерян и публикуется в обратном переводе с английского языка. В книгу также включены краткие воспоминания об О.В. Черновой-Андреевой ее сына Александра Вадимовича Андреева. Текст воспоминаний приводится в соответствии с современными нормами русского языка.

Мемуары О.В. Черновой-Андреевой замечательны и по точности деталей, и по трезвости оценок событий, происходивших во время навсегда изменившего Россию исторического перелома. В предисловии американского писателя Артура Миллера к американскому изданию “Холодной весны” говорится: “В своей автобиографии Ольге Черновой-Андреевой удалось сочетать устоявшиеся представления со своим собственным опытом революции. Она насыщена информацией и при этом поражает своей эмоциональной напряженностью. Благодаря этому противоречивость подобного катаклизма – с его надеждами и ужасающим количеством жертв, благородством и мерзостью – предстает как единый поток впечатлений, который создает яркое ощущение жизни”[1]1
  Полный текст предисловия Артура Миллера в переводе А.В. Андреева см.: “Звезда”. 2001. № 8. Здесь и далее – прим. Л. Шендеровой-Фок при участии Я. Леонтьева.


[Закрыть].

Но едва ли не в такой же мере, как и сам текст воспоминаний, поражает и то, что осталось за рамками написанного, – судьбы тех, кто упоминается в книге даже мельком, от высших руководителей движений и партий до самых обычных людей. К написанному самой О.В Черновой-Андреевой тексту добавлены примечания – в основном краткие биографии упоминаемых в тексте персонажей. То, как сложились судьбы большевиков и эсеров, потрясает. Революция – это больше, чем Молох, пожирающий собственных детей, она погубила и тех, кто ее породил, только такое сравнение и может прийти на ум просвещенному читателю. Приезжавшие в гостеприимный дом Черновых в Алассио народовольцы и эсеры – политические эмигранты, члены боевой организации, считавшиеся героями, бежавшие из царских тюрем, при советской власти почти все расстреляны, погублены, в лучшем случае высланы из страны. Столь же страшная судьба будет ждать даже самых высокопоставленных большевиков, так вдохновенно боровшихся со своими политическими противниками, – пройдет совсем немного времени, и из них не уцелеет практически никто, а их имена будут стерты из энциклопедий и справочников. Законно созванное конституционное совещание – Всероссийское Учредительное собрание, призванное после Февральской революции определить судьбу страны, – грубо и насильственно разогнано; сам В.М. Чернов, избранный его председателем, едва уцелеет и будет вынужден нелегально уехать из страны навсегда, а его детей и жену бросят в тюрьму и будут держать как заложников. О.В. Черновой-Андреевой, ее матери и сестрам удалось покинуть Россию и спастись, но ценой потери родины, на которую они когда-то так мечтали вернуться.

Артур Миллер в своем предисловии пишет: “Было бы неправильно счесть книгу Ольги Черновой-Андреевой пристрастной, ибо каждое лицо, с которым она встречается, видится свежим взглядом и оценивается справедливо. Эта книга – своего рода отчет, какой написать могла только женщина. Автор находится в некоей точке, где волшебная палочка великих событий прикасается к человеческой плоти, обжигая, причиняя боль и оставляя шрамы.

Всегда именно женщинам выпадает доля продолжать ту жизнь, которая еще остается после таких катаклизмов, и им дается возможность видеть человеческую суетность глазами генов, мельчайших частиц живой материи, тех пылинок, в которых живет Бог и отделяет ложь от правды.

В данном случае взгляд удивительно художественен: валы приливов, спокойные промежутки размышлений о прошлом, тяжелое присутствие значительных персонажей и их исчезновение, – без всякого сомнения, такой была ее жизнь в те страшные годы. И то, что автор сумела придать такую форму своему повествованию, является литературным достижением в гораздо большей степени, чем просто подвигом памяти после почти полувекового пробела. Так что наконец-то достигнуто трансцендентное качество, где горечь политических поражений и утраченный шанс больше не сковывают эмоций: трагическая тишина, горе за пределами печали, своего рода широта, которая может объять даже противника, скрепляют всё вместе. Мне кажется, что эта книга станет частью нашей летописи и надолго в ней останется”.

Любовь Шендерова-Фок

Об авторе этих воспоминаний[2]2
  * Предисловие к публикации фрагмента воспоминаний в 2001 г. в журнале “Звезда”.


[Закрыть]

Ольга Викторовна Чернова-Андреева родилась в Одессе в 1903 году. Ее отец, художник Митрофан Семенович Федоров, преподавал в Императорской Академии художеств. Отец Ольги Викторовны, ее сестры-близнеца Натальи и старшего брата Вадима (рано скончавшегося от туберкулеза в Италии) разошелся с их матерью вскоре после рождения девочек.

Мать О.В., Ольга Елисеевна Колбасина, в то время уже активно занималась революционной деятельностью и вскоре вторично вышла замуж за Виктора Михайловича Чернова, лидера и идеолога партии эсеров. Он удочерил детей Ольги Елисеевны. Память о родном отце туманно, но настойчиво присутствовала в сознании детей. Ольга Викторовна никогда его больше не видела, но однажды в семь-восемь лет, играя в саду в Алассио (Италия), она почувствовала чье-то сильное присутствие и взгляд на себе. В ней родилась уверенность, что это был ее отец. В 1930-е годы они обменялись несколькими письмами. М. Федоров погиб во время блокады Ленинграда от прямого попадания бомбы в его дом.

Ольга Колбасина была дочерью сельского аристократа Елисея Колбасина, писателя, публициста, друга Тургенева. Он считается прототипом Павла Петровича Кирсанова в романе “Отцы и дети”. Старший брат Ольги Елисеевны (от первого брака ее матери) Василий Иванович Сухомлин еще до начала века был революционером. Он был приговорен к смерти, помилован на эшафоте и сослан в тогдашний “ГУЛАГ”. Для Ольги Елисеевны верность революционным идеалам, свержение самодержавия, установление равенства и демократии стали целью всей жизни. Политические идеалы ставились ею выше всего, зачастую в ущерб собственным интересам и семейному счастью.

Несколько слов о жизни Ольги Викторовны Черновой-Андреевой после того, как она со своими сестрами и матерью покинула Россию.

Через Эстонию и Берлин они приехали в Париж. Там уже обосновалась большая русская колония, состоявшая в основном из “белых”, но и меньшевиков, социалистов, кадетов… Все мечтали о быстром свержении большевиков и возвращении в Россию. Однако в ожидании этих событий предстояло устраивать жизнь на месте.

Ольга и Наташа хорошо рисовали. Они мечтали стать художниками. Но необходимо было содержать семью: мать, младшую сестру Ариадну и себя. Виктор Чернов к этому времени уже разошелся с женой. Девочек устроили на работу к знаменитому модельеру Ланвен в качестве зарисовщиц. Они выполняли то, что в наше время делает телевизионная камера и фотоаппарат: во время просмотра– дефиле они должны были за несколько секунд изобразить на бумаге общий вид и мельчайшие детали моделей. Несмотря на то, что близнецы впоследствии вспоминали веселые стороны работы у великого модельера, они всегда считали, что этот период вынужденного прикладного искусства “сломал их руку”. Потом они долго искали свой собственный язык и путь в живопись. Сразу после России, в Эстонии, О.В. занималась под руководством Архипенко, затем до войны в школе Гранд-Шомьер в Париже и в 1950-е годы в Арт Стьюдентс Лиг в Нью-Йорке под руководством Бартлетта.

В Париже в начале 1920-х годов кипела творческая жизнь. Здесь обосновались крупные русские писатели, поэты, философы, музыканты, артисты. Этот исключительно живой, интеллектуально насыщенный период многократно и подробно описывался в воспоминаниях современников. Черновы находились в центре всех событий. Они близко дружили с Мариной Цветаевой, некоторое время она у них жила. В круг их ближайших друзей входили и Ремизовы.

В 1926-м Ольга Викторовна вышла замуж за Вадима Андреева, молодого поэта, старшего сына Леонида Николаевича Андреева. Ранняя биография Вадима Леонидовича известна русскому читателю по его автобиографическим книгам “Детство” и “История одного путешествия”, напечатанным в СССР в 1960-х годах.

Парижская жизнь была радостной – несмотря на материальные трудности. Литературные вечера, чтение произведений, философские споры, издание книг, журналов, газет, вся эта творческая жизнь способствовала интеллектуальному общению. Ольга Елисеевна была центром очень теплого и дружного семейного круга. Сестры Черновы вышли замуж за троих друзей. У О.В. в 1930-м родилась дочь Ольга, а в 1937 году – сын Александр.

Уже начиная с 1930-х В.Л. стал предпринимать шаги с целью возвращения в Россию. Слава Богу, этого не произошло. Первая попытка делалась через его родного брата, Даниила Леонидовича, единственного из детей Леонида Андреева, оставшегося в России. В.Л. просил брата через М. Горького, своего крестного отца, выхлопотать разрешение у Сталина! Но Горький к этому времени окончательно “заболел”. О.В., не меньше мужа любившая Россию, всегда тормозила его рвение и до, и после войны. Этим она, несомненно, спасла жизнь своей семье. Надо сказать, что она была человеком далеко не ординарным. Во-первых, она была универсально образованна. Говорила по-итальянски, как на родном языке, очень хорошо по-французски и, живя в Америке, неплохо выучила английский. Италия ее детства, мир Данте, Пушкина, Атлантический океан и поэзия Дилана Томаса[3]3
  Дилан Томас (1914–1953) – известный валлийский поэт.


[Закрыть] для нее были частями единого целого. Так же, как Евангелие, книги Кьеркегора и Бердяева. Интересно отметить в этой связи, что О.В. и ее сестра Наташа были верующими православными, что на фоне их семьи являлось своего рода диссидентством. Трудно объяснить, возникла ли эта вера под влиянием воспитавшей их няни или же была реакцией на атеизм, унаследованный от нескольких поколений социалистов, посвятивших всю свою жизнь политическим идеям и целям. А может быть, это был просто их собственный, сознательно избранный путь к самопознанию? Во всяком случае, христианство О.В. было щедрым, жизнерадостным, веселым, близким св. Франциску Ассизскому. Идеи Ганди, т. е. отказ от насилия в любом его проявлении, были ей также очень близки. При всей своей мягкости и кротости она была невероятно храброй и мужественной. Во время немецкой оккупации, когда В.Л. был арестован и задержан в лагере, немцы пришли с обыском в дом, который Андреевы снимали во время войны на острове Олерон во Франции. Стоя перед запертым шкафом, где хранилось оружие, О.В. попросила сына принести топор и спокойно сказала солдату по-немецки: “Неужели вам не жалко портить такую красивую старинную мебель?” Немец пожал плечами и перешел к комоду[4]4
  Эта история подробно описана в книге воспоминаний дочери автора Ольги Андреевой-Карлайл “Остров на всю жизнь”. М.: Редакция Елены Шубиной, 2021.


[Закрыть]. Такое же бесстрашие проявилось и во время ее допроса чекистом Лацисом на Лубянке, как это описано в этой книге.

После войны вместе с несколькими тысячами русских самого разного происхождения В.Л. “попался на удочку” сталинской “амнистии” – предоставления эмигрантам советского паспорта как первого шага к возвращению в Россию. Это, безусловно, трудно понять русскому читателю: как могли умные, трезвые люди, располагающие всеми сведениями о страшных 1930-х годах, поверить, что все настолько изменилось и что они едут в Рай? Тут сочетались несколько элементов: победа над Гитлером (“совместная победа” для участников французского Сопротивления, в котором состоял В.Л.), но и мучительное стремление – домой, в свою страну, в мир русского языка… Все это на фоне мощнейшей советской и французско-коммунистической пропаганды. Между теми, кто сделал этот выбор, и другими образовался болезненный раскол. О.В. и на этот раз притормозила возвращение в Россию. Дочь Ольга была с нею солидарна.

По иронии судьбы, благодаря советскому паспорту, В.Л. смог поступить на работу в ООН (в 1949 году) и с семьей уехал в Нью-Йорк. О.В., будучи супругой сотрудника международной организации, не имела права работать в Америке. Круг их друзей в условиях холодной войны был довольно узким, но многие бесстрашные американцы дружили с Андреевыми, несмотря на “маккартизм”. О.В. вернулась к живописи, время от времени делала литературные переводы (Ремизов, Пастернак).

В 1957-м, впервые после десятилетий, Андреевы поехали в Советский Союз. После почти сорокалетней разлуки Вадим наконец встретился со своим родным братом Даниилом. Он имел возможность полностью оценить его талант, значение и величину как поэта. В.Л. возобновил связь с другом отца, Корнеем Чуковским, нежно полюбившим Ольгу Викторовну. Корней Иванович обещал “пробить” книгу Вадима “Детство”. Это ему удалось, и повесть была издана в Москве в 1963 году.

Андреевы бывали у Б.Л. Пастернака, с которым Вадим встречался еще в “русском Берлине”. Пастернак попросил их вывезти на Запад рукопись романа “Доктор Живаго” на случай, если передача через итальянский канал не сработает. За два месяца пребывания в России они познакомились и подружились со многими писателями и художниками. Ольге Викторовне удалось найти в Ленинграде родственников и друзей своего родного отца, Митрофана Федорова.

В 1959-м Андреевы переехали из Нью-Йорка в Женеву, где В.Л. продолжал работать в ООН до пенсии. Их жизнь была беззаботной: природа, горы, лыжи в спокойной Швейцарии. Возможность заниматься литературой и живописью, частое общение с детьми и внуками, поездки на юг Франции, в Париж, в Италию. Были и регулярные путешествия в Россию – каждые полтора-два года.

Эти поездки стали своего рода утешением для В.Л. за то, что он так и не реализовал свою мечту вернуться на Родину. Не хотелось расставаться с детьми и их семьями на Западе. В Женеве были хорошие условия как для жизни, так и для творческой работы. Зато каждый визит в Россию был чрезвычайно интересным. Их любили и буквально “носили на руках”. Круг их друзей постоянно расширялся. Они тесно сблизились с неофициальным миром литературы и искусства, с инакомыслящими. У Н.Я. Мандельштам они познакомились с Солженицыным, по просьбе которого вывезли за границу его рукописи. В 1968 году сын Андреевых вывез на Запад микрофильм “Архипелаг ГУЛАГ”.

После смерти мужа в 1975-м Ольга Викторовна Чернова-Андреева переехала к сестре Н.В. Резниковой в Париж. Она умерла в 1979 году и похоронена на русском кладбище в Сент-Женевьев– де-Буа.

Александр Андреев,

сын О.В. Черновой-Андреевой

Ольга Чернова-Андреева
Холодная весна

Часть I
Москва, 1919–1920

1

Мы погибали в голодной и холодной Москве. Зима 1919–1920 го-да была очень снежной – в городе не убирали снега, и по сторонам улиц возвышались и росли огромные сугробы. Кучи золы и мусора, сброшенные на задворках, покрывались новым снегом, и все вокруг выглядело белым и нарядным. Затем грянули морозы, и Москва, застывшая в сверкании кристаллов и сталактитов, была величественна и прекрасна.

Трамваи не ходили, кроме линий А и Б, но лучше было и не пытаться в них влезть: они были переполнены, и целые грозди смельчаков висели на подножках, схватившись за поручни и друг за друга, и только чудом удерживались на быстром ходу. Но вскоре уличное сообщение совсем остановилось.

Люди ходили пешком, замотанные от холода во что попало, боясь поскользнуться на каждом шагу. У всех за плечами висели мешки, прозванные москвичами appendix dorsalis[5]5
  Спинной отросток (лат.).


[Закрыть], а более счастливые тащили за собой детские салазки с каким-то добытым продовольствием или с ведрами – во многих домах из-за мороза лопнули трубы канализации, и надо было носить воду.

Обыватели были запуганы. Ходили слухи о ночных грабителях “прыгунчиках” с приспособлением каких-то пружин на подошвах, которое позволяло им высоко взлетать и скрываться от милиционеров. Воображение испуганных людей наделяло их фосфорическими зелеными глазами; другие говорили, что они попросту держали в руках электрические лампочки и ими ослепляли запоздалых москвичей. Время от времени – и это было более реальным – прохожих раздевали догола ночью в глухих переулках или просто снимали с них шубы. Бандиты– налетчики вторгались в квартиры, иногда под видом обыска, и дочиста грабили их.

По вечерам улицы были пустынны. Только изредка в ночное время проносились грузовики с красноармейцами в острых, покрытых сукном шлемах, с винтовками и торчащими вверх штыками, или такие же грузовики, наполненные людьми в черных кожаных куртках. И случайные прохожие шарахались: работники ЧК ехали на очередное дело – обыск или усмирение.

Мы жили нелегально. Мой отчим – Виктор Михайлович Чернов[6]6
  Примечания, обозначенные цифрами, см. в конце книги.


[Закрыть], лидер партии социалистов-революционеров, избранный председателем разогнанного Учредительного собрания, должен был скрываться. Вся наша семья жила в “подполье” почти пещерной жизнью. Мы видели мало людей – большинство друзей и знакомых боялись встречаться с нами, и не без основания: мы все время ждали обыска.

Мне и сестре Наташе было по шестнадцати лет – мы с нею близнецы. Обе мы окончили гимназию (тогда уже Третью советскую школу) весной в Саратове, но не могли и мечтать о продолжении образования. В это время особенно строго проверялось “происхождение” студентов, желавших поступить в университет. Получить работу тоже было невозможно из-за отсутствия необходимых бумаг.

В одной большой комнате мы жили вшестером: мама, Виктор Михайлович, я и сестры – Наташа и девятилетняя Ариадна (Адя). Еще с нами разделяла комнату приятельница мамы – Ида Самойловна Сермус, ставшая впоследствии третьей женой В.М. Ее присутствие в нашей семье делалось все более тягостным и неприятным мне и Наташе. Но мама, приютившая у нас И.С. в 1917 году в трудное для нее время, оставалась верной этой дружбе и продолжала защищать ее, когда я или Наташа высказывали свои чувства.

Осенью мы получили эту комнату в отдельном одноэтажном доме у Яузских ворот, около моста, где жил бывший член партии с.-р.[7]7
  Партия социалистов-революционеров, или эсеров.


[Закрыть] Синицын (я не запомнила его имени). Он уступил ее нам по рекомендации партийных товарищей. Так или иначе он должен был кому-то отдать эту комнату: по жилищным правилам того времени он не мог занимать целой квартиры вдвоем с женой. Кроме нас на другом конце дома поселилась еще пара – по странному совпадению их фамилия была Черновы. Они ходили на службу, мало бывали дома, и мы редко их видели.

Дом, вероятно купеческий, был построен солидно, по-старинному, с толстыми стенами, кафельными печами и хорошо слаженными двойными оконными рамами. Расположение комнат было очень сложным. Наше окно выходило на улицу, но парадным ходом пользовались только Синицыны, а мы проходили через двор. Из нашей комнаты запутанные коридоры вели к входной двери, обитой ватой и черной клеенкой. Дверь запиралась на засов. Звонка не было, и иногда приходилось подолгу стучать, прежде чем кто-нибудь услышит и откроет дверь.

Синицын был практичным человеком и занимал хорошее место где-то при продовольственном снабжении. Материально он был отлично устроен: целые штабели березовых дров, принадлежавших ему, были аккуратно сложены во дворе. Еще молодой, крупный и широкоплечий, Синицын сразу показался нам грубоватым и необщительным. Он не сделал ни шагу для сближения с нашей семьей. Его беременная жена производила впечатление тихой и безответной и по отношению к нам никак себя не проявляла.

В нашей комнате поместились три кровати и диванчик. Две из нас, дочерей, по очереди спали на полу на подстилках. У окна стоял письменный стол; другой, обеденный, – посередине комнаты. Мы готовили на маленькой квадратной печке, из тех, что были прозваны буржуйками. Печка была хорошая – она быстро согревалась на дровишках, щепках и древесном мусоре. Когда топливо кончалось, мы жгли газеты и остатки каких-то журналов. Кухней Синицына мы не пользовались, как не пользовались и его ванной комнатой. Приходилось брать воду из крана в одном из пустых коридоров и носить ее в кувшине. А умывались мы в большом белом эмалированном тазу и в нем же стирали белье – задача нелегкая, особенно когда не было мыла.

Несмотря на всю отчужденность Синицыных, между нами все же было связующее звено в виде голландской печки, стоящей в их спальне: задней стороной эта печь выходила в нашу комнату и слегка обогревала ее. Умеренное, ровное тепло, которое шло от белого кафеля, вероятно, помогло нам выжить в эту холодную зиму.

Однако Синицын думал по-другому: тот факт, что “его” тепло шло к нам даром, казался ему пределом жизненной несправедливости. Он начал переговоры с мамой, доказывая, что по праву мы должны топить печь своими дровами хотя бы два раза в неделю. Мама, всегда деликатная в общении с людьми, попыталась объяснить ему, что мы не в состоянии этого делать. У нас нету дров – где их достать и на какие деньги? С большим трудом мы добываем мелкие щепки и дровишки, чтобы варить обед, – их не хватит на топку большой голландской печи.

Впуская нас в занимаемый им дом, Синицын, вероятно, воображал, что благодаря своему положению в партии В.М. будет получать какую-то помощь от Московской организации с.-р. или из провинции. Он не мог себе представить степени нашей бедности и неустроенности. Синицын разозлился, и его раздражение перешло в маниакальную ненависть к нашей семье. Он ничего не мог придумать, чтобы помешать физическим законам посылать тепло в нашу комнату, и мысль об этом превратилась у него в навязчивую идею. Время от времени, встречая кого-нибудь из нас в коридоре, он начинал снова бессмысленный разговор, переходивший в оскорбления и ругательства.

Время было нелегкое. В такие периоды испытаний, как война, оккупация, голод и террор, люди обнажаются и резко разделяются на две категории. “Средних” не бывает: одни делаются насквозь дурными, другие сублимируются и достигают большой духовной высоты. Сколько раз в трудные годы лишений мне приходилось наталкиваться на то, что люди (часто из более обеспеченных) при звонке или стуке в дверь поспешно прячут остатки обеда и даже сметают крошки со стола. А другие, живущие впроголодь, тащат все, что у них есть, чтобы накормить случайно зашедшего гостя.

Синицын, который в “нормальное” время, вероятно, был средним человеком, при этой суровой проверке оказался тупым негодяем. А его жена, может быть, добрая женщина, боялась его и молчала. Таким образом, загнанные в подполье режимом, мы боялись и Синицына и все время ждали от него грубой и мстительной выходки.

2

Наша материальная жизнь была очень трудной. Денег оставалось очень мало – мы проживали аванс, полученный Виктором Михайловичем от издателя З.И. Гржебина за мемуары[8]8
  Чернов В. Записки социалиста революционера. Берлин – Петербург – Москва: Издательство З.И. Гржебина, 1922.


[Закрыть], которые он начал писать. При заключении договора эта сумма казалась значительной, но цены на продукты росли, а денежные знаки обесценивались с каждым днем. Мы жили под чужими именами, и из шести человек удалось прописать только трех. Пайки, получаемые по карточкам 3-й категории – “нетрудящихся”, – были ничтожны. Я помню эти карточки с купонами из грубой серой бумаги. В центре было напечатано стихотворение неизвестного автора:

 
Два мира борются, мир новый и мир старый,
И бурная волна корабль кренит,
И над гнездилищем всех пролетарских маят
Стучат бетон, железо и гранит.
И на бетонном пьедестале
Мир пролетарский мы скуем из стали
В немногие бесстрашные года.
 

На добычу продовольствия иногда уходил целый день. Все магазины, кроме государственных, где изредка выдавались продукты по карточкам, были закрыты. На работе служащие учреждений получали пайки натурой – крупу, постное масло, сахар и керосин. Но никто из нас не служил, а изречение: “Кто не работает, да не ест!” – было лозунгом тех лет.

Частная продажа была запрещена, однако на рынках нелегально или полулегально шли оживленная торговля и обмен товаров: пищевых продуктов, подержанной одежды, домашней утвари и предметов роскоши. Несмотря на запрещение, крестьяне привозили из деревень хлеб, зерно, картошку, молоко и мясо, чтобы обменять их на необходимые им соль, керосин, одежду, галантерею, предметы обихода, посуду или гвозди. К их толпе примешивались так называемые мешочники или спекулянты – люди, которые возили в мешках по железной дороге все эти предметы в деревню и, получив взамен пищевые продукты, продавали их в городе. Этим, мне казалось, они спасали голодающее население городов.

Но правительство вело беспощадную борьбу со спекулянтами. Их арестовывали и расстреливали, сваливая на этих мелких пронырливых торговцев всю вину за плохое снабжение, разруху и голод в городе и деревне. Причины были иные. Правительство, придя к власти, с самого начала восстановило против себя крестьянство – программа партии социал-демократов, согласно учению Маркса, делала ставку на городской пролетариат, не учитывая того, что Россия – земледельческая страна.

Во время военного коммунизма в деревнях была введена “продовольственная разверстка”, которая состояла в том, что государство забирало весь урожай, оставляя крестьянам минимальное количество зерна на каждого члена семьи. Таким образом, крестьянство было обречено на голод и лишалось семян на будущий посев. Крестьяне стали прятать хлеб. Для изъятия зерна власти принимали самые крутые меры – вооруженные карательные отряды отправлялись в деревни, отнимали скрываемый хлеб и на месте преступления расстреливали виновных. Впоследствии, весной 1921 года, была введена более рациональная система продналога: крестьяне сдавали властям налог с урожая земледельческими продуктами.

Толкучие рынки – Сухаревка, Смоленский и Трубный – были своеобразным явлением того времени. Торговцы стояли плотными рядами, другие продавали на ходу, громко выкрикивая и хваля товары. Толпа была настолько густая, что покупатели с трудом протискивались сквозь нее. Деревенские бабы в рыжих нагольных тулупах с изнанкой из черного меха, с головами, повязанными до самых глаз серыми шерстяными платками, стояли вокруг высоких бидонов и ведер с замерзшим молоком, держа в руках кульки с крупой и мукою или творог в обледенелой тряпочке. Мужчины клали перед собой раскрытые мешки с мерзлой черной картошкой, свеклой или капустой. Городские торговки приходили с лотками, висевшими на ремнях или на сшитых из тряпок тесьмах через плечо или на шее.

– А вот, кому продам? Горячие жареные пирожки, кому продам, кому продам?

– Лепешки, свежие ржаные лепешки!

Женщины и девушки из “бывших людей”, замерзшие, с печальными лицами, стояли возле сложенных на земле зеркал, картин, бронзовых статуэток и фарфоровых безделушек, еще недавно украшавших их богатые квартиры. Можно было за бесценок купить старинные миниатюры, портреты и редкие книги. Так, еще осенью, мама купила мне и Наташе ожерелья: Наташе – из горного хрусталя, а мне из крупного темно-красного коралла. И мы обе до сих пор их храним.

Мальчишки – подростки и совсем еще маленькие, – тоже торговавшие на базаре, шныряли взад-вперед, оживляя рынок криками и создавая суету и толкотню.

– Папиросы, спички, папиросы, спички!

– А вот ирис, ирис, кому продам?

– Спички, спички! Спички шведские, головки советские: сначала вонь, через полчаса огонь!

Среди общего шума врывался крик малолетнего:

– Ира, Ява, Ира, Ява! Беги – облава!

Время от времени на рынках действительно устраивались облавы – представители власти ловили “спекулянтов”. При первой тревоге среди продавцов начиналась паника – они поспешно свертывали товары, хватали мешки и узлы и, волоча их, разбегались в соседние улицы и подворотни. Площадь пустела. Слышались свистки – чекисты оцепляли рынок. Кое-кого хватали и арестовывали. У покупателей также проверяли документы.

Пищевые продукты постепенно исчезали. На некоторые, более доступные товары собирались очереди, и приходилось подолгу выстаивать, чтобы купить свеклу, маленькие обледенелые кочаны капусты, морковь или черную, страшную на вид картошку. Люди озлоблялись. Все сурово следили за тем, чтобы кто-нибудь не проник без очереди и не встал на чужое место; однако ловкачи все-таки проскальзывали вперед. Мне запомнился разговор, услышанный в длинном хвосте за овощами. Интеллигентная женщина средних лет, устало вздохнув, проговорила примирительно: